Текст книги "Золотая свирель"

Глава 37
Рохар Лискиец

Я промокла сразу же и насквозь. Лил дождь, не ливень, а просто сильный дождь, который и к утру не кончится. Тонкое платье отяжелело и облепило ноги, стесняя шаг. Я быстро начала мерзнуть, ведь лунный шелк – невеликая защита, когда ты один на один с осенью.

Улицы были черны, пустынны и незнакомы, а по ногам мчался водяной поток, полный песка и какой-то ветоши… а может, просто палых листьев. Я брела наугад, не очень-то стараясь отыскать гостинницу. Зачем ее искать, если там меня никто не ждет? Дождь смывал кровь и грязь, и наполнял холодом мое пустое сердце.

Такая иллюзия полноты.

А еще ты не хочешь идти к людям, Леста Омела, потому что постыдно ревешь, а под дождем и в темноте очень удобно обманываться и делать вид, что ты не упиваешься жалостью к себе, а просто промокла. Скате, между прочим, сейчас гораздо хуже. Представить страшно, как ее порубили… крыло чуть не целиком оттяпали.

– Эй, сестричка! – Хриплый голос откуда-то снизу. – Пода-ай…

Нищий. Вот неуемный, ночь же на дворе, полз бы в свою нору!

– Нет у меня денег.

Я перешагнула вытянутые поперек улицы ноги.

– Руку подай! Встать помоги…

Есть просьбы, в которых нельзя отказывать. Нельзя, и баста.

Я повернулась, ухватила протянутую руку. Скользкую от воды, неожиданно горячую. У человека был жар.

Даже держась за меня, встать он не смог. Пришлось подставить плечо.

– Сестренка… спаси тебя Господь… – Он с трудом глотал воздух, навалившись на меня. Дыхание его пахло не вином, а свежей кровью. – Помоги старине Рохару… крылышки подрезали старине… Озолочу. И боженька тебя не забудет.

– Крылышки? – у меня сердце ёкнуло.

– Крылышки, сестренка. Правое чуть не целиком оттяпали.

Без слов я подлезла под левую его руку и обняла за пояс. У него даже плаща не было, только суконная безрукавка на голое тело и промокшие, сбившиеся бинты в размытых темных пятнах.

– Куда идти?

– К себе веди, сестренка. Замели мое гнездышко.

К себе? В гостиницу? Ага, пустят меня в гостиницу в обнимку с бандюком порезанным!

– Не боись, сестренка. – Здоровая рука стиснула мне плечи. – Озолочу, головой клянусь! А боишься – просто отведи куда подальше… под крышу куда-нибудь. Чтоб не посередь улицы Рохару Лискийцу помирать.

– Я не знаю города. Сам говори, куда идти. Какой-нибудь дом заколоченный, но не заброшенный. Откуда хозяева съехали или отсутствуют временно. Я открою дверь, только покажи такой дом.

– Сестренка… ты ж и впрямь сестренка, своих нельзя бросать, да? Знаю такую хату, недалеко совсем… Дай Бог удачи тому кто тебя верному закону обучил, ты мне поможешь, я – тебе, когда нужда придет…

– Силы не трать на болтовню, а? Я тебя и так еле тащу.

– Да я молчу, молчу… Вот туточки сворачиваем… а там совсем рукой подать…

– Черт! Держись на ногах!

– Из-з-зни… Башка крутится…

– Язык у тебя крутится. Свернули. Куда теперь?

Он огляделся, тяжело дыша. Здоровенный кабан, хотя немолодой уже, башка вся седая… или светлая, не поймешь. Если грохнется, я его не удержу. И не подниму потом.

– Вон туда. Это дом Камо Барсука, он бобылем жил и деньги в рост пускал, а неделю назад помер. А родственнички его тридесятые из-под Ютта шут знает когда приедут.

– Не трещи. Положу тебя на койку, тогда хоть песни пой.

– Да я молчу, молчу…

В струях дождя нарисовалась стена в разводах, ряд закрытых ставен и черная мокрая дверь, обитая железом и запертая аж на три огромных замка.

– Слышь, сестренка, может, с черного хода лучшее зайти? Так и так его открывать, замки обратно вешать…

Я пошарила запазухой и достала золотую свирель на шнурочке. Спутник мой качнулся вперед и чуть на сверзился наземь вместе со мной.

– Держись!

– Экое у тебя орудие, сестренка…

– Орудие у меня что надо.

Одной рукой я приставила свирель к губам и заиграла.

Фа, соль, соль диез. Фа, соль, фа.

Капли ползли по черному дереву и полосам металла. Верхние углы, где дождь не доставал, затягивала испарина, белесая, словно налет на сливах. Я играла, зная что доски двери постепенно становятся тонкими как пергамент, а железо хрупким как лед. Бумага и тонкие льдинки, такие бывают на осенних лужах, когда вся вода превращается в ледяную вафельку, накрывшую углубление в земле.

Руки у меня были заняты, поэтому я пнула дверь ногой. Доски треснули, проломились внутрь и осыпались, открывая непроглядный, похожий на пещеру, проем.

– А-аххх, – выдохнул мой спутник, надавливая всей тяжестью на онемевшее плечо. – Сейчас розовые черти полезут. Лискийцу больше не наливать.

Я спрятала свирель.

– Ну-ка, шагай вперед! Давай, раз, два… Вот молодец. Холера, ни зги не видно…

– Дырка-то… так и будет?

– Зарастет. Уже заросла. Рохар, не было никакой дырки. Мы сквозь дверь прошли.

– Была дырка!

– Ну, была так была. Уй! Что это, лестница?

Лестница, ага. Наверх. И лавка у стены. И дверь в боковую комнату. Глаза мои попривыкли к темноте, и она не казалась уже такой кромешной.

– Посиди здесь, я добуду огня и осмотрюсь.

Я сгрузила Лискийца на лавку и полезла наверх, в ту часть дома, где должны быть спальни. Обнаружила несколько забитых пыльной рухлядью комнат, где черт ногу сломит, особенно в темнотище. Пришлось спуститься на поиски кухни, в кухне отыскать кресало и бутылку с маслом, запалить огонь и вернуться наверх. Все это время раненый бандит терпеливо ждал, только иногда покашливал со своей лавки.

Высокое Небо, какой тут оказался хламовник! Похоже, покойный Камо Барсук не выбрасывал ничего и никогда. В комнатах воняло гнилью и мышами. Чтобы добраться до сундуков, мне пришлось свалить на пол груды плесневелого тряпья, из которого побежали тараканы. Полотняные простыни в сундуках были совершенно новые, но бурые пятна указывали на их почтенный возраст, кроме того, они отсырели и кое-где зацвели. Все надо просушивать, а дом протапливать, но пока спасибо и на этом. Я приготовила больному постель и спустилась вниз.

– Рохар, последний рывок. Заберешься по лестнице?

– Райена, – сказал он мне. – Раюшка. Что ты тут делаешь? Ты же умерла.

И я отчетливо поняла, что морока только начинается.

Втащить это чучело наверх. Уложить, раздеть, осмотреть его дырки.

Добыть и согреть воды. До этого растопить печь… нет, с печью разберемся завтра, пока хватит и жаровни… конечно, если найдется торф или уголь. Но в доме все-таки слишком сыро и холодно, без печки мы тут окочуримся в два счета.

Во дворе поставить ведро под водосток – пока идет дождь, без походов к колодцу можно обойтись.

Полечить болящего. Напоить его горячим, если удастся.

Обшарить дом, может, в здешних завалах притаилась бутылка вина?

– Раюшка… Ты за мной пришла?

– Не за тобой, а к тебе. Я помогу. Слышишь? Я пришла помочь.

– Не заберешь меня?

– Тебе еще жить и жить. Держись за меня крепче. Надо доползти до постели.

Доползли кое-как. Больной горел, бредил, нес чушь, куда-то рвался и норовил упасть. Однако отчалил в беспамятство, только рухнув на постель, не раньше. Молодец.

Я содрала с него одежду и бинты. Ножевая рана, довольно свежая, от правой подмышки до ключицы. Похоже, глубокая, но легкие не задеты – иначе не так бы он дышал. Зашита неумело. Воспалена так, что аж светится, но пока еще не загнила. В целом – не опасная, вся беда в потерянной крови, неловком врачевании и пробежке под дождем.

Итак, Леста Омела, вот тебе первостепенная задача. Выживет бандит – выживет твоя фюльгья. Хозяйство, страдания и прочие заботы – потом.

Ну, поехали, с Богом!

Из дверей в двери, из ворот воротами, из полудня к полночи, пойду я к темну морю полуночному. У темна моря полуночного стоит дерево карколист, под тем деревом сидят семеро сестер. Как первая из них – Трясина, вторая – Ломина, третья – Огнея, четвертая – Гладея, пятая – Маетуха, шестая – Знобуха, седьмая – Окорукша…

* * *

На нос упала капля, за ней – вторая, а следом холодная струйка пролилась на лоб, потекла между бровей, по щеке к краю губ, и, когда Эрайн слизнул ее, она оказалась соленой, как слезы. По промокшей парусине барабанил дождь. Эрайн встряхнул головой – лезвия гривы глухо тренькнули о прутья.

– Слышь, братец Лемель, змей чего-то ворошится…

– Сыро ему, вот и ворошится. Дождь-то какой…

– Слышь, а клетка, как по-твоему, прочная? Сдержит, если вырываться начнет?

– Клетка целиком из железа скроена, под заказ. Ее брат Фальверен у одного южанина на спор выиграл. Лучшего в этой дыре нам все равно не найти, к тому же отец Викор ее чин чином святой водой окропил, на все четыре угла «Отца Небесного» прочитал, а на замок еще и «Длань крепка» добавил.

– Братцы сказывают, чудище это сэна Гавора винтом завернуло, вместе со всей его броней…

– Чего-то у тебя, Тихоня, зубы стучат, или мне мерещится?

– Холодно тут, братец Лемель…

Сквозь прореху в парусине Эрайн видел красноватое пятно жаровни под навесом и двух стражей, зябко топчущихся над огнем. Время от времени то один то другой оглядывались на клетку, и тогда Эрайн мог рассмотреть их бледные лица под кольчужными капюшонами. Рыцари в собачьих ошейниках, взявшие своим символом собачью голову, не доверяли железной решетке. Правильно, кстати, не доверяли. Но вот интересно, что эти два человечка будут делать, если я вылезу наружу?

– Слышь, братец Лемель, а чего Фальверен с Хаскольдом решили, что змей этот Найгерту Амалерскому ко двору придется?

– Не ко двору, балда, а в зверятник, перед другими высокими лордами кичиться. Вон и леди молодой невесте дракон приглянулся, выкупить хотела. Не, Тихоня, неправильно ты смотришь! Ты на него как на зверя смотришь, а надо как на сундук с золотом. Он и стоит не меньше, верно тебе говорю. А лорд Ракитский за него и два сундука отвалил бы, в Раките, сказывают, зверятник особо знатный!

– Так, брат Лемель, это ж тварь адская! Ее ж обратно в пекло загнать надобно, чтоб землю благословенную не топтала, добрых людей не жрала.

– Ты каким местом смотрел, когда отец Викор над ним экзорцизмы читал и святой водой кропил? Какая ж адская тварь такое выдержит? Зверь это просто редкий, с северов сюда забрел, из Найгона, Бог знает, какие еще чуда у найлов в лесах водятся…

– У зверей, братец Лемель, ни рук, ни лица не бывает. У зверей – морда и лапы.

– А вот не болтай, коли не знаешь! Я раз видал на базаре у циркачей – вот такой малый, в одежки разодет, то ли ребенок, то ли карла, а сам весь в шерсти, и хвост у него, и ручки, и мордашка детячья. Я подошел, спросил, мол, что за тварька? Зверок, мне говорят, из морайских земель, «мона» по-ихнему называется, а по-нашему – «бесьяна».

Эрайн распорол дыру побольше, чтобы разглядеть в темноте двор и прикинуть, далеко ли до ворот. Получалось довольно далеко, но если пройти под слепым пятном, никто не заметит.

– Не уймется никак змей-то… Слышь, мечищами-то так и тренькает!

– Да пусть его тренькает. Не рычит, не бесится, уже хорошо.

Уходить сейчас или подождать пару дней? А чего ждать, пришествия Полночи? Я обещал Лесс найти колдуна, я его нашел. Вернее, ее. Если бы я сидел в клетке у дочери Врана, то мог бы позволить себе небольшой отдых. Но оставаться наедине с рыцарями-монахами, особенно если дракон опять прорвется наружу, что-то совсем не хочется. Фуф, и на душе отчего-то тяжко…

Эрайн мотнул головой, мокрая решетка отозвалась немузыкальным лязгом и скрежетом. Проклятье, не шевельнешься без звона. Какое тут слепое пятно под такой концерт! Даже шум дождя не спасает…

– Братец Лемель, а чего же мы тогда змея в Амалеру везем, раз лорд Ракиты вдвое больше даст?

– А то, Тихоня, что нам не столько золото нужно, сколько новые земли и права. В начале лета архипастырь просил у короля Белую и Розовую башни, что устье Нержеля стерегут, так Найгерт даже слушать не пожелал. Не хочет Моран других волков в своих охотничьих угодьях, потому-то и держит братию на голодном пайке. Давненько Амалеру ни инги, ни деньги, ни найгонцы не щипали, вот Моран нос-то и воротит.

Ничего, подумал Эрайн. Наговорятся, умаются, устанут, замерзнут, отвлекутся.

Он еще немного поворочался, умащиваясь в тесной сырой клетке, обнял себя за плечи. От дыхания вился пар. За грудинной костью что-то тянуло и скреблось, словно пыталось достучаться, но спящий дракон не имел к этому никакого отношения.

Лесс, вдруг понял Эрайн.

Леста.

Лессандир!

Истинное имя будто прорвало плотину – Эрайна с головой окунуло в страх, визг, вой и грохот, бок и плечо обожгло болью, в глазах завертелось черно-алое колесо, на мгновение Эрайн позабыл, где находится.

Дз-з-зень!

Оказалось, он вскочил, врезавшись головой в решетку, из пропоротой парусины хлынули потоки воды.

– Эй! Змей-то буянит! А ну, сиди тихо, ты, тварюка хвостатая!

С девчонкой беда. Беда с девчонкой! Эрайн закусил губу, унимая дрожь. Зажмурился, задержал дыхание, нащупывая тонкую вздрагивающую нить, что связала их души. Нить незримого присутствия, не так уж она и тонка. Трудами смертной эта дорожка неплохо протоптана.

Сейчас, Лесс.

Сейчас я помогу тебе, только продержись немного. Я уже иду!

Ладони Эрайна легли на железные прутья и раздвинули их как сухой тростник. С длинным металлическим шелестом драконье тело вытекло из клетки в ночь.

– Змей вылез! Змей! Вылез! Братия-а-а-а!

Удаляющийся крик, топот, чавканье грязи. В глаза Эрайну откуда-то сбоку бросился сгусток огня. Факел на длинной палке.

– А ну, стой! Пшел назад! Пшел!

Эрайн отмахнулся, когтями содрал пылающую ветошь, зашвырнул ее в лужу. На мгновение огонь жарко лизнул его пальцы. Человек отступил, крестя воздух мечом.

– Сюда! Скорее! Зверь на воле!

Эрайн рванулся мимо, разбрызгивая воду, через лабиринты заднего двора, к воротам, или хотя бы к стене. Крики эхом вернулись сразу с двух сторон, на черных мокрых галереях над головой замелькали огни. Загрохотали сапоги, загремело железо. Под дождем пламя шипело и плевалось искрами, каждый факел окружал рыжий ореол. Эрайн разметал какую-то дощатую перегородку и выскочил на пустой пятачок перед конюшнями. От ворот к нему уже бежали люди с мечами и копьями, плащи хлопали как крыла, на белых налатниках – безобразные пятна оскаленных собачьих голов.

– Дорогу! – рявкнул Эрайн, но из горла вырвался только хриплый рев.

Навстречу вылетело копье, Эрайн сшиб его в полете, однако вдоль ребер жгуче чиркнуло другое. Пока еще не больно, но удар развернул мантикора, приложив загривком о взгорбленную драконью спину, взвизгнули сминаемые лезвия. И – следующий удар, сзади, под левую переднюю лапу, в старую рану.

– Аааррррр!!! – сама собой заорала луженая глотка.

Шшшааархх!

Драконий хвост широким махом смел сразу двоих. Вонь мокрого железа мгновенно проросла пьянящим запахом крови.

Внутри дернулось и пошло разворачивать черные кольца проснувшееся чудовище.

Добились своего… безмозглые людишки, обреченно подумал Эрайн, даже не пытаясь удержать дракона. Не потерять бы сознания. Только бы не потерять сознания…

Дракон заорал снова и закружился волчком, заставляя нападающих отхлынуть. Совсем рядом, в конюшнях, ржали и бесновались лошади, почуявшие Полночь.

– Обходи слева! Окружай его!

– Господи, Вседержитель, Слово Отчее, по великому милосердию Твоему, никогда не покидай нас, рабов Твоих, не предавай нас мятежному змею и не оставь нас на волю сатаны…

– Малыш!

– Получай, аспид!

Удар! Левая рука, спасшая живот от копья, онемела.

Ярость взорвалась в груди как реторта алхимика, кровь превратилась в чистый огонь, даже ночь вокруг посветлела. Убью! Всех, всех, всех!

– Гггрррррр!!!

Пламя факелов смешалось с сиянием аур. Крики потеряли смысл и обернулись собачьим лаем. Гнев вскружил голову. Прыжок! Огненные мячи разлетаются как клубки шерсти. Шшшааррррсс! – свистит хвост, вспарывая толпу, в белесое небо летят брызги и лоскутья, двойной сине-белой молнией блещет холодное железо, окованное серебром, впиваясь под ребра.

Больно!

Теперь уже больно.

Мгновенный испуг – они убьют меня. Не позволят уйти. Их слишком много!

Дракон пятится, оглядываясь.

– А, паскудва, забоялся?! Руби, его, братья!

– Хромает, сука!

– Не надо! Не убивайте его! Малыш!

– Грррррррау!

Воткнувшееся под лапу копье волочится следом, мешаясь, разбалтывая рану. Не-ет, я так просто не сдамся! Порву! Сожру! Растопчу! Человечьи лица с разинутыми ртами снова заволакивает алый туман.

Дракон, уходим, Дракон! Дракон, ты слышишь? Фюльгья, тьма тебя дери, тетеря глухая! Пробивайся к воротам, к стене!

Но дракон не слышит. Дракон хочет убивать.

Проклятье! Эрайн стискивает рану на боку, пальцы липнут и скользят в крови. Он весь мокрый, у него даже с носа каплет. Дракон с рычанием вертит башкой – ожерелье огней раздается шире.

– Тяв-тяв-тяв!

Прямо перед ним подпрыгивает огненный мячик. Слишком близко.

Что-то знакомое.

Дракон смотрит, в памяти медленно ворочаются тяжелые камни. Тявканье раздражает, но…

– М-малыш! Это я, М-малыш! Это я, Ратер!

Острый укол ужаса, узнавание холодом обжигает сердце, звякают волосы, вставшие дыбом.

О, нет, мальчик, полувзрослый человечий щенок, только не ты!

Откуда ты здесь?

Он стоит перед Эрайном с пустыми руками, мокрое пугало в облепившей тело одежде, волосы приклеились ко лбу, по роже течет, глаза – как ямы с водой, в них мерцают отблески факелов.

У него губы дрожат.

– М-м-малыш… – почти шепотом. – Узнай ж-же. Узнай м-меня, Малыш…

– Ратери… – говорит Эрайн.

– Ску, ску, ску… – говорит Дракон.

Такой комок чувств, не разобрать, и смятение, и боль, и боязнь пошевелиться, чтобы – тьма меня побери! – не сломать это хрупкое, бесстрашное, бесценное…

Эрайн так и не придумал, что делать, а Дракон, звеня лезвиями, медленно и неловко лег у ног человека, словно пес.

– О-ххх… – выдохнула толпа.

Кукушонок шагнул между вытянутых лап. Бледное, пестрое от веснушек лицо, губы пляшут, пытаясь сложиться в улыбку. Как же ему страшно! Ему до обморока страшно, но он идет, подходит, совсем близко, вплотную. Эрайн, не выдержав его взгляда, опускает голову.

И ты еще называешь себя волшебником, Эрайн из Сумерек?

Стыдно смертному мальчишке в глаза смотреть.

Холодная, чуть вздрагивающая рука легла на плечо.

– Пассскудва! – кто-то в толпе высказался от всего сердца.

– Братие… да он же… как Карвелег Святой… гляньте, змей перед ним наземь лег!

– Господи помилуй, присмирело чудище!

Люди загомонили.

– Малыш, – шепотом позвал Ратер. – Глянь на меня.

Эрайн, моргая, поднял глаза.

– В тебе, Малыш, дырок понаделали, чуешь? Сейчас отведу тебя под крышу, куда нибудь в сарай. Ты только слушай меня, лады? А я попрошусь с тобой остаться, ни на шаг не отойду. Я ж сюда потому и пришел, чтоб с тобою быть.

Со мною?

Я так долго был один. Ведь никто со мной так и не остался – ни друзья, ни родичи, ни Геро Экель, ни Вран Чернокрылый… а учитель погиб, и Шелари тоже. Сам выкарабкивайся, Эрайн, расчитывай только на себя, маг обязан быть безжалостным. В первую очередь, к себе. Я и Лесс это в голову вбивал…

Лессандир?

Связующая нить дрогнула и отозвалась незримым присутствием. На том конце было глухо, но не пусто. Она жива, и даже, вроде, цела. Значит, сама справилась. Как и учили.

А я не смог. Справиться в одиночку.

– Господин мой, брат Хаскольд! – Ратер оглянулся на монахов. – Разреши с чудом рядышком остаться, он, видишь, спокойный, когда я поблизости.

– Парень, ну ты даешь! «Малыша» придумал! – один из монахов подхромал на костылях, Эрайн видел его вечером, в компании с колдуньей. – Как тебе удалось?

– Лаской и добрым словом, господин хороший. Я привычный, страхолюдин неразумных уговаривать. У нас с отцом работник был, собой великан и силищи немеряной, а ума – как у котенка. С рук у меня ел.

Люди топтались вокруг, бренча железом, огонь факелов змеился и плясал на мокрых камнях. Эрайн смотрел, как пару скорченных тел погрузили на плащи и поволокли в темноту.

– И что, – спросил хромой, – он теперь послушный?

– Работник-то?

– Да нет, чудовище наше!

– А вот приставьте меня к нему, господин мой брат Хаскольд. Со мною он как шелковый станет, вот увидите.

– Ну… ладно. Брат Фальверен, отец Викор! Что скажете?

Осторожно приблизились еще двое монахов.

– Пусть парнишка попробует, – кивнул тот, что помоложе. – Может, с ним и правда благодать Единого?

А старик покачал головой.

– Грешно сомневаться, – тихо сказал он. – Как бы мы не объясняли свершившееся, сие есть чудо Господне, ибо зверь неистовый, как и всякое зло, склоняет голову лишь перед Божьей любовью неизреченной, и не перед чем иным.

* * *

Я проснулась.

Я проснулась от того, что ужасно замерзла в сыром платье и шея у меня затекла. Оказалось, я так и сижу на кровати, завалившись лежащему бандиту на ноги, а в руке у меня мокрая тряпка, которой я вытирала ему лицо.

Фителек в плошке с маслом сильно прогорел и прыскал искрами.

Первым делом проверила, жив ли мой болящий.

Жив. Лоб уже не так пылает, лихорадка немного отступила. Беспамятство перешло в сон. Дай Бог, выкарабкается. Наткнись я на него получетвертью позже, вряд ли можно было на что-то надеяться.

Я встала, чтобы посмотреть в щелочку ставен – слепая мгла на улице и шелест дождя. Спала я всего ничего.

Но видела странный сон.

Странный сон глазами Эрайна. Словно я опять попала в его тело, но только как безмолвный зритель, ничего больше. Я себя не осознавала, мне казалось, что Эрайн – это я.

Все что я видела, слишком похоже на правду. И это случилось не сейчас, а когда корвитины люди рубили мою Скату и когда уходил Ирис.

Эрайн. Дракон. Ратери.

Те, кто остались у меня, кого нельзя забывать. Ратер еще ничего не знает. Надо завтра… то есть, уже сегодня утром сбегать в форт и поговорить с ним.

Когда немного посветлело, я вышла во двор, зачерпнуть воды из переполненной бочки и проверить сарайчик на предмет присутствия там дров или угля. Да не оставит Господь на том свете хозяйственного Камо Барсука, старый хрыч основательно подготовился к долгой суровой зиме. Я перетащила кучу сосновых чушек к печи, вылила воду в котел, но разжигать огонь не спешила. Совсем ни к чему, если горожане увидят дым из трубы заколоченного дома.

Чтобы дым не увидели, нужно – что? Нужно спрятать трубу под слепое пятно. А как накладывается слепое пятно? Леста Омела, ты знаешь, как это делается?

Понятия не имею. Но сделать это надо.

Сбегать к Эрайну в форт и спросить его?

Что он тебе скажет?

Известно, что он тебе скажет!

Стой. Аме Райне это удавалось. Она закляла слепым пятном плащ из шерстяных ниток и надела этот плащ на тебя. Тебя в том плаще никто не увидел.

Сделаем тоже самое. Ибо, как твердил любимый учитель, заклинание заклинает не духов и не таинственные силы – заклинание заклинает самого заклинателя. Плащ нам не нужен, а возьмем мы… возьмем мы… ну, хотя бы моток веревки. Что там бормотала старая перечница?

Что-то на андалате… какие-то стихи. Дехадме, нудохас рейес… дехадме эхкондерло а макула сьега…

Я навязала на веревке побольше узелков, потом поднялась на чердак, через завалы пыльного барахла и поломанной мебели добралась до слухового окошка и вылезла на мокрую крышу. Веревка оказалась достаточно длинная, чтобы обмотать трубу несколько раз.

Дождь перестал, но в сером воздухе висела водяная пыль, и весь небольшой городок тонул в тумане. Зато отчетливо были слышны звуки. Я услышала голоса, смех и выкрики, глухой перестук копыт по горбылю, который заменял тут мостовые, шлепанье тех же копыт по лужам, скрип колес, конский храп, треньканье сбруи. Большая толпа – всадники, повозки, пешие – двигалась мимо нас… похоже, что к воротам. Это же Каланда уезжает! Вместе с Корвитой… и псоглавцы, должно быть, с ней. И мантикора увозят, и Ратера…

Они уезжают!

Конечно, они уезжают. С чего ты решила, что они будут ждать тебя, глупая? Они даже не знают, где ты находишься!

Значит, никого не осталось.

Нет, остался. У тебя на руках больной, и даже если бы его жизнь сейчас не была приравнена к жизни Скаты, ты, Леста Омела, лекарка для бедных, все равно вернулась бы к нему и выхаживала его. Потому что… потому что потому, что тут объяснять, и так все ясно.

И я вернулась к нему, и растопила печь, и согрела воды, и перестелила постель, и заново перебинтовала мокнущие раны, и опять примотала руку к корпусу, и напоила больного горячим, и сидела с ним долго-долго, бормоча бабкины заговоры, заглаживая и заравнивая воздух над его мечущимся в жару телом. Он почти не приходил в сознание. Лихорадка накатывала с новой силой, стоило мне отвлечься на другие дела. Мне казалось, я отгоняю ее бесконечным «пшла, пшла, пшла!..», размахивая мокрой тряпкой, а она, как бешеная собака, рыщет и кружит около нас, ждет, когда я зазеваюсь и норовит вцепиться.

Было уже далеко заполдень, когда я решилась оставить Рохара ненадолго, чтобы разыскать гостиницу, где мы вчера остановились. Хозяин рассказал, что Ратер заходил рано утром, ужасно огорчился, что не нашел меня и просил передать, что он вместе с монахами уезжает в Амалеру. Наш фургон и лошадь все еще стояли в конюшне, и я продала их хозяину за пару золотых. Продешевила, конечно, но мне надо было скорее возвращаться, а прежде купить в городе красного церковного вина, меда, уксуса, камфоры, терпентина или льняного масла и какой-нибудь еды.

И опять, до поздней ночи – бормотание заговоров, обихаживание больного, возня с печкой, а в промежутках – распугивание крыс и раскапывание барсучьего барахла. Нашла аж три штуки шикарных меховых плащей, похоже, ни разу не надеванных. Стряхнув с них шелуху высохшей пижмы, я укутала больного. Среди кошмарного тряпья и побитых молью лохмотьев обнаружилась хорошая одежда, правда, только мужская, зато подходящего размера. Я развесила ее просушиться у печи. Будет что натянуть бандиту на мослы, когда он встанет. Испачканные простыни и бинты я не стирала, а сваливала в большой кожаный мешок, благо у Барсука оказался невероятный запас всего чего можно. Несколько сундуков оказались доверху забиты штуками полотна и тонкого холста, лежалого и поеденного жучками, зато совершенно чистого. Куда он столько копил? С собой в могилу все равно не унес. Зато нам пригодилось.

Ночью мне снилась бешеная собака, она бродила где-то во тьме, за краем освещенного круга, я слышала ее хриплое жадное дыхание и цоканье когтей по утоптанной земле. Под утро меня разбудили, называя Золей, принялись просить прощения, каяться во всех грехах и клясться, что поймают и пожгут какого-то упыря. Я согласилась и на Золю, и на упыря, и на все на свете, но все равно пришлось проснуться, зажечь свет и продолжить сражение с бешеной собакой уже в реальности.

Следующие трое суток, а может, четверо, а может, и больше… слепились в какой-то серый невнятный ком. День и ночь перемешались, из-за сомкнутых ставен в комнате царил полумрак, хотя сами окна я открывала, чтобы проветрить. Мне было все равно, что там, снаружи – утро, вечер, солнце, дождь, осень или уже зима. Время от времени я надевала какое-нибудь старье поприличней и через дворы выходила в город – купить еды, молока или каких-нибудь снадобий. Все остальные нужды удовлетворял безжалостно разграбляемый дом покойного ростовщика.

Я здорово уставала, хотя по большей части просто сидела на постели рядом с больным. Я и спала тут же, рядом с ним, держа его за руку или касаясь плеча. Так было легче охранять его от бешеного пса. Холера черная и все тридцать три лихоманки! Порой мне казалось, что нас не двое, а трое в этом доме – я, Рохар Лискиец и бешеный пес. Ну, не считая полчищ мышей и тараканов, впрочем, они нам не мешали.

Рохар зарос седой щетиной и оказалось, что он гораздо старше, чем мне привиделось в начале. Или его болезнь так измучала? Из обрывков бреда я узнала, что у него была длинная и полная приключений жизнь, что он успел застать Принца-Звезду, сражался на той самой войне с Драконенком, на которую я, трудами Левкои, так и не попала, служил у лорда Ракиты и участвовал в мятеже Эрао Бастарда. Я мало знала про то время, но все равно было странно слышать имена из позапрошлой жизни, когда Леогерт еще был молод и в силе, Каланда не приехала в Амалеру, а Нарваро Найгерта и Мораг не существовало вовсе.

* * *

– Сестренка…

Он столько раз называл меня разными именами, что я не сразу поняла, что окликают именно меня, а не Золю, не Раюшку, ни какого-то Морено, и даже не Альбу Макабрина.

– Привет, бродяга. – Я присела на край постели, сдвинула влажную тряпицу и пощупала ему лоб. – Хорошо что ты очнулся. Я курицу сварила, буду тебя кормить.

– Сестренка. – Он улыбнулся запекшимися губами, глаза у него были мутные и воспаленные. – Все-таки не бросила старину Рохара, добрая душа. Где мы?

– Не помнишь, как сюда добрались? Это дом какого-то Барсука, ты мне его сам указал.

– Сколько… времени прошло?

– Дней пять. Меньше недели. Точно не знаю.

– Ты тут… так со мной и сидишь?

– А что делать? Тебя же оставить нельзя, бандит ты эдакий. Ну-ка, давай я тебя лекарством напою, а потом поедим.

Он выпил теплого отвара, но встать мне не позволил. Свободная рука вышелушилась из-под меховых плащей, уцепила меня за запястье.

– Постой. Звать-то тебя как, сестренка?

– Леста.

– Молодая ты. Совсем молоденькая. Я… не в братья, я в отцы тебе гожусь. А то и в деды. Охота девчоночке такой… со старой корягой возиться?

– Ну, здрасте! Сперва «спасите-помогите», потом «охота ли возиться»? Ты же обещал меня озолотить.

– Хе! – Он ухмыльнулся, растянув закорузлые губы. – Думаешь, врал? Сапоги мои не выкинула?

– Нет, тут лежат.

– В правом… за голенищем. Кармашек потайной. Пошарь.

Я пошарила в сапоге и нашла горсть камешков и золотых украшений. Они все уместились у меня на ладони. После сокровищ Стеклянной Башни богатства Рохара Лискийца смотрелись убого.

– Че кривишься? Золото это. Настоящее.

– Вижу. Пусть пока в сапоге полежит. Как встанешь, тогда расчитаемся.

Исхудавшая рука накрыла мою ладонь с побрякушками.

– Что-то… стряслось у тебя, сестренка.

Не вопрос, утверждение. Я покачала головой:

– Ну, Рохар. С тобой стряслось кое-что посерьезнее.

– Со мной… – Ухмылка. Печальная, усталая. Не злая. – Со мной ничего особенного… не стряслось. Подельник подставил… друган. – Лискиец дернул плечом, я предостерегающе зашипела: незачем раньше времени рану тревожить. – Это все ерунда. Не раз уж бывало. Я ведь тоже… не сахар. Я тебе… вот что скажу. – Он потянул меня за рукав, я нагнулась. – Пока нас с тобой Боженька к себе не прибрал, сестренка… нужны мы тут. Не себе, так другим. Слышишь? Я это точно знаю. Всегда найдется тот, кому ты нужен. Всегда.

* * *

Эта незримая тропинка, эфирная струна, протянулась между нами не сегодня и не вчера. Я давно ее чувствовала, но, пожалуй, только сейчас совершенно сознательно коснулась мысленным зовом – и услышала отклик. Там, за милями спутанных дорог, за лесистыми холмами, за болотами – и прямо тут, в полутемной пещерке внутреннего моего мирка отозвался тот, кем я однажды… какое «однажды»! несколько раз!.. была. О да, я была им – чуть-чуть им, полу-им, на две трети им, и полностью им. От кончика носа до кончика хвоста.