Текст книги "Четыре танкиста и собака"

5. Обер-ефрейтор Кугель

Получив приказ найти пропавшего немца, Саакашвили шаг за шагом обследовал местность, прилегающую к шлюзу. А увидел он не так уж и много: высокую кирпичную стену, окружавшую прямоугольный двор с круглой клумбой в центре, на которой цвели анютины глазки – желтые, голубые, фиолетовые. Вдоль стены тянулась молодая прозрачная изгородь из кустарника и росло несколько молодых тополей.

Когда-то здесь, видимо, было очень красиво, но сейчас за клумбой, у самого края шлюза, виднелся бетонный бункер, плоский, как сплющенный гриб, камуфлированный в черно-зеленый и бронзовый маскировочные цвета. «Гриб» исподлобья смотрел на три стороны света темными глазницами бойниц.

Переплетенные спирали колючей проволоки преграждали к нему путь. Нужно было обойти бункер, чтобы по крутой лестнице добраться до стальной двери, на которой кто-то черной краской намалевал кривые буквы.

Дверь была приоткрыта. Саакашвили вошел внутрь, нащупал выключатель и был очень удивлен, когда у потолка под сетчатым колпаком засветилась небольшая лампочка. В бункере имелись два небольших боковых погребка, видимо для боеприпасов, и несколько закрытых металлическими плитами погребков – не настолько больших, чтобы там мог спрятаться человек. Может быть, здесь аккумуляторные батареи для освещения?

Выходя, Саакашвили присмотрелся к надписи на двери. Написано было, конечно, не по-грузински и не по-русски, поэтому, прочитав с большим трудом лишь «Кугель» и «Пудель», он оставил это занятие.

Шлюз был глубоким. Потемневшие от сырости, коричневые от мха каменные плиты были уложены вертикально на высоту нескольких этажей. Внизу стояла пустая баржа. У Григория закружилась голова, когда он смотрел на эту баржу, и ему пришлось отступить назад и схватиться за чугунный выступ, отполированный канатами. Гжесь присел на нем отдохнуть.

Закрытые ворота шлюза отделяли его от большого озера. Узкий с перилами деревянный мостик вел на другую сторону, но туда незачем было идти: ровная пашня, разрытая рвами и окопами, переходила дальше в трясину, а надпись «Внимание! Мины!» не манила на прогулку.

«С противоположной стороны никто не придет, можно быть спокойным», – подумал Саакашвили и решил доложить об этом Янеку. Посмотрел еще на север, где ровные, защищенные насыпями поля пересекал канал, и повернул в сторону дома.

Ноги подкашивались, он чувствовал слабость во всем теле. Пока искал шестого немца, пока выполнял приказ, старался ни о чем другом не думать, а теперь снова почувствовал боль в висках – будто сдавили черен – от мысли, что нет «Рыжего». Танк, подбитый на Балтике, сегодня был разоружен, а потом уничтожен, уничтожен, уничтожен…

Григорий обошел заграждения вокруг бункера, машинально миновал клумбу и цветочные грядки. Наученный солдатским опытом, он, вместо того чтобы сразу войти в сени, посмотрел сначала в маленькое окошко в стене, в котором кто-то давно выбил стекло, а паук сплел густую паутину.

С удивлением увидел, что пленные, вместо того чтобы сидеть у стены, лежат на полу, будто разбросанные взрывом. Однако сразу догадался, что не двигался только офицер, которого Елень нокаутировал прикладом. Тот, с шишкой на лбу, скорчившись, старался натянуть канат, конец которого был зацеплен за крючок. Третий, сидевший раньше с краю, вытянулся, поднял руки и пальцами пытался ухватиться за разбросанное на полу оружие.

Вот он что-то сказал своему приятелю, тот еще раз оттянул связанные ноги так далеко, как только мог. Немец, который тянулся за оружием, рванулся, выпрямился, схватился за ремень.

Теперь у него дело пошло быстрее. Он сел, поджал колени и, воткнув между ними приклад, взвел затвор. Теперь он мог стрелять, несмотря на связанные руки.

Но прежде чем он поднял глаза и направил ствол на дверь, Саакашвили подскочил и ударом ноги выбил у него оружие. Тяжело дыша, он стоял над немцем. Из головы не выходила мысль о танке. У него дрожали губы. Сидящий с краю пленный казался ему все более похожим на бригаденфюрера СС, стоило заменить лишь знаки различия на мундире.

Вытащив треть сабли из ножен, Саакашвили отступил назад. Потом, не сводя глаз с пленных, он снова сделал полшага вперед, как бы выбирая дистанцию для удара.

Немец поднял связанные руки, чтобы закрыть голову. При виде связанных рук Григорий опомнился. Оперся о раму и вытер ладонью пот.

В двери появился Томаш. Осмотревшись, он аккуратно сложил хлеб, втащил за ворот все еще не пришедшего в себя немца, которого Елень оглушил у калитки, и молча смотрел то на Григория, то на пленных, ожидая, что будет дальше.

Григорий горячо заговорил:

– Они могут посылать нас на смерть, убивать и расстреливать безоружных, а их нельзя. Понимаешь? Нельзя. Им можно…

– Понимаю, – кивнул головой Черешняк. – Елень объяснял. Но посадить в подвал можно.

– Точно, – начал успокаиваться механик. – Здесь неплохие подвалы.

Вдруг дом задрожал и над шлюзом загромыхали раскаты нескольких взрывов; резко захлопнулась дверь.

– Уже минами достают, – обрадовался Саакашвили.

У гладкоствольного орудия радиус действия небольшой, и залп из полковых минометов свидетельствовал о том, что линия фронта находится не далее пяти километров.

– Это гражданин командир и гражданин плютоновый подорвали кухню. – Черешняк вывел его из заблуждения. – Имитируют артиллерийское попадание…

Он черпал чашкой воду из ведра и по очереди поливал то одного, то другого пленного. Они начинали приходить в себя, когда возвратились Елень и Кос.

– Ну вот, все собрались. Гуляш в термосе…

– Подожди, – прервал его Янек. – Сначала надо выставить охрану.

– Я пойду, – добровольно вызвался Томаш.

– Хорошо, – кивнул головой командир и обратился к механику: – Что это ты их на веревке держишь?

Саакашвили удивленно осмотрел веревку и ничего не ответил.

– Чтобы отправить в подвал, – выручил его Черешняк, задерживаясь на лестнице. – Там стены толстые и замки крепкие.

– Вот именно, – подтвердил Григорий и добавил: – Этот за оружием тянулся…

Забыв, что он должен отвести их в подвал, отошел в угол и прилег на канатных катушках, уткнув голову в ладони.

Остальные члены экипажа обменялись взглядами. Томаш вздохнул и отправился на пост. Янек повел пленных в подвал; Елень резал хлеб, мыл миски, приготовляя еду.

– Гжесь, возьми саблю и помоги, – попросил он, держа большую банку консервов в вытянутой руке.

– Нет, – мрачно ответил Саакашвили.

– А шестого не нашел?

– Нет.

– Я допрашивал пленных, – вмешался Кос, вешая ключ на крючок у двери. – Утверждают, что никого здесь больше не было, что их было пятеро.

– Хлеб брали на шестерых – упирался Елень, вскрывая банку штыком.

– Может, собака была? – предположил Янек с грустью.

– Пудель, – неожиданно сказал Саакашвили.

– Почему пудель? – удивился Кос.

– А кроликов, случайно, ты нигде не видал? – полюбопытствовал Густлик.

– На бункере написано «Пудель».

Янек выбежал из сеней, но вскоре вернулся.

– Точно – собака?

– Чепуха. Кто-то намалевал: «Глупый Кугель стреляет в пуделя».

– Что это значит? – заинтересовался грузин.

– Такая присказка: якобы глупая пуля выстрелила в пуделя. Бессмысленная. И с ошибкой, потому что пуля, по-немецки «кугель», женского рода, и должно быть не «глупый», а «глупая»…

Елень поставил миски с гуляшом, разложил намазанный консервами хлеб на столе, принесенном из комнаты, и крикнул:

– Томек, спустись хоть на пол-лестницы, получи свою порцию.

Первые куски разбудили голод. Прошло больше четырнадцати часов после завтрака на правом берегу Одера, а легкий перекус в лесу, как утверждал Елень, только раздразнил аппетит. Ели не спеша, старательно, молча, брали добавки.

Через открытую дверь доносилась канонада приближающегося фронта, был виден шлюз и бункер, погружающийся в темноту, – до захода солнца оставалось не более получаса.

Густлик потянулся, отложил ложку и подошел к крутой лестнице, ведущей на наблюдательную вышку.

– Томек, хочешь добавки? – задирая вверх голову, спросил он.

– Нет.

– Видишь чего-нибудь?

– Ничего.

Елень вернулся к столу.

– Швабам в подвал отнести?

– До утра попостятся, – решил Кос.

– Конечно. А теперь у нас еще есть время. – Елень начал загибать пальцы левой руки: – Обед был…

– Ужин, – поправил Кос.

– Ужин я еще съем, вот отдохну только. Значит, обед был, на голову не капает, наши все ближе…

Когда западный ветер стихал, из-за Одера отчетливо были слышны не только залпы орудий, но и треск стрелкового оружия – словно кто семечки на горячей сковородке поджаривал.

– Только бы не пришли, – вздохнул Кос.

– Не придут. У них эта специальная подрывная команда – святая святых.

– Даже если они и догадаются, то можно защищаться, пока артиллерия или танки стену не развалят.

– А «Рыжего» нет, – произнес Саакашвили.

С минуту все молчали. Янек положил механику руку на плечо и тряхнул его.

– Гжесь, не надо. Выживем – будет другой.

Густлик встал, расправил плечи.

– Пойду выкупаюсь. – Взял с окна большой кусок коричневого мыла и положил в карман. – Когда мы топали через поле – стыдно сказать, куда мне грязь заползла.

– В воду сразу после обеда?

– Не после обеда, а перед ужином. Снимите все грязное, я вам выстираю.

На дне шлюза царил полумрак. Мелкие брызги воды, поднимаемые взмахами рук, серебрились под лучами проникавшего света. Плеск волн, ударявшихся о стены, повторяло глухое эхо.

Переплыв водоем по диагонали, Елень ухватился за стальной прут и, опустившись по шею в воду, отдыхал. Он заметил, как из стены бьет тонкая струйка и крутой дугой падает вниз, подчеркивая огромную силу воды, запертой воротами шлюза.

Густлик представил себе эту силищу, и на мгновение ему сделалось не по себе. Он нырнул поглубже. Когда собрался вынырнуть, неожиданно обнаружил на небольшой глубине у ворот шлюза несколько замаскированных тяжелых фугасов, соединенных толстой проволокой. Вынырнув немного в стороне, он заметил комплект тротиловых шашек, прикрепленных к стальным распоркам ворот. Измерил на глаз расстояние до баржи, стоящей в противоположном углу, и легко, чтобы не зацепить провода, оттолкнулся ногами от ворот и поплыл на спине, ритмично работая руками.

С борта баржи свисала веревочная лестница. Елень вылез по ней из воды и, шлепая по палубе босыми ногами, проверял, не высохло ли обмундирование, которое было развешено на причале. Неприятно заскрежетал стальной крючок в каменной стене.

– Тоскливо скрипит, – проворчал он.

Насвистывая, Густлик старательно намыливался и думал о том, что, когда вернется к своим старикам и будет рассказывать о своих приключениях на войне, ему, наверное, не поверят. Да и рассказ может выйти не больно красивый. Вот хотя бы сегодня: были на волосок от смерти, потом захватили важный объект в тылу врага, но вместо того чтобы сидеть с оружием наготове и распевать национальный гимн, размахивая красно-белым флагом, он намыливается и черт знает что насвистывает. Решил и про стирку, и про купание не рассказывать.

Зачерпывая ведром воду, он начал лить на голову одно ведро за другим, чтобы сполоснуться. Мыльная вода стекала на доски, просачиваясь в трещины. Слышно было тихое журчание. Каждый звук отдавался эхом, и это усилило отчаянный крик снизу:

– Ты что, другого места не мог найти, идиот?

Густлик от неожиданности выронил ведро и отскочил за рулевую будку. Кто этот немец, который называет его идиотом и недоволен тем, что здесь, а не в другом месте он моется?

После короткого замешательства он пришел в себя, прикрыл бедра полотенцем, схватил короткий багор и соскочил вниз, под палубу.

Здесь лежали открытые и закрытые ящики с боеприпасами, фаустпатронами, но никого не было. На корме он заметил дверь, закрытую на засов. Рванул ее и скомандовал:

– Выходи!

Из-за двери высунулся немец в мундире, без ремня, облитый мыльной водой. Он поднял руки, увидев направленное на него острие багра.

– Обер-ефрейтор Кугель, – испуганно отрекомендовался он.

– Ты взят в плен, – сказал Елень. – Не надо было снизу подглядывать, тогда мыло не попало бы тебе в глаза.

– Яволь, герр… Но я не знаю этой формы…

– Марш! – Елень выгнал его на палубу. – Я тебе покажу, что это за форма. Кругом! Смирно!

Немец послушно повернулся кругом и встал по стойке «смирно», а Густлик за его спиной быстро надевал гимнастерку и натягивал брюки, изучая взглядом металлические ступеньки на стене шлюза и соображая, как отсюда выбраться. Сокрушенно подумал: как же рассказывать этот эпизод? Опустить намыливание и ополаскивание? Тогда почему, спросят, этот Кугель не высидел под палубой и обнаружил свое пребывание криком?

У входа в сени, у самого стола, за которым обедали, сидели в нижнем белье вымывшиеся Янек с Григорием. Они чистили и проверяли оружие, набивали магазины автоматов.

– Трудная мелодия. Напой еще раз, – попросил Кос.

Саакашвили повернул голову и тихо запел:

– Картвело тхели…

Янек подпевал ему, стараясь правильно произносить слова.

– Слова трудные.

– Ты думаешь, для меня польские легче? Пшепрашам, попроше, пшиноше… Трудные, но красивые. Твои – как свист сабли, рассекающей воздух, мои – как крик орла в горах.

– Ну наконец-то! – смеясь, Янек схватил его за плечи. – Ты опять прежний Саакашвили, а не выжатый лимон.

– Посмотри, – сказал Григорий, показывая во двор.

По дорожке вокруг клумбы шел немец в мундире, без ремня, и в поднятых руках нес мокрые брюки и куртки. За ним шагал Густлик с багром в правой и двумя фаустпатронами в левой руке.

– Не было шестого, а он есть, – торжественно объявил он. – Не искал – сам нашелся.

– Где он был?

– Закрылся в складе на барже. Там гора боеприпасов и этого добра. – Он положил на стол «трофеи».

– Теперь нам и танк не страшен, – успокоился Янек.

– Может, провинился, и обер-лейтенант посадил его под арест? – добавил Елень.

– Почему не в подвал?

– Не знаю. – Он повел плечами, кончая развешивать на веслах выстиранную одежду, которую подавал ему пленный. – Но если его спросить, он скажет. Опусти руки, – жестом показал ему Елень и начал представлять Косу: – Обер-ефрейтор…

– Обер-ефрейтор Кугель, – быстро добавил тот. – Я из подрывной команды «Хохвассер».

Кос встал и, не выпуская из рук автомата, в который вставлял магазин, подошел к пленному, всматриваясь в его отекшее лицо и выцветшие глаза, за очками в деревянной оправе. Во взгляде сержанта было столько презрения, что обер-ефрейтор отступил на шаг и ударился о ручку весла.

– Янек… – Густлик легко толкнул командира. – Ты его знаешь?

– Нет.

– Так почему ты на него так смотришь?

– Глупый Кугель застрелил пуделя. Понимаешь, этот Кугель мужского рода. Этот шкуродер застрелил собаку.

– Не застрелил, – по-польски ответил пленный. – Не застрелил, ошибка, – повторил с твердым акцентом, но правильно. – По-немецки это значит «сделать ошибку», так же как по-польски «быка стшелич».[30]30
  Идиоматическое выражение «einen Pudel schiessen» имеет в в польском языке равнозначное «byka strzelic», что значит: «сделать ошибку».


[Закрыть]

– По-польски говорит? – удивился Елень.

– Поляк? – не смягчая взгляда, спросил Кос.

– Немец, – запротестовал тот.

– Почему ты знаешь польский язык?

– Я из Шнайдемюля, по-польски этот город называется Пила, я там был в зингферайн.

– В хоре, – подсказал Густлик.

– Да, в хоре, а в нем была одна девушка. Думал, она станет моей женой, а она не хотела говорить по-немецки.

– Что означает эта надпись? Что за ошибка? Почему ты спрятался на барже?

– Не спрятался.

– Его там заперли, – сказал Елень.

– Они посадили меня под арест, потому что я говорил: не надо взрывать шлюз и уничтожать город.

– Кто должен был взорвать шлюз?

– Наша подрывная команда «Хохвассер».

– Зачем?

– Здесь озеро, – показал вверх рукой, а потом опустил ее. – Шлюз держит воду, а внизу – у канала Ритцен. Когда противник войдет в город, тогда команда затопит его и не пустит противника дальше. Гитлер сказал: «Любой ценой удержаться на Одере».

– А ты бы хотел пустить воду? – спросил Елень.

– Найн, – подумав, ответил немец. – Гитлер капут, но Германия, люди нихт капут. В Ритцене мой дом и розы. Четыреста роз. «Хохвассер» уничтожит розы, все уничтожит и ничего не изменит: война проиграна… – Немец говорил это с истинной болью в голосе. Потом замолчал и стоял с опущенной головой. Как всегда, в минуты тишины еще отчетливее слышно было артиллерийскую канонаду. – Я говорю… Герр обер-лейтенант, никто сюда больше не придет. Достаточно перерубить провода – и город будет спасен. Теперь, когда нет нацистов, шлюз останется и розы тоже останутся…

Немец стоял в сенях лицом к двери. Лучи заходящего солнца отражались в стеклах очков и освещали его лицо. Танкисты, внимательно слушая, неподвижно стояли перед ним. В том, что говорил Кугель, была какая-то правда, которая заставляла их забыть о войне и думать о том, как спасти город и розы…

Слова пленного прервал резкий металлический удар колотушки у ворот: один удар, пауза и еще три удара.

Ситуация изменилась мгновенно. Янек и Саакашвили моментально связали обер-ефрейтора и заткнули ему рот кляпом. Густлик надел немецкую куртку, пояс и шлем.

– Присматривай за ним, – приказал Кос грузину, а сам с Еленем, схватив оружие, побежал к воротам.

Стук раздался снова.

– Подожди! – крикнул Елень и, надвинув шлем на глаза, выглянул в окошко в стене.

На другой стороне стоял солдат с сумкой на груди. Ствол автомата торчал за плечом.

– Пакет. – Связной протянул конверт и книгу для расписки. – Повар отдал богу душу, – сообщил он.

– Да, мы видели, – по-немецки ответил Густлик.

Связной сел на велосипед и укатил, а Елень закрыл окошко и задвинул засов.

– Этот Томаш, черт бы его побрал, ничего не видит, – ворчал он, отдавая пакет Косу. – Прочитай-ка, что там Гитлер пишет.

– Надо лампу зажечь.

Вернувшись в сени, они закрыли двери, опустили занавески на окна. Саакашвили зажег карбидную лампу – электрическое освещение было только в бункере. Елень поднялся на несколько ступенек и спросил:

– Томаш, ослеп ты, что ли?

– Я видел, но подумал, что проедет мимо.

– Много будешь думать, быстро состаришься. Докладывай…

– Все идет неплохо, ребята, – оживился Кос. – Штаб нашего отдельного специального саперного батальона сообщает, чтобы мы были в готовности, потому что завтра на подступах к Ритцену можно ожидать появления польских большевистских частей, то есть нашей армии… Вытащи у него кляп и развяжи руки.

Саакашвили выполнил приказание и пододвинул немцу табуретку.

– Садись.

– Теперь можем вернуться к прерванному разговору, – усмехнулся Кос. – Значит, ты предложил обер-лейтенанту не выполнять приказ, а он посадил тебя под арест на баржу, стоящую в заминированном шлюзе…

Несколько минут тянулось молчание. Где-то недалеко раздались залпы тяжелой артиллерии. Показались языки пламени. Немец встрепенулся.

– Это наши, – успокоил его Густлик и добавил: – Можешь меня поблагодарить, что твои не отправили тебя к богу в рай.

Опять молчание. Немец сидел с опущенной головой.

– Где фугасы и откуда их должны были подорвать? – спросил Кос.

Немец поднял голову и, окинув танкистов недоброжелательным взглядом, произнес:

– Ни слова больше.

– Ни слова? А почему?

– Фронт еще не прорван. Я не хочу, чтобы город был затоплен. Ни обер-лейтенантом, ни вами.

Кос так и подскочил.

– Ты думал, что фронт уже позади? Тебе людей не жалко, а только розы! Посади его, Гжесь, в подвал, только отдельно от тех.

Саакашвили кивнул очкарику головой и первый стал спускаться по лестнице. Елень стоял задумавшись, Кос ходил взад-вперед.

– Сидит, – сказал Григорий и бросил ключ на стол, на котором лежало оружие.

– Отмокает, – сказал Густлик.

– А мы-то собрались пригласить его в нашу компанию. Обер-ефрейтор Кугель, спаситель роз и городков… – продолжал Кос с хмурым задумчивым видом, меряя сени шагами. – Чуть-чуть и мы бы сделали такую же ошибку…

– Застрелили бы пуделя, – поправил Елень.

6. Жребий

Кос быстрыми шагами ходил взад-вперед по сеням. Елень то и дело заслонял лампу ладонью, чтобы не погасла от движения ветра, посматривал на командира экипажа и наконец не выдержал:

– Далеко тебе еще?

– Докуда?

– Не знаю докуда, но ты все ходишь и ходишь…

– Отцепись, – буркнул Янек. – Хожу, потому что думаю…

– О чем? Может, нам скажешь?

– Скажу.

Он присел на табурет между Еленем и Саакашвили, посмотрел внимательно им в глаза.

– Ребята… – Янек быстро вывернул нагрудные карманы, вынул мокрый сверток, нашел толстый карандаш и, отодвинув оружие, начал чертить. – Здесь мы, здесь озеро и шлюз… Дальше канал, а внизу Ритцен. Город, конечно, укреплен, в стенах бойницы, в подвалах окна с автоматами. Все это можно затопить.

Все трое еще ниже склонились над столом.

– Под шарнирами ворот заложен тротил, а провода ведут в бункер, – подсказал Густлик. – Только проверить, в порядке ли взрывная машинка, и взорвать.

– Прямо сейчас?

– А чего ждать?

– Наших. Город должен быть затоплен, когда пехота пойдет в атаку. Не позже и не раньше. Оборона будет прорвана, дивизии выйдут на Зееловские высоты и… на Берлин.

– А как узнать время наступления? – спросил Саакашвили и, машинально развернув вынутый Косом сверток, увидел ордена, тигриное ухо и две фотографии.

Янек взял фотографию и принялся так внимательно ее рассматривать, будто увидел впервые. Улыбка озарила его лицо.

– Надо сообщить обо всем нашим, и по сигналу взорвем.

Замигала лампа, пламя немного ослабло, потом снова вспыхнуло. На стене заколыхались большие тени.

– Надо перейти линию фронта.

– Я могу, – предложил Григорий.

– Я пойду, – решил Кос, касаясь уха тигра. – У меня большой опыт – по тайге ходил. Могу передвигаться бесшумно, как Шарик.

– Нет, командир, тебе нельзя идти. Ты должен командовать, – возразил Григорий.

– Правильно. Ты должен командовать, – поддержал его Елень. – Если немцы что-нибудь пронюхали, придется защищать шлюз, а тогда надо уметь командовать.

– Это не танк.

– Да, не танк, «Рыжего» больше нет, – печально сказал Саакашвили.

– Все равно: командир ты, и никуда тебе нельзя идти.

– Пусть жребий все решит. – Янек взял со стола коробку, вынул три спички.

– Подожди. Жалко ломать, – удержал его Елень, достал три патрона и поставил в ряд на столе. – Кому достанется зажигательный, тот и идет, – показал он на патрон с черной головкой.

Кос посмотрел на него и ничего не сказал. Одно дело – тащить спички, это похоже на забаву. Совсем иначе выглядели патроны с золотистыми, сверкающими медными гильзами, несущие в себе смерть. Он почувствовал на миг холодок в груди.

– Согласен, – сказал Григорий, поднимая шлемофон. – Кому черный – тому в путь.

– Хорошо, – согласился и Янек.

– Нет, – неожиданно услышали они решительный голос с лестницы.

Черешняк подошел к столу, положил еще один патрон.

– Хочешь идти через фронт? – спросил Густлик.

– Если мне достанется… – ответил Томаш.

Кос протянул руку, взял положенный Томашем патрон и с минуту вертел его в руках.

– Ты ушел с поста?

– Сверху плохо видно.

– А ты знаешь, о чем идет речь?

– Знаю. Уши у меня не заложены ватой, слышал, – усмехнулся солдат.

Янек внимательно посмотрел ему в глаза и молча поставил четвертый патрон рядом с тремя. На стене застыли огромные тени членов экипажа.

Григорий глубоко вздохнул и одним движением смахнул все патроны в шлемофон.

– Кому? – спросил он.

– Сам бери, – сказал Кос и почти одновременно с ним протянул руку.

Саакашвили быстрым движением достал патрон, пододвинулся к лампе и отложил – не тот.

Кос не спеша разжимал пальцы. Увидев головку патрона, он с досадой бросил его на стол. Теперь они оба с Григорием внимательно смотрели на оставшихся.

Густлик как будто оттягивал время, но, когда Томаш незаметно перекрестился и протянул руку, он задержал его.

– Забыл, что говорил вахмистр Калита? Поперед батьки в пекло не лезь. Сейчас я… – Елень достал патрон и поставил его на стол.

Три пары глаз пристально смотрели на Томаша. Он поднял руку, но тут же отдернул ее. И так было ясно: в шлемофоне остался зажигательный.

– Пан плютоновый, позаботьтесь о вещмешке, – тихо произнес он.

– Хватит тебе с этим плютоновым! Не знаешь, как меня зовут?

– Густлик.

– Ну вот, – хлопнул он Томаша по плечу и на миг притянул к себе.

– В немецком обмундировании пойдешь? – спросил Кос.

– Нет, в своем.

– Почти высохло. – Янек потрогал висящее на веслах обмундирование. – А портянки мокрые. Возьми мои.

– Я сажи наскребу, – предложил Григорий. – Ее надо растереть с маслом, намазать лицо и руки, чтобы быть совсем незаметным.

– Туч сегодня нет. Полярная звезда будет с левой стороны, – сказал Янек.

– Я умею ориентироваться по звездам. Приходилось ночью пробираться по лесу, – ответил Томаш.

Сбросив немецкие брюки, он надел свои. И теперь старательно наматывал портянки, расправляя их; натягивал грязные сапоги.

– Месяц скоро спрячется, тогда и пойдешь, – решил командир экипажа.

Томаш прикрыл веки, точно его слепил свет.

– Пойду до темноты, чтобы глаза привыкли.

Он повернулся кругом и вышел в соседнюю комнату. Сел на стул, спиной к окну, сдвинул фуражку на глаза…

Через минуту скрипнула дверь и вошел Кос.

– Не разговаривай ниже чем с командиром полка. Все объяснишь так, как слышал. Они могут взять этот город без потерь. Пусть дадут с исходных позиций три длинные красные очереди в направлении шлюза. Как пойдет вода, у них будет четверть часа, чтобы без огня ворваться в Ритцен.

– Три длинные очереди, четверть часа, – повторил Томаш. – Не забуду. Лучше ничего не записывать.

– Вот, если хочешь, кисленькие конфеты, – сказал Янек и вышел.

Черешняк на ощупь открыл жестяную коробку, положил леденец в рот.

В открытое окно заглянул Густлик.

– Томек…

– Что?

– Давай я пойду.

– Нет, пан плютоновый… Густлик… В танке гармошка осталась…

– Найдешь другую. Давай я пойду, а?

– Нет. Конфет хочешь?

– Какие конфеты? Ты что, рехнулся?

Томаш остался один. Издалека с порывом ночного ветерка донеслось эхо автоматных очередей и разрывов мин.

Едва узкий месяц скрылся за темными тучами на горизонте, под стеной шлюза замаячили четыре фигуры.

– Готов? – тихо спросил Кос.

– Готов, – глухим голосом ответил Черешняк.

Заскрипели засовы калитки. Саакашвили обнял Томаша, отыскал в темноте его ладонь и вложил в нее эфес сабли.

– Подержи в руке. Она придает смелость.

– Будешь возвращаться, захвати пива, – пробасил Густлик.

Открылась дверь, и на фоне ясного неба они увидели фигуру Черешняка в полевой пилотке, с автоматом на груди. На вымазанном сажей лице сверкали только белки глаз. Тень закрыла выход, и он исчез.

– В добрый путь! – сказал Кос, закрывая дверь.

Все трое вернулись в сени. Саакашвили снова зажег лампу.

– Закончим с оружием – и спать.

– Я первый заступлю на дежурство, – вызвался Григорий.

Янек в знак согласия кивнул головой. Помолчали. Некоторое время слышно было только позвякивание стали.

Густлик, вынимавший патроны из магазина к немецкому автомату, первый прервал молчание.

– Молодец Томаш! Хороший человек из него будет.

– Будет, если перейдет, – уточнил Григорий.

– Дорога трудная, – добавил Кос.

– Эх, чуть не забыл, мы же еще не ужинали.

Густлик взял два больших куска хлеба, плоским штыком разрезал банку консервов пополам, намазал консервы на хлеб и начал есть.

– Вам тоже намазать? – спросил он, постукивая по железу.

– Давай, – согласился Григорий. – Только потоньше, чтобы челюсть с шарниров не сорвалась.

В этот момент раздался сильный условный стук в ворота.

Переглянувшись, схватились за оружие. Густлик первым бросился в соседнюю комнату, перескочил через перила и подбежал к стене.

– Кто там? – спросил он по-немецки грозным голосом.

Тишина. Только грохотом напоминал о себе далекий фронт.

– Кто там, черт возьми?!

Все трое притаились у ворот с оружием наготове.

Снова тишина. Елень осторожно приоткрыл окошко и выглянул. Потом закрыл его, открыл дверь и, осмотревшись еще раз, втащил какой-то большой предмет.

– Что это? – прошептал Кос.

– Сейчас увидим, – ответил тихо Григорий.

Вместе с Косом они вошли в сени, Густлик следом за ними; он положил на стол гармошку, а на гармошку грязную, еще мокрую от дождя уланскую фуражку ротмистра с потемневшим от сырости околышем. Кос не знал, смеяться или сердиться. Саакашвили прыснул со смеху, зажимая рот ладонью.

– Ну и скопидом! – закричал Густлик. – Если на дороге ему попадутся подковы, то он не дойдет до цели, начнет их собирать.

Григорий заступил на дежурство. Он не захотел стоять на вышке, потому что Черешняк сказал, что сверху видно лишь линию фронта на востоке, где время от времени вспыхивали разрывы, и зловещее зарево на западе – над Берлином. Лучше было слушать, сидя перед входом в сени. Поблизости никаких звуков, кроме монотонных всплесков со стороны шлюза. Иногда ворочались пленные в подвале или вздыхал кто-нибудь из друзей. Григорий сидел, прислушивался и прикидывал в уме, как уговорить остальных членов экипажа, чтобы, несмотря ни на что, не бросать «Рыжего». В бригаде несколько танков после срыва или повреждения башни использовались как тягачи, которые вытаскивали поврежденные танки с поля боя. Танковый тягач приносит много пользы, но если экипаж не согласится переходить на техническую службу, то можно было бы поставить новую башню. Все равно должны были менять пушку…

Незаметно сзади подошел Янек Кос и присел рядом.

– Еще не время сменять, – запротестовал Саакашвили.

– Знаю, но не спится, – прошептал он. – Я все думаю, хорошо ли, что Томаш пошел. Самый молодой из нас, недавно на фронте.

– Но ведь жребий…

– Не все можно решать жеребьевкой.

– Знаешь, Янек, надо подумать нам насчет «Рыжего».

– Не беспокойся о «Рыжем». Кто знает, что принесет нам завтрашний день. Да и до утра еще далеко.

Зашевелился Елень на своей постели из канатов и вскоре подсел к ним.

– У швабов подрывная команда – святое подразделение. А тут еще и специальная, – объяснял он. – Так что до утра, наверни, никто не придет, если только с завтраком…

– Ты почему не спишь? – спросил Янек.

– Мухи кусают… Интересно, дойдет Томаш к нашим?

Все молчали. Со стороны Одера донесся звук, который быстро перерос в грозный гул моторов. Почти одновременно разорвалась осветительная бомба и затявкали зенитные пушки. Потом содрогнулась земля, все шире разливалось рыжее зарево пожара.

Все трое встали и, подняв голову, пытались рассмотреть на черном от дыма небе улетающие самолеты.

– Советские или польские? – раздумывал Густлик.

– Все равно. Штук шесть было, – сказал Григорий.

– Сбросили на Ритцен, – сказал Кос. – По всему видно, утром наши будут брать город.

– Бомбардировка могла помочь Томашу.

– Или помешать.

– Хороший солдат из всего пользу извлечет, – сказал Григорий. – Когда-то давным-давно персы окружили замок Ксани. Защитники замка храбро оборонялись, но у них не было еды, а главное – воды. Тогда один из лучников пустил стрелу в орла, пролетавшего над стенами замка. Мертвая птица упала во двор, вместе с рыбой, которую держала в когтях. Начальник не разрешил съесть рыбу, он выбросил ее через бойницу. Персы нашли рыбу и сняли осаду, уверенные в том, что у защитников еще много и пищи и воды.