Текст книги "Пожитки. Роман-дневник"

День c Гуманоидом

В три часа пополуночи Девушка, разбудив меня, призналась:

– Послушай… У меня в животе… Это… что-то другое.

Везти роженицу в роддом необходимо, когда интервал между схватками составляет четыре минуты и в таком режиме схватки продолжаются не менее часа. У Девушки интервал составил десять минут. Я, скосив глаза, посмотрел на будильник. До подъема на работу чуть менее двух часов. Отлично! Еще удастся поспать!..

Ага, не тут-то было. Неожиданно я почувствовал, как мой живот охватил спазм, за ним еще один, потом еще. С одинаковыми промежутками затишья между.

«Опа… – мелькнуло в голове. – Рожаю!»

А ведь еще при Девушкиных родах собираюсь присутствовать. Так ведь точно не один ребенок получится, а целых два! И куда их потом распихивать?

Мыкался до формального срока побудки. Никого не родил. Девушка, впрочем, тоже.

На работе каждую минуту ждал вызова. Не дождался. Единственно, Девушка попросила приехать быстрее – ей будет спокойней.

Приехал. Ее периодически корчило.

– Слушай, – предложил я, – давай-ка посетим медцентр. Пусть они тебя посмотрят. Надо знать, в какой ты стадии и как вообще это называется.

Сказано – сделано.

Осмотрели и сказали, что щенность не ложная, роды начались, но раскрытия еще нет, есть размягчение.

Обратно домой решили сразу не ехать. Зашли в кафе, поели слегонца, после чего Девушке заметно поплохело. Интервалы сократились практически вдвое.

– Знаешь что, лапочка, – сказал я, – сейчас мы вернемся в роддом, и ты там останешься по-любому, чего бы тебе хотелось или не хотелось. Мы не для того платили бешеные деньги. С тобой должен сидеть не лох вроде меня, а высококвалифицированные специалисты!

Сил вести прения и спорить у Девушки, естественно, не оставалось. Я сдал ее в роддом, а сам благополучно отправился восвояси, пить пиво. Получив заверение в том, что без меня не начнут, и уверение в возможности пробуксовки родового процесса, я имел стимул немного расслабиться. Тем более что впереди предстояли крайне ответственные дела с очевидной толикой непредсказуемости.

Расслабиться толком не удалось. В девять вечера позвонила Девушка:

– Мне жутко больно. Можешь выезжать. Врача уже вызвали.

Через пятнадцать минут я оказался в роддоме. Переоделся в специальную одежду, надел шапочку, взял маску и стал похож на дипломированного спасателя человеческих тел.

– Ей делают анестезию. Войти можно прямо сейчас. Но лучше подождать минут десять, чтобы ей не отвлекаться.

Такими словами меня встретила врач, которая нами занималась.

Тут следует непременно отметить, что идеалы существуют. Нам попался великолепный специалист по родам, чуткий психолог и вообще женщина особой, мирной красоты, что утешало – по крайней мере меня – совершенно чудодейственным образом.

Сквозь стекло приотворенных дверей родовой палаты удавалось рассмотреть акушерку и медсестру, склоненных над кроватью.

На кровати лежала моя жена. Я увидел только ее обнаженное бедро, непривычно большое и неприятно завораживающее своей белизной и животностью. Это было нечто мясное, причастное к разрешению очень важных вопросов бытия. И оно страдало…

Я обождал, как мне посоветовали, в большой светлой приемной, сидя на средней мягкости диванчике.

Вокруг царил культ чистоты. Такую стерильность можно заметить только в голливудских фильмах, когда показывают психиатрические лечебницы для лиц столь же буйных, сколь и высокопоставленных.

В доказательство отсутствия пределов у совершенства неожиданно материализовалась уборщица и начала приводить доскональную чистоту в порядок.

Скоро я вошел к Девушке. Она выглядела привычно, но отчасти затравленно. Она не казалась мельче, несчастней. Не производила впечатление человека, с которым может случиться что-то ужасное. И я не испытывал к ней особой жалости ровно до того момента, пока не увидел, как она переживает настоящую полноценную схватку. Девушка стонала тихо, скромно, словно бы стесняясь моего присутствия, но рука ее обхватывала металлическую дугу кроватной спинки с такой силой, что, схвати мученица точно так же мое запястье, она легко переломила бы его. Лицо Девушки серело, лишенное привычного давления крови. Глаза принимали тяжелонейтральное выражение. Взгляд покрывался коркой льда, порождаемого мукой. После очередной схватки роженица шепотом спрашивала: «Что же это?.. за что?.. сколько еще?» Иногда просила массировать ей ступни (она вся была почему-то холодной) или помочь с одного бока перевернуться на другой.

Поначалу мне трудно было определить, когда лучше разговаривать, а когда молчать; если говорить, то что именно; в каком вообще стиле себя вести. Но одно правило Девушка установила быстро.

– Не смотри на меня! – вдруг приказала она перед очередным наплывом боли. – Не смотри на меня… так.

Я понял, что в моих глазах ей виделось скорее любопытство экзекутора, нежели волнение и сопереживание близкого человека. В дальнейшем, едва ее тело начинало напрягаться, я аккуратно отводил глаза в сторону и принимался разглядывать ленту, выползающую из специального аппарата; он снимал сердцебиение ребенка и чертил на бумаге мелко дрожащую линию.

– Да, лапушка, – сказал я немного погодя, – жалко, что я не садист, а ты не мазохистка! Какой бы кайф мы сейчас испытывали!

Финальная стадия родов началась ближе к полуночи. Меня попросили выйти в предбанник, однако через стекло я продолжал все видеть и слышать. Ни одного крика от жены не последовало. Она четко выполняла указания акушерок. Когда одна из них вдруг отошла в сторону, обхватывая руками нечто темное, лоснящееся и живое, я немало удивился. Настенные часы показывали 00.10. Время рождения нашей девочки. Ее первые робкие крики оставили совершенно уникальный след в моей душе. Собственно, душу-то свою я и почувствовал в тот момент, осознал столь же явно, как чувствует жаждущий питья глоток холодной воды, устремляющейся через горло его к пищеводу и льющейся затем прямо в желудок. Крик ребенка в прямом физиологическом смысле омыл мою обветренную душу. Я не могу, разумеется, сказать – в каком месте тела она находится. Она не в месте. Но она, как выяснилось, точно есть и существует внутри меня.

Девочка мне понравилась – прежде всего, потому, что внешним видом удовлетворяла эстетические ожидания. Как вещь она была хороша. Весила три килограмма сто двадцать граммов, ростом оказалась пятьдесят два сантиметра и получила целых девять баллов по шкале Апгар.

Присутствующие в родовой палате, естественно, навострили уши, желая услышать первое слово папеньки.

– Страшно… – сказал я, видя, что девочке очень неуютно, что она мучается и страдает, видимо, в первый раз за все свое существование.

– Страшная?!! – ослышавшись, поразилась одна из акушерок.

– Страшно… – повторил я.

Но я ошибся. Испытываемое мной при виде ребенка переживание являлось болью. Я брал проблему шире, поэтому рефлекторно назвал боль страхом. Мне и в самом деле казалось, что мы изгнали ни в чем не повинное существо из рая, где ему было полноценно хорошо. И теперь девочка получила в подарок жизнь в том виде, какой мало бы кого прельстил после блаженства обживания материнской утробы.

Я не настаиваю на данной позиции. Просто ее придерживаюсь, поскольку доказательствами обратного не располагаю.

Ребенка поднесли к груди, дабы с несколькими каплями молозива передать благотворную и родственную микрофлору. Потом я взял малышку, спеленатую, на руки и в сопровождении медсестры понес в отдельный бокс, где осуществлялись дальнейшие процедуры. Всю дорогу девочка активно рассматривала мир вокруг, хотя могла воспринимать окружающее пока только на уровне игры светотени. Всем своим лицом она выражала простую, легко читаемую мысль: «Зачем теперь все это? Ведь было так хорошо! Ведь и так уже все было! Зачем же потребовалось все менять? Неужели это лучше?»

Она не верила, что эпохальные изменения в ее жизни хороши. По правде сказать, не верил и я…

Все это я пытаюсь сбивчиво пересказать гостям, тете Вете и ее мужу Рональду, приехавшим Sofi посмотреть и себя показать. Подарков в доме становится все больше. В этот раз ребенку вручили переноску-«кенгуру», мне – бурдюк из выделанной кожи. Шикарный!

– Ё-мое! – искренне восхитился я. – Да в него ведь можно наливать все что угодно! И коньяк! И виски! И вино! И…

– …воду тоже можно, – добавила Вета с дружеской язвой в голосе.

– Слу-ушай, точно! Про воду-то я забыл совсем!

Впрочем, сегодня мной приуготовлено кое-что покрепче. Здоровенная бутылка водки экстра-класса томилась в ожидании. Но едва только, по воссоединении коллектива ценителей настоящей жизни за столом, я заикнулся про «надо бы это дело отметить», Вета страшно-безмолвно выставила в нашу сторону руку. Указательный палец ее тянулся не к Рону и не ко мне. Он простирался междунами! Многоопытность Веты сказалась и здесь. Своим жестом она разделила нас, чтобы властвовать.

– Веточка, – примирительно начал было Рон. – Так мы что, значит…

– Рональд, я все сказала! – отрезала его жена. – Можешь даже не начинать!

От нехорошего предчувствия я моментально скис. Однако Рон предпринял еще одну попытку:

– Нет, но отметить-то надо… по-людски.

– Зачем?!

– Что значит «зачем»?

– Без выпивки нельзя отметить?

– Нет, ну тогда и жить, вообще, «зачем»?! – в сердцах воскликнул он.

– Я сказала «все», Рональд! Здесь вы пить не будете! И пожалуйста, не делай вид, что для тебя это новость. Мы перед выходом данный вопрос обсудили.

– Да, но-о… мы всегда его перед выходом обсуждаем…

– Есть чай, есть пирожные!

Я не знаю – на кого, на меня или на Рона, было жальче смотреть.

– Потом вдвоем встретитесь и можете упиться хоть до белой горячки, – утвердила Вета.

– По сто граммов, только и всего…

– Все, Рональд! Твои проблемы никого не интересуют!

– У вас еще будет возможность, – сказала Девушка ласковым голосом. – Вот я уеду летом на дачу…

– Точно! – обрадовался я. – Она уедет летом на дачу! На целый месяц! Мы тогда уже будем жить в Провинции!

– А там хорошие места? – спросил Рон.

– Отличные! Лес кругом! Мы все обсудим и отметим: Новый год, Пасху, рождение ребенка.

– Тогда ладно. Я наберу весенних грибов, и мы с тобой…

– Замечательно, Рональд, – не удержалась Вета. – Просто замечательно! Твои грибы, да к белой горячке!..

– А ребенок наш – точно в папу, – подначила Девушка. – Вечно всем недовольна, весь мир – говно и прочее. Стопроцентная генетика!

– Да нет, просто родственность душ, – смущенно поправил я.

– Лучше расскажи, как вы ее из роддома забирали, – профессионально сменила тему Вета.

– Да что тут рассказывать… Я вспомнил – что чувствуют, уходя в армию.

Это была правда. Хотя армии отходят два года жизни, а ребенку придется отдать всю оставшуюся, иначе халтурно получится.

В роддоме я пребывал в некоторой досаде, поскольку привезенный нами поздравительный букет заметно уступал в помпезности букетам «конкурентов», окружающих нас в пункте выдачи матерей с детьми. От истомы ожидания поползли мерзкие слухи – дескать, надо выкуп какой-то дать медсестре, денюжку куда-то засунуть, мол, нельзя без денюжки, раньше-то завсегда денюжку давали. Пришлось вынимать пятьсот рублей, породив новую заботу – конвертик. Его следовало раздобыть. Нельзя же денюжку прямо так давать, надобно ее в конвертик сперва запихнуть, оный конвертик потом медсестре и всовывать.

«Нормально, – думаю, – две штуки баксов пробашляли, а теперь еще медсестер задабривать».

Через минуту вернулась довольная maman.

– У них тут все предусмотрено, – доложила она, показывая нам почтовый конверт. – Я вышла. Вижу, у гардероба нянечка сидит. Я – к ней. Так и так. У нас, говорю, такое дело – внучку забираем. Хотим посоветоваться насчет выкупа, как лучше сделать. Я даже договорить не успела. Она моментально у стола ящик выдвинула, а у нее там этих конвертов целая пачка лежит.

От такой предусмотрительности меня еще больше затошнило.

Дальнейшая процедура прошла в лучших традициях, присущих различного рода церемониям – актам рождения, смерти, свадьбам и вообще всему, что, так или иначе, касается документов, оформляемых через ЗАГС. В заветных дверях показалось трио в составе моей жены и двух «служительниц культа» в белых халатах. На руках одной из них было оно.

– Ну? Который отец? – спросила она.

Кто-то из присутствующих легонько подтолкнул меня в спину.

– Принимайте, папаша!

Я принял. Как и положено – на грудь.

Очень быстро сунули денюжку, зашумели, зашуршали цветочной оберткой, видеокамера задвигалась туда и сюда. Помню еще счастливое прекрасное лицо Девушки, как мама ее сказала: «Ну все, пошли», и как никто никуда не пошел, maman шепнула о чем-то дяде Коле, и он угукнул в ответ, maman снова шепнула и он сказал: «Да я понял, понял!», девочка на моих руках тонула в верхней одежде, я не знал – как спасти ребенка, он был крайне уязвим. Крайне. Почти как я. Нас практически ничто не отличало друг от друга. Огромный джип тестя поместил всех; Девушка сидела у меня на коленях. Ехать предстояло от силы минут десять. Мои нервы тихо гудели, словно высоковольтные линии электропередачи. Смертельно хотелось выпить. Выпивка ждала нас дома. И закуска тоже. Но с порога, разумеется, никто не нальет. К счастью, меня попросили сгонять за картошкой. Я пулей выскочил в магазин. Кроме картошки, купил бутылку пива, которую благополучно высосал по дороге обратно. Не успел перешагнуть порог, как огласили задание номер два:

– Ой, из головы совсем вылетело! Овощей почти нет. И хлеба.

– Отлично! Отлично! Сейчас все будет!

Я освоил вторую бутылку пива, не забыв купить овощи и хлеб. Мне становилось ощутимо легче. Но раздеваться не пришлось.

– Слушай, – сказала Девушка, – извини, я только сейчас поняла – у нас туалетная бумага закончилась. Совсем.

И только после того, как третья бутылка пива ознаменовала собой приобретение туалетной бумаги, я смог усесться со всеми за стол, абсолютно здраво ощущая, какой необычный сегодня день. За что пили первую, не помню – папа Девушки опрокинул фужер вина в тарелку с вареным картофелем; это обстоятельство заслонило собой формулировку тоста. Второй тост произносил я.

Вот что я сказал:

– Дамы и господа! Позвольте мне торжественно объявить полное наименование нового члена (или лучше сказать – участницы) нашей большой семьи. Девочка получит фамилию моей жены…

По лицам собравшихся невозможно было понять – одобряют они это решение или нет. Все внимательно слушали.

– А имя ей дается…

Секундная пауза. И-и…

– Клеопатра!

От смеха у Девушки случилась легкая истерика.

Шутка, кажется, удалась.

Я подождал, пока все угомонятся, и закончил:

– Мы решили назвать девочку… Софья.

Тут уже стало понятно – угодили.

Потекли однообразные дни… Я начал испытывать нечто вроде клаустрофобии. Негде повернуться. За окнами серая мгла. Температуру в квартире взвинтили, чтобы ребенок не мерз. Я чувствую, что порчусь от такой температуры, поэтому спасаюсь бытовым утруждением: стирка, уборка, снова стирка, другая уборка, помыл посуду, помог Девушке мыть ребенка, наступает пора (не желание!) спать – значит, очередь возиться на кухне с раскладушкой. Музыка – по крайней мере, во взрослом виде – отменилась, просмотры фильмов – тоже. Кажется, что навсегда. Вечером тело млеет от праведной усталости, но за суетой я даже не успеваю съесть любимую высококалорийную булочку с изюмом.

Малышка радует – спокойствием и миловидностью. Иногда во сне она издает громкое, четкое, короткое и пронзительно-тонкое «И!». Причем не вздрагивает и даже не просыпается. Это ее фирменный звук. Видимо, так в нервной системе нейтрализуется статика.

Существует и доподлинное осложнение. Девочка не переваривает Девушку (вот символ! Я-то думал, что только у меня с Девушкой происходит иногда межличностное несварение). Попервоначалу количества ферментов для расщепления лактозы оказывалось достаточно, но ребенок ежедневно прибавляет во всем, поэтому печенка забуксовала. Постоянный понос, вспучивания и крючанье. Если молоко не усваивается, голод становится хроническим, ребенок постоянно жрет, долбаные ферменты окончательно сходят на нет и так далее.

Врач, осмотрев Sofi, сказала:

– Тем не менее кал не с прозеленью. Значит, дисбактериоза еще нет.

Сказала и ушла, а Sofi покакала зеленым калом. Замечательно!

Мы даем ребенку специальные ферменты перед каждым приемом пищи, а также порошкообразные бактерии для конструктивной, располагающей обстановки в кишечнике. Внутренний Боливар моей жены иной раз не выносит даже одного. Как-то раз Девушка сидела на кухне, вооружившись молокоотсосом (необходимо сцеживать немного молока, чтобы растворить в нем медикаменты). Сцедила, сколько полагается, приподнялась, собираясь идти в комнату, и… упала, потеряв равновесие. До отвращения медленно опрокинулась на бок с табуретки, нелепо раскинув руки, в попытке остановиться. В одной руке был зажат молокоотсос, в другой – колбочка с соской и драгоценной белой жидкостью внутри. Пропало все. В последний момент, когда казалось, что аварию можно предотвратить, колбочка ударилась об пол, соска отлетела в сторону, молоко разлилось по затоптанной кухонной плитке… Девушка осталась сидеть на полу ко мне спиной. Я услышал странные звуки – похожие на смех и плач одновременно (в принципе сейчас можно ожидать чего угодно). Но в этот раз я ошибся: принял всхлипы за смешки. Минуты две, наверное, несчастная усердно смачивала мое неуклюжее, дружески подставленное плечо слезами, соплями и слюнями, потом закрылась в ванной, чтобы сцедить очередную порцию, а я вымыл на кухне пол. Если вы думаете, что мыть полы теплым материнским молоком легко, то… В общем, это, наверное, хороший тест на извращенность. Мои худшие ожидания подтвердились. Я не извращенец. Совсем.

Услышанное произвело на присутствующих такое впечатление, что Вета милостиво разрешила нам с Рональдом слегка «оформиться». Спустя какое-то время к нам потеряли интерес и оставили на кухне вдвоем; такая пропасть возникает обычно между простыми людьми и философски настроенными.

Пребывавший в задумчивости Рон, указав мне на пустую водочную бутылку, заявил:

– Вот… вот и нету там больше ничего…

– Нету, – сокрушенно вздохнул я.

– Но ведь это неправильно!

– Еще бы!

– В-вечер продолжается. Так?

– С-само собой.

– Значит!.. Разве можем мы сказать, что водка кончилась, если есть еще одна бутылка?

– Ни в коем! Случае…

– Что «ни в коем случае»?

– Не можем сказать.

– Что ее нет? Водки?!

– Да.

– Правильно. Хотя… Вета не знает…

– Это проблема, согласен.

– Стой, стой! Подожди, – беспокойно заворочался Рон. – Но тогда что же… мы будем делать вид, что… водки нет?!

– А как?

– Но ведь это неправда!!!

– Чистая неправда! Истинная! – пламенно подтвердил я.

– Вот… Неправда… Я же не против чего-то. Просто такая жизнь. Мы допили, а у тебя там… еще есть. Что ж нам, скрываться, что ли?.. Лично я – за правду.

В ту секунду перед нами материализовалась жена Рональда.

– Это вы о чем?

Интуиция ее сработала безупречно.

– Веточка… – замялся Рон.

Он судорожно размышлял – сказать или нет. Настал один из важных моментов, от которых в жизни зависит очень многое.

– Веточка, – он все ж таки отважился признаться, – я… правды хочу.

– Правды?! А-а, ну это еще ничего.

Для подстраховки я вызвался лично сопровождать Рона в поисках правды. И действительно! Мы очень быстро ее нашли. И половину ее, ради отвода контролирующих глаз, перелили из новой бутылки в старую. И довольно интеллигентно – с тостами и паузами – выпили. А потом я попытался вычерпать правду до дна, но был застигнут на месте преступления Ветой. Впрочем, мудрости ее хватило, чтобы заменить казнь укоризненным взглядом.

Во время трапезы Рон, иногда заметив взгляд жены, начинал ласково ворковать:

– Веточка, ты зам… мечательно выглядишь…

– Ой, Рональд! – в сердцах отмахивалась та. – Только не надо мне эту херь говорить!

Рон моментально успокаивался. Мы выпивали следующую. Потом долго курили на балконе, беседуя о человеческой судьбе. Потом Рональда заинтересовал стеклянный шарик на металлической подставке, ранее подаренный нам кем-то из бесчисленных гостей. Следовало формулировать вопрос, потом раскручивать шарик, а в нем при движении загорались и гасли разноцветные огоньки – каждый предполагал вариант ответа: «да», «нет», «никогда» и так далее. Шарик останавливался, огоньки еще бегали какое-то время, и в итоге последний из них оставался гореть, означая выбранный судьбой или непонятного свойства механизмом внутри шарика ответ.

Выслушав мои пояснения, Рон отважно раскрутил игрушку.

– А что там? – спросил он, сдвигая очки на лоб. – Я не вижу.

– Желтый. Остался гореть желтый.

– И что это означает?

– «Нет».

– «Нет»?

– Да. В смысле, ответ его такой. А чего ты спрашивал-то? – поинтересовался я.

– Это… личное, – нехотя ответил Рон.

Он выглядел как человек, которому теперь придется отменять важнейшее из ранее принятых решений.

– А ну-ка, я еще раз попробую…

Он снова крутанул шарик.

– Зеленый! – с готовностью подсказал я.

– Так. А он что означает?

– «Скоро».

– Скоро?!! – воскликнул Рон, пораженный до глубины души. Он отшатнулся от шарика – так, словно перед ним была гремучая змея.

– Так, Рональд, – раздался голос Веты. – Посмотри на меня. Я хочу знать, в каком ты состоянии.

Ее повелительный тон исключал малейшую надежду.

Гости начали собираться. Я вызвался их проводить. Перед сном стоило проветриться.

Снег, шедший на улице, укрыл дорожку перед нашим домом ровнейшим, никем не тронутым слоем. Мир стал абсолютно белым и чистым. Мы шли по нему, оставляя следы.

И я думал, пытаясь сравнивать. И я сравнил произошедшее вот с чем. Когда человеку дарят много подарков, иногда под них приходится отводить целую комнату. Совершенно невозможно сразу во всем разобраться, необходимо постепенно, один за другим, распаковать свертки, коробки и прочее, оценивая каждую вещь, определяя ей свое место, и только лишь тогда возможно понять, насколько богаче ты стал и что на самом деле означает то или иное подношение.

Перед выходом на улицу Девушка спросила:

– Ну, ты не жалеешь? Ты понял что-нибудь?

Ее интересовало мое сердце. Не толкнулось ли оно каким-то особым образом вблизи ребенка оттого, что я беру его на руки.

– Знаешь, – ответил я, – пока я могу сказать только одно: я все запоминаю. Ничего не будет упущено. В свое время я тщательно осмыслю дары, заархивирую и расположу. А теперь я лишь чувствую в общем. Что получил очень много, и оно чрезвычайно ценно.

Девушке понравилось. Она испытывает хорошо объяснимое счастье, которое, впрочем, не имеет ничего общего с животным удовлетворением самки, выполнившей биологическую программу. Здесь, надо полагать, радость спасшегося. За вычетом суеты и ошалелости, присущих обыкновенному спасению.