Текст книги "Золотая свирель"

– А деньги-то, деньги? – заверещал кто-то в первом ряду, и я, наконец, поняла, зачем тут толпится такая прорва народу. Это и были истцы. – Господин судья, мне ж тот паскудец всю посуду поколотил, да глаз же чуть не выбил, сволочь!

– Родню ищи, – равнодушно посоветовал судья. – С них и взыскивай….

– Какую родню? – взвыл горшечник. – Откель у фулюгана родня? Как же так, он помер, а мне отвечать…

Я оглянулась на своего спутника. Пепел состроил кислую мину. Со лба у него текло, брови и волосы казались мокрыми.

– Не видишь паромщика?

Он уныло мотнул головой. Я еще раз без особой надежды окинула взглядом толпу. Черт ногу сломит. Каша и каша.

– Долго тут? – постучала пальцем в спину соседа, стоящего впереди.

– Как повезет, – ответили через плечо. – Иные по неделям дожидаются. Когда торопишься, то вон писцу монету сунь, а лучше две.

Ага, подумала я. Это мысль.

Стиснула зубы и ввинтилась между соседями. Пропустили с ворчанием. Писец сидел совсем рядом с растянутой цепью, и дотянуться до него было парой пустяков. Я нашарила в узелке золотой и, не мудрствуя лукаво, просто ткнула им парня в плечо. Писец отшатнулся, полоснул меня возмущенным взглядом и зашипел:

– Рехнулась, что ли? Убирайся отсюда, а то судья под стражу сейчас… – а сам сложил вторую ладонь лодочкой, и просунул ее себе под локоть – туда я монету и уронила.

– Имя, дура! – одними губами сказал писец, сосредоточенно и преданно глядя куда-то в бумажки.

– Ратер, – сказала я тоже вбок. – Кукушонок.

Писец не кивнул даже, но бумагами зашелестел. Судья тем временем жевал губами, вопящего горшечника утащила стража, и я решила далеко не уходить, хотя меня то и дело толкали в спину.

Писец покопался в близлежащих бумагах, Ратера не нашел и вызвал тем временем следующего:

– Варабет Косой, обвиняется в покраже плаща из корчмы «У Лисицы».

Судья засунул в ухо кривой мизинец и прикрыл глаза. Писец же, малость раздвинув кулак, разглядел наконец мою монету, изменился в лице, вскочил и принялся шарить по другим кучам.

Я ждала, изнывая, дурея от духоты, толкотни, крепчающего запаха пота, и плохо понимала, что собственно происходит с этим Варабетом, и почему из толпы выскочила серая женщина с ревущим ребенком на руках, хлопнулась на колени и, перекрикивая ребенка, принялась перечислять судье свои несчастья. Судья, впрочем, оставался бесстрастен, рассматривал извлеченный из уха мизинец и не вмешивался, а когда она выдохлась, просто махнул рукой. И Варабета и серую женщину с чадом уволокли куда-то за грань видимости.

Писец закопался в другой пачке, отчаянно оглянулся на меня, схватил первый попавшийся лист и прочитал:

– Котор Мельник, обвиняется в украже трех мешков муки с подменою оных трухой и опилками.

Мельника привели довольно быстро, но его разбирательство полностью пролетело мимо моего внимания. Я нервничала, потела, переминалась с ноги на ногу. Писец все копался.

– Лахор Лягушонок, обвиняется в покраже с лотка веера с инкусрацией… э-э… инкустарцией перламутром.

– Истец здесь? – судья закрыл глаза.

– Истец! Истец?! Нету истца… Не пришел, видать…

Привели Лягушонка. Он был маленький, щуплый и с порога заныл:

– Господин судья, да за что же, да я нечаянно, я его толкнул нечаянно, посмотреть нагнулся, а он и упади…

– И тебе за пазуху, – зевнул судья, не глядя на обвиняемого. – Двадцать плетей. Следующий….

Писец тем временем нашел Ратера в какой-то другой, небольшой кучке, еще раз изменился в лице, и дрожащим голосом зачитал:

– Ратер по прозвищу Кукушонок, обвиняется в… в разбойном нападении и грабительской покраже кошелька с семью десятками авр, срезанного оным с пояса.

Что? Семьдесят золотых? Ерунда какая… не помню, сколько тогда в кошельке было золота, но никак не семьдесят… там и полстолька не было… не стала бы я с собой такую тяжесть таскать!

Судья проснулся.

– Я ж тебе велел зачитывать мелочь. – Судья мутно исподлобья уставился на писца. Тот позеленел, но не отступил:

– Да вы его сами сюда положили, господин судья! Вон он, промежду Хортом Занозой и этим, который телегу опрокинул…

Судья засомневался, но спорить ему было лень.

Один из стражников ушел… потом вернулся, толкая перед собой кого-то чумазого и оборванного… Кукушонка?

Кукушонок проковылял вперед, и покорно упал на колени, когда его толкнули между лопаток. Всклокоченная голова его поникла.

– Ратер Кукушонок? – уточнил судья. Глаза его снова начали слипаться.

– Да, господин судья, – ответил тот неживым голосом.

– Ты срезал на рынке кошелек с золотом?

– Нет. – Кукушонок, не поднимал глаз, но в неживом голосе проклюнулось упрямство. – Я его нашел.

Старик разлепил веки и с омерзением поглядел на неожиданное препятствие – эдакая кочка на накатанной дороге.

– Кошелек? Посреди рынка? На чужом поясе ты его нашел! Истец здесь?

– Здеся я, господин судья! – из толпы выдралась толстая тетка в двуцветном, как у ноблески, платье, в аксамитовом венчике поверх шелкового покрывала. – Вот она я! Срезал, господин судья, как же, срезал! Вот тут ровнехонько постромочки и оборвал, паскудец, прям подчистую, уж я и не знаю как это он успел, следила ж, не уследишь за ними…

У, дура толстая! В мое время эту фифу ободрали бы как липку за двуцветное ее платье да за аксамитовый венчик, да на паршивую кобылу задом наперед усадили, чтоб неповадно было ноблеску из себя корчить.

– Кошель где? – нахмурился судья.

Стражник повозился под столом и вытащил на всеобщее обозрение внушительных размеров короб. Отомкнул его, пошарил внутри и предъявил зрителям мой собственный кошелек и вместе с ним какую-то торбу.

– Это что? – брезгливо поинтересовался судья.

– Кошель вот, – доложил стражник и грохнул то и другое на столешницу. – И деньги – особо.

Судья издали изучил торбу и кошелечек, но в руки брать не стал.

– Значит вот в него ты и запихала семьдесят авр? – удивился он маловыразительно. – Ну подойди сюда и еще раз запихай….

Кукушонок поднял всклокоченную голову и вроде как приободрился.

– Как же, как же! – охотно закивала истица. – Вот он и срезал, они и рассыпались, денежки-то, подбирать пришлось, поди вся шваль базарная и подобрала, уж сколько осталось не ведаю….

– Тут больше десятка не поместится, – судья тоже оживился.

– Куда! – всплеснула руками истица, и сразу стало ясно, что она из торговок. – Да здесь и три, и четыре, говорю же – было семьдесят! Семьдесят золотых авр, одна к одной, господин судья, да за что же вы так…

– Пятнадцать, – решительно отрезал старикашка. – А все остальное не имеет отношения к делу. Кошелек истице вернуть, вору отрубить руку или внести залог в размере остатнего, то есть – пятьдесят пять авр.

За спиной у меня послышались перешептывания – сумма была непомерная. Кукушонок, однако, встрепенулся, оглянулся с надеждой на шевелящийся зал. В толпе раздались возгласы – и через натянутую цепь, споткнувшись и грохнувшись на колени рядом с Ратером, вывалился его отец, Хелд-паромщик.

– Господин судья! Умоляю, дайте еще три дня, я наберу денег! Как Бог свят, наберу, не сойти мне… У меня уже почти половина! Я думал – только пятьдесят потребуется…

Судья даже не потрудился ответить, зато поднялся писец, закатил глаза к потолку и монотонно завел:

– Правило выкупа таково, что деньги должны быть внесены немедленно. Отсрочка на день предоставляется в том случае, если проигравшая сторона изъявит готовность уплатить дополнительно судебные издержки в виде трех авр за каждый день отсрочки, и таких дней может быть до семи.

– Чего? – испугался паромщик. – По три авры за день отсрочки? А отсрочка только на день? Или семь дней по три авры? Ой, господин судья, я ж дурень такой старый, не пойму премудрости этой…

Судья откинулся на спинку кресла и задумался. Потянулась пауза. Я оглянулась, разыскивая глазами Пепла, однако оказалось, что сразу за мной имеет место невероятно широкий господин, за которым вообще ничего невозможно разглядеть.

Судья окончил раздумья. Кряхтя, полез под стол, оттолкнул сунувшегося стражника и собственноручно извлек на свет здоровенную пыльную инкунабулу. Нацепил на нос увеличительные стекла, раскрыл инкунабулу где-то посередине, и принялся томительно долго, плюя на пальцы, перелистывать.

Кукушонок извертелся весь, оглядывая толпу. Пару раз ищущий его взгляд проскальзывал по мне, но я не поднимала головы. Терпение, братишка. Еще немножечко. Еще чуть-чуть…

Наконец, судья нашел искомое, помусолил пальцем по строке, и изрек:

– Данное положение надлежит толковать в том смысле, что если у ответчика денег нет, то пусть платит сейчас же. А если есть, то пусть платит через семь дней.

– Как?.. – потеряно переспросил паромщик.

– У тебя деньги есть?

Ратеров отец сжался под судейским грозным взглядом.

– Есть… шестнадцать авр, вот… пятнадцать и три архенты…

– Требуется пятьдесят пять. Так что плати сейчас.

Хелд Черемной побелел как мел. На подгибающихся ногах шагнул к столу, вытащил из-за пазухи мешочек и вывернул его над бумагами. Писец неторопливо пересчитал, неудачно попытался уронить монетку в рукав, поморщился и объявил:

– Так и есть, господин судья, пятнадцать и три архенты.

– Этого мало. – Судья снова откинулся на спинку кресла и сложил руки на животе. – Забирай свои гроши. Приговор выносится в виде отрубания руки и изгнания из города как нарушителя спокойствия и общественного порядка.

Паромщик повалился на колени, а Кукушонок наоборот, медленно встал и замер, угрюмо набычившись и приподняв плечи. В толпу он больше не смотрел.

– Постойте! – Это, наконец, объявился Пепел. Звучный, хорошо поставленный голос певца перекрыл гвалт и ропот толпы. – Господин судья, прошу пересмотреть приговор, залог сейчас будет уплачен. Господа, – чуть потише, пробиваясь вперед, – господа, разрешите пройти.

Пепел перешагнул цепь и уверенно двинулся к столу. В поднятой руке он держал кошелек.

– Господин судья, разрешите мне прямо тут, на ваших глазах, отдать свой старый долг уважаемому Хелду Черемному. Я никак не мог сделать это раньше, потому что прибыл в ваш прекрасный город совсем недавно. Вот, господин судья, здесь ровно пятьдесят золотых, и с тем, что принес уважаемый паромщик, как раз хватит на залог для этого юноши.

Пепел раздернул завязки и высыпал деньги прямо поверх жалкой паромщиковой кучки.

Зал ахнул.

Пауза.

У паромщика отвисла челюсть. Ратер же разулыбался как маленький, часто сглатывая и моргая, торчащие скулы его вдруг вспыхнули румянцем. Он выпрямил сутулую спину и нахально, даже с вызовом повернулся спиной к судье и судейскому столу, лицом к толпе – и снова принялся обшаривать ее глазами.

Старинные монеты нисколько судью не смутили. Он даже пересчитывать их не стал, а о разнице в десять полновесных золотых все как-то позабыли.

– Хорошо, – заявил судья, подняв, наконец, взгляд от денег. Однако голос его ни на четверть тона не изменился, остался таким же скрипучим и скучным. – Итак, приговор выносится в виде залога, уплаченного Хелдом Черемным, отцом ответчика. Ратер по прозвищу Кукушонок изгоняется из города как нарушитель спокойствия и общественного порядка. – Поднялась сухая, искалеченная атритом рука. – Уберите залог в шкатулку. Кто там следующий?

Дорогу к выходу из судилища я пролагала клюкой – народ гомонил и волновался. Вырвавшись на свежий воздух, нырнула в ближайшую тень и привалилась там к стене.

Фу-у… Мокрая, как мышь… Но, кажется, дело сделано. Теперь надо только дождаться Пепла и Ратера с отцом, отдать паромщику оставшиеся деньги… и все. Буду отдыхать. Купаться пойду, вот что. Сниму это корявое платье, эту колючую шаль, лягу в воду…

Плечо мне стиснула чья-то рука. Я открыла глаза и от неожиданности едва не завопила.

– Тссс! – Амаргин прижал палец к губам. – Ты чего, подруга, дергаешься? Небось я не стражник, не разбойник какой. Отклеивайся от стенки и пошли отсюда.

– Амаргин…

– Узел свой можешь оставить Эльго, так уж и быть, он передаст его твоему приятелю.

– Эльго?

– Он здесь.

Из-за спины Амаргина выступил огромный черный пес. Помахал хвостом, дружелюбно оскалился. Темно-алые глаза его жутковато светились даже среди бела дня. Я с трудом перевела дыхание и прижала узел к груди.

– Я… мне надо дождаться… не могу просто так уйти, они ведь будут меня искать. Амаргин, они сейчас выйдут.

Волшебник сморщил нос:

– А вместе с ними выйдет пара соглядатаев. Хочешь, чтобы тебя вычислили и связали с той кучей древнего золота, которую вы оставили на столе судьи? Голубушка, ты и так уже наследила, дальше некуда. Пойдем, нам надо спешить. Эльго разберется с твоими приятелями.

Я взглянула на пса.

– Разберусь, – подтвердил Эльго. – Если за ними будет слежка – собью со следа. И что ты там хотела передать – передам. Нагнись-ка, чего тебе на ухо скажу…

Я нагнулась к пылающим глазам, к сахарной, жарко дышащей пасти.

– Ты молодец. – Собачий язык, словно обваренная кипятком тряпка шлепнул меня по щеке. – Амаргин все мне рассказал. Я, между прочим, проспорил ему желание.

– Какое желание?

– И-и! Я не верил, что ты заберешься в грот. По крайней мере, так скоро. Проспорил, теперь вот буду дела твои улаживать, если что.

– Хватит шептаться. – Волшебник подхватил меня под локоть и вздернул на ноги. – А ты, лохматый, не захвали мне ученика. Ничего такого сверхъестественного она не совершила. Всего лишь выполнила первое свое задание.

Узел с золотом глухо плюхнулся на мостовую. Большой черный пес лег в пыль у забрызганной высохшей грязью стены, и зажал сверток между передними лапами.

Я посмотрела на распахнутые двери суда. Люди входили и выходили, но никто не обращал на нас внимания. Ладно. Если Кукушонок захочет со мной попрощаться, он знает, где меня искать. Жалко, конечно, что он уедет. Нравится он мне, что там говорить, успела я к нему привязаться, к мечтателю эдакому… эх… Но главное – он цел и свободен. И это прекрасно.

– Куда ты меня волочишь, Амаргин?

– Ты там поживее ногами-то перебирай. Время уходит. Самый удобный момент мы прозевали, так что торопись.

Маг широко шагал, таща меня за неудобно вздернутый локоть. Палку свою я выронила, да она уже не нужна была. Амаргин держал путь куда-то в сторону Козыреи, к портовым кварталам. Мы свернули в узенькую улочку, с нее – в другую, потом в третью… Потом дорогу нам перегородила каменная стена, в стене были ворота, а за воротами – широкий безлюдный блестящий лужами двор. Из глубины двора тянуло душной грубой вонью.

– Фу, Амаргин! Что здесь?

– Красильня. Зажми нос, чтобы не отвлекаться. Иди сюда.

Вся земля во дворе была залита жидкой бурой грязью. Пространства грязи в нескольких местах пересекали цепочки камней – наверное, чтобы по двору можно было передвигаться, не пачкая ног. Одна из таких цепочек вела прямиком к большому водяному насосу, пристроенному над колодцем.

– Залезай на камни, – велел Амаргин. – Вот так… зажми нос, смотри только под ноги. На счет «три» начинай двигаться вон в ту сторону. Все время смотри на камни, поняла?

– Зачем?

– За шкафом! Делай, что говорю, времени мало. – Он взялся за ворот насоса. – Поехали. И – раз!

Я встала на камень, подобрав одной рукой подол, а другой зажав ноздри. Заскрипел поворачиваемый ворот.

– Два!

Ворот заскрипел быстрее. Солнце масляно плавилось в лилово-черном киселе, от яркого света свербило в глазах.

– Два с половиной!

Чуть ощутимо дрогнула почва от ударившей из желоба водяной струи.

– Три! Пошла!

На жирный глянец грязи, крутя желтую пену и какие-то черные ошметки, наискосок налетела первая волна. Я двинулась вперед. Соседний камень оказался как раз на том расстоянии, чтобы достать его широким шагом.

– Четыре!

Четыре? Разве мы договаривались?..

Скрипел ворот, вода, хлещущая по земле, очистилась от пены. Смотреть на нее было еще труднее, чем на грязь – солнце дробилось тысячью алмазных игл, режущим глаз крошевом бликов. Я перешагнула дальше.

– Пять!

Стопами я ощущала напряжение камня, выдерживающего напор течения. Вода качалась, плескала, слепила глаза… Еще шаг.

– Шесть!

Розовая гранитная макушка была мокрой – предыдущая волна накрыла его с головой. Я поспешила перешагнуть на другой камень, однако он оказался заметно дальше соседа – пришлось прыгнуть.

– Семь!

Камень покачнулся, я тут же присела на корточки, вцепившись в него руками. Юбка немедленно свесилась в воду. Ворот скрипел пронзительно, отрывисто, будто плакал. Ну-ка, следующий шаг…

– Восемь!

В тени камней вода была зеленой. Ворот плакал, как чайка. Ветер…

– Девять!

Я сделала еще один шаг и поняла, что вода осталась позади. Перед глазами были навалены гладкие, обкатанные прибоем глыбы. Еще дальше поднимался к небу гранитный бок огромной, похожей на парус скалы.

Над скалой кружили чайки.

За моей спиной цепочка камней соединяла правый берег Нержеля и Стеклянную Башню, мой маленький волшебный остров.

Глава 17
Малыш

Еще за моей спиной обнаружился Амаргин. Он хлопнул меня по плечу, подталкивая к едва заметной тропинке, огибающей скалу:

– Молодец. Чистенько прошла. Теперь открой грот.

Я испугалась:

– Как, сразу? Прямо сейчас?

– Поторопись, вода уходит. Давай вот отсюда открывай, с этого места.

– Как?

– Да как угодно. Как воображение подскажет.

Я положила ладони на отвесную каменную стену. Меж моих рук как раз проходила граница тени. Пурпурно-серый гранит, шершавый, бороздчатый, в белесой известковой патине, в чешуйках слюды, прохладный в тени и иссушающе-теплый под солнцем.

Камень!

Слепой, глухой, непроницаемый, неколебимый. Это же камень! Ну как сквозь него…

Поверх правой моей ладони легла бледная жилистая рука с коротко обрезанными ногтями.

– Да, – сказал Амаргин у меня над ухом. – Да. Камень слеп, глух и непроницаем. И ты с ним ничего не сделаешь. У тебя слишком мало сил, чтобы изменить его – да и стоит ли его изменять? Не легче ли изменить себя?

– Как? – пролепетала я.

Губы у меня едва шевелились. Я не могла оторвать глаз от крупитчатой поверхности гранита.

– Всего лишь немного раздвинув рамки своего восприятия. То, что видят твои глаза, не является истиной. Помнишь бабочек-однодневок?

На левую мою руку легла вторая амаргинова ладонь, жесткая, едва теплая.

У бабочек-однодневок есть набор правил, вспомнила я. Бабочка-однодневка считает, что весь мир – это берег реки и пара деревьев. Бабочка-однодневка считает, что после заката солнца происходит конец света. Стрекоза, которая живет дольше, уверена, что конец света начнется, когда закончится лето. Мы знаем, что мир не таков, каким его представляют себе бабочки и стрекозы. Маги знают, что мир не таков, каким себе его представляем мы…

– Есть ночь и зима, и пространства тени, те края, куда не проникает привычный взгляд, те места, которые игнорирует каждодневное восприятие, те грани реальности, где обыватель слеп, глух и непроницаем. Видевшему иные миры проще сдвинуть рамки обыденности, он не испугается невозможного и не будет, защищаясь, успокаивать себя объяснениями.

Я почти ткнулась носом в прохладный бок скалы. Камень не был однородным. Кристаллики кварца сияли, как крохотные звездочки, слюдяные чешуйки таинственно посверкивали, сотнями оттенков переливалась сиренево-розовая плоть, справа окрашенная тенью, слева обесцвеченная солнцем, местами напоминающая сахарный слом экзотического фрукта арбуза, а местами – кору старого дерева. Известковая глазурь размазалась длинными потеками, черный лишайник прилепился резной бархатной розеткой…

– Шаг в сторону – и то, что ты знаешь как камень, превращается в ствол дерева. Еще шаг – и ты уже не ты, а рыжий муравей, ползущий по этому стволу. Еще шаг – и ты не муравей, а капля росы, стекающая в трещину. А еще дальше – мир теряет знакомые очертания, и ты уже не знаешь, как назвать себя, ты уже не понимаешь кто ты вообще есть – живое существо? Кристалл? Ветер?

Но так я потеряю себя…

– Э, а вот этого не бойся. Это совсем не так просто. В нас, в человеках, заложена такая мощная защита, что сломать ее практически невозможно. Человеческий разум очень гибок. Твоя личность как ветка ивы – гнется, но не ломается. А если сломается…

Если сломается?

– …то не стоит и жалеть о ней.

Внутри у меня опустело. Захлопнулись двери, упали засовы, защелкнулись замки. Пустота. Мысли, страхи, вопросы и беспокойство – все они остались снаружи – колотить в запертые ставни, кричать, грозить и топтаться на крыльце.

Я не ощущала ни камня под ладонями, ни амаргиновых рук поверх.

– В нашем случае всего-то требуется – заглянуть в ту часть реальности, где скала не является скалой, а существует в виде, например…

…шатра. Большого шатра с тяжелым войлочным пологом…

Ну, хотя бы так. Ты чувствуешь, каков этот войлок на ощупь? Какой он плотный, тяжелый, словно бы чуть влажный, но не от воды, а от того волосяного сала, что осталось в овечьей шерсти. Чувствуешь, как покалывают ладони упругие ости шерстинок… как пахнет этот войлок, кисловато, зверино, душно… видишь… видишь его спрессованную волокнистую плоть, глухо-серую, с отдельными цветными ворсинками… отодвигай его… вот так, снизу-вверх, пальцами его не ухватишь… вверх и в сторону… видишь, открывается проход… темный проход вглубь шатра…

Иди туда. Иди.

Иду.

– Ну вот, – весело сказал Амаргин, потрепав меня по щеке. – Прошли как по маслу. Почти все ты сделала сама, я только вывел тебя на дорожку. Что ж, это внушает определенные надежды.

Я проморгалась, привыкая к полумраку. Тускло мерцало золото, чуть дальше, над неподвижной водой озера висело туманное полотнище дневного света. Амаргин сел на выпуклый горб щита и принялся разуваться.

– Как все… неожиданно, – пробормотала я.

– У меня нет времени рассусоливать, – проворчал маг. – Без тебя дел хватает. Мы сюда не просто так пришли. Снимай обувь.

– Пойдем к мантикору?

– Да.

Мы пересекли озеро по высокой воде и свернули налево, в студеную темень, за обломок скалы, оплетенный известковой бородой. У входа в малый грот я остановилась, нашаривая корзину в щели между камнями.

– Оставь. – Амаргинов голос прозвучал сипло и глухо. – Рыба нам не понадобится.

Он взял меня за руку и потянул за собой. Мы вместе шагнули сквозь липкую, как паутина, пленку мрака.

В первый момент мне показалось, что мы вошли не в малый грот, а в какое-то другое место. Но это только в первый момент.

Дышать здесь, как всегда, было нечем. Обычный выдох оказывался непозволительно длинен, а поспешный вдох не спасал; голова тут же муторно закружилась. Белесо-бледная, на две трети разбавленная мертвая вода заполняла грот почти на высоту моей груди, и неприятно напоминала стоялый мутный рассол.

– А… где мантикор?

Голос мой сполз до шепота. Но прежде чем Амаргин ответил, я увидела его – в двух шагах от нас, огромной бесформенной грудой, фосфорным, тускло тлеющим под водой пятном.

– Как??!

У меня немедленно сбилось дыхание. Я принялась кашлять, сгибаясь пополам, едва не окунаясь носом в зеленую жижу, пока волшебник изо всей силы не двинул ладонью мне промеж лопаток, словно я поперхнулась – как ни странно, дыхание восстановилось.

Амаргин подтолкнул меня вперед.

– Парня надо вытащить.

– За…зачем? Он же… его же… ты же сам…

– Осторожно, располосуешь себе ладонь! Не трогай его. Берись за обрывок цепи.

Под опалесцирующей поверхностью воды распласталось на боку длинное драконье тело, мощные лапы вытянуты, человечий торс неловко вывернулся, одна рука откинута в сторону, вторая брошена поверх лица. На груди разлеглась толстой змеей оборванная цепь – я погрузила руку в воду и ухватила ее. Амаргин, в свою очередь, нашарил конец другой цепи.

– Потащили.

– Ку… да?..

– Наружу. Не болтай, а тяни. Пока вода не спала, мы его вытащим.

Я потянула за цепь, локоть мантикора съехал с лица – и я мельком увидела темные провалы глазниц. Кажется, глаза его были открыты.

– Не зевай!

Огромное тело неожиданно легко сдвинулось, поволоклось по дну следом за нами. Мы миновали границу мрака, вывалились в полутемный закоулок большого грота, где сразу же стало легче жить, дышать и двигаться. На повороте длинный мантикор застрял. Амаргину пришлось сбегать на берег и приволочь гигантский меч в ножнах, с помощью которого нам удалось Дракона развернуть. Меч бросили тут же, а мантикора отбуксировали в озерко и попытались вытащить на берег хотя бы частично. Однако, даже чуть-чуть показавшись над кромкой воды, он сделался абсолютно неподъемен.

– Не трогай его, говорю! – заорал на меня Амаргин, когда я бросила цепь и попыталась ухватить мантикора за плечо. – Отрежешь себе пальцы и не заметишь. Гляди, вон уже подол раскроила. Не трогай малыша. Пусть так лежит. Сейчас отлив, к вечеру здесь вообще сухо будет.

– Но у него лицо под водой!

– Да ничего с ним не сделается… Ладно, сейчас что-нибудь придумаем.

Теперь, при дневном освещении, когда над нашими головами стены грота размыкались узкой щелью, мантикорья шкура обнаружила свою оригинальную окраску. Вовсе не фосфорно-зеленую. Драконьи бока оказались покрыты некрупной иссиня-серой чешуей, со свинцовым тусклым блеском, брюхо было чуть посветлее, а хребет темный, почти черный, и черный же, как из железа выкованный гребень. По всему телу, словно муар, раскиданы темные полосы и пятна, такие же полосы и пятна виднелись на руках, вооруженных длиннющими черными когтями. Кожа человечьего торса казалась пепельно-смуглой, будто ее натерли графитовой крошкой, в ней явно присутствовал холодный металлический оттенок. Пышный ворох лезвий-волос цвета вороненой стали колыхался под водой, словно фантастические водоросли.

Амаргин принес щит, на котором давеча сидел, и прикатил довольно большой камень. Сообща мы подсунули щит мантикору под голову и плечи, под щит загнали камень – и лицо Дракона приподнялось над водой.

Глаза его таки были открыты. Длинные глаза в форме ивового листа, с приподнятыми к вискам уголками, в кайме полуторадюймовых ресниц, под широкими бровями вразлет – они были начисто лишены белка и радужки, слепо-черные, как прорези в маске.Такие же глаза были у горгульи по имени Ската. Такие же глаза были у Перлы, Прекрасной Плакальщицы. Такие же глаза оказались у огромной спящей твари, которую мы с Амаргином выволокли из мертвого озера на белый свет.

Почему-то там, на той стороне, это не выглядело настолько… настолько неуместно. Там это было очередной необыкновенностью волшебного мира, здесь же… это коробило и вгоняло в дрожь. Я невольно попятилась.

– Он… слепой?

– С чего ты взяла?

– Жуткие глаза какие…

– Не городи ерунду. Нормальные глаза. Хватит пялиться. Пойдем на берег, обсохнем.

Амаргин вылез из воды и принялся выкручивать подол своего балахона. Я снова посмотрела на мантикора.

Ну чего ты, правда, на глаза мантикорские напряглась? Глаза как глаза, он ведь не человек, он явно тварь с той стороны. Красивый, дьявол… несмотря на глаза.

Мы же с ним разговаривали прошлой ночью, это был не сон, не бред. Зажмурившись, я с некоторым усилием вызвала в памяти – пронзительное ощущение его присутствия, теплое дыхание в затылок, щекочущий горло смех, и – доброжелательное, радостное – «Здравствуй. Я помню тебя…»

Эрайн.

Я знаю имя твое, Дракон. Глубинное, истинное имя, имя темных недр, имя близкого пламени, имя подземных тайн, имя бездны, имя мрака, имя серебра…

Эрайн. Просыпайся. Просыпайся, друг, я жду тебя. Я хочу поговорить с тобой. Я хочу сказать тебе…

– Лесс! Ты там приросла, что ли?

Черт! Сбил весь настрой, ехидна бледная. Ну чего тебе еще от меня надо?

– Я кашу поставил греться. Сейчас поедим.

– А мантикор?

– Мантикор пусть лежит. К ночи очнется, я думаю. Или к утру завтрашнему. Оставь его пока.

Я выбралась на берег. Подол черного старушечьего платья и впрямь оказался распорот, а на ноге краснела длинная царапина, уже склеенная новой кожицей – в мертвой воде действительно можно было лишиться пальцев и ничего не почувствовать. И только потом обнаружить гладенькие, аккуратно заросшие кожей культи.

– Зачем мы его вытащили, Амаргин? Срок его заключения вышел?

– Вроде того. – Волшебник переломил об колено окатанную водой доску и бросил в огонь. – Малыш потихоньку начал просыпаться. Это ты его разбудила, между прочим.

– Я?

– А то кто же? Четверо суток просидела у него в голове. Еще когда в мертвом озере валялась. А вчера он окончательно пробудился. Видишь, даже цепи порвал.

– А раньше… он их порвать не мог?

– Не мог, конечно. Он же спал. Ему требовался кто-то извне, вроде тебя, чтобы проснуться.

– Значит… Ты нарочно привел меня сюда? Чтобы я разбудила мантикора?

– Надо же было тебя к чему-то приставить. – Маг хитро усмехнулся и подмигнул. – А тут дело хорошее сделала, пользу принесла.

Мне почему-то не понравился его тон. Да и смысл сказанного тоже не понравился. Использовал меня как… я не знаю, как механизм какой-то. Я надулась:

– Еще скажи, что ты знал, что я свалюсь в озеро и промаринуюсь в нем несколько суток.

– Я предполагал, что это произойдет, – не стал отпираться Амаргин. – Малый грот все-таки довольно жуткое место. Но даже если бы ты не отвалялась свои четыре дня в озере, рано или поздно ты бы все равно достучалась бы до Малыша и разбудила его. Пара дней, неделя, месяц – для него это уже не суть как важно. Он слишком долго спал.

Амаргин улыбнулся, взглянул мимо меня на лежащее в воде драконье тело. Улыбка эта была хорошая, даже нежная, и я малость оттаяла.

– Ну ладно… я все понимаю. Но зачем ты сделал это моими руками, Амаргин? Ты бы и без меня прекрасно мог…

– Зачем сапожник выдает подмастерью кусок кожи, гвозди и молоток? Уж наверно не потому что ему трудно стачать сапоги без посторонней помощи, – маг взял серебряный кувшин, в котором я хранила пресную воду и плеснул немного в комковатую кашу. – Помешай, а то пригорит.

– Тогда расскажи мне о мантикоре. За что он был тут прикован?

Амаргин усмехнулся.

– «За что?» За руки, как ты успела заметить.

– Амаргин!

– Мне только и заботы, что над тобой подтрунивать. Не интересно – ты быстро выходишь из себя. За какие грехи? Знаешь, он сам тебе об этом расскажет… если сочтет нужным. Давай кашу есть.

Он ловко вытащил котелок из огня – опять голыми руками, словно забыл об утреннем спектакле. Я взяла ложку.

– А ты, Амаргин, ты-то какое имеешь отношение к мантикору?

Я была почти уверена, что он пожмет плечами и скажет «никакого». Однако маг задержал ложку на полпути ко рту и улыбнулся:

– О! Самое прямое. Малыш был старшим учеником у Стайга Ловца. Мы с Враном – его младшие товарищи.

– У Стайга ?

«Ты ведь недавно у Стайга?» – вспомнила я.

– Да, Стайгом звали нашего учителя, моего поручителя.

– Который вместе с другими погиб в драке с Изгнанником?

– Он самый. Давно это было.

– Эрайн упоминал о Стайге, – пробормотала я. – Ой, я хотела сказать – мантикор…

– Я знаю его имя, – поднял ладонь Амаргин. – Ничего страшного. При чужих только не говори. Называй его Малыш.