Текст книги "Четыре танкиста и собака"

33. Пары

Жара стояла такая, что даже листья на ивах седели и увядали, – только от воды шла прохлада. Оба Шавелло на сбитой из досок лодке, остро пахнущей смолой, возвращались по Нейсе на немецкий берег. Константин в очках сидел на носу, рассматривая на ладони созревшие колосья ржи и мысленно прикидывая, что минуло уже три месяца, как война кончилась, а службе еще и конца не видно.

Юзек неторопливо греб, подставив лицо солнцу. Приблизившись к берегу, он взялся за шест и несколько раз изогнул спину, напрягаясь при отталкивании.

Причалили, как обычно, – около ствола дерева, сваленного весенним паводком, а может, и польским снарядом в апреле. Константин замкнул цепь от лодки на висячий замок, а Юзек засунул весло в заросли ивняка, под засохшие прошлогодние листья.

По крутой тропинке они выбрались на взгорок. Отсюда уже можно было увидеть расположившуюся танковую роту, а справа – небольшую деревеньку, утонувшую в зелени деревьев.

– Зайдем? – спросил Юзек.

– Обязательно, – ответил Константин и зашагал в сторону деревни.

В саду, около первого от берега домишка, стоял старший сержант Саакашвили и с удовольствием ел сорванное с ветки спелое яблоко. Рядом, за садовым столом, сидел подпоручник Кос, старательно что-то подсчитывал и записывал в слегка обгоревшую тетрадь в синей обложке.

– Можно? – спросил Константин, опираясь рукой на забор.

– А как же! – пригласил он и крикнул, повернувшись к дому: – К нам гости!

– Какие гости?! Мы только так зашли.

– В самый раз.

– Да ну, какое там. – Константин присел на скамейку и показал колосья. – Мы из-за Нисы, из нашей деревушки, возвращаемся. Вот хоть и поздно посеяно, а уже время приходит снимать урожай.

Из глубины сада и из домика выскочили остальные члены экипажа: Елень, Вихура, Черешняк – в новой отглаженной форме, с Крестами Храбрых и медалями на груди. Приветствовали гостей, усаживались рядом.

– Если через неделю не начать косить, хлеб станет осыпаться, – объяснил Шавелло.

– Кому холодного кваса? – Гонората вынесла запотевший от холода жбан и глиняные кружки.

– А, хозяйка! – приветливо встретил ее Константин. – А когда же мы хозяйками обзаводиться будем?

– Что ты, дядя? Мне еще рано, – устыдился Юзек.

– Ты думаешь, у меня глаза на затылке и я не вижу, как ты на ту радистку смотришь? Тебе пора и ржи пора пришла. Только ты не очень-то смелый.

– Пора, – согласился Черешняк. – Я, может, и помог бы жать, – пообещал он, раскусывая твердое зерно.

– Сидим и сидим здесь, – проворчал Вихура. – Дома всех хороших девушек расхватают, а нам некрасивых оставят…

Григорий подошел сбоку и, обняв Франека за плечи, шепнул ему на ухо:

– Ханка красивая девушка.

– Сердится уже вторую неделю, – буркнул плютоновый.

– Не сердилась бы, если б не любила, – тихо сказал Григорий и с печальной улыбкой на лице отошел в сторону.

– Я же тебе, умная голова, уже втолковывал, почему мы здесь должны торчать, – гремел голос Густлика, стучавшего по столу кулаком.

– Из армии, если нет приказа, не уйдешь… – осмелился вступить в разговор Юзек.

– Не в том дело. Сейчас в Потсдаме главы правительств союзников совещаются. О границах речь идет.

– Недалеко до того места, где вас подхорунжий Лажевский в плен взял, – добавил Черешняк.

– Не болтай, Томек, когда я говорю. О границах там речь идет. Сталин говорит, что граница должна проходить по этой Нисе, у которой мы стоим, а Черчилль пальцем по карте водит, а притворяется, что не может найти.

– Может, по-английски другими буквами пишется, – высказал сомнение Константин.

Елень, пропустив замечание мимо ушей, продолжал:

– Тогда русский генерал говорит ему: «Товарищ Черчилль, это почти там, где польские дивизии стоят», а сейчас все знают: в политике они могут ошибиться рекой или городом, но где чья дивизия – каждый знает.

– От нашего правительства там тоже есть представители, и они объясняют им что и как, – снова вмешался Черешняк.

– Тебя, Томек, как послали в Варшаву, так ты с тех пор поумнел.

– Следующий раз, сержант, сам поедешь.

Елень замахнулся, чтобы стукнуть его, но остановился и шепнул Косу:

– Командир.

– Смирно! – подал команду Янек.

– Вольно, вольно! – крикнул генерал, входя в калитку. – Я здесь по своим делам. Забежал в госпиталь только за лекарствами, но получил от сержанта Огонька приказ заехать к вам.

– А девчата? – спросил Григорий.

– Одну привез, – генерал показал на Марусю, бегущую от калитки, – но Лидки у радиостанции уже не было. Наверно, возвращаясь, обучает свое войско на марше.

– Выпьете квасу, пан генерал? – спросил Густлик. – Или, может, чего-нибудь покрепче?

– Есть спирт на меду, – предложила Гонората.

– Лучше квасу, если холодный…

Генерал поднес ко рту заиндевевшую кружку, и в этот момент в сад вбежала Лидка, а за ней две одинаковые радиотелеграфистки. Все трое смутились не столько от присутствия генерала, сколько от его веселого смеха, которым он их встретил.

– Если б вы раньше ей присвоили звание сержанта и дали бы этих двух девушек, то мы войну в апреле бы кончили, – убежденно произнес Густлик.

– Лидка хороший командир, – похвалил Кос. – Чтобы легче различать помощниц, она Ханю сделала ефрейтором.

Помогая сесть на скамейку, он протянул девушке руку и легко сжал узкую ладонь, на которой огонь оставил полосы гладкой побелевшей кожи.

Сестры Боровянки не говорили ни слова. Они скромно стояли в стороне, заняв такую позицию, чтобы Аня могла поглядывать на Юзека Шавелло, а Ханка – чтобы повернуться спиной к Франеку Вихуре.

Генерал допил, вытер ладонью губы и, поставив кружку на стол, наклонился к Гонорате:

– Квас превосходный. Чем же мне отблагодарить вас за него?

– Каким-нибудь хорошим известием. Мы тут разговаривали… – Она замолчала, встретив сердитый взгляд Густлика.

– О чем? – спросил командир.

С минуту стояла тишина, все смотрели на Коса.

– О доме, гражданин генерал. Что нужно в Польшу возвращаться. Оба Шавелло, к примеру, могут демобилизоваться в тот же день, как перейдем границу. Они землю получили у самой Нисы. Рожь созревает…

– Ну у вас, кажется, от жнивья ничего не зависит. Я дам разрешение, и играйте свадьбу хоть завтра.

– Что вы! – застеснялась Маруся. – Подождем.

– Мы с Густликом договорились, что вместе будем, в один день, – пояснил Кос.

– Я разрешаю. Пожалуйста.

– Пока мои родители и ее, – показал Густлик на Гонорату, – не благословят, не получится ничего. До возвращения придется отложить.

– Сержант Елень объяснил, пан генерал, – вмешалась Гонората, – но он уже очень скучает.

– А меня на ваши свадьбы позовете?

– А как же! – воскликнул Елень.

– Вас первого, – заверила Маруся.

– В таком случае по секрету скажу вам, что завтра заканчивается Потсдамская конференция и наверняка через три дня… – Он рукой показал в ту сторону, где за рекой зеленела Польша.

В тот же день вечером, когда уже все, кроме часовых, легли спать, Гонората вышла в сад и при свете месяца сорвала три яблока для хорошего предзнаменования, глядя на восток.

Ее увидел Густлик, несший дежурство в роте. Он нежно обнял девушку за плечи и спросил:

– Для мармелада?

– Нет. Чтобы вернуться поскорее. Не задерживаться больше.

– Хорошо, – сказал Елень.

Зачем ему было возражать Гонорате, когда, как и что решит командование. Пусть загадывает при месяце, это не повредит.

Занятые друг другом, они не заметили, что в другом конце сада, за густыми рядами пахучих кустов малины, был еще кто-то, кому месяц и мысли не давали спать, кто строил планы на будущее.

– Сердце не капрал, который подчиняется сержанту, и не полковник, который обязан выполнить приказ генерала, – тихо говорил Саакашвили, сидя на корточках и опершись спиной о забор. – Ну что значит слово, сказанное во время развлечения, ленточка или фотография по сравнению с настоящим чувством…

– Вторую неделю сердится… – перебила его Ханя.

– Не сердился бы, если бы не любил. Франек шероховатый как броня, но только сверху. Он очень хороший.

– И красивый, – вздохнула Боровянка.

– Да… – признал Григорий и тут же сменил тему. – Давно-давно, когда в Испании война только началась, поехал я на Дальний Восток: свет повидать и строить комсомольский город. С тех пор не видел Грузии. А наши горы весь год в снежных шапках, реки весь год бегут к морю, леса весь год зеленеют. Приедешь к нам – наши края посмотреть?

– Да. Приеду, – сказала она и крепко прижала к груди черноволосую голову Григория – своего помощника по сердечным делам. – Вместе с Аней и ее Юзеком приедем. Осенью, когда уже меньше работы будет и Константин сам за всем доглядит…

– Можно осенью, – согласился Григорий. – В ноябре созревают мандарины, молодое вино набирается крепости, а барашки становятся жирными.

Ханя пошла к дому первой. Саакашвили тихонько напевал песнь о мече, вспоминая свой самый трудный час войны, а потом встал и пошел вдоль малинника. Он с удивлением заметил под яблоней знакомое лицо.

– Ты чего не спишь? – спросил он.

Девушка поднялась и тихо произнесла:

– Путаешь ты меня с Ханей. – Она показала погон без нашивки.

– Извини, – кивнул он головой, улыбнувшись.

– Ничего, пан сержант, – ответил из зеленой тени Юзек Шавелло. – В такую ночь спать трудно, и мы с панной Аней о жизни разговариваем.

За эти три дня они, наверно, в сотый раз просмотрели все машины и карты, проверили запасы горючего и смазки. На четвертый день пришел приказ, а на пятый перед рассветом они двинулись через Нейсе по понтонному мосту.

На взгорке стоял высокий бело-красный столб с орлом и надписью – «Польша». Минуя его, воинские части отдавали честь.

– Наш был с грузинской горой, – припоминал Елень, – потому что его Гжесь красил.

Косу казалось, что это было давным-давно – тогда они еще на старом танке ездили, не знали ни Лажевского, ни Стасько, ни хорунжего Зубрыка, ни капитана Павлова. Потом они встретились с Константином и Юзеком Шавелло, которые теперь стояли рядом, держась за ручки башни. Они были одеты в парадную форму, только оружия при них не было.

– Здесь? – спросил Янек, узнав заросли орешника и каштан на меже, словно купол часовни возвышающийся над полем.

– Здесь, – подтвердил Константин.

Слегка прижав ларингофоны, Кос приказал:

– Рота, стой! Привал!

Машины свернули на обочину. Остановился «Рыжий», а за ним остальные девять машин. С брони спрыгнули члены экипажа. Они оцепили привязанный сзади двухлемешный плуг, общими усилиями перетащили его через кювет и поставили у края волнующегося под ветром поля.

– Это тебе, Константин, от нас подарок, – сказал Густлик. – Чтобы глубоко пахал.

– От всего сердца вам спасибо, – поблагодарил он, и оба Шавелло низко поклонились.

Константин поднял комок земли, растер его на ладони.

– Лес тут не очень большой и колодцы без журавлей, но земля хорошая.

– Польская, – произнес Томаш.

Попрощались, с секунду постояли друг против друга, а потом подпоручник Кос, повернув голову в сторону шоссе, крикнул:

– Рота!.. По машинам!

Танкисты вскочили, выбежали из кювета, сели в танки. В тот момент когда Янек флажком дал знак «заводи моторы», Константин крикнул:

– Если после уборки картошки, то приедем. Дайте знать!

– Мы сообщим, – ответил Елень.

Загудели моторы, и танковая рота снова двинулась.

Шавелло долго смотрел ей вслед, а потом, не говоря ни слова, расстегнул воротник мундира, ремень повесил наискось через плечо. Вздохнул и, перекрестив себя и поле, начал косить.

Юзек подождал, пока дядя уйдет вперед, потом размеренными движениями косы начал второй ряд.

Оба в одном и том же ритме наклонялись и выпрямлялись. Поблескивали косы на солнце, позванивала тонкая сталь, словно это издалека долетал звон раскачивающихся колоколов на башне костела.

Гудевшие колокола на башне костела попеременно появлялись из тени стен на солнце и ритмично поблескивали, как косы на жатве. В воздухе, в котором уже плыли паутинки бабьего лета, растекался мягкий веселый бас.

Бескидские горы, темно-зеленые от елей, отвечали, возвращая назад эхо. Отвечали барабан, контрабас и скрипки бескидской капеллы, в лентах, в шляпах с перьями, со свистом и песней, мчавшейся по шоссе.

Кучер три раза громко щелкнул кнутом над крупами летевших галопом коней, свадебный оркестр притих, заплакала кобза, выводя мелодию, а дружки и подружки на повозках запели протяжную песню:

 
Женятся у вас солдаты,
Каждый дивчину сосватал.
 

Третьей в ряду тарахтела высокими колесами бричка, взятая у пана старшего лесничего. По обе стороны гарцевал верхом почетный эскорт, и среди наездников выделялся черной кожаной курткой старший сержант Саакашвили, зеленой одеждой – капрал Черешняк, сжимавший в руке шапку. На его груди позванивали медали. Рядом бежал Шарик и весело лаял.

На бричке сидела Гонората в белом платье, в развевающейся на ветру фате, Маруся – в польской форме и с цветком в волосах, а напротив – Янек и Густлик. Правил Вихура – счастливая улыбка играла на его лице. Они ехали, подставив лицо солнцу и ветру, обнявшись и прижавшись друг к другу. Может быть, сейчас они немного боялись этой быстрой езды, потому что кучер у них был непрофессиональный.

Повозки одна за другой свернули на боковую дорогу, на полном ходу влетели в воду и, перескочив по камням реку, приостановились на дороге, круто поднимающейся вверх. Первая повозка уже стояла около забора, окружавшего большой деревянный дом, белевший в саду.

Слезли на землю музыканты, настроили инструменты. Сошли с повозок гости. Те, что приехали позже, теперь приветствовали друг друга.

– Я думал, что не приедешь, – сказал генерал, протягивая Станиславу Косу руки.

– Прямо с поезда. Трое суток из Щецина вместе с Лажевским едем.

– Так ты, Даниель, не в Варшаве?

– Границу, гражданин генерал, охраняю. А демобилизуюсь – буду вместе с Янеком поступать в технический. Выучимся – суда будем строить. Море есть, и флот очень нужен будет.

– Ты, кажется, секретарем остался? – спросил генерал Веста.

– Нет, но почти.

– Меня, пан генерал, секретарем выбрали, – сказал отец Томаша.

– В гмине?[47]47
  Гмина – волость, единица административно-территориального деления Польши до 1954 г.


[Закрыть] – спросил командир.

– Не в гмине. Партийным секретарем.

– Не знал я, Черешняк, что вы способный политик, – искренне удивился генерал.

– Да какой там политик, я делегат Крайовой Рады. Это когда мы землю пани помещицы делили, крестьяне сказали, что, если б меня выбрать секретарем нашей организации – Крестьянской партии, я уж наверняка землю их никому не отдам, – объяснил старый Черешняк, бросая взгляды в ту сторону, где белели фаты невест.

Обе молодые пары еще стояли у брички, а подружки в это время поправляли наряды невест.

Чуть в стороне с грустной улыбкой на них смотрел Зубрык, в гражданском костюме, с черной бабочкой под белым воротничком.

– Здравствуйте, – приветствовал его Константин Шавелло. – Вы что, пан хорунжий, уже не хорунжий?

– Меня уволили за то, что в Берлин с вами убежал, – признался фельдшер и показал на лацкан: – Медаль дали, но уволили в запас.

– А где вы теперь, пан хорунжий, работаете?

– В том же госпитале.

– Пан Зубрык, а кто же там, извините за выражение, подштанники на складе считает, а? Прежняя знакомая?

– Да.

– Вот если бы вы мне, пан, дали адресок записать… Понимаете, сын женился на начальнице почты, а я сам как барсук, хотя годы еще не старые.

– Привет, – крикнул, подходя, Вихура. – Как там мой бензин?

– С каждой получки на него откладываю.

– Как только демобилизуюсь, сразу фирму импорт – экспорт организую.

– Пан плютоновый, а может, мы с вами сыграем тут в очко под шумок? Отыграться хочется… – предложил Зубрык.

Вихура схватил фельдшера под локоть, отвел в сторону и тихо объяснил:

– Не стоит, пан Станислав, жена не позволяет.

– А которая же это пани? – спросил бывший хорунжий.

– Вон тех двух одинаковых видите? – спросил Франек. – Одна из них командир над обоими Шавелло, а другая – надо мной.

– О, у вас может быть четверо близнецов, – со знанием дела заявил Зубрык и, заметив внезапную бледность на лице Вихуры, быстро добавил: – Речь идет о двух парах близнецов. Это явление, пан плютоновый, как цвет глаз или волос, наследственное…

К молодым подошел дружка в гуральском наряде и предупредил:

– Как музыка заиграет, так сразу же идите.

Дружки бросили сигареты, растоптали окурки. Рядом с ними шел Григорий, внимательно посматривая по сторонам. Под сливой, усыпанной плодами, он увидел Лидку. Подошел к ней сзади, сорвал несколько слив и, положив одну в рот, протянул остальные на открытой ладони.

– Хочешь? Присматривался я к подружкам невест – все красивые, а сердце молчит. Не бьется быстрее.

Удивленный, что девушка не оборачивается и не отвечает, он обошел вокруг и заглянул ей в лицо.

– Что с тобой? – Он заметил в ее глазах слезы. – Скажи кто, так я его… Ну скажи, – сжал он зубы и подтянул рукава.

– Шутить все могут, а чтобы как Янек и Маруся…

– Лидка, стоит тебе только захотеть, и каждый…

– Каждый?

– Конечно.

– А ты?

– Я?

Все оказалось так ясно и просто. И как Григорию раньше это в голову не приходило! Сердце у него забилось сильнее, но вдруг в него вкралось сомнение.

– Ты же в Грузию не поедешь.

– Поеду, Гжесь, если хочешь. – Она подняла на него глаза, сиявшие радостью.

В этот момент загремел барабан, запела скрипка, заиграл триумфальный марш.

Молодые шли через сад, полный зрелых, сочных плодов, мимо столов, ломящихся от различных яств, по зеленой траве, усеянной солнечными зайчиками. За молодыми двинулись подружки и дружки – и среди них генерал, подпоручник Лажевский, Томаш Черешняк и Константин Шавелло; Шарик, важно переставляя лапы, шагал рядом.

Около дома стояли родители Гонораты. Мать на подносе, накрытом вышитым полотенцем, держала хлеб и соль. Тут же стояли родители Густлика, отец Янека в старшина Черноусов, похудевший после госпиталя и опирающийся на палку.

Молодые низко поклонились родителям, выслушали их благословение. Оркестр заиграл что-то торжественное.

Потом музыканты перестали играть.

– Гости дорогие, просим к столу. Как говорится, чем богаты, тем и рады…

– Люди, люди! – кричал седой высокий мужчина, несший большой фотоаппарат на штативе. – Сначала фотографию надо сделать, потому что потом не то получится…

– Фотографироваться… Правильно. Только побыстрее, – раздались голоса.

Извиняясь взаимно и приглашая друг друга, гости плотнее становились у стены, на ступеньках, на веранде. Впереди – дети, а в первом ряду молодые парни присаживались на колени или ложились на траву; в общем, все делалось как всегда при таком групповом фотографировании.

– Старшина! – крикнула Маруся. – Идите сюда поближе, вы здесь мой отец.

– Хорошо, дочка, – прихрамывая, подошел поближе усатый старшина. – Вот, после войны хромым остался.

– На снимке не будет заметно, – ободрил его Янек.

Григорий, держа за руку Лидку, старался втиснуться в самую середину группы.

– Ты куда? – придержал его Кос.

– Неженатые – в сторону, – заворчал Густлик.

– Да я чтобы два раза не фотографироваться! – объяснил Саакашвили. – Завтра свадьба.

– Чтоб у моей машины камера лопнула! – крикнул лежащий у их ног Вихура. – Чья свадьба?

– Наша, – ответила ему Лидка и показала кончим языка.

– И-и-и! – запищали от радости сестры-близнецы, одна из которых уже была Юзека Шавелло, а другая – Вихуры.

– Вот видишь, Юзек, какой конфуз, – сказал Константин, – а мы только две люльки в подарок привезли.

– Внимание, снимаю! – крикнул фотограф.

Он снял крышку с объектива, сделал ею магическое движение и возвратил на место.

– Уже? – спросил кто-то сбоку.

– Погодите, еще раз.

Он сменил кассету, накрыл голову черным платком и, подняв штатив, сделал несколько шагов вперед.

– Минуточку.

Это был как раз тот второй снимок, на котором вышли Густлик с Гоноратой, Янек с Марусей и Григорий с Лидкой, внизу – лежавшие на траве Томаш и Вихура, а посередине – веселый Шарик.