Текст книги "Золотая свирель"

О, нет…

Скррр! Бронированные петли на дне бассейна судорожными рывками месили сами себя. Потом фолари вдруг вытянулся в струну, выгнулся мостом – я разглядела тягучую черную дрянь, какие-то жгуты и сопли, соединяющие бледное брюхо и мозаику пола. Это длилось одно мгновение, затем фолари плюхнулся на дно, пятнистые лоскуты пошли рябью и обвисли, как рваные знамена.

Ирис?

Очень долго невозможно было ни вздохнуть, ни пошевелиться. Даже глаз отвести было невозможно. Ничего не происходило, только по полу лениво растекалась черная как деготь лужа. По истечении вечности верхняя часть уродливой туши дрогнула, пошевелилась, из-под нее выволокся Ирис, больше похожий на муху в варенье, чем на победителя. Он прополз на локтях пару ярдов и лег на бок, прямо в гадкую лужу, одну руку неловко подвернув под себя, другую откинув в сторону.

В откинутой руке он сжимал что-то. Что-то блестело у него в кулаке, черном, как осмоленная головешка.

– Ага! – воскликнул у меня над головой юноша. – Это перо Нальфран. Кто ставил на фолари так и так бы выиграл.

– Тьфу! – расстроилась женщина. – Все знали и я знала! Нет бы вспомнить!

– Я тоже забыл, Куна. Никаких хитростей.

Рука Ириса разжалась, и я увидела, что лежало в ладони. Маленький нож в форме птичьего перышка. Знакомый малюсенький нож-игрушка. Который годился только ногти чистить и вырезать из тростника бесконечные дудочки. Который отказалась взять Прекрасная Плакальщица Перла.

Которым Ирис убил чудовище.

– Ты, госпожа моя принцесса, чем насмехаться лучше б показала дураку за какой конец меч держат. Чтоб не махал попусту дурак мимо тварюки крылатой, а поддел ее как следовает, да наземь уложил.

– Напрашиваешься? Я ж тебя как зайца паленого гонять буду, спуску не дам. Взвоешь ведь, рыжий, пощады запросишь.

– А вот как запрошу, так и насмешничай на здоровье, госпожа моя принцесса.

– Ну, готовься, будет тебе вечером праздник с фейерверками. Только если утром на ноги не встанешь – не обессудь. Каррахна! Экий ты, рыжий, упрямец. Колотили тебя мало?

– Так я ж не за колотушками к тебе, госпожа. Я ж за наукой. Что поделать, раз наука без колотушек не дается. Орешка без скорлупы не бывает, как и рыбы без чешуи.

– Мудр не по годам. Откуда ты, рыжий, выискался такой?

– Меня Ратером кличут, госпожа моя принцесса. Или Кукушонком, потому как пестрый от веснушек. А рыжих в Амалере каждый второй.

– Да поди всех Ратеров запомни! – Мораг расхохоталась. – Все вы рыжие и пестрые от веснушек, аж в глазах рябит. А наглые – верно – через одного.

– Как будет угодно госпоже моей принцессе.

Голос Кукушонка дрогнул – обидело его наше злонравное высочество.

Кстати, высочество. Догнало нас, оказывается. Интересно, зачем оно ездило к лорду Маверу?

Я пошевелилась, дотягиваясь до тикового полога чтоб выглянуть наружу. Пепел под моей рукой хрипло вздохнул, не открывая глаз. Лицо его горело, и ладонь у меня вспотела.

Я вытерла руку о юбку. Кровь затворять, это, конечно, да. А вот что мы помним про жар и лихорадку?

Кое-что помним.

Из дверей в двери, из ворот воротами, из полудня к полночи, пойду я к темну морю полуночному. У темна моря полуночного стоит дерево карколист, под тем деревом сидят семеро сестер. Как первая из них – Трясина, вторая – Ломина, третья – Огнея, четвертая -Гладея, пятая – Маетуха, шестая – Знобуха, седьмая – Окорукша. Дам я сестре Трясине белый камень – тряси, Трясина, белый камень, не тронь белого тела. Дам я сестре Ломине желтый камень – ломи, Ломина, желтый камень, не тронь желтой кости. Дам я сестре Огнее рудый камень – пали, Огнея, рудый камень, не тронь рудой крови. Дам я сестре Гладее карый камень – глодай, Глодея, карый камень, не тронь карого мяса. Дам я сестрам Маетухе да Знобухе по железной подкове – грызите, сестры, железны подковы, не троньте ни сердце, ни печень, ни селезенки, ни какого другого нутра. Дам я сестре Окорукше ленную кудель – тяни, Окорукша, ленную кудель, не тронь ни жил, ни поджилков, ни пережильцев, ни больших суставов, ни малых суставчиков. Грызите, лихоманки, камень да железо, тяните, лихоманки, ленную кудель, отлучитесь, отрекитесь от твари Божией, ни вертайтесь ни днем, ни ночью, ни утром, ни в полдень, ни в победок. Слово мое крепко, лепко, во веки веков. Да будет так!

И еще раз повторила. И еще.

Пепел вздохнул поглубже. Осторожно так вздохнул, бережно. Больно ему глубоко дышать.

– Мне… уже легче. Прекрасная госпожа.

Легче, ага. Разбежался. Я нашарила под бортиком флягу с разведенным вином.

– Пей, бродяга. Тебе сейчас почаще пить надо.

– Чем больше пьешь, госпожа, тем больше обратно просится. Мороки будет…

– Глупый, вся вода через кожу выйдет, с таким-то жаром. Пей давай, не капризничай.

Пепел послушно глотал, а я глядела на Ратерову вихрастую тень, покачивающуюся на переднем пологе. Где-то сбоку немузыкально посвистывала Мораг.

В скрип колес вплелся нарастающий грохот копыт. Опять какие-то рыцари по дорогам шастают? Впрочем, разъезд нам теперь не страшен, у нас принцесса эскортом.

– Сдай направо, рыжий! – крикнула Мораг. – Псоглавцы едут.

Грохот накатился, по матерчатым стенкам замелькали тени.

– О! День добрый, сэн Мараньо! – Незнакомый мужской голос. – Вот мы и опять повстречались. Я уж думал – до Ставской Гряды не встретимся.

– Приветствую братьев. – Голос принцессы сделался грубее и резче. – Знакомы с героем нашим? Драконоборцем, побивателем горгулий? Ратер Кукушонок, прошу любить и жаловать.

– А, так это ты, парень, горгулью мечом угостил? Брат Хаскольд рассказывал. Откуда она взялась, ты видел?

– С неба прилетела, – буркнул Кукушонок. – А потом в воду упала. Не побил я ее, прогнал просто.

– Скромняшечка наш, – поддела Мораг. – Смотрите как зарумянился.

– И куда ты едешь, драконоборец?

– В Галабру. К батьке.

– А в фургоне у тебя что?

Мораг фыркнула:

– Чудовища у него в фургоне.

Псоглавец недоверчиво крякнул. Задний полог зашевелился, откинулся. В проем заглянул хмурый рыцарь в черном плаще и белом нарамнике. С груди у него скалилась собачья голова.

– Ага, – сказал он. – Одно чудовище еле дышит, второе глазами лупает. Оба мелкие какие-то. – Полог упал. – А скажи-ка мне, любезный сэн, кто из них дракон, а кто горгулья?

– Драконоборца нашего спроси, любезный брат Фальверен, – откликнулась Мораг. – Эти твари – не моя добыча. Моя еще по лесу бродит, меня поджидает.

– Не поспешил ли ты клетку заказать, а, любезный сэн? Не спугнешь удачу?

– Я бы поспорил с тобой, брат Фальверен, на полсотни золотых, что первым дракона словлю. Да ведь тебе, небось, устав запрещает на деньги спорить.

– На деньги – запрещает, а на интерес – не запрещает. – Перрогвард хохотнул. – Давай поспорим, любезный сэн. Если ты первый чудовище словишь – поможем тебе отвезти его куда скажешь. Если мы первые управимся – заберем твою клетку. Видишь кобылку вьючную?

– Ну?

– Волчью отраву везем. Много. Наделаем приманок – ни одну, так другую дракон сожрет.

Я аж подпрыгнула на соломе. Пепел широко распахнул глаза, мы обменялись встревоженными взглядами.

– Дракона – волчьим ядом? – В голосе принцессы прозвучало только удивление. – Дракон – не какой-нибудь волчишка задрипанный, вряд ли ему ваша отрава желудок попортит.

– Попортит, будь спокоен. Если не насмерть, то уж скрючит здорово. Ослабеет тварь, тут-то мы ее и повяжем.

Эрайн не будет подбирать куски мяса, он не ест падали. А вдруг – ест? Надо предупредить его. Но как предупредить дракона?

Снаружи Мораг распрощалась с перрогвардами, и отряд умчался вперед. Полог снова откинулся, засунулась черноволосая принцессина голова.

– Слыхала?

– Слыхала. – Я помогла Пеплу, который вдруг заерзал и завозился, пытаясь приподняться. – Не слишком приятное известие. Но спасибо хотя бы на том, что мы про это узнали.

– Скажи своему хвостатому.

– Конечно. Миледи, про какую клетку говорили псоглавцы?

– Я послала от имени лорда Мавера птицу в Ставскую Гряду. Чтобы хорошую клетку сколотили, железную. Ее дня три делать, мы как раз подъедем. Посадим туда мантикора, дождемся Клестиху с поездом и повезем мантикора как подарок к свадьбе. – Мораг злобно ухмыльнулась, явно представив личико найгертовой невесты при виде «подарка». – Так ему легче всего на колдуна показать. Кроме того, в клетке хвостатый дряни не нажрется, и здешние хутора целее будут.

– Складно придумано, миледи! – восхитился Пепел.

Я засомневалась:

– А если Малыш откажется в клетку лезть?

– Это твоя забота – уговаривать, – отрезала Мораг и исчезла.

– Ладно, – вздохнула я. – Будем надеяться, что он внимет голосу разума и согласится. Пепел, пожалуйста, некоторое время не отвлекай меня, я постараюсь позвать его, чтобы к вечеру он вышел к нашей стоянке.

Ведь достаточно просто позвать. Просто позвать – и он услышит. Эрайн точно услышит. Он, кстати, всегда находился, когда я его искала. Эрайн, Эрайн, Эрайн. Иди на голос, Эрайн. Для тебя тут полно работы. Иди, хороший, на северо-восток, вдоль дороги, вечером мы будем тебя ждать. Посадим тебя в клетку, Эрайн. И попробуй только отказаться!

Смущала меня эта клетка. Кто, скажите, полезет туда добровольно? Кто, попав за решетку, не станет рваться наружу?

Фолари… Фолари, пытавшийся вырваться любой ценой, а моя жизнь – тьфу! по сравнению с сотнями лет заточения. Если бы не Ската, не осталось бы от Лесты Омелы мокрого места. Забавно – фолари сам вырыл себе яму, когда сказал, что игрушечная лодочка похожа на найльские лодки для мертвецов. Зачем он это сказал, для убедительности, что ли? Я ведь и так приняла его за найла. Перестарался себе на беду. Одной фразой он посвятил игрушку Полночи, одной фразой открыл ворота в бездну. Он и представить не мог, что по ту сторону сторожит моя когтистая фюльгья и что она выскочит моментально, защищая своего двойника.

Защищая – ибо я нужна ей не меньше, чем она мне. Так сказал Амаргин. Я нужна ей не меньше. Зачем же я ей нужна? Как я могу здесь, в серединном мире, пригодиться полуночной твари?

– Пепел, ты слышал что-нибудь про фюльгьи?

– Конечно, прекрасная госпожа. – Певец одарил меня щербатой улыбкой. – Но северные барды знают о них больше. Инги с полуночных берегов называют их «фильги», а в Ирее, я слышал, их именуют «фетчами».

– А альды и андаланцы что-нибудь про них знают?

– Считают или враками, или нечистой силой по большей части. Церковь не любит разбираться в этих сложностях и слишком многое приписывает дьявольским козням.

– Ты, выходит, не разделяешь ее мнения, да, Пепел?

– У меня свое мнение, прекрасная госпожа. В некоторых деталях отличное от общепринятого.

– Потому-то ты со мной и связался. – Я достала из рукава полотняный лоскут и принялась вытирать Пеплу лоб. Жар спадал, бродяга наш покрылся испариной, в душноватом фургоне крепко пахло потом. – Ты ничего мне не рассказываешь о себе. Но хоть что-то я могу узнать? Откуда ты родом? У тебя есть семья?

– Я с берегов одной маленькой живописной речки, прекрасная госпожа, но речушку мою родную на карте не рисуют. Нас было трое братьев, старший погиб на войне, средний и поныне здравствует, а я, получается, младший и самый из них непутевый.

Лицо у певца было желтое в процеженном сквозь выцветший тик свете, и по нему пробегали тени. Что за тени – птицы в вышине, ветви над дорогой? Пепел смотрел в потолок.

– Жизнь свою я сравнил бы со спокойной рекой. С речушкой, я бы даже сказал, с той самой, на берегу которой родился. Конца и начала не видно, от одного берега до другого рукой подать. Текла моя река, текла, что-то во мне потихоньку копилось, изменялось, принимало другие ручьи и течения, и вот однажды я вышел из берегов. И начал прокладывать новое русло. Это оказалось сложнее, чем я вначале думал, но оно того стоило, госпожа. Торить новый путь – дело не на один день, и не на один год. Столько препятствий! Какие опрокинешь, какие обойдешь, какие остановят – но только на время. С тех пор, как я покинул дом, я многое узнал. О мире, о себе. О людях.

– И что же тебя повлекло странствовать? Музыка?

– Не только она, госпожа.

– Любовь?

– Не только она.

– А что же? Долг?

– Не только он.

– Опять загадки! Мне следует перебирать все на свете, что только может быть? Пока не выберу правильное?

– Хочешь перебирать – перебирай. Это тоже способ.

– Я тебя разочаровываю… Пепел, веришь, я очень-очень хочу тебе помочь.

– Мне не надо помогать, Леста. – Он даже нахмурился немного. – Дело ведь не в помощи. Пока ты будешь гадать, чем мне помочь, ничего не получится.

– А в чем дело? – Я нагнулась, глядя в потемневшие крапчатые глаза с рыжим пятном в правом. – В магии?

– О, – сказал он. – Немного магии тут точно есть. Совсем крохотная чуточка, но ее оказалось достаточно.

– О! – сказала я.

Нагнулась еще ниже и поцеловала его. Горячие губы ответили, раскрылись. Пепел положил ладонь мне на затылок и некоторое время не отпускал. Целовался Пепел здорово, я даже позабыла про дырки в зубах. Потом рука соскользнула, и я приподнялась, требовательно на него глядя.

Он улыбнулся. Я насупилась.

– Ничего не изменилось, правда? – прошептал он. – Госпожа моя прекрасная, разве я похож на лягушку?

– На жабу ты похож, перегревшуюся на солнце, – буркнула я. – Если тебе нужна принцесса, то ты не ко мне обратился. Принцесса тут недалеко песни горланит.

Мораг и вправду во весь неслабый голос распевала альханскую «Голубку». Ратер негромко подпевал с передка, не держа обид на высочество. Вдвоем у них неплохо получалось.

– Не сердись. – Пепел все еще улыбался. – Мы просто движемся вперед, ощупью, вслепую, натыкаясь друг на друга, наступая на ноги, пугаясь и пугая. Не сердись.

– Я не сержусь, с чего ты взял?

– Губки надуты у моей прекрасной госпожи. Если бы я был хитрее, я бы сказал, что ты правильно начала и не надо оставлять попыток. Немного больше чувства, немного больше доверия к партнеру…

– Пепел!

– Ах. Но я бесхитростен, и весь перед тобой как на ладони. И не так хорош, как в лучшие времена. За каждый твой поцелуй – по стакану крови, но – увы! – они не расколдуют перегревшуюся жабку. В чем честно признаюсь. Увы мне, увы.

– Это что, признание в любви?

– Вроде того.

– Пропасть! Ты же поэт, Пепел! Где твое высокое исскуство, где изысканные метафоры, изящные ставнения?

– Слов нет, – ухмыльнулся он. – Поток иссяк, и в горле пересохло. Правда, прекрасная госпожа, мне отчего-то больно говорить.

– Промочи горло.

Я сунула ему флягу и откинулась на покрытую мешковиной солому. Пощупала свирельку сквозь платье. Вздохнула. В груди у меня щемило, хотелось плакать. Увы мне, увы.

– Не летай, голубка, в горы, – пели хором принцесса и сын паромщика.

 
– Стрелы для тебя готовы.
Ведь с сегодняшнего дня
Обьявляется война
Всем крылатым в синеве —
На войне, как на войне!
Не летай, голубка, в горы
Рано поутру,
Чтоб не умер я от горя,
Выпустив стрелу,
Выпустив стрелу.
 

Глава 32
О любви и ненависти

(…– Это заклинание, сладкие мои, любому эхисеро следует выучить наизусть. – Госпожа Райнара постучала пальцем по странице. – Именно оно призовет счастливого гения и раскроет душу для принятия его. И само заклинание, и действия, его сопровождающие, должно выучить назубок, чтобы ни коим образом не сбиться и не запутаться, ибо принятие гения – испытание нелегкое и требующее невероятного напряжения. Это огромное усилие воли и сосредоточение, и только правильно проведя ритуал, возможно воссоединится с гением. Вы обе юны и легкомысленны, девочки мои, поэтому я прошу и требую, чтобы вы собрали все свои силы и внимание для последнего рывка. На праздник хлеба, который здесь называют Ламмас, назначена свадьба, и в первое или второе новолуние после свадьбы мы проведем обряд. Времени у нас чуть больше месяца, вы поняли?

Мы с Каландой радостно закивали. У Каланды пылали скулы. А у меня в груди теснило от восторга. Скоро! Меньше месяца! Совсем скоро!

– А почему после свадьбы? – спросила я. – Почему не раньше?

– Потому что я так сказала. – Ама Райна покосилась на принцессу и улыбнулась. – Потому что свадьба тоже входит в наш расчет.

– А почему… – Холеный палец Райнары щелкнул меня по носу и я замолчала.

– Первое или второе новолуние, сладкие мои. На перекрестье семи хожалых троп. В кольце огня. Каждая из вас откроет свое сердце. В сердцах ваших должна быть только любовь – ни страха, ни горечи, ни корысти. Тогда будет принесена великая жертва, бесценная жертва, лучшая жертва. И она вернется сторицей, девочки мои. Присутствием гения, вечным его покровительством.

– Жертва? – я уже слышала про жертву, и меня это пугало, не смотря на Райнарину снисходительную улыбку. – Мы должны дать гению свою кровь? Или – чью кровь?

– Ты хочешь купить благословение подобной ценой? Ну скажи, разве за хлеб ты платишь побоями? За поцелуй – пощечиной? Что стоят такой хлеб и такие поцелуи? Ничего они не стоят и никуда они не годятся, оставьте их свиньям и тем несчастным, которые иного не достойны. Только светлое золото за хлеб, только искренняя нежность за поцелуй, только чистая радость за вдохновение, только великая благодарность за причастие, и только жертвенная любовь за истинное волшебство!

– Любовь в жертву? – ужаснулась я. – Я разлюблю Каланду?

– Глупая! – Райнара опять легонько щелкнула меня по носу. – Если вы пройдете обряд, то никогда друг друга не разлюбите. Никогда. Но обряд испытает это чувство, араньика.

Ветерок пролетел над озером, ласково дохнул в разгоряченное лицо. Райнара подсунула под страницу ладонь, и старый пергаментный лист поднялся бабочкиным крылом, сливочно-золотым сияющим прямоугольником, сосредоточием счастья. Тихая вода чуть покачивала нашу лодку, застывшую посередине Алого озера. В лодке сидели только мы – я, Каланда и госпожа Райнара, а охрана осталась на берегу. Андаланец из каландиной свиты валялся на травке задрав ноги, а хмурый Стел прохаживался туда-сюда и бдил. Но даже его кислая физиономия не испортила мне настроения. Скоро! Совсем скоро!

– Возьми книгу, сладкая моя, и читай. – Райнарин ноготь подчеркнул строку. – Отсюда.

Каланда приняла в руки тяжелый переплет.

– «Эмпрендете а ла райя дель фьего и вэльва де эхпальдах а ла луна ньэва…» – Каланда поднялась в лодке, держа книгу навесу. – Солнце, – она ткнула пальцем через плечо. – быть… стать… ла луна ньэва.

– Не очень-то похоже на новорожденный месяц, – усмехнулась я.

– Это есть ун имахен! – отмахнулась принцесса. – Эхте ла ванка, – она, приподняв подол платья, спихнула мысиком туфли подушку с сидения и неожиданно вскочила на полированную доску скамьи. – Стать граница… черта…

Лодка качнулась, но принцесса, ловко выгнувшись, восстановила равновесие. Сегодня Каланда, по настоянию Райнары, нарядилась в прелестное шелковое платье золотистого цвета. Шелк тонко засвистел на ветерке и Каланда засмеялась.

– «О йяма де амор, о лампарах де фьего…»

Она вскинула руку, плеснув крылатым рукавом. «Светильник мой, огонь любви нетленный, как верен путь мой в озареньи этом…» – шептала я тайные слова, не сводя глаз с чернокудрого ангела в трепещущем золотом пламени. Одной рукой ангел держал книгу, другой указывал в зенит. И ясный день казался мне ночью, а послеобеденное солнце – новорожденным месяцем. – «О столп огня! Ты щедро оделяешь избранника своим теплом и светом…»

Налетевший ветерок широко раздул золотистую юбку и лодочку развернуло. Берега поплыли, кружа голову.

– Калор и лух дан хунто а шу керидо…

Бам!

Сильный удар снес меня со скамьи и приложил задом о дно. Долю мгновения я видела как книга, превратившись в многокрылого голубя, кувыркается в небе, а мой золотой ангел отчаянно машает руками, словно пытается взлететь за ней следом. Затем Каланда ухнула в воду, подняв веер брызг, а книга, беспомощно раскинув страницы, плюхнулась в озеро чуть дальше.

Крик Райнары достал меня уже в полете. Книга! О Боже мой, книга!

Свечкой – вглубь! Я вытаращила глаза в бурую муть – тускло-белое пятно медленно поворачивалось, колыхая лепестками в недосягаемой близи. Рукой ведь подать! – но растопыренные пальцы ловят пустую воду. Она тонет! Гребок, еще гребок, глубже, сильнее!

Цап!

Странички вздрогнули, недоверчиво колеблясь. Я держала сбежавшее сокровище за уголок переплета. Намертво вцепившись в книгу, я перевернулась головой к поверхности и бешено заработала ногами. Воздуха уже не хватало.

Плоп! Вода вытолкнула меня на свет, несколько мгновений я только и могла, что хрипло дышать, прижимая к груди промокшее сочинение андаланского мудреца. Ничего. Высушим. Только бы строчки не поплыли… хотя вроде бы не должны, это старинная книга, писанная настоящей сагайской тушью, а не новомодными чернилами.

Лодочка покачивалась ярдах в десяти, в ней во весь рост стояла Райнара, повернувшись лицом к ближнему берегу. Ко мне, соответственно, спиной. Райнара больше не голосила, зато я услышала, как смеется и что-то выкрикивает Каланда.

Фыркая и отплевываясь, я поплыла к лодке. Меня немножко мутило от запоздалого ужаса – а вот потопла бы бесценная книга! Потерялась бы на дне! Затянуло бы ее в ил – поминай как звали! Сколько там на дне затонувших коряг, камней и всякой дряни – как найти?

– Госпожа Райнара! – Я зацепилась рукой за борт. – Госпожа Райнара. Вот книга! Я ее поймала!

Подтянувшись, я выложила истекающий водой тяжелый фолиант на середину скамьи, подальше от края.

– Госпожа Райнара…

Высокая женщина в красном платье будто не слышала меня. Не оглянулась, не посмотрела на книгу. Она, не отрываясь, смотрела совсем в другую сторону.

Стел Диринг, как был – в кольчуге, в суконном нарамнике, мрачно волок к берегу хохочущую Каланду. Вот это да! Он даже не попытался скинуть с себя тяжелое железо – так и понесся на помощь в полной аммуниции. Даже меч, наверное, не отстегнул. На берегу топтался второй охранник, успевший снять перевязь и содрать котту. Теперь он глупо ухмылялся, глядя на напарника и развеселую принцессу, которая, похоже, не собиралась тонуть.

– Госпожа Райнара. – Я снова попыталась обратить на себя внимание. – Госпожа Райнара, вот книга. Я ее спасла. Я достала ее из воды, госпожа Райнара.

Но госпожа Райнара ко мне так и не обернулась.)

Издали эрайново лечение смахивало на эдакое неспешное разделывание жертвы для последующего поедания. Впрочем, за елочками плохо было видно чем он там занимается. Эрайн велел оттащить певца подальше от лагеря, до пояса его раздеть, разложить на плаще (кушать подано!), а всем зевакам идти и заниматься своими делами (он так и выразился). Самое обидное, что меня он тоже причислил к зевакам. Я пару раз прошлась мимо них – за водой и набрать немного грибов для похлебки – но ничего любопытного не усмотрела, кроме обрывков бинтов, живописно вокруг раскиданных. Пепел лежал пластом, а мантикор, низко над ним склонившись, что-то делал когтистыми ручищами, и со стороны казалось что он медленно и со смаком разбирает нашего поэта на кусочки как сваренную для холодца свиную ногу. Пепел, кстати, не высказал ни малейшего страха, когда его, полуголого, уложили на плащ и подпустили вплотную утыканное лезвиями чудовище. Он и сейчас молчал.

Я потопталась, потом окликнула:

Эрайн.

Не мешай.

Ужин готов. Может, прерветесь?

Хочешь здорового приятеля? Отстань и займись чем-нибудь полезным.

Я вернулась в лагерь. Ратер уже снял исходящий паром котелок и помешивал варево оструганной палкой. Мораг, как и положено принцессе, бездельничала, развалясь на охапке веток по ту сторону костра, чистила ногти кинжалом и скалила зубы. Пока было светло она, как и обещала, гоняла Кукушонка в хвост и гриву, совершенно парня не жалея. Он извалялся в траве, на руках его темнели синяки, а костяшки пальцев распухли. Но он раз за разом поднимался, не жаловался, хоть и шипел сквозь зубы, и не просил остановиться. Принцесса сама поняла, что хватит. Хотя, по-моему мнению, позновато поняла. До разбитых рук можно было не доводить.

– Малыш придет ужинать? – спросил Ратер.

– Когда долечит. Просил не беспокоить. Надо оставить им горячего.

– Такой зверюге как мантикор, этой жижицы, – Мораг кивнула на котелок, – на один глоток. Если он овцу за раз лопает…

– У нас есть хлеб и сыр, – сказала я. – Много. Для него покупали.

– Это не жижица, госпожа моя принцесса, – мягко поправил Ратер. – Это кулеш. Довольно густой.

– Серо-буро-малиновое и булькает – это кулеш? Ну-ну. Я в болоте такое видела, там тоже кулеш?

Впрочем, миску она все-таки протянула.

– В болоте – холодное, – рассудительно заметила я, ломая булку. – А тут – горячее. К тому же пахнет лучше.

– Каррахна! – Мораг облизала ложку. – На вкус не так страшно как на вид. Ладно, согласна. Это кулеш.

– Миледи, вот давно хотела тебя спросить: а что такое «каррахна»?

– А! – Мораг выловила из миски какую-то черную скрюченную козюльку и подняла бровь. – Хм… Прежде пусть рыжий ответит – что это такое?

– Гриб, – буркнул Ратер. – Подосиновик. Хороший гриб.

– Не бойся, миледи, если что – Малыш тебя вылечит.

– Если вы меня отравите, негодяи, вас уже никто не вылечит. Потому что я вас убью обоих.

Мораг отправила козюльку в рот и принялась задумчиво жевать.

– Так что такое «каррахна», миледи?

– У одного святого отца подцепила, – ухмыльнулась Мораг. – Приезжал к нам пару лет назад высокий чин из Южных Уст. Благолепный – страсть. Аж светится. Сказал, что во мне бесы сидят, потащил в церковь, отчитывал трое суток без передышки. Я паинькой за ним пошла, все делала как он велел. Не потому что в бесов поверила, а потому что Найгерт просил. Раз Герт просит – потерплю, ладно уж. Для очистки совести. Ну вот, трое суток как на посту. Святой отец читает, я на коленках стою. Не жрали совсем, пили только воду святую, погадить в притвор бегали, представьте. Спали тут же, на полу, по полчетверти в сутки. За приделы храма – ни ногой. Он охрип, у меня на коленях мозоли кровавые. Сил – никаких, одна злость осталась. Не могу больше, говорю, хватит, святой отец. Он читает. Я говорю – вина, что ли, дай, да и сам выпей, на ногах ведь не стоишь. Он читает. И так меня что-то с этого переклинило, помрачение нашло, не помню что делала. Витражи я там что ли побила, свечки посшибала… тумбу с чашей для воды своротила… потом в город ушла. Потом Герт меня из загула вытащил, домой привел. Велел перед святым отцом извиниться. Ну, раз брат просит, от меня не убудет – я пошла, извинилась. Бесы, говорю, святой отец, растак их и разэдак. Он на меня посмотрел, головой покачал, и сказал в сердцах: «Каррахна! Надо было тебя связать!» Я потом спросила у старого Подре Раскиньо, который еще с матерью из Андалана приехал. Подре меня и просветил: мертвый, говорит, это андалат, «каррахна», говорит, все равно что «карай» на современном. Ругательство матерное крепкое. Мне понравилось. Звучно так, и глубоко исторично. Через века прошло словечко. – Мораг негромко рассмеялась. – Говорят, не дело принцессе сквернословить как матрос. Что ж, буду сквернословить по-церковному, на том языке, на котором псалмы поют.

Она привычно потерла ключицы и вернулась к еде.

– Душевный святой отец тебе попался, миледи. Нас таким словам в монастыре не учили. – Я пошуровала ложкой и тоже выудила из каши козюльку, еще более устрашающего вида, чем у Мораг. – Высокое Небо, во что превращаются порядочные грибы в умелых руках!

– Сама будешь стряпать в следующий раз.

– Ладно тебе, – неожиданно вступилась за Ратера принцесса. – Вкусно ведь, что еще надо? В иных шикарных заведениях знаешь как бывает? Перьев цветных понатыкают, карамелью обольют, пряностью обсыплют, а на вкус – дерьмо дерьмом. «Фазаны засахаренные с розмарином в кисло-сладком соусе», драконидская вроде как кухня, дрянь невероятная.

– У нас своя кухня, да, братишка? «Грибы в ужасе», «Гмазь разноцветная»…

– Сама будешь стряпать, говорю!

– Ну, гмази я вам настряпаю сколько угодно.

– Малявка наказана за злоехидство. Пойдешь посуду мыть.

– Какого лешего? Это ты у нас, миледи, зубоскалишь по чем зря. Я только бледная тень…

– Вот-вот. Кишка тонка, а туда же. – Мораг сыто вздохнула и похлопала себя по животу. – Вкусно, рыжий. У нас есть чем горло прополоскать? Тащи сюда.

Хлебной коркой я подобрала остатки кулеша и повернула миску к свету. И так чистая, зачем ее еще мыть? Ратер передал принцессе мех с вином, и высочество присосалось к горлышку.

– Фууух! Ничего, кисленькое такое… – Мораг опустила мех. – Вопрос созрел: что это за нечисть о которой все говорят? Я не про мантикора, я про горгулью. Малявка, ты наверняка знаешь что это за тварь.

– Это полуночная тварь. – Ага, держи карман, щасс признаюсь. – Прилетела на помощь дракону.

– Мантикору?

– Дракону. Малыш, он… как бы един в двух лицах.

– Как это? – Ратер взял протянутый принцессой мех и забыл про него.

Я рассказала – как это. Принцесса и Кукушонок хором присвистнули.

– Тварюка из преисподней так и будет вокруг нашего Малыша ошиваться? – забеспокоился Ратер.

– Полночь – не преисподняя. И вряд ли горгулья заявится снова. Ты ее здорово шуганул, братец.

– Герой! – Мораг, потянувшись, потрепала парня по плечу. Ратер залился краской и отвернулся. – Чудо! – восхитилась принцесса. – Налюбоваться не могу. Маков цвет, пламенный закат. Давно я не видела чтобы люди так краснели, да еще от справедливой похвалы.

– Ничего я такого не сделал, госпожа моя принцесса. Всеми святыми прошу – не надо лишний раз нахваливать, не по себе как-то от похвал этих.

Мораг послюнила палец и приложила к кукушоночьей пылающей щеке:

– Пшшш! Ого как нас в дрожь бросило! Не мальчик – огонь жаркий. Ладно, ладно, больше не буду. Кстати. – Она приподнялась, заглядывая Ратеру в лицо. – Ты всегда такой горячий, м-м? Может, пойдем, проверим? Я б тебя еще кое-чему научила, кроме размахивания дубьем, если силенки остались.

Ратер вскинул голову, сбросил ее руку с плеча и встал.

– Наигрались мы уже сегодня, госпожа моя принцесса, – сказал он не своим голосом. – Спокойной ночи.

И двинул быстрым шагом куда-то в елки, споткнувшись о сумку с провизией и разбросав пустые миски.

– Эй! Рыжий! – Мораг удивленно посмотрела на меня. – Куда это он ломанулся?

– Отстань от него, миледи. – Я покачала головой. – Парень к тебе неровно дышит, не надо с ним так грубо.

– Тю! – Мораг хлопнулась обратно на ветки. – Зашибись. Щенок дворняжки ко мне неровно дышит! Кому расскажешь – не поверят.

– Дура ты, миледи, если так думаешь.

– Что? – Мораг даже привстала. – Малявка что-то вякает?

– Дура ты, говорю.

– Еще вякни.

– Он не щенок дворняжки. Разуй глаза. Он рыцарь.

Мораг фыркнула:

– А я думала, он сын паромщика.

– Мало ли, что мы думаем, миледи. Ты думала, что мать твоя мертва, а Найгерт – твой брат. Я два раза думала, что утонула. Ты не думай, ты глазами смотри! Смотри глазами на НЕГО, холера черная, а не на щенка дворняжки!