Текст книги "Четыре танкиста и собака"

12. Расставание

Еще тогда, на рассвете, когда она прикрыла ему глаза своими маленькими ладошками, от которых так сладко пахло йодом и свежестью, уже тогда вместе с радостью от встречи он ощутил где-то в глубине души смутную грусть. Он подавил это чувство, забыл о нем, прижав к себе девушку, стройную и гибкую, как лесная лань. Не вспоминал он об этом чувстве и потом, занявшись туалетом, чисткой оружия и обмундирования, но сейчас эта льдинка печали возникла вновь и никак не хотела таять.

Обнявшись, они шли по склону холма, среди кустов, покрытых яркой весенней зеленью. Город, отступая вниз, издали казался привлекательнее, спрятав серые стены домов среди бледно-розовых ветвей садов и прикрывшись красными шапками черепичных крыш. Янек подумал, что где-то там между домами цветут розы обер-ефрейтора Кугеля, и порадовался, что они уцелели; благодаря своевременно принятым мерам напор воды был ослаблен, и это спасло от затопления более удаленные от канала улицы.

Маруся, словно почувствовав, что он думает не о ней, заглянула ему в глаза и остановилась. Янек прижал ее крепче, поцеловал. Губы у нее были словно весенний дождь – ароматные и свежие. Шарик, шнырявший впереди в кустах, тут же вернулся, тявкнул и прыгнул, коснувшись их передними лапами. Высунув кончик розового языка, он протягивал морду то к ней, то к нему: тоже, наверное, хотел поцеловаться.

– Не мешай, Шарик, – попросила Маруся.

Янек поднял с земли палку, сделал вид, что поплевал на нее, и забросил подальше в кусты. Овчарка бросилась за ней, схватила и хотела нести обратно, но ее приковала к месту резкая команда:

– Стеречь!

Шарик присел возле палки, недовольно заскулил, но прижал уши – приказ есть приказ.

Огонек рассмеялась:

– Вот как приказы выполняет.

– Как и мы, – ответил Кос. – Налево, направо, прямо, шагом марш, стой… – невесело закончил он.

Встречались они в последнее время часто: армия, в которую входили разведчики Черноусова, действовала по соседству, примыкая флангом к польской армии. В уставах ничего не говорится о подразделениях, связанных особой дружбой, но на практике командующие фронтами охотно выделяют на соседние участки войска, которым уже приходилось сражаться плечом к плечу, а командующие армиями выделяют на стыки дивизии, имеющие опыт взаимодействия. Знают друг друга члены их штабов, командиры полков, а если есть дружба – легче побеждать и реже поражения.

В этом и таилась причина частых встреч под Варшавой, под Гдыней и в Гданьске, на восточном и западном берегах Одера. Когда армии действовали по соседству, тогда и удавалось встречаться сержанту Косу с Огоньком, хотя, правда, не надолго – на день, на час, на несколько минут. Отсюда и этот холодок грусти при каждой встрече. Того и жди, последует приказ – одному вперед, а другому оставаться на месте.

– Давай сегодня же и напишем, – проговорил Янек, продолжая, видимо, давно начатый разговор. – Сразу как вернемся. Я своему командующему армией, а ты своему.

– Тебе-то проще: попросил разрешение на свадьбу, и все, – ответила она грустно. – А мне надо писать рапорт не только о переводе в другую часть, не только о сиене формы, но и о смене родины.

– Нет, зачем, – возразил он. – Теперь все будет не так, как до войны. Граница теперь не стена, а мост. Ведь и я никогда не забуду ни последних лет, ни Ефима Семеновича, ни избы из кедрачей в Приморье. Будет теперь у нас у каждого по две родины…

– Придется разлучиться со старшиной Черноусовым, а ведь он стал для меня вторым отцом, – продолжала она, не обращая внимания на слова Янека. – На берегах Волги, на выжженных полях, остались женщины и тысячи искалеченных пулями и осколками. Какие бы слова я ни писала в рапорте, они будут значить, что я не хочу вернуться к этим людям.

– Нигде после этой войны, а в Польше особенно, не будет недостатка в людях, которым понадобятся твои добрые руки, твоя помощь, – тихо ответил Янек. – В том, что ты говоришь, конечно, много правды, все верно, но только я не могу теперь представить себе жизни без тебя.

– И я без тебя, – прошептала она.

– Значит, надо писать. Сегодня же.

С минуту они стояли молча. Война приучила их к проблемам, хотя и решаемым ценой жизни или смерти, но однозначным: там враг, здесь друг; там позор, здесь слава; там фашизм, здесь свобода. Логика войны не оставляла места для сомнений, а частности разрешал приказ.

Теперь же им обоим предстояло решать вопрос, касавшийся не столько последних дней войны, сколько грядущих дней мира. А приказ надо было отдать собственному сердцу.

– Улыбнись, – попросила девушка.

Голос и взгляд ее, словно ветерок, согнал тучу с его лица. Он тряхнул головой и, схватив Марусю за руку, потащил за собой по травянистому склону в сторону кирпичного завода. Они бежали, весело смеясь. Огонек слегка прихрамывала: чужой сапог был ей все-таки немного великоват.

Завод встретил их могильной тишиной. Громада изгрызенной снарядами трубы; длинная, заросшая бурьяном печь с зияющим проломом в стене; брошенные тачки и ржавый котел… Оба невольно притихли.

Янек обнял девушку, долго и нежно целовал ее лоб, щеки, губы. Потом она, тыча пальчиком то в себя, то в него – как это делают дети, играя в считалочку, – продекламировала по слогам:

– Я те-бя лю-блю. А ты?

В заброшенной печи раздался какой-то звук. Янек мгновенно обернулся и схватился за рукоятку маузера. По мелкому, как пыль, песку скатывались комочки жженой глины. Янек пожал плечами, сделал шаг вперед и через пролом вытащил из печи серый кирпич:

– Необожженные, пересыхают и лопаются.

– Пойдем обратно. Нам же надо еще сегодня написать рапорта.

– Успеем. Подожди тут минутку. – На обрыве за печью он заметил распустившуюся сирень.

Маруся присела на опрокинутые тачки, сняла с нога взятый напрокат сапог и, старательно вытряхнув из него камешки, стала перематывать портянку.

И вдруг она услышала сзади шорох; хотела обернуться, но не успела: кто-то громадный и сильный одной рукой схватил ее за горло, другой – натренированным движением воткнул в раскрытый в крике рот кляп и, выкрутив за спину руки, потащил за собой. С минуту она еще видела снятый с ноги сапог, валявшийся возле тачки на утрамбованной глине, поросшей кое-где кустиками свежей травки, а потом на голову ей набросили пропахшую потом куртку из грубого солдатского сукна.

Карабкаясь по крутому обрыву сзади печи и насвистывая песенку, Янек выбирал в кустах сирени самые распустившиеся ветки, лиловые и белые, складывая их в букет. Взглянув вниз и не увидев на опрокинутых тачках Маруси, он не удивился, решив, что ей, наверное, вздумалось поиграть в прятки.

Подпрыгивая и пригибая высокие кусты, он сломал еще несколько веток, обвязал букет вынутым из кармана обрывком провода и побежал вниз, прыгая через камни. При этом он весело распевал:

– Это я, это я, выйди, милая моя…

Возле тачек он остановился и внезапно умолк, увидев брошенный сапог. Переложив цветы в левую руку, он хотел было расстегнуть кобуру, но в тот же миг в спину ему уперся ствол и кто-то сзади выхватил из кобуры его маузер.

– Молчать. Кругом, – шепотом проговорил нападавший и, крепко ухватив его за плечо, заставил выполнить приказ.

Повернувшись, Кос остолбенел: в проломе печи стояла Маруся с кляпом во рту и скрученными руками, а рослый эсэсовский офицер упирался штыком ей в шею – кожа слегка вдавливалась под острием.

– Ваша девушка… Смерть или жизнь. – Тот второй, что направлял на него пистолет с расстояния двух шагов, медленно подбирал слова. – Труп или живой, – пытался объяснить он на ломаном русском языке, жестами показывая, что хочет переодеться.

Янек утвердительно кивнул головой, а тот, растопырив пальцы руки, продолжал объяснять:

– Пять костюмов… гражданских, не военных. У тебя десять минут. – Он снова показал на пальцах, что речь идет о пяти костюмах и десяти минутах. – Или… – Эсэсовец, стоявший возле Маруси, отвел штык и изобразил выпад. – Ясно?

Кос вторично кивнул и по разрешающему жесту немца бросился бежать в ту сторону, где к склону ближе всего подступали дома городка.

Он бежал. Голова, ноги, руки, все тело были будто налиты страхом. Кусты, трава и приближавшиеся дома виделись ему сквозь липкую серую мглу, пронизанную блеском штыка, приставленного к Марусиной шее.

Янек не заметил и даже потом, значительно позже, не мог вспомнить, в какой дом он забежал, из какого шкафа не то сундука вынул пять мужских костюмов. Опомнился он только на обратном пути, споткнувшись о труп солдата, которого догнала на окраине города какая-то шальная очередь. Убитый лежал навзничь, распластав руки, а рядом валялись в траве выпавшие из сумки яйцеобразные гранаты в крокодиловых оболочках. Кос машинально отметил, что взрыватели в них вставлены, и тут же вспомнил, что каждая из них дает свыше ста осколков с радиусом убойной силы в пятьдесят метров.

Задержавшись всего на долю секунды, он продолжал бежать дальше. Подъем становился все круче, затрудняя бег. По лицу текли крупные капли пота, заливали глаза, мешали смотреть. Груда одежды, переброшенная через левую руку, становилась все тяжелее. Основания трубы не было еще видно за скатом, когда он, боясь опоздать, стал кричать:

– Алло! Алло! – Он жадно хватал воздух и, когда был уже совсем близко, спросил: – Кому отдать костюмы?

– Мне, – ответил эсэсовец в рубашке и черных брюках галифе, выходя ему навстречу с автоматом в руках. – Ты говоришь по-немецки? – заметил он с удовольствием и протянул руку, чтобы забрать одежду.

Кос отступил на шаг назад.

– Где девушка?

Со стороны города звучным одиночным ударом отозвались часы, возвещая половину какого-то часа. Немец секунду прислушивался, не ударят ли еще раз, а потом поднял дуло автомата и, переменив тон, гаркнул:

– Твоя девушка, ты, идиот… – Он схватил левой рукой пиджаки и брюки, а выражение его лица не сулило ничего доброго.

Поняв, что рассчитывать на эсэсовское слово не приходится, Янек одним движением швырнул одежду на ствол автомата. Приглушенная очередь разорвала воздух. Кос вырвал чеку из зажатой в руке гранаты, схватил немца за горло и подсунул ему под самый нос рубчатый корпус.

– Моя девушка или…

Немец высвободил уже автомат из-под одежды, но при виде гранаты опустил оружие.

В этот момент внутри печи рухнул штабель кирпичей, сквозь отверстие в стене вырвался клуб рыжей пыли и раздались испуганные крики. Словно из катапульты, оттуда выскочили два эсэсовца, сделал сальто в воздухе третий, свалился на землю четвертый – их гнал Шарик.

Вдруг из темного жерла печи вышли Густлик и Томаш, засучивая рукава и оглядывая кулаки.

– Четверо были внутри, а этот пятый, – пересчитал Елень. – Ты зачем им одежду нес?

– Они грозились убить Марусю. – Кос показал глазами на Григория, выводившего под руку девушку из кирпичной печи, и, виновато улыбнувшись, добавил: – Постойте, а то я держу в руке гранату без чеки, у меня уже пальцы одеревенели.

Янек подбежал к трубе, в отверстие, пробитое снарядом в метре от земли, швырнул стальное яйцо и отпрыгнул в сторону.

Раздался приглушенный взрыв, в воздухе просвистело несколько осколков, наружу вырвался клуб сажи, и вдруг откуда-то снизу донесся стон, а потом слабый призыв:

– Люди! Помогите!

– Черт, – встревоженно выругался Густлик и первым бросился в траншею, ведущую под трубу.

– Томаш, посторожи этих живодеров, – сказал Янек.

Схватив автомат, он бросился за Еленем.

– Огонек, что с тобой? – допытывался Григорий, глядя на побледневшее лицо девушки.

– Милая ты моя! – испуганно воскликнул Томаш.

– Ранили. В последний момент ткнул меня штыком. – Маруся кончиками пальцев коснулась липкого пятна, проступившего на левом рукаве гимнастерки. – Ну ничего, это легко, до свадьбы заживет.

Тем временем Густлик на руках вынес из-под трубы очень исхудавшего человека с бритой головой. Нетрудно было догадаться, что это тот пленный, о котором упоминал Кугель. В окровавленной на груди рубашке, в изорванных штанах, из которых торчали тонкие, как палки, ноги в едва державшихся деревянных башмаках, беглец выглядел ужасно. Только темные, прищуренные от света глаза на его мертвенно бледном лице свидетельствовали, что он еще жив.

– Огонек, бинты! – закричал Янек, не зная еще, что девушка тоже ранена. – Черт побери, осколком от моей гранаты…

Шарик шел рядом. Немец с ужасом следил за каждым движением пса и пытался защититься от него бессильно свисавшей рукой.

Кузов санитарной машины, медленно пробиравшейся в гору навстречу движению по главной улице Ритцена, был забит до отказа. Раненые лежали на носилках, подвешенных друг над другом по три с каждой стороны. Сзади у дверцы, одна половина которой была оторвана снарядом, сидел со спущенными ногами Юзек Шавелло и перебранивался с Константином, лежавшим на нижних нарах и тянувшим махорку из огромной козьей ножки.

В боковой улочке Константин заметил группу танкистов, он разогнал рукой густое облако махорочного дыма, разглядел Томаша и Марусю, а за ними пленных, которые несли еще кого-то на плащ-палатке.

– Стой, стой! – закричал он и, схватив с пола палку, служившую ему костылем, забарабанил по кабине.

В прямоугольнике окошка, давно уже лишенного стекла, показалось лицо перепуганного фельдшера.

– Налет? – Резкая морщина пролегла у него между бровями.

– Нет, раненого еще возьмем, – объяснил сержант и добавил, обращаясь к брату: – Подвинься, освободи место.

Заметив, что санитарная машина притормозила, танкисты ускорили шаг. Кос подбежал к машине и, приветственно махнув рукой Шавелло, заглянул в кабину.

– Гражданин хорунжий, сержант Ян Кос, разрешите обратиться?

– Станислав Зубрык, – протягивая руку через открытое окно, совсем по-граждански представился тот. – Из Минска-Мазовецкого.

– Возьмите двоих раненых.

– Разве это можно? Меня, брат, три недели как призвали, я фельдшер, но сам еще не знаю, что можно, а чего нельзя. А тут еще стреляют со всех сторон…

– Что мы, на потолок их положим? – пробурчал шофер.

– Что вы! – возмутился сержант Шавелло. – Мы сейчас подвинемся, места всем хватит. – Он сполз на пол и охнул от боли. – Пуля-дура ногу зацепила.

Густлик и Томаш осторожно сняли раненого с плащ-палатки и под угрюмыми взглядами эсэсовцев уложили его на освободившиеся носилки.

– Ну и худющий! – поразился Шавелло. – Ротный повар у вас наверняка сволочь, – вступил он в беседу с новичком.

– Он не понимает, – пояснил Кос. – Немец.

– Выматывайтесь с ним. Холера! Своим места не хватает, – разозлился шофер и, выпрыгнув из кабины, подошел с автоматом в руках.

– Спокойно. – Кос положил руку на кобуру. – Хорунжий разрешил.

– Конечно, если поместится, – заглянув в кузов через окошечко, сказал фельдшер.

– Что же это такое, чтобы я немцу место уступал? – скорее удивился, чем разгневался сержант.

– Пан Шавелло, – вмешался Томаш, – этого немца гестапо в лагерь загнало. Он честный человек.

– Ребята, я не поеду, останусь с вами, – просила Маруся тихим голосом. – Зачем в госпиталь?

– Черт его знает, что это был за штык, – убеждал ее Янек. – Там тебе сделают укол, продезинфицируют… А заодно последи, чтобы и немца подлечили как следует.

Она сама понимала, что Кос прав, и кивнула головой в знак согласия, но тут же упрямо добавила:

– Забирай свое кольцо, раз ты такой!

– Ну и заберу, – улыбнулся Кос, помогая ей залезть в машину. – Только возвращайся за ним поскорей.

Шарик, предчувствуя разлуку, громко заскулил и, опершись лапами о машину, норовил лизнуть девушку, гладившую его по голове.

– С тобой я ничего не боюсь, а одна…

– Вот видишь. – Янек погладил ее по лицу. – В госпитале напиши рапорт и пришли.

– Разве же ты одна, голубка? Мы ведь с тобой, – басовито успокаивал ее Константин.

Томаш извлекал из своих необъятных карманов какие-то консервы и совал их в руки старику.

– Пан Шавелло, присмотрите там за ней, не оставляйте ее одну.

Мотор заурчал, шофер со скрежетом включил скорость.

– Где вас искать? – крикнула Маруся.

– В Берлине! – прокричал в ответ Кос, надевая колечко на мизинец.

Они весело махали руками вслед отъезжающей машине, пока она не скрылась в глубине улицы, запруженной войсками. Но потом лица их сразу погрустнели.

– Как под Студзянками, – проговорил Янек.

– Ну и что, – пытался утешить его Григорий. – И тогда месяца не прошло, как снова встретились.

– В госпитале…

– Тьфу, типун тебе на язык, – разозлился Густлик. – А вообще-то с бабами одни только хлопоты, это факт. Я спешить не буду – женюсь, когда поседею.

– Товарищ, – Саакашвили задержал красноармейца, ведущего группу пленных, – возьми наших.

– Своих хватает, – покачал головой тот.

– Твои – мелкота, клячи переодетые, мобилизованные, – оживился Елень, – а наши, сам посмотри, что ни гусь – важнее самого Гитлера. За таких можешь медаль получить.

– Дашь закурить – возьму, – согласился конвойный.

Томаш загнал пленных, взятых на кирпичном заводе, в колонну, медленно двигавшуюся в сторону Одера, с минуту шел рядом и, убедившись, что никто на него не смотрит, хватил каблуком эсэсовца, грозившего штыком Марусе.

– Чтобы другой раз с девушками не воевал, – бросил он на прощание захромавшему.

На это ушло несколько минут, и ему пришлось потом догонять свой экипаж, пробираясь между нескончаемыми колоннами. Догнал он их уже у входа в кирпичный дом на треугольной площади в центре Ритцена. Тут уже их ждал Черноусов со своими разведчиками.

– Где Огонек? – спросил он встревоженно.

– Ранена в руку, – ответил Кос.

– Не уберегли, значит, – проговорил старшина с упреком. – А она у нас в отряде все равно что дочка.

– В засаду попали, – пытался оправдаться Янек, но, видя, что второпях здесь, на улице, никого ничем не убедить, добавил: – Через полчаса будет в госпитале, а через несколько дней вернется.

– Из нашей армии части идут, пора прощаться.

Черноусов хотел на прощание обняться, но его остановил Томаш.

– Там наверху никого нет?

– Все здесь.

– А вещи?

– Боишься, кто-нибудь часы заберет? – вмешался Густлик.

– Нет, вещмешок там остался. – Обеспокоенный Черешняк торопливо пожал руку Черноусову и бегом бросился в дом.

– Где теперь встретимся? – проговорил старшина.

– Давай в Берлине, – предложил Янек. – С Марусей тоже так договорились.

– Давай. В самом центре, откуда Гитлер командует.

13. Глубокая разведка

– Разведчики, становись! Смирно!

Без спешки и суеты отряд молниеносно построился в колонну по четыре. В ней не нашлось бы двух гимнастерок одинакового цвета, одинаково выгоревших на солнце, двух пилоток, одинаково надвинутых на лоб, двух похожих лиц, и тем не менее с первого взгляда можно было понять, что этот отряд, связанный невидимыми нитями, крепче, чем любая семья.

– Шагом марш! – подал команду старшина Черноусов.

Танкисты с минуту наблюдали, как колонна, отпечатав три шага, мерно заколыхалась в марше и влилась в человеческий поток, текущий по шоссе, а потом поднялись по лестнице на второй этаж. Саакашвили, заметив, что у Коса грустное лицо, взял его под руку:

– Ты же не нарочно с гранатой. А что Маруся в госпитале, оно и лучше. На фронт вернется, а фронта и нет.

– Как это нет? – удивился Густлик.

– А так. Заседают за столом все союзники вместе. Фронта нет, никто никого не убивает.

С улицы донесся низкий рокот дизельного мотора и характерный лязг гусениц. Саакашвили оглянулся, собираясь было вернуться и посмотреть, что там, но в этот момент Шарик вдруг рявкнул и прыгнул вперед, распахнув дверь передними лапами. Подгоняемый любопытством, Кос перемахнул две оставшиеся ступеньки и остановился в дверях как вкопанный. Григорий и Густлик налетели на него, застыли на месте и с удивлением наблюдали, как по полу перекатывается сплетенный клубок рук и ног. Шарик приготовился прыгнуть.

– Стоять, – приказал ему Янек и тут же скомандовал друзьям: – Хватай обоих!

Они бросились вперед, растащили борющихся. Густлик схватил Томаша и зажал его двойным нельсоном, а Кос и Саакашвили удерживали незнакомого солдата. Стройный, в ладно пригнанном комбинезоне, он не вырывался, только тяжело дышал и облизывал языком рассеченную губу.

– В чем дело? – спросил Янек Томаша.

– Консервы хотел украсть.

Незнакомец пожал плечами.

– Могу вам своих добавить, если вам есть нечего, – произнес он высоким звучным голосом. – Пустите, я же не убегу. – Он повернулся к Косу. – И собаку придержите, а то бросится. Я хотел часы подвести, они спешат на шесть часов. – Он указал на висевшие посреди стены часы с кукушкой, которые все еще тикали со скоростью экспресса.

Густлик отпустил Черешняка. Тот, хромая, подошел к стене, открыл дверцы и вытащил из гудящего ящика спрятанную там жестянку с консервами.

– Ишь ты, как раз эти понадобилось ему подводить. Мало тут других, – ворчал он, потирая руку.

Саакашвили и Кос тоже отпустили своего пленника.

– Хотелось бы узнать, – вызывающе спросил Янек, – кому какое дело до наших часов?

– Я все-таки не чужой, – ответил тот.

Он поднял с пола фуражку с целлулоидовыми очками над козырьком, надел ее набекрень. Потом, массируя кисть и помахивая затекшей рукой, пояснил:

– Нам приказано взаимодействовать.

Он встал по стойке «смирно», щелкнул каблуками и протянул для пожатия руку. И когда, после секундного раздумья, Кос подал ему свою, представился:

– Подхорунжий Даниель Лажевский.

– Сержант Ян Кос.

«Ку-ку», – подтвердила деревянная кукушка на стене.

– А если короче, то меня зовут просто Магнето.

– А меня – просто Янек. Откуда тебе известно о взаимодействии?

– Старик хочет до подхода главных сил захватить мост на канале.

Часы, спешившие на шесть часов и пятнадцать минут, пробили пять, и с последним ударом, как всегда пунктуальный, в комнату вошел генерал. А за ним, в черном танкистском комбинезоне, коренастый офицер, смуглолицый, с бравым чубом, отливающим синевой, как вороново крыло.

– Вижу, с командиром мотоциклистов вы уже познакомились.

– Так точно, и даже близко, – ответил подхорунжий, искоса взглянув на Томаша.

– А это поручник Козуб, командир передового отряда.

Кос инстинктивно сделал полшага навстречу, чуть поднял правую руку, чтобы поздороваться, но чернявый, слегка прищурив карие глаза, внимательно осматривал экипаж «Рыжего».

– Гражданин генерал, – начал Кос, – в Крейцбурге…

– Тебе уж успели сказать? – с деланной ворчливостью спросил генерал. – Не в самом городе, а южнее – бетонный мост. – На гладильной доске он расстелил карту, придавил один ее угол остывшим утюгом.

– Разрешите доложить? – снова вмешался Кос.

– Горит? – Генерал недовольно сдвинул брови и взглянул на часы. – Говори.

– Заключенный из концлагеря при заводе боеприпасов в Крейцбурге сообщил, что охранники получили приказ уничтожить их всех до освобождения. Если бы упредить эсэсовцев, то подпольная организация лагеря ударила бы с тыла.

– Где он?

– В госпитале. Ранен и совсем отощал…

– Поляк?

– Немец.

– А почему эсэсовцы собираются тянуть до последней минуты?

– Завод выпускает бронебойные снаряды повышенной мощности. Четыре тысячи узников. Он принес подробный план. – Янек протянул вынутую из кармана тряпицу величиной с носовой платок, покрытую мелкими значками.

Генерал в раздумье рассматривал ее, потом разгладил ладонью лист карты и, чтобы ровнее лежал, придавил его с другого края парадной фуражкой ротмистра.

Окованный козырек лег полукругом на Шпрее, а орел повис прямо над черным пятном громадного города.

В открытой двери показалась Лидка, но ее никто не заметил, поскольку все внимательно рассматривали карту. Наклонившись, Черешняк оттолкнул Еленя, тот ткнул его в бок, а Томаш, полагая, что ему предлагают высказаться, изрек то, чему недавно научил его командир:

– Если не будем спешить вперед, больше людей погибнет.

– Правильно, – кивнул головой генерал, вглядываясь в карту и обдумывая решение. – Правильно, – повторил он, когда смысл сказанного солдатом дошел до его сознания, и с интересом взглянул на молодого Черешняка. – В отца ты, видно, пошел, философ, но ты прав.

Кос тоже поднял взгляд на Томаша и поверх его склоненной головы заметил Лидку, которая, приподнявшись на цыпочки, посылала ему воздушный поцелуй и улыбку. Янек поднял руку в молчаливом приветствии. Девушка, казалось, была все той же, но в то же время и какой-то другой. Он не понял, в чем это выражалось, – может, другая прическа, может, лучше пригнанное обмундирование? У них там в штабе полно разных портных и сапожников…

Тем временем генерал остро отточенным карандашом загнул на север конец самой длинной черной стрелки на карте и обратился к офицеру:

– Все, Козуб, остается как и прежде. С той только разницей, что не мост, а люди. Пройдешь на десять километров дальше и без шума форсируешь канал.

– Ясно, гражданин генерал.

– Просочиться, овладеть, удерживать до подхода главных сил, – твердым, решительным голосом отдавал приказ командир. – Для выполнения задачи выделяю разведотряд в составе мотоциклетного взвода под командованием Магнето, два тяжелых танка поручника Козуба и экипаж «Рыжего».

– В качестве… – Саакашвили запнулся, с трудом проглотил слюну. – В качестве десанта? – выдавил он из себя.

– Да, я же еще не сказал. – Генерал хлопнул себя по нагрудному карману, вынул конверт и протянул его Косу. – Тебе письмо. Отец был на том берегу, но вас уже не застал. Оставил шкатулку от земляков, а сам отправился в Щецин.

– Что оставил? – удивился Кос, застыв с ножом в руке, которым собирался вскрыть конверт.

– Шкатулку, – повторил генерал, рассмеявшись. – Вы же помните, как во время гулянья в Гданьске начали собирать деньги на танк. Это когда еще Франек Вихура и Григорий Саакашвили влюбились в двух хорошеньких сестричек-близнецов. Они и фотографии с твоим отцом прислали. – Генерал шарил в своей полевой сумке.

– Новый? Наш? Где? – как скорострельная пушка, Григорий выпаливал свои вопросы, еще не веря, но уже млея от радости.

– Во дворе, – ответил генерал с деланным безразличием. – Я думал, вы слышали, когда мы подъехали.

Саакашвили бросился к окну, а за ним и весь экипаж. Возле дома стоял танк, новенький, прямо с завода, даже краска, цвета весенней листвы, нигде не была поцарапана. На борту белела надпись – «Рыжий», и не хватало только отпечатков рук. В открытый люк механика высовывался Вихура и, задрав вверх голову, кричал:

– Привет, братцы! – Он хотел помахать им рукой и, по обыкновению, стукнулся головой о длинный ствол мощной пушки.

Первым из застывшего у окна экипажа пришел в себя Саакашвили, он метнулся к двери и, не заметив Лидки, хотя едва не сбил ее с ног, исчез, словно его сдуло ветром. За ним, отдав на бегу честь генералу, затопал Елень и, пробегая мимо, потрепал по волосам девушку. Томаш сунул в карман консервы, схватил из угла вещмешок, а с карты ротмистровскую фуражку; поскольку обе руки у него были заняты, виновато улыбнулся в сторону высокого начальства, расшаркался, поклонившись телеграфистке, и поскакал вниз по лестнице.

Боевая задача была поставлена, официальная часть визита генерала завершена, и Лидка, слегка поправив волосы, подошла к Косу, все еще стоявшему у окна с письмом в руке, которого он так и не успел прочитать.

– Здравствуй, Янек, – протянула она руку. – Я очень беспокоилась. Радиограммы такие поступали…

– Привет. Как видишь, все целы, – ответил он с улыбкой и, обращаясь к генералу, спросил: – А откуда надпись на броне?

– Вихура рисовал, я разрешил. Я вижу, ты что-то не очень рад.

В один миг слетела сдержанность. Янек сунул письмо в карман, извиняющимся движением коснулся руки девушки и прямо с места, почти без разбега, прыгнул в окно на броню башни.

Шарик, не отходивший до этого от своего хозяина, выглянул в окно, заскулил, но, видимо поняв, что этот путь не для него, с лаем помчался к лестнице.

Подхорунжий Лажевский, разглядывавший уже несколько минут Лидку, расправляя под ремнем гимнастерку, тоже перегнулся через подоконник, словно намеревался выпрыгнуть.

– Ура! – гремели внизу ликующие крики экипажа.

– А вы, девушка, почему не радуетесь вместе с ними? – подступился Даниель. – Вам так идет улыбка.

– Радуюсь, – проглотила она слезы в голосе. – Даже очень.

– Готов три танка подбить за такую улыбку.

– Пусть гражданин подхорунжий до осенних холодов подождет, сейчас слишком жарко, – фыркнула она на него, как кошка.

– Ура! – орал басом Густлик, а Томаш пронзительно свистел в два пальца.

– Ну прямо как дети, – неодобрительно произнес поручник Козуб.

– Точно, – поддержал его генерал.

– А если подведут?

– Нет, Испанец, не подведут. Лучших разведчиков среди танкистов днем с огнем во всей Польше не найдешь, – произнес генерал.

Внизу, во дворе, зарокотал двигатель – и гул пятисот лошадиных сил заглушил все остальные звуки.

Начало наступления возвещают артиллеристы. Из орудийных, гаубичных и минометных стволов, с направляющих ракетных установок выбрасываются на позиции противника десятки, сотни и тысячи тонн начиненного тротилом металла. На глубине почти двадцати километров от линии фронта они распахивают окопы, разрушают укрепления, уничтожают огневые позиции. Авиация наносит удары еще глубже по узлам автомобильных и железных дорог, разрушает мосты, рассеивает скрытые группировки резервов, охотится за штабами.

Однако, каким бы сильным, продолжительным и страшным ни был этот огненный ураган, когда пойдет в атаку пехота, оживут здесь и там молчавшие до того бетонные доты, отзовутся необнаруженные батареи, из засыпанных укрытий выползут автоматчики. Пехотинец должен эти позиции уничтожить и захватить, доставая гранатой и автоматной очередью туда, куда не попал артиллерийский снаряд или бомба. При поддержке артиллерии, в сопровождении минометов, противотанковых пушек и танков непосредственной поддержки солдат уничтожает точки сопротивления, отражает неожиданные контратаки и в сотнях схваток расчленяет оборонительные линии, которые еще сохранили живучесть и способность к сопротивлению.

Командиры напряженно следят за этим этапом боя, зная, что приближается минута, когда под очередным ударом, равным по силе ста предыдущим, лопнет какая-то главная артерия, сдаст психологическая выдержка обороняющихся. Этой минуты нельзя упустить. Именно в этот момент, не раньше и не позже, следует с максимальной энергией и мощью нанести удар, который превратит отступление противника в бегство, а наше наступление – в преследование.

В такие моменты командующие фронтами вводят в бой танковые армии, а командующие общевойсковыми армиями – свои танковые бригады, механизированные танковые дивизии и усиленные полки; и тогда, в грохоте брони и гуле сотен тысяч механизированных лошадиных сил, выступают ударные войска. Они сметают остатки обороны и мчат вперед во всю силу моторов: захватывают дороги и мосты, молниеносными рейдами овладевают узлами коммуникаций, форсируют водные преграды, взламывают оборонительные линии в глубине, прежде чем противник успеет занять их своими войсками. Танковое преследование для командиров – примерно то же, что сбор урожая для крестьянина: в течение нескольких часов и дней оно приносит плоды, которые взращивались месяцами тяжкой подготовки. И ничего удивительного, что генералы выводят полки, укрытые сталью, на передовую линию и вводят их в бой лично, как некогда в прошлом воевода вводил свои отборные резервные дружины…