Текст книги "Четыре танкиста и собака"

8. Приказы и люди

В то время, когда в подвале восточнее Ритцена решалась не только судьба Черешняка, но и всего плана освобождения города путем взрыва шлюза, три танкиста из экипажа «Рыжего» вынуждены были вести бой по его обороне. Кто знает, может, и прав был Елень, утверждая, что не Томашу, а им выпала злая доля.

Трещали пулеметы, в небе висели осветительные ракеты. По запаханному полю шла в атаку немецкая стрелковая цепь.

На этаже дома, который еще вечером занимала подрывная команда «Хохвассер» («Половодье»), точно были распределены обязанности у амбразур: Григорий, словно слившись с прикладом пулемета, бил короткими спокойными очередями, а Густлик подавал ему ленты и через определенное время пускал ракеты, чтобы осветить поле. Янек целился долго, стрелял из винтовки редко, но каждая его пуля попадала в цель – то задерживала и сваливала бегущего, то приподнимала лежащего, чтобы в следующее мгновение распластать его на земле.

Несмотря на это, враг подступал все ближе, все более прицельным становился его огонь. Автоматные очереди крошили кирпич, песок сыпался из распоротых мешков.

– Внимание! – услышали они голос немецкого офицера. – Рота, в атаку…

– Пора сплясать оберек![31]31
  Оберек – польский народный танец, который исполняется парами.


[Закрыть] – крикнул Кос и, отложив винтовку, взял автомат.

– Трояк[32]32
  Польский народный танец, который исполняется тремя участниками.


[Закрыть], – поправил Густлик. – Нас ведь трое…

Последних слов не было слышно. Саакашвили и Кос били длинными очередями, а Елень, выпустив две осветительные ракеты, отступил на два шага от стены и стал бросать гранаты. Он брал их из открытого ящика, вырывал предохранительную чеку и широким взмахом, прямо как осадная машина, бросал с интервалом две-три секунды между стропилами ободранной крыши.

Противник не выдержал огневого шквала и начал отходить. Еще некоторое время обороняющиеся преследовали его короткими очередями и треском одиночных винтовочных выстрелов.

– Вторая отбита, – сказал Кос. Он отложил оружие и тотчас же начал набивать пустые диски.

– Третья, – поправил Густлик, так же машинально набивая пулеметную ленту.

– Я не считаю тех, что подъехали на машине. Им недолго удалось пострелять.

– Ну конечно, я же их уложил минами.

Тем временем Григорий, у которого левая щека была покрыта засохшей мыльной пеной, приладил кусок разбитого зеркала на мешке и, окуная помазок в лежащую на полу немецкую каску, продолжал бритье.

– Четвертая, – поправил он друзей. – Первый раз – когда четверо эсэсовцев приехали.

Кос поднялся и посмотрел через амбразуру на поле.

– Сиди, командир. Я хоть одним глазом, но все вижу. Хочу закончить бритье, а то вода стынет. – Григорий, морщась, начал скрести бритвой по щеке.

Сержант взял котелок и, запрокинув голову, долго пил. Потом вытер губы ладонью и глянул на часы.

– Через час рассвет. Пока какую-нибудь пушку не подтянут, нас отсюда не выкурят.

– Подтянут, – уверенно сказал Густлик.

– А ты откуда знаешь? – Григорий замер с поднятой вверх бритвой.

– Они ведь тоже не дураки, – сказал спокойно Елень и добавил: – Пока есть время, можем немного перекусить.

– И с пленными нужно что-то делать. Сидят с вечера в подвале и не знают, что с ними будет. Слышат выстрелы и не знают, кто в кого… – размышлял Кос, вопросительно поглядывая на товарищей.

– Пусть сидят, – пожал плечами Густлик. – Когда их друзья дом разрушат или гранату в окно им подбросят, мы не будем виноваты.

– Они бы не задумывались, – сказал Григорий. – Они бы нас просто… – Он провел бритвой у горла.

Кос слушал, хмуря брови, и в душе был зол на друзей, которые, вместо того чтобы все хорошо обсудить и что-то посоветовать, опять увиливают. Лицо его посуровело, желваки дрогнули.

– Наблюдайте за полем. Я с ними разберусь, – сказал он, вставая. Достал из кобуры длинноствольный маузер, зарядил его и стал спускаться по лестнице.

Саакашвили сделал шаг, хотел было что-то сказать, но раздумал. Еще раз проведя бритвой по гладковыбритой щеке, тщательно ее вытер, вложил в футляр и опустил в карман.

– Пойдем, полью, – предложил Густлик, поднимая канистру с водой. – Пока умоешься, я присмотрю за полем.

Грузин плескал в лицо водой, старательно тер его, фыркал, потом, не вытирая лица, спросил:

– Хлопнет их?

– Ну и что?

– Ничего. Они бы нас не задумываясь расстреляли. Но все же…

– Нужно было их оставить в подвале. Этот Кугель…

– Кто?

– Обер-ефрейтор, которого приволок с баржи… – Он замолчал, услышав шаги и хруст черепицы под ногами.

– Ребята! Поблизости никого нет? – услышали они голос Янека где-то около ворот.

– Пусто, – ответил Густлик, делая попытку просунуть голову в амбразуру, чтобы увидеть, что делается внизу.

Лязгнули засовы, затем послышался скрип калитки. Из нее вышли четверо пленных с поднятыми вверх руками и построились в шеренгу спиной к воротам.

– Марш! – скомандовал Янек.

Они ровным шагом сошли с дороги. Старались идти в ногу и держать равнение, несмотря на то что на вспаханном поле это было очень трудно.

Саакашвили поправил саблю, воткнутую между мешками, опустился на колено у пулемета, повел слегка стволом и взял фигуры на прицел.

– Далеко отпускает, – недовольно сказал Густлик. – Вдруг кто сбежит?

Он не заметил, что Кос уже вернулся, и, только когда скрипнули расшатанные доски, вздрогнул и оглянулся.

– Ты их откуда?.. – начал он, стараясь скрыть удивление и беспокойство.

Янек повел плечом и, не дожидаясь конца вопроса, резко повернулся к механику, который целился из ручного пулемета:

– Григорий!

– В чем дело? – смутился грузин и, только сейчас поняв ситуацию, добавил: – Я не стреляю.

– Ты чем забавляешься?

– Ах, ты их отпустил!.. Ты думаешь, что у Гитлера мало людей, и даришь ему четверых, – с усмешкой сказал Густлик, однако в голосе его звучало облегчение.

Издали они услышали крики. Это пленные, приближаясь к своим, начали кричать:

– Камераден! Не стреляйте!..

Кос в бинокль видел их темные силуэты на фоне светлеющего неба.

– Дали слово, что до конца войны не возьмутся за оружие, – тихо сказал он, не отрывая глаз от бинокля. После долгой паузы Кос опустил бинокль и, подойдя к Еленю, спросил измученным голосом: – Я неправильно поступил? Но ведь оставить их в подвале – это почти наверняка сжечь их живьем. Ты сам говорил, что немцы в любую минуту подтянут орудие.

Он был так смущен и озабочен, что Густлик решил его успокоить. Но что можно сказать в такой ситуации? Он слишком хорошо знал солдат гитлеровского вермахта: достаточно одного приказа, чтобы они изменили своему слову и вновь взялись за оружие.

Издали зазвучала длинная очередь. Янек поднес бинокль к глазам и увидел, как упали двое пленных. Остальные бросились в сторону, но далеко им убежать не удалось: упали, настигнутые пулями.

– Сволочи… – тихо выругался он.

– Всех? – спросил Елень.

Кос кивнул головой.

– Их эсэсовцы учат: пленный – это трус, а трус никому не нужен, поэтому расстрел, – объяснил Густлик и, нахмурив брови, посчитал на пальцах: – Их было четверо…

– Кугель не хотел идти.

– Он был прав. Что ты будешь с ним делать?

– В бункере есть небольшое укрытие для боеприпасов. Если мы уцелеем, то и он останется жив.

– Ну вот и хорошо.

– Приведи его, – сказал Кос, подавая ключ.

– И консервы подогрею. Какая война с пустым животом!

Забросив автомат за спину, Густлик спустился на первый этаж и начал выбирать консервы из запасов немецких саперов. Двое наверху плюс он сам, – значит, три банки, посчитал он на пальцах левой руки. Вспомнив о пленном, добавил четвертую. Оглянувшись, заметил в окне свое отражение, вежливо кивнул ему головой, и пятая банка полетела в ведро. После этого Густлик разыскал самую большую сковородку, приготовил две буханки хлеба. Затем отрезал солидный ломоть и спрятал в карман. Наконец, взяв немецкий штык, которым уже раз открывал консервы, спустился в подвал и открыл замок.

– Доброе утро, Кугель.

– Доброе утро, господин унтер-офицер.

– Вставай.

– Нет.

– Вылезай!

– Не хочу.

– А я тебе приказываю. Выходи!

Грозный голос тотчас оказал свое действие, а штык в руке Еленя совеем сбил с толку обер-ефрейтора. Поднимаясь по ступенькам с поднятыми вверх руками, он пытался оглянуться, чтобы увидеть, как близко от его спины находится острие штыка. Но Густлик уже сунул штык за пояс.

– Бери, – показал он на ведро с консервами и сковородку.

В сереющей тьме уходящей ночи и при голубоватом свете начинающегося дня они пересекли двор, миновали заграждения и крытым ходом пробрались в бункер. Елень споткнулся в темноте и чертыхнулся. Кугель засуетился, завесил все три амбразуры и включил свет – электрическую лампочку, покрытую сеткой в углублении бетонного потолка.

В то время как Елень штыком вскрывал консервы, обер-ефрейтор достал из шкафчика плитки древесного спирта, зажег их и нагрел над пламенем сковородку. Розовые блики играли на стеклах его очков.

Густлик посматривал со стороны на спокойное, слегка потемневшее и осунувшееся со вчерашнего дня лицо Кугеля. Затем молча отстранил его рукой и вывернул из банок густой гуляш, который начал скворчать на горячей сковороде.

– Соль и перец, – сказал Кугель, подавая ему две пачки, которые снял с полки.

Взгляд Еленя стал тяжелым и подозрительным. Тот, поняв, в чем дело, насыпал две щепотки на тыльную сторону чуть согнутой кисти и слизал их. Густлик сделал то же самое, чтобы еще раз проверить, и лишь после этого посолил и поперчил говядину.

– Стараешься, – пробормотал он.

– Потому что от вас многое зависит. Не нужно затапливать Ритцен. Гитлер капут, но Германия…

– Не болтай. Вчера нас учил, достаточно.

– Где мои камерады?

– Твои камерады? Мы их отпустили, но ваши сами… – Густлик рукой показал, как их прошили очереди.

Этого немец не ожидал. Он отшатнулся, будто его ударили, прижался к стене и стукнулся головой о бетон.

Густлик спокойно раскладывал гуляш в четыре котелка и, пользуясь случаем, снимал пробу. Обер-ефрейтор смотрел на него, и выпиравший кадык его дергался вверх и вниз, когда он проглатывал слюну. По количеству котелков немец понял, что завтрак только для поляков, и отвел глаза в сторону.

– Держи, ты, шваль, – подавая немцу котелок, рявкнул Густлик, так как нагретая ручка жгла ему ладонь.

Когда тот, удивленный, взял котелок, силезец положил сверху вынутый из кармана кусок хлеба.

– Спасибо, господин унтер-офицер, – обрадованно поблагодарил Кугель и с удивлением спросил: – Но где четвертый товарищ? Где господин Томаш?

– Слишком много хочешь знать. Залезай в кутузку! – Он жестом показал на открытую бетонную каморку.

Немец послушно вошел, но, поставив котелок на пол, быстро обернулся и придержал коленом дверь.

– Погодите, господин унтер-офицер, – поспешно попросил он и почти лихорадочно добавил: – Нет немцев, нет поляков, есть люди… Один дает пулю, другой – хлеб. Погоди… я все скажу…

Густлик после вчерашнего больше не доверял ему, но из любопытства выпустил немца и смотрел, что тот будет делать. Кугель, продолжая говорить, подошел к стене, нажал пальцем на что-то. Открылся металлический ящик, в котором на крючках висели ключи с номерками. Обер-ефрейтор покрутил одним из них в замке шкафа, вделанного в стену. Внутри было оружие: два автомата, снайперская винтовка с оптическим прицелом, коробка с патронными лентами к пулемету и три ручки от подрывных машинок.

Елень молча взял снайперскую винтовку и повесил ее через плечо. Кугель собрал все ручки. В другой стене, рядом с амбразурой, он показал замаскированную нишу, а в ней подрывные машинки. Вставил ручки в машинки, затем достал картонный лист с планом и показал Еленю.

– Мины, мины, мины… – указывал он пальцем в разные места. – Будет чем обороняться, пока господин Томаш вернется. А этот нельзя! – Он показал на отдельно стоящий детонатор, к которому был подсоединен пучок проводов в водонепроницаемой оболочке. – Не трогать. Вода уничтожит мой дом, другой дом, целый город. Зачем? Ваша победа, а Гитлер капут без того, чтобы уничтожать…

Густлик, слушая все увеличивающийся поток слов, нахмурил брови, подтянулся и вдруг, как учили в вермахтовских казармах, когда его насильно взяли в немецкую армию, рявкнул, оборвав немца на полуслове:

– Обер-ефрейтор Кугель!

Немец замер, вытянувшись в струнку.

– Нидер!

Не задумавшись даже на четверть секунды, сапер упал, не сгибая ног, прямо перед собой смягчив удар руками.

– Ауф!

Немец вскочил, как пружина, движением, заученным во время муштры, и без единой мысли на лице ждал дальнейшего приказа.

– Нидер!.. Ауф!.. Нидер!.. Ауф!..

В такт жестам и приказам Еленя пленный падал на бетон, вскакивал, опять падал. Это продолжалось минуту, может быть полторы. Наконец, когда дыхание сапера стало прерывистым и свистящим, Густлик наклонился над лежащим и уже нормальным голосом спросил:

– Ну что лежишь, как глист на морозе?

– Ир бефель… ваш приказ…

– Бефель, бефель… Видишь, Кугель, какой ты глупый. Будет бефель – пол-Польши сожжешь и не спросишь зачем. Я вынужден был прийти сюда, под Берлин, хотя это мне и не по дороге, чтобы ты о людях вспомнил.

– Господин унтер-офицер…

– Мауль хальтен… заткнись… И не учи других мыть руки, если сам в грязи по уши. Ладно, давай ешь свой завтрак, а то остынет, – махнул он рукой.

– Можно мне туда? – спросил Кугель, показывая в противоположную сторону, на другой отсек бункера.

Густлик с недоверием посмотрел на немца и вошел внутрь отсека. Он был пуст: гладкие стены, под потолком с одной стороны кабель, с другой – окошко, узкое, как бойница, выходящее в сторону шлюза; и только пустой деревянный ящик валялся на полу. Елень открыл окошко и выглянул.

– Ладно, заслужил, – немного подумав, сказал силезец, поправляя на плече снайперскую винтовку. – Неси еду сюда.

Кугель моментально все принес и сам помог замкнуть дверь, прислушиваясь к щелчку поворачиваемого ключа. Затем сел на ящик, поставил котелок на колени и начал есть гуляш с хлебом. Откусывая хлеб, он поглядывал на кабель под низким потолком и на открытое окно, через которое виднелся утренний серый рассвет, и грустно улыбался.

В полутора километрах восточное Ритцена, в разломе толстой, выщербленной снарядами стены на расстеленной соломе расположились советские разведчики. Рядом лежала опрокинутая взрывом приземистая стопятка.

Становилось светло, и вот-вот должно было взойти солнце. Одни чистили оружие, другие переобувались иди пришивали оторванные пуговицы. Были и такие, кто просто отдыхал, заложив руки за голову и положив ноги на лафет. Однако все с вниманием, улыбаясь, слушали Томаша, который, удобно расположившись между старшиной и санитаркой, рассказывал о своих приключениях.

– …Как только сержант Кос сказал, что кто-то должен перейти линию фронта с донесением, я сразу понял, что не кому другому, а именно мне придется это сделать. Ведь сам сержант должен был остаться, чтобы командовать. А если выбирать из троих…

– …То только тебя, – тем же тоном продолжил Черноусов, который в это время сворачивал цигарку, доставая щепотью махорку из плоской завинчивающейся коробки из апельсинового дерева. – Елень и Саакашвили не то чтобы плохие солдаты, но с рядовым Черешняком их, конечно, нельзя сравнить…

Томаш внимательно смотрел на старшину, решая, серьезно говорит усач или с насмешкой. Вверху пролетела мина и взорвалась где-то вдали. Несколько разведчиков прыснули со смеху.

– Служишь мало, а рассказываешь, как старый солдат, – добавил Черноусов.

Только теперь Черешняк сообразил, что старшина посмеивается над ним, и поспешил объяснить:

– Нет. Но всегда всю самую тяжелую работу мне приходилось делать. Так было дома, так и сейчас, в армии.

– Орден получишь.

– Медаль уже обещали.

– За что?

– А мы по ошибке в склад боеприпасов попали…

Все веселее и громче смеялись разведчики. Шарику это не понравилось, и он, приподняв лежащую на коленях у Маруси морду, залаял.

– Обещали, да не дали. Пока только конфеты получил от сержанта Коса. – Томаш достал из кармана коробку. – Наверно, растаяли.

– Это я ему дала, – улыбнулась Маруся.

– Есть можно, – сказал Черноусов. Он начал раскалывать ножом загустевшую массу. Ломал ее на куски в угощал сидевших поблизости разведчиков.

– Если бы у меня была такая коробка с закручивающейся крышкой, как у товарища старшины, то они бы не слиплись.

– Такая? – с усмешкой спросил Черноусой и, пересыпав махорку в кожаный мешочек, подал ему. – Бери. Вижу, хорошим солдатом будешь.

Подошли два пехотинца. Один нес термос, другой в вещмешке хлеб и пачку сахара. Их привел толстощекий старшина роты.

– Здорово, союзники, – приветливо сказал он разведчикам и, козырнув, представился: – Сержант Константин Шавелло. Через два «л».

– Старшина Черноусов, милости просим, – приветствовал его русский.

– Раз вы попали в наш полк да еще языка нам привели, – сказал Шавелло, – такого не должно случиться, чтобы вы ушли, не поев.

Поднялся шум, все задвигались, звякнули котелки. Первую порцию передали Черноусову, а затем Марусе и Томашу. Сержант пожал старшине руку, со старомодной галантностью чмокнул в руку застеснявшуюся санитарку и, узнав Черешняка, раскрыл объятия.

– Матка боска Остробрамска! А что же ты, гармонист, здесь делаешь? Мы думали, что вы уже до Щецина, до самого моря на танке добрались. А где же друзья?

– За линией фронта.

– А гармонь?

– Тоже там осталась.

– Подожди, подожди… Юзеф! – крикнул он, обращаясь к одному из солдат. – Давай к нашим! Чтобы одна нога здесь, а другая там. Неси гармонь! Ну и встреча…

В это время из-за стены появился хорунжий из военной комендатуры и позвал:

– Рядовой Черешняк!

– Здесь, – отозвался Томаш.

Тот подошел, остановился и стал ждать, пока солдат встанет.

– Следует отвечать: «Есть!» Я пришел сообщить вам, что дело частично выяснено. Я связался со штабом армии и установил, что подозреваемый, которого вчера арестовали, действительно сержант Кос и что вы тоже состоите в составе экипажа танка за номером «сто два».

– Это для меня не новость, – кивнул головой Томаш. – Это для вас новость, гражданин хорунжий.

– Не старайтесь острить. До конца действий под Ритценом мне приказано наблюдать за вами.

– Пожалуйста, – пригласила Маруся хорунжего в завтраку и рукой сжала морду Шарика, который хотел залаять. – Нам будет приятно.

– Благодарю, – с неохотой ответил офицер.

Улыбка девушки решила дело. Хорунжий сел, взял котелок и начал есть, поглядывая на окружающие его улыбающиеся лица. Только Шарик зарычал, оскалив зубы. С чувством выполненного долга он по знаку Огонька замолк и подставил лоб, чтобы она погладила.

Со стороны фронта доносился перестук пулеметов. Как это обычно бывает во время еды, деловито позвякивали ложки. Молчание угнетало хорунжего, и он решил напомнить:

– Мы уже раньше встречались. Пес узнал меня, а вы нет.

– Ошибаетесь, товарищ лейтенант. Мы тоже узнали, – возразил Черноусов.

– И пригласили?

– Пес, даже самый умный, глупее человека. Кто его хоть раз обидит, на того он и ворчит. А мы знаем, что вы не со зла… Просто по молодости…

– Такая служба…

– Нет, не служба… Если позволите сказать старому солдату, у вас другое – неправильный подход к человеку.

– Ну да, а вы, конечно, знаете, какой нужен подход к человеку, – усмехнулся офицер. – Может, научите?

– Поживешь – сам узнаешь, – усмехнулся Черноусов, кивая головой. – Сколько может быть шпионов? Один на десять тысяч честных людей, а может, и на сто тысяч. Поэтому каждого встречного не стоит хватать. Упаришься, прежде чем поймаешь, кого нужно.

– Благодарю за угощение и науку. – Хорунжий со злостью отставил котелок и поднялся. – Я свое дело и сам знаю.

– Вот и гармонь принесли, – вмешался в разговор сержант Шавелло, которому очень не нравился назревавший международный конфликт. – Разрешите, гражданин хорунжий, разрешите, пани, разрешите, товарищ старшина, – обращался он к ним по очереди, соблюдая субординацию и в то же время выражая уважение к прекрасному полу; правой рукой он показал на рядового: – Сын брата, который от рук фашистов принял мученическую смерть.

– Рядовой Юзеф Шавелло, – вытянулся парень, успев отдать гармонь Черешняку.

– Пожалуйста, садитесь. Послушайте с нами, – пригласила Маруся.

Томаш пробежал пальцами по клавишам. Сержант Шавелло неизвестно с какой целью надел очки в проволочной оправе и попросил:

– Давай что-нибудь хорошее.

На металлических уголках гармони блеснуло восходящее солнце, и полилась мелодия…

9. Сигнал

Бой за шлюз разгорался, как подожженная мокрая еловая ветка – после четырех стремительных атак, ожесточенность которых нарастала с каждым разом, наступила пауза. Около леса дымились остатки автомашины – зажигательная пуля попала в бак с бензином.

Кос лежал навзничь и, опираясь на мешки с песком, смотрел сквозь голые стропила на небо, а кончиками пальцев правой руки, как слепой, ощупывал все утолщения и углубления на затворе снайперской винтовки, которую принес Густлик. Он делал это с нежностью человека, которого война заставила полюбить оружие.

В воздухе висела тишина, и только со стороны фронта доносился перестук пулемета. Янек глубоко вздохнул, поправил кирпич, положенный под голову вместо подушки, и оглянулся на Густлика, который кончил завтракать и вытирал кусочком хлеба остатки жира в котелке.

– Такая же винтовка была у сибиряка под Студзянками.

– Лучше. Это же новая, – с гордостью сказал Елень, похлопывая винтовку по прикладу, и, погладив рукой по животу, добавил: – Не люблю драться на пустое брюхо. Теперь пусть начинают.

– Пусть. Даже танки сумеем задержать на минных полях. Но было бы лучше, если бы они сами задержались, пока наши не дадут сигнал.

– Думаешь, он дошел? – спросил Саакашвили, который с биноклем сидел у амбразуры и наблюдал за полем.

– У него был шанс. Небольшой, но все же был.

– Поверят ему?

– Конечно. – Густлик махнул рукой. – На него только глянут – и поймут, что он ничего не выдумал.

– Поверят, – подтвердил Кос и посмотрел на небо. – Солнце всходит. Или наши, или немцы – кто-то должен начинать…

Как бы в ответ откуда-то из-за горизонта ухнули минометы, в воздухе медленно просвистели мины и, пролетев над зданием, разорвались во дворе.

– Этими горшками они стену не прошибут, – пробормотал Густлик, пригнувшись рядом с Янеком. – Разве только обмануть нас хотят…

Опять разорвались две мины, и осколки застучали по крыше. Григорий, сидевший под стеной, выглянул через амбразуру и доложил:

– Там за «Рыжим» устанавливают орудие.

Он дал короткую очередь и отскочил, пригибаясь. Янек взял у него бинокль и во время очередной паузы между разрывами проверил слова грузина.

– Зажигай!

– Что? – поразился Григорий.

– Заслон. Солома высохла.

– «Рыжего»?

– Зажигательные в ленту! – приказал Кос, вырвав несколько обычных патронов из металлических держателей. – Где они? – напрасно искал он в ящиках.

Пользуясь наступившей паузой, Елень достал из кармана горсть патронов с черной меткой и молча начал набивать ленту.

– Быстрее, черт! – ругался Кос. – Почему в карманах носишь?

Опять зашипели мины. Пришлось прилечь, переждать разрыв. Едва подняли головы под аккомпанемент посвистывающих осколков, как Густлик, усмехнувшись, обратился к командиру:

– Как бы не проиграть в этой лотерее.

Янек прилег к пулемету, прижал к плечу приклад, но ему помешал Григорий.

– Нет! – Он дернул Янека, и оба скатились между мешками. – Ведь это «Рыжий»!

Сначала их ослепил блеск, затем оглушил взрыв, и посыпался град кирпичных осколков. Только после этого они услышали грохот орудия. Кос потянул за мешок, свалил его на Григория и, подскочив к пулемету, дал длинную очередь.

Солома вокруг гусениц задымилась, на ней показались язычки пламени и замигали, с каждой секундой разгораясь все ярче. Прежде чем артиллеристы сумели еще раз выстрелить, взорвались баки и взрыв взметнул вверх клубы темно-вишневого дыма.

На мгновение установилась тишина. Затем снаряд в стволе орудия взорвался. Начали рваться ящики с боеприпасами. Минометы замолкли. Григорий неподвижно смотрел на огонь, пожирающий ходовую часть любимого танка. Лицо его было каменным, и только по щекам двумя извилистыми струйками текли слезы.

– Ну, ты что? – Кос достал из-под мешков саблю и подал Григорию таким жестом, как ребенку, чтобы он перестал плакать, дают любимого медвежонка. – Нельзя было иначе.

Из леса выскочил низкий бронированный тягач на гусеничном ходу. Он тащил за собой орудие. Описав по полю дугу, тягач остановился между деревьями подальше от пылающего стога. Кос понял, что пришла минута, которой они боялись, и приказал Еленю:

– Бери пулемет – и вместе с ним, – он кивнул головой на Григория, – займите бункер.

– Я бы хотел…

– Взрывай минное поле как можно позже. Когда танки подойдут к стене.

– Янек, но…

– Выполняй, – ледяным тоном прервал его Кос.

Елень против воли поднял руку для отдания чести. Затем, не говоря ни слова, взял пулемет в левую руку, а правой обнял Саакашвили. На первой ступеньке лестницы он еще раз оглянулся на застывшего у амбразуры Коса, держащего у щеки приклад снайперской винтовки.

Прикосновение гладкого дерева и холод металла винтовки нервирует лишь молоденького новичка – настоящего же снайпера успокаивает. Янек не чувствовал теперь никакого волнения. Даже близкий разрыв был не в состоянии оторвать его от оптического прицела с восьмикратным увеличением, через который он видел низкий силуэт орудия, черным жерлом ствола смотревшего прямо ему в лицо.

Вражеские артиллеристы выбежали из глубины леса и в мгновение ока отцепили пушку. Тягач отъехал, а они старательно укрылись за щитком. Не видно ни одного. Но вот из-за пня, пригнувшись, вышел подносчик со снарядом в руках. На какую-то долю секунды его плечо очутилось в перекрестии прицела, и палец Янека мягко нажал на спуск. Грянул выстрел, фашист выпустил снаряд из рук и как подкошенный упал на траву.

Кос, зная, что сейчас нельзя медлить ни секунды, перебежал в другой конец чердака и укрылся за толстой трубой печи. С бьющимся сердцем он ждал выстрела пушки.

От удара дом задрожал. Снаряд отбил угловую часть его с амбразурой. Янек бросился вперед, упал на кучу кирпича, над которым висело облако оранжевой крошки, от которого несло тротилом. И поймал цель в кружок прицела.

Командир орудия выглянул, посмотрел на дымящийся дом и поднял руку, чтобы подать новую команду, но не успел: раненный в голову, он упал навзничь.

Наводчик, однако, заметил вспышку на крыше около трубы, немножко передвинул ствол и скомандовал:

– Огонь!

Заряжающий выстрелил, расчет поспешно зарядил пушку в третий раз.

Наводчик через окуляр визира стал смотреть, как расползается дым, редеет пыль над разбитой трубой, а подброшенный кверху кусок стропила, падая, сбрасывает несколько рядов черепицы.

Янек сразу же после выстрела в командира орудия бросился к лестнице и уже внизу услышал разрыв второго снаряда, удар балки о крышу и звяканье бьющейся черепицы. Пробегая вдоль стены, он добрался до калитки и, приоткрыв ее, вскинул к плечу винтовку в третий раз.

Отсюда пушка была видна хуже, чем сверху: над запаханным полем едва виднелся ствол и верх щитка с прямоугольным окошком открытого визира. Он взял на прицел этот черный прямоугольник и неподвижно застыл. Ждал.

Сверху все еще падали обломки черепицы, сыпалась кирпичная крошка, но Кос стоял, как высеченный из камня. Только палец на спусковом крючке медленно сгибался, чтобы произвести выстрел в нужный момент.

Пуля разбила прицел, ранила командира орудийного расчета, который, схватившись руками за голову, споткнулся о станину и упал в траву. Заряжающий хотел ему помочь, но, как только высунул руку за щит, получил пулю в локоть. Остальные растерялись; беспорядочно ползая, они старались укрыться от пуль. Пушка молчала. Еще одна пуля попала в остатки прицела и разбила стекло, которое осыпало пушку мелкими брызгами.

В эту звенящую тишину вдруг ворвался нарастающий гневный рокот. Из-за деревьев выползли три немецких танка с десантом на броне и остановились на окраине леса. Еще через минуту к ним подъехали два самоходных орудия. Остановились. Массивные чудовища будто исподлобья смотрели глазищами своих толстых стволов. Они выглядели грозно даже в своей кажущейся вялости в неподвижности – только моторы глухо урчали да чуть вздрагивали усы антенн.

Немецкий командир через перископ осматривал предполье – запаханный, легко понижающийся откос, а на нем остатки машины и сожженного танка, орудие без расчета, несколько десятков темно-зеленых трупов. В глубине находился объект атаки – продырявленный снарядами дом с отбитым углом на высоте второго этажа и стены, окружающие шлюз. Поворот перископа – справа два танка, слева два орудия.

– Самоходные орудия? – бросил немец только одно слово.

– Готовы, – ответил ему в наушниках голос артиллериста, и одновременно над броней поднялась рука в толстой кожаной перчатке, подтверждая готовность к открытию огня.

В танке не слышно было ни выстрела, ни свиста нуди, которая высекла искру о сталь и рикошетом попала в поднятую руку. В наушниках послышался крик гнева и боли.

– Внимание! – подал сигнал командир. – Всем танкам и самоходным орудиям…

Стволы опустились, как бы присматриваясь к цели, и одновременно выбросили пять клубов огня.

Пять снарядов разбили угол здания, свалили стену, выбросили вверх фонтаны разрывов.

Через амбразуру бункера Густлик увидел этот залп и во второй раз подумал, что в ночь перед форсированием Одера ему напрасно приснилась свадьба. Он схватил котелок с водой, сдул с поверхности кирпичную пыль, отпил несколько глотков, а остаток выплеснул на голову сидящего под стеной Григория, который был подавлен тем, что сгорела ходовая часть «Рыжего».

– Одурел? – Григорий сорвался с места.

Елень, не отвечая, ударил его в грудь открытой ладонью, да так, что грудь загудела.

– Как врежу сейчас! – Григорий размахнулся.

– Потом, – удержал его Густлик. – Я хотел, чтобы ты перестал унывать и разозлился. Теперь бери пулемет.

Дым и пыль осели. Через треугольную дыру в сорванных с петель воротах Елень увидел вдали мчащийся танк, а рядом, совсем близко, под сваленной с крыши балкой, руку, присыпанную землей, и светловолосую голову.

– Гжесь! – крикнул он хриплым, не своим голосом и показал ключи детонаторов. – Стена слева, потом ворота, а вон тот ключ – хата. Как подойдут – взрывай.

Последние слова он договорил уже у двери, после чего выскочил в извилистый окоп. Остановил его пронзительный вой снарядов. Загремели близкие разрывы, посыпались куски земли и дерна.

Еще свистели и жужжали осколки в воздухе, когда Густлик оторвался от стены окопа, выскочил и побежал к воротам, вернее, в ту сторону, где они были, а сейчас на смятых листах жести горела масляная краска. За разбитой стеной видны были три танка, а сзади, в просветах между ними, ползли самоходные орудия.

Густлик наконец добрался до места, где лежал Янек, отвалил кусок стены, отодвинул балку и приподнял с земли друга, который, хотя и был в бессознательном состоянии, однако не выпустил снайперской винтовки из судорожно сжатой ладони. Глянув на танки, он заметил, что они останавливаются для прицельного выстрела.