Текст книги "Пожитки. Роман-дневник"

День в вавилонах

Минула ночь, прошло и утро. Если можно когда всласть погулять по вавилонам, то только один раз в году – первого января, до обеда, когда толпы разной сволочи, обожравшись и обрыгавшись, завалились наконец спать. Именно тогда вольнолюбивому человеку можно выйти на свежий воздух, чтобы пройтись неспешно туда и сюда, наблюдая повсюду стекло битых бутылок, мятые коробки из-под конфет, кожуру мандаринов, остатки петард, воткнутые в серый от пороха снег, и прочие испражнения роскошной жизни. Дороги пусты, пространства раздвинуты, желание убить ближнего своего никем не возбуждаемо. Это потом уже, ближе к вечеру, оплывшая с похмелья сволочь начнет потихоньку пробуждаться, чтобы отнести поврежденный организм к ближайшему ларьку и купить в нем очередную порцию алкогольного яда. Снова нажрутся, снова встанут на четвереньки, оглядятся вокруг себя, заметят раздвинутые пространства, пустоту дорог и примутся носиться по ним в угаре, издавая неумытыми перевернутыми рожами своими хриплые возгласы «Э!», «У!», «А!», «Ы-Ы!». Гоготать начнут и взвизгивать, дергая друг друга за хвост. И редко какой нормальный субъект при виде такого великолепия не захочет открыть стрельбу, дабы тем самым продлить хоть на сколь-нибудь еще обманчивый покой и желанную справедливость. Но нет автоматов у хороших людей. Нет пулеметов. И огнеметов тоже нет. Руки пусты. Потому и приходится, едва лишь наступит первый вечер нового года, уходить с улицы, прятаться куда подальше, отдавая город на растерзание пьяным обезьянам без стыда и совести, без чести и культуры.

Даже непонятно – где хуже: на земле или под землей. На одной из станций метро по длинному эскалатору с дикими воплями бежала вниз большая дворняга. Возможно, она впервые оказалась в метро или эскалатор увидела впервые. Сунулась на движущиеся ступеньки, ее понесло вперед, и сама она понеслась в бездну, не в силах остановиться – с воплями, завываниями, лаем. Хвост собаки бешено крутился, глаза выпучило. Как назло, пассажиры в основном замороженно плыли на соседнем эскалаторе в противоположную сторону, поэтому вмешаться никто не мог. Несчастное животное неслось мимо, будто бы понукаемое гонимыми вон бесами. Душераздирающие звуки долго еще потом доносились с платформы станции…

В очередной раз вступил на эскалатор, с трудом удерживаясь от желания заткнуть уши. Вдруг на моей ступеньке остановился некто и спросил – что за книжку я читаю. Мельком глянув на собеседника, я содрогнулся. Пьяным он вроде не был, хотя обдолбанных сразу не вычислишь. По форме одежды – кандидат в бомжи. Примерно мой ровесник. Но рожа! Сказать, что крепко битая, значит не сказать ничего. Само собой, фингалы, кровоподтеки, одутловатость, перекошенность. Однако, помимо всего перечисленного, лицо его вдоль и поперек покрывали достаточно свежие ссадины, характер которых… мм… Короче, складывалось впечатление, что несчастного с большой скоростью волочили на веревке лицом вниз сначала километр по железнодорожным шпалам, потом два километра по брусчатке, а потом еще 4,9 километра по не укатанному в гудрон керамзиту.

– Че там, в книжке, у тебя? – спросил он рожей. Впрочем, вполне добродушно.

Я читал дневники Хармса. Карманного формата издание, шрифт мелкий, прозаический текст то и дело перемежается стихами.

– Так… – ответил я неопределенно, – стишки…

– Стишки – это хорошо, – заценил человек с рожей и начал медленно спускаться по лестнице эскалатора.

Немного погодя снизу донеслась звонкая трель милицейского свистка. На платформе я увидел, как побитый стоит, согнувшись буквой «Г», будто собираясь блевать. Милиции рядом не было.

В вагоне, как только я поменял одну книгу на другую, ко мне подсел субчик в форме – нечто среднее между военным прапорщиком и начинающим ментом. Пьяный в хламину. Среди множества свободных вокруг мест он, естественно, выбрал то, которое пустовало рядом со мной. Сел, по инерции привалился боком и свесился над книгой, раскрытой у меня на коленях. Глянул по-птичьи в текст. (Как известно, у большинства птиц глаза расположены там, где у человека уши. Соответственно, для того, чтобы разглядеть предмет, находящийся внизу, птице нужно круто наклонить голову набок.)

– Че за книжка у тебя? – последовал вопрос.

Уворачиваясь от перегара и в зародыше подавляя стон, я молча показал обложку. На обложке золотым по синему крупно стояло: «ИОСИФ БРОДСКИЙ».

Вполне закономерно прапорщик заткнулся. На целых полминуты. Затем прозвучал вопрос номер два:

– А кто это?

«За-ши-бись!» – подумалось тут же.

Как назло, перегон между двумя станциями оказался длинным. Пришлось ответствовать.

– Поэт.

– А-а… – воспринял прапорщик. – А (вопрос номер три) че он писал?

Я наспех оценил ситуацию на предмет возникновения драки в случае аутентичного ответа. Вроде все нормально.

– Че писал-то поэт? – не унимался прапорщик.

С трудом я выдавил:

– Стихи.

Тут бухарь в форме заткнулся на целую минуту. Мы уже подъезжали к станции, и можно было укладываться; в любом случае я собирался поменять поезд и добираться на следующем. Но тут прозвучал вопрос номер четыре, в какой-то степени роковой для меня.

– А о чем стихи?

Я вышел из вагона, забыв вернуть пустой рот в исходное положение.

Подождал следующего поезда и поехал на нем. По случайности рядом оказался довольно мерзкий субъект. Я и посмотреть-то на него толком не успел, но он уже сам привлек мое к себе внимание тем, что булькал носом, забитым соплями. Всю дорогу он пытался втянуть сопли поглубже, перекачать их в глотку и проглотить. Мерзейшая процедура! Сопровождал он ее звуками «хр-р…», «хр-р-р…».

Я испытал прилив бешенства.

– Хр-р… хр-р-р…

«Вот ведь подлец!» – думаю.

– Хрр-ррр-рхх-р…

«Убить!» – думаю.

Решил было глянуть на него, чтобы хоть понять, с какой он рожей стоит, но больно гадостно делалось внутри. К тому же я ведь не просто так ехал. Я уже читал записи со съемочной площадки «Андрея Рублева», и там приводятся такие слова иконописца, сказанные им Феофану Греку: «Да разве не простит таких Всевышний? Разве не простит им темноты их? Сам знаешь, не получится иногда что-нибудь или устал, измучился и ничего тебе облегчения не приносит, и вдруг с чьим-то взглядом, простым человеческим взглядом в толпе встретишься – и словно причастился. И все легче сразу».

– Хр-р… хр-р-р…

Ладно, думаю, хрен с тобой. Все-таки посмотрю. Встречусь взглядом и причащусь как-нибудь.

Оборачиваюсь… а это негр! Мойдодыр отдыхает!

Посмотрел на меня встречно – просто до тупости и по-человечески мертво посмотрел.

– Гррм… Рр-рхх-рррргмррр…

«А-фи-геть… – думаю. – Простит ему Всевышний? Темноту его…»

Вышел на поверхность и – первым делом – уткнулся носом в свежеоткрывшийся sex-shop. Поскольку я заметил его слишком близко, меня, как пылесосом, затянуло внутрь. Представьте: посреди до горизонта необъятного рынка, толп абсолютно вторсырьевых людей, каких-то хачиков, старушек, несметно отъезжающих с венками на кладбище, в середине бесконечной вереницы коммерческих ларьков, изученных мной вдоль и поперек, возникает еще один, с надписью Sex-Shop. Представьте.

Мне чем-то дорого это место. Я помню его в виде ровного чистого поля с автобусными конечными остановками. Ведь ничего раньше не было. Ничего… Долгие годы – тишина и покой от пространств…

А потом появилось. Содом. И Гоморра. Директора само собой своевременно застрелили. Я имею в виду, директора рынка. А теперь вот возник он, sex-shop. Естественно, я не мог оставаться в стороне и зашел внутрь.

Изнутри убранство напоминало аптеку. Слишком много снадобий. Чрезвычайно богатый ассортимент. На стеклянных полочках друг под другом, в ряд, стояли десятки приспособлений и умащиваний, по внешнему виду напоминающих петарды и шутихи. Если б не маститые половые органы (мужские), торчащие повсюду, я и в самом деле подумал бы, что попал в магазин пиротехники. Какое там! Кругом одни бездарные члены! Наиболее королевский из них – толщиной с Девушкину руку (м-да…). Плюс несколько накладных сисек и одна жопа до такой степени задристанной выделки, что в перевернутом виде вполне сошла бы за блевательницу. Продавщица довольно трэшового облика, почему-то убравшая почти все свое забойное мясо тела под одежду, немедленно поинтересовалась: чем она может мне помочь? Эх-х!.. Для виду я попросил показать мне DVD с соответствующим репертуаром, просмотрел картинки (к сожалению, везде на месте гениталий сияли звезды) и пообещал впредь непременно зайти…

Вот же день! Решил плюнуть судьбе в лицо и зашел отлить в центральный вавилонский «Mакдоналдс». Был крайне обескуражен изменениями в его интерьере. «Крупнейший ресторан быстрого обслуживания в Восточной Европе», как его представляли со дня открытия, полностью сменил дизайн и даже планировку. На вид стало дороже, все окрасилось в темно-бордовые тона.

До сих пор испытываю сложные чувства к этому заведению, поскольку именно в нем когда-то начинал пожизненную карьеру Простого Служащего. Впечатляюсь до сих пор: потогонная система, взмокшие тела молодых девочек под одинаковой бесполой униформой, декларированные улыбки, несанкционированная закладка пирожков, умыкание пластиков сыра. Каждый развлекался по-своему. Одного парнишку уволили за недостачу купюр, которых в кассе не было изначально. Еще двоих – за то, что, играясь со своей коллегой, они в шутку закинули ее на морозильный шкаф.

В обязанности рядовых сотрудников входила замена мусорных мешков по всему периметру площади. Однажды в паре с еще одним «членом бригады» заниматься мусором выпало и мне.

– Мне пох! – всю дорогу трындел этот малый. – Понимаешь? Пох! Я панк!

«А я тогда кто?» – тоскливо мыслилось в ответ…

Зашел на старое место работы просто отлить, проведать, так сказать, до слез знакомое предприятие, каждый закоулок в котором, каждый закуток узнаю с закрытыми глазами.

Вот и заветная комната для справления нужд сильного пола. Кстати, раньше она называлась «комнатой для пеленания ребенка». Я не глядя распахнул тугую дверь и оказался в мужском туалете… битком набитом женщинами!

Эти уроды зачем-то поменяли туалеты местами!!!

– Здрасти… извините… – пролепетал я, толкаясь задом в противоположном направлении.

Воплей не случилось. Смеха, впрочем, тоже. Хотя несколько приветливых и, как показалось, одобряющих улыбок я все же поймать успел. После чего в некотором ополоумении вышел в общий тамбур и двинулся в дверь напротив. Там находились свои. Я зашел в кабинку, вынул член и принялся уговаривать себя помочиться. Это, учитывая сложившийся эмоциональный фон, оказалось совсем не просто. Тем не менее процесс вскоре пошел. Наружу я выбрался вдвойне удовлетворенный, ведь все-таки облегчился хоть и в мужском формально туалете, но который раньше годами являлся женским и в каком-то ментальном смысле, в смысле определенной «намоленности», таковым оставался до сих пор. Если бы не аромат новеньких стройматериалов, которые использовали ремонтники, запах, характерный для именно женских отходов жизнедеятельности, долго-долго бы еще витал здесь. С ним очень трудно бороться, с запахом.

По контрасту, гуляя вечером по разным улочкам с их агрессивно-пресной архитектурой, ощущая тьму, холод, неуверенность в твердости почвы под ногами, да и вообще любую неуверенность, наблюдая мешанину транспорта, усугубляемую броуновским движением толп, замечая множество лиц, поврежденных одной и той же снулостью апатии пополам с бесцельной, спорадически вспыхивающей злобой, я должен был не только думать о качестве заполняющего мою жизнь говна, но и как-то на него реагировать, симметрично откликаться, хотя бы только для того, чтобы себе самому доказать – я-то нормальный, я-то все понимаю, все чувствую, как нужно ощущаю, ибо жив покамест и, наверное, хочу жить еще какое-то время. Но вместо этого я тихо, отчужденно плелся вперед, набирая снежные сугробы на своей голове и плечах.

Стоит ли жаловаться? Я вне категорий «жертва» и «преступник», ибо животного во мне намного больше, чем ангельского. Возможно, я – наиболее совершенная часть общества. Человеческое лишь напоминает мне о смерти, все остальное продиктовано тщательно законспирированным зверем внутри.

Хорошенько обдумав все это в течение дня, я почувствовал тишину вокруг, горечь. Пустоты внутри зияли, требуя наполнения. Прискорбность разума сподвигла меня на покупку пива по цене сто восемь рублей за бутылку. В пик вечернего отоваривания обошел стороной супермаркеты и направил стопы в сторону того крохотного магазинчика, где меня всегда узнают с порога и в ответ на «добрый вечер-утро» отвечают «вам как обычно?». Мне рады во всех ближайших магазинах, торгующих спиртным. Когда я захожу, представители обслуживающего персонала здороваются первыми, улыбаются приветливо и подают именно то пиво, которое я предпочитаю, – без лишних слов и с явным удовольствием, поскольку уважают, помнят, чтят, можно сказать, верного клиента. А выдрессировать продавцов очень просто. Просто, выбрав место, нужно посещать его в одно и то же время, приходить ежедневно, говорить обязательно «добрый день» (или «вечер»), на прощание не забыть сказать «всего доброго», заказ делать внятно и четко, хорошо поставленным голосом.

– Будьте добры, – говорю я обычно, – мне, пожалуйста, четыре бутылочки пол-литровых и одну ноль тридцать три.

Помню, Кармен всегда бесила моя слабость к уменьшительно-ласкательным суффиксам. Услышав, как я прошу «бутылочку пива», она могла желчно добавить:

– И еще пачечку жувачечки не забудь.

К сожалению, сегодня лучшая и, по совместительству, видящая меня насквозь сотрудница отсутствовала. Вместо нее прилавок обживали целых две, поэтому толку от них было меньше ровно вдвое. Очередь скопилась на десяток человек. Я занял последнее место, после чего какой-то посетитель лет пятидесяти, с выбритыми насмерть висками, в той же степени загашенный, но отчего-то чистенько одетый, изогнулся наподобие метафорической гиперболы и знаком показал, что между мной и предпоследним «пассажиром» числится он. Я с достоинством кивнул в ответ. Затем клиент, притоварившийся в ту же секунду, отшвартовался от прилавка с жидкой провизией. Замеченный мной первый протянул молитвенно руку навстречу. Отоваренный недобро глянул. Видимо, они друг друга хорошо знали.

– Чего тебе?

Чистенький по-тихому, умоляюще объяснил, сказав нечто вроде:

– Мневнебыхотьтриприврегмоньебта.

Ответчик серьезно задумался, потом в сердцах воскликнул:

– Вот прям щас треснул бы тебе в лоб!..

Но зашарил по карманам в поисках мелочи, кое-что достал, уронил одну из монеток и сам же нагнулся за ней, как подлинный человек.

– Э-э, – сипнул чистенький, принял милостыню и шагнул к прилавку.

Тем временем подошла моя очередь.

– Мне, – говорю, – три штучки. По сто восемь.

От шока чистенький начал выздоравливать буквально на глазах:

– Сколька?!!!!

Но я даже не обернулся в его сторону.

– А… это… что? – не унялся он.

– Пиво, – сквозь зубы пояснил я.

Чистенький постигал.

– Тык… сто восемь… это че?!

– Рублей!!! – встряла продавщица.

Клиента она лишилась. Передвигая нетвердые ноги, чистенький вышел на улицу. С ним произошел тот редкий случай, когда брутальные жизненные обстоятельства затмевают намерение выпить.

Однажды мне пришлось сюда прийти совсем по другому поводу. Наша укромная хатка готовилась к демографическому взрыву. Часть вещей уже отошла в Провинцию. Перевозка вылилась в четырехдневную эпопею с потом, натужением, переговорами и консультациями, сомнениями и опасениями, хотя изначально говорилось по-ангельскому невинно: «Надо бы книжки отсюда перевезти. И шкаф один». Я так и не понял: то ли я стал уже настолько чахл, дряхл, сухл и плохл, что для меня «книжки и шкаф один» превращаются в эпопею, то ли действительно от желаемого до действительного – дистанция огромного размера? Целых два дня ушло только на пакование вещей в коробки, которые я в винном как раз и приобрел. На второй день имеющая со мной дело молоденькая продавщица ярко выраженной азиатской наружности, не удержавшись, спросила:

– А зачем вам столько коробок?

– Да мы переезжаем, – ответил я. – Коробки, чтобы книги паковать.

Она задумалась. Потом с плохо скрываемым волнением задала еще один вопрос:

– А куда переезжаете? За границу?!

Ее коллега за прилавком возмутилась:

– Ох и любопытная же ты! Давай работай!

– Нет, не за границу, – успокоил я азиатскую труженицу, – в Провинцию.

Но ход ее мыслей меня позабавил. Видимо, она пребывала в твердой уверенности, что уезжать из вавилонов могут только ненормальные люди. Однако, по количеству коробок оценив размер моей библиотеки, поняла, что мы – люди нормальные и, более того, уважаемые. А уезжать из вавилонов уважаемые люди могут только за границу. В общем, я порядком озадачил несчастную.

В день отправки вещей на фоне ожиданий тяжкого труда меня посетила освежающая мысль: а не пригласить ли для погрузки алконавтов из все того же винного? Возник спор о том, сколько надо заплатить. Свалившаяся с Луны Девушка, которая «разбирается» в рынке труда, в том, сколько что стоит, досконально и которую в этом смысле до сих пор никто еще не развенчал, ибо в конечном итоге за все приходится отдуваться мне, заявила, что ста рублей будет предостаточно. Я настаивал на трехстах, поскольку могу легко конвертировать рублевые суммы в реальную валюту, а ту потом мысленно обращать в насущный продукт. Девушка, вздымая очи, категорически выступила против трех сотен. В результате остановились на двух. Естественно, алконавтов, денно и нощно ошивающихся около магазина, в нужный момент на месте не оказалось. Они появились минут через пять, озабоченно неся две большие сумки, – в одной гремела пустая стеклянная тара, на дне второй ютился нехитрый закусон. Я коротко объяснил суть дела:

– Надо бы вещи перенести.

– Где? – последовал столь же деловой в своей краткости вопрос.

– Здесь за углом. Дальний подъезд.

– Когда?

– В полдень. Машина подъедет.

– А щас?

Я посмотрел на часы.

– Щас – десять минут двенадцатого.

– Вещи какие?

– Немного. Три сумки. Полтора десятка коробок. Шкаф один для одежды, но он разобран. И два книжных стеллажа, легкие, из деревяшек сколоченные. Плачу двести рублей.

– Этаж какой?

– Второй! – радостно объявил я, понимая, что данное обстоятельство окончательно решает дело в мою пользу.

За время выяснения подробностей компания алконавтов заметно увеличилась. Я даже смекнул, что придется провести между ними тендер на замещение вакантных должностей. Не мог же я, пока Девушка ездит по делам, одновременно следить за аккуратностью погрузки и контролировать вещи в квартире. Любой из приглашенных хмырей запросто мог сунуть не глядя за пазуху горстку CD или DVD. Типа «там разберемся». А мне потом что? Убивать ветер в поле?

– Второй этаж! – радостно объявил я.

– Не… неохота…

И они, как по команде, начали разбредаться.

У меня отвисла нижняя челюсть. Неужто двести рублей для пропойцы теперь мелочь?! Они берут пол-литра не более чем за пятьдесят. Получается целых два литра! Ну ладно, пусть полтора литра плюс какой-нибудь плебейский сырок. Все равно заслуженно получается. Тем более работы там минут на десять.

– Ну ее на … – флегматично заметил кто-то из алконавтов. – Коробки таскать. А хрен его знает, какие коробки. Может, ее, одну эту коробку, вообще не поднять, ни х…

Разумеется, уточнять вес коробок я не стал – настолько поразился низости этих двуногих, иногда прямоходящих. Подлый люд – вот им блистательная, исчерпывающая характеристика. И не потому подлый, что гадостей успел наделать, а подлый заведомо, изначально, душой потенциально хуже собаки.

Я так думаю, что не водка низвела их до крайности; наоборот – они, задолго до приобщения к дурману, подспудно искали его, стремясь обрести хоть какое-то подобие гармонии между собой и миром вокруг. Потом уже процесс стал двусторонним: воссоздание хама, примитивизация отброса человеческого сделалась необратимой.

Ведь не потому они отказались вещи мои таскать, что денег им показалось мало. Просто начало месяца сейчас, не вся еще зарплата у них пропита. Да и в день субботний, в десять минут двенадцатого часа бодун от вчерашних возлияний наверняка был преодолен, а основание для нового бодуна заложить еще не успели. Какая там работа… Вот если отнять у них деньги и поманить бутылкой – початой даже! – только чтобы на самом донышке чуть-чуть – все бы осуществили, и с песней, и в два раза больше! Кланялись бы, ноги целовали, ненавидя целуемое люто и себя ненавидя еще страшнее!

Вот поэтому – я всегда говорил – очень много живет еще на свете людей, которых следует немедленно уничтожить посредством газовых камер, виселиц, гильотин или хотя бы через побивание камнями.