Текст книги "Пожитки. Роман-дневник"

2

Случилось так, что мы вновь переезжаем. Астрономическое количество книг и дисков нужно упаковать в коробки. За ними приходится ходить в супермаркеты, и вот там-то начинается самое интересное. Больших супермаркетов вокруг нас ровно четыре, по числу сторон света. Образуют они крестоподобную фигуру, в центре которой распят я (классический случай). Все супермаркеты разные. Один представляет собой гипертрофированный ларек, другой – несколько лучше, третий попросту замечательный, а последний вообще называется «№1». Я называю его «Первый Нах».

Не буду утомлять вас перипетиями. Скажу сразу, что в том магазине, которым я откровенно брезговал – мол, и ассортимент в нем плюгавый, и люди третий сорт, – ко мне отнеслись с необъятным вниманием, радушием и благожелательностью. Ухаживали и обхаживали, помогали ломать коробки, подсказывали, как лучше их вязать. Магазин же образцового уровня и качества, с чистотой неимоверной, с изобилием всего, с персоналом, вышколенным лучше, чем запуганный Полкан, отличился совсем не в ту сторону.

Я подошел к охраннику, обстоятельно все ему объяснил. Тот вызвал старшего охранника, я обстоятельно все ему повторил. Старший вызвал главного. Главный – администратора-женщину. Женщина – весом в полтора меня, блесткая, в непрозрачном лифчике под прозрачной блузкой, на каблуках, вся из себя, типа кинопродюсер, Метро-Голдвин-Майер такая и отчасти Голан с Глобусом, – выставив грудь и ногу, сказала:

– К сожалению, ничем не могу вам помочь!

– Как?! – воскликнул я. – Вы ж эти коробки все равно под пресс пускаете, выбрасываете! Вам же лишний мусор, возни столько. А я сейчас разломаю их по-быстрому, скотчем перетяну да и уволоку. И вам хлопот меньше, и мне помощь.

– Извините, у нас правило, – чеканно заявила Метро-Глобус. – Мы коробки не даем и не продаем. Если, допустим, вы упаковку водки будете брать, тогда мы вам ее с коробкой отдадим. И коробку – бесплатно!

И коробку – бесплатно, дошло до меня.

Я враз помрачился. И вышел вон. И многое понял в этой жизни. Осознал, в очередной раз убедился, и вы тоже знайте: Дарвин не прав. Гитлер – тоже. Низшие нас спасут. А высшие, случись что, они и расстреливать будут по принципу «первая пуля – бесплатно».

* * *

Послушайте, как порой разговаривают близкие люди. Как разговариваем мы. Я и она.

– Ух ты! Фигажсе!! Смотри – вот это посуда!

– Белая?! У тебя нет вкуса… Вот красивая.

– С гусями?!!

– Да. Потому что должен быть рисунок.

– Плебейский вкус!

– У тебя еще хуже: посуда белая, кругом хай-тек, закрыть шторы и голову не мыть!

– Хорошая же из тебя мещанка к старости получится…

– Лучше мещанка, чем Плюшкин.

– Тьфу!

– Тьфу!..

* * *

Как утверждают знающие люди, пара под венцом испытывает на порядок большие искушения и нападки. Вдвойне лакомый кусок, это понятно. Но раскардаш инферно касается всех атрибутов человеческой жизнедеятельности. Главное тут – не рыпаться, знать свой шесток. Если, допустим, интуиция тебе четко подсказывает: «сиди дома», а ты, храня шило в заднице, берешь машину и едешь просто так, куда глаза глядят, это уже не есть хорошо. Если, опять же, ты никого и никогда не подвозил – «не составил привычки», как говаривали в XIX веке, – то и нечего начинать, не следует распахивать шлюзы доступа для сущностей.

А я распахнул. Впервые.

И она села. Я помню тот момент.

Мы проехали километров семь в сторону прямо противоположную от первоначально выбранной мной…

Ну что… Лена. Двое детей. Любит Rammstein. Зарабатывает проституцией. Предложила вечером приятно отдохнуть, по таксе «добром за добро» (я не брал с нее деньги за извоз). Идею пришлось вежливо отменить.

– У вас такой голос!.. – с придыханием признается.

– Ага.

– Запишите мой телефон.

– У меня ручки нет.

– Тогда… извините только. Вы не могли бы мне сто рублей дать?

Чувствую, сейчас заржу. Нащупываю глазами тощую жопку неосмотрительно близко подошедшего беса и даю смачного пинка.

– У меня, – говорю, – одни тысячи.

Кажется, в этот момент она распознала во мне сводного брата Джорджа Клуни, приятеля Брэда Питта. Но ушла.

А я уехал.

* * *

Все уже происходило – раньше и почти зеркально. Женщина, отправленная одна на отдых за границу, в страну, где от пристающих мужчин приходится отбиваться камнями. И кажущаяся неизменность, сопровождаемая подозрительным взрослением в постели. Попытки выбрать момент, чтобы признаться, и попадание в этот момент, почти безупречное. И «лифт». Реакция может оказаться разной, но первое ощущение всегда одно: «лифт» отрывается, летит отвесно вниз. Вены на руках вспухают от перепада давления.

С тех пор я стал значительно старше, поэтому глупых вопросов – как оно было? сколько раз? кто он? тебе понравилось? а ему? – не задавал. Возможно, и потому еще, что мы находились в казенном месте, где браки обычно скрепляют, но при необходимости могут не оставить от них камня на камне.

Между мной и «служительницей культа» тянулся обшарпанный барьер. Я стоял, она сидела. Заполнив какой-то формуляр, подвинула его ко мне. На казенном листе красовалось слово «СУПРУГ», к которому рукописно добавили окончание «-а».

Я развернулся, приоткрыл входную дверь и, выглянув в коридор, кратко, не повышая голоса, бросил:

– Войди.

Жена вошла и присела у барьера, умалившись в один миг. Глаза ее, занимавшие половину черно-белого лица, полнило выражение унылой скорби. Такое бывает у плакальщиц на похоронах, когда плакать уже нечем и незачем по большому счету. Лимит эмоций исчерпан. Вероятно, она надеялась еще, что я закачу скандал, помогу ей разрядиться, начну сыпать предсказуемыми репликами, ответы на которые позволят все перевернуть, отмазаться, свалить вину с больной головы на здоровую, остаться при своем праве. Но я молчал. И нельзя сказать, что ничего не чувствовал.

Я вспоминал мысль, выраженную Ларошфуко («для женщины гораздо легче не изменять вообще, чем всего один раз»); сожалел о собственной теории, по которой девственность с мужчиной не теряется, ибо женщина предназначена для мужчины, следовательно, в грех блуда впадает, переходя от первого избранника к следующему; мучился сознанием того, что вот уже три раза – три последних, как выясняется, раза – думал, что занимаюсь любовью, а на самом деле, подобно кобелю, крыл суку, даже не осознав потери уникального человека, не заметив – когда случилась подмена. И неудивительно! Ведь я сам подтолкнул ее к этому, сам подготовил. Поступал так, как считаю нужным, делал все, что желаю. Поэтому сам же – по Закону – должен оплачивать выставленный счет…

Возмездие настает перед рассветом. Когда рассудок отменяется, критерии реальности подавлены смыслом деяний, а знаки суда читаются особенно легко.

* * *

Тему одних и других (при условии, что вся разница и противоположность образов сводятся к единственному, многое вмещающему в себя человеку) исчерпать почти невозможно.

Помните, как Бивис и Батхед случайно распахнули дверь одного из вагончиков в кемпинге и увидели директора своей школы? Думаю, не нужно вам рассказывать – что такое директор школы. Строгий и злой, одетый в костюм, надушенный парфюмом, лысый, в очках. Детская модель неотвратимости рокового конца.

Проблема в том, что, когда Бивис и Батхед увидели директора, лысым он еще был, а вот очков на нем уже не было. Отсутствовал и костюм. Одеколонный запах уступил место причудливому аромату, чье происхождение точно идентифицировать при детях не следует. На смену строгости и ответственной злобе пришли странное изумление и обманчиво беспочвенный восторг. Через равно короткие промежутки времени директор вскрикивал:

– А! А! Еще! А! А! А! Еще! А! А!

В одних приспущенных трусах он стоял на коленях перед походной металлической кроватью, навалившись на нее грудью. По обнаженным ягодицам его хлестала плетью дивная рослая амазонка, кое-где перетянутая узкими полосками черного латекса.

Директор взвизгивал и надувал слюной пузыри. Амазонка самодовольно ухмылялась.

Вот какая складывалась картина!

* * *

Многие склонны путать двойную жизнь и скрытую. Но если двойная – удел людей особых, избранных, то скрытая есть почти у каждого, и ей не обязательно принимать гротескные формы.

В свое время я работал в офисе (да, мне повезло), где каждый день видел одних и тех же обычных людей. С утра до вечера они занимались одинаковой работой, лишенной буквального смысла, но обладающей безусловной ценностью в виде статьи дохода. Окружающие имели гуманитарные интересы, почитывали книги, посматривали кино, могли поддержать разговор на изрядное количество банальных тем, смеялись негромко, пили чай Lipton. Прекрасные, в общем, окружающие. Главное, что женщин от мужчин еще можно было отличить. Но иногда кто-нибудь из них, строя планы на вечер и говоря по телефону, мог вдруг произнести:

– Нет, в караоке потом! Сначала на трансвеститов!

Вздрагивая, я делал вид, что ничему не удивляюсь. Я знал, что периодически они задерживались допоздна, объединялись по интересам, после чего уходили в ночь, мрак которой длился до следующего рабочего дня. Снова приходили, рассаживались по своим рабочим местам, уверенной рукой вводили пароли и логины, заваривали чай Lipton. Их лица отмечала традиционная печать нормы. Редко-редко кто-нибудь мог неожиданно отвлечься и, словно невзначай, обращался к коллеге:

– Оля! Оль! (Все буквы в именах изменены.)

– Что, Жанночка?

– Ты не помнишь, я ночью курила?

– Да.

– Как паровоз?

– Ага.

– Ну ладно…

И работа продолжалась своим чередом.

Помню, я им завидовал. У меня ведь всего одна, постоянная жизнь. Она вся на виду, про нее даже рассказывать неинтересно. А у них – вон какая! Разнообразная, веселая. С излишествами нехорошими. С запретными плодами.

Есть старенькая кинокомедия «Ох, уж эта наука!». Там два гормонально одержимых подростка-лузера сделали себе «на компьютере» девушку. Грудь в руке, мозг Эйнштейна, плюс она была немного волшебницей – все как нужно. Закатили по этому поводу вечеринку. Шампанское, канопе, триста гостей, танцы до упаду. Устроителей вечеринки то и дело спрашивали: «Ребята, эта девушка с вами?» Они отвечали так: «Что? А? Ах, девушка! Такая стройная? С длинными ногами? Роскошными волосами, взрослая, сексуально раскрепощенная, легко возбудимая девушка? Да, она с нами».

Так вот, мне одна такая рассказала, что не смогла, в силу особо восторженного состояния, пройти фейсконтроль в ночном клубе. Тогда она встала на четвереньки и попыталась проползти в клуб у охранника между ногами, будучи совершенно уверенной, что так ее не заметят. Я не стал спрашивать – чем закончилась эта история. Я просто уже не мог.

Бог знает, чем способны заниматься люди после работы глубокой ночью с караоками и фриками. Неизвестно что вообще делается в таких заведениях. Может быть, там даже продают боржоми.

* * *

Я сам работал в клубе. Да, я работал там. Прошедшее время. В прошлой жизни. На сегодняшний день я фотолаборант, фрезеровщик, плотник-бетонщик, машинист газоразделительной установки, реквизитор, бухгалтер, кинокритик, информационный ведущий, редактор.

Еще я сторож. И тоже – бывший. Целых полтора месяца мне довелось охранять строительство многоквартирного высокоэтажного дома. Выглядело строительство так: обширная пустошь на окраине вавилонов, в центре которой – гора фрагментов будущего забора. До моего увольнения его поставить так и не успели… Больше ничего не было.

Еще я нанимался в бюро охранников и телохранителей. Пропустив мимо себя громилу размером с Эверест (он выходил из кабинета, где проводилось собеседование), я зашел к начальнику бюро и сел на указанный мне стул. Помню, в тот день было жарко. Я надел рубашку с короткими рукавами. Мыслящий тростник весом в пятьдесят килограммов. На вид вдвое моложе своих двадцати. В рубашечке черного цвета… Начальник внимательно смотрел на меня. В одном его глазу был весь опыт «Альфы», в другом – «Беты». Посидев какое-то время молча, я попросил разрешения уйти и ушел.

Чудесная эпоха…

Мой знакомый философ, пожилой безработный мужчина, прошедший извилистый жизненный путь от должности советского цензора – через сибирский застенок – к поприщу репетитора математики и литературы, взял один частный урок вождения автомобиля, надеясь обрести тем самым новую профессию.

– Мне, главное, с места стронуться, – говорил философ, – а по прямой-то я доеду.

Он планировал стать водителем маршрутки, возить людей.

* * *

Сегодня попался совершенно пролетарский, но не вызывающий отторжения водитель. Может, потому, что интересно рассказывал.

– У меня их, таких, много было, – доверительно сообщил он. – Но понял: знаменитости разные бывают. Вот я Зайцева однажды вез – тот нормальный. А Зверев! Ой, пидара-а-а-ас… Вы представить себе не можете. Они вдвоем ехали. С продюсером. Четыре часа – по магазинам! За продуктами, ага. В Чечню собирались, на гастроли… Зверев ссыт, а продюсер его уговаривает. Большие деньги, мол, обещали. Какие там деньги? У него ж рожа – хуже, чем у Майкла Джексона! Мутант, блин… И перед каждым магазином, я только остановлюсь, он тут же свои малярные кисти достанет – и ну давай рожу подкрашивать. Тьфу… Не, я умных люблю возить. Помню, вез этого… как его? Из «Своей игры». Самый образованный. Вассерман, во! Он же девственник. Да-а-а… Сел рядом. А здоровый же! И в жилеточке специальной. Там у него компьютер разложен, журналы специальные. Все при нем! Сел так, что я скорости переключать не могу. Все места занял, понимаешь? Ну, я его назад и отсадил. Так он – ничего. Сидит, хихикает…

* * *

Я параллельно прикидывал: это ведь крайне унизительная штука, отработав пятнадцать – семнадцать часов кряду и обвально поизносив нервные окончания, вернуться типа домой, в обширную вроде бы квартиру, в каждой комнате которой почивает ровно по одному человеку, использовавших собственное право на труд, имеющих аналогичное на отдых, поскольку ведь при таких раскладах, конечно, думать не моги, чтобы войти нормально, как подобает свободному человеку, вольготно и с достоинством – нет, приходится красться в кромешной темноте, раздвигая быстро спертый от повсеместного спанья воздух слепыми руками, вечно наступая на что-то некондиционное, обманываясь в габаритах и плутая, топча почем зря остеохондрозный паркет, каковой уж непременно хрустом и скрежетом своим предварит не только каждый ваш шаг, но даже намерение осуществить оный, и так далее, и так далее.

То-то, помню, летом, когда домочадцы благополучно сваливали на дачу, всякий раз возвращаясь к «себе», вооруженный подобающими напитками и сопроводительными закусками к ним, держа в уме фильм, загодя отложенный для просмотра, или музыку, припасенную для благостного прослушивания, распахнув входную дверь, громко, ради утверждения столпа личной истины, можно сказать, сугубо в профилактических целях, я орал в глубину жилища: «А МЕНЯ НЕ Е…!!», мгновенно тем самым очищаясь от скверн пустопорожнего, обрыдлого бытия, приходя в надлежащее чувство, восстанавливая кислотно-щелочной баланс, после чего преспокойно жил дальше.

Кажется, так давно это было…

* * *

Недавно видел, как трудится человек, управляющий компанией с активами на миллиард долларов.

Он говорил мне:

– Ща, погоди минутку!

И потом – в трубку телефона, с употреблением множества слов, имеющих далеко не здешние корни.

Заканчивался диалог так:

– Извини, у меня вторая линия, я перезвоню.

Оборачивался ко мне. Я понимающе кивал.

И все повторялось.

Снова повторялось.

Повторялось, понимаете?

Снова и снова.

Но я был спокоен. Задействовал все свои женские гормоны и просто следовал за ним. Как ад.

Перерыв был всего один. Когда менты попросили нас выйти из машины, предъявить документы, открыть бардачок и багажник. Документов у меня не было. Никаких. Я их не взял впервые в жизни. Предъявил содержимое карманов, дал понюхать сигарету из своей пачки. Оказывается, в банке, напротив которого мы случайно остановились в ожидании юриста, полчаса назад незаконно обналичили крупную сумму денег. Конечно, это были мы, йопта! Обналичили и съели. А потом сидели напротив, детально обсуждая успех и модернизацию машины. Ему поставили турбину на автомобиль среднепредставительского класса. Расход топлива увеличился до бака на сто пятьдесят километров, при наборе скорости до ста за несколько секунд.

– От погони уходить? – романтично предположил я.

– От погони уходить, – ответил он.

В его голосе не было ничего, кроме прагматики.

* * *

Оно и понятно, каждому свое утруждение. И способ отдачи.

Возьмем самое тривиальное – уборку квартиры.

Помню, как я убирал квартиру, живя один. Это было приятно. Сам насрал, сам и убрал. Все лаконично, тэкнократично, без всяких плюшевых поверхностей и пошлейших салфеточек под дурацкими вазами.

Потом нас стало двое, и работы прибавилось. Правда, нас связывали чувства, обеззараживающие любую рутину.

Несколько позже, не совладав с чувствами, мы обеспечили появление третьего. Один из моих друзей сказал тогда: «Не переживай, хуже не будет. Будет так же хреново, но по-другому».

Однако сегодня нас уже четверо. По техническим причинам.

Драма вырастает в трагедию еще и потому, что когда-то я убирал однокомнатную квартиру, потом она превратилась в двухкомнатную. В сегодняшней комнат три, не считая гардеробной. К тому же есть вещи, с которыми легко миришься в тридцать лет, тяжело переносишь в сорок, а дожить надеешься хотя бы до пятидесяти. В лучшем случае.

И вот что я тогда понял. Мне нужна домработница. С глазами. И руками. Ногами. Тонким, уместным ароматом тела. Непосредственностью. Внутренним стержнем внутри. Личность, понимаете? Чтобы можно было о жизни поговорить. Сам с собой я уже не справляюсь, не говоря об остальном.

* * *

Это мода, видать, такая: ждать, пока ведро наполнится, потом подтянуть края шестидесятилитрового мусорного мешка, свернуть их к центру и продолжать накидывать сверху объедки, ватные диски, арбузные корки, недоедки с барского стола и прочий отхожий креатив. Или давить тюбик зубной пасты близко к горлышку, непременно у горлышка, за горло прямо его, с-суку!! Или свежемытую пиалку, куда так и просятся чипсики к пиву, ставить на дно, а не дном кверху. Берешь такую пиалку – в ней лужица чистоты скопилась. Отставляешь в сторону, берешь следующую… лужица. Третью… лужица. Четвертую… мать-перемать, а?! Во-во. Или когда стабильно при глажке роняют утюг на паркетный пол. Или если льют в битком забитую стиральную машину порошок в количестве как раз достаточном, чтобы отстирать половину мужского носка.

Между прочим, я давно не стирал руками. Надо будет при случае вернуть себе ощущение крестьянской ломоты в пояснице и запах пота, не ламинированный драй-стиком. Желательно еще сохранять длину верхних конечностей, чтобы дотягиваться до потаенных, забитых грязью уголков под кроватью. Полноценно широкое ложе действительно стимулирует разврат. Но не тот, о котором принято догадываться в первую очередь. При условии, что ложе занимают целомудренно-преданные друг другу супруги, смотрящие, как водится, не друг на друга, а в одну сторону, чуткие и внимательные, с предусмотрительностью и чаяниями, с интуитивистским опытом, с омутом и засевшим в нем чертом (чтобы все как у людей), ссоры неизменно происходят, они случаются, и чаще всего – в постели, когда пот, доказующий потребность одного в другом, начал подсыхать, дыхание уравнивается и непонятно, что делать дальше, неужто уже все?

В такой момент выстраивать дистанцию легче легкого. Достаточно провернуться в два с половиной оборота вокруг своей оси и, откатившись на самый край постели, застыть спиной к оппоненту, не забыв при том выпукло отклячить ягодицы, в знак кульминационного утверждения собственной доминанты.

Любой идейный соперник конечно же понимает, что теперь наводить мосты любви и дружбы столь же бесполезно, сколь пытаться трогать рукой горизонт. Он визуально это осознает. Географически, можно сказать. А подкатывать с примирением, учитывая масштабы поля боя, закономерно унизительно. Слишком много телодвижений придется осуществить. Слишком оскорбляюще-явно будет выглядеть проявляемое великодушие.

Именно поэтому ничего не стоит мириться на раскладушке. Хотя, с другой стороны, на раскладушке невозможно заниматься любовью. На ней можно только еть друг друга.

Таким образом, мы вновь возвращаемся к актуальности здорового образа жизни.

* * *

Я еще помню то время, когда культурному, приличному человеку можно было не бухать перманентно и даже потребности в питии не испытывать – ни физической, ни метафизической. Человек тот был еще ребенком, а значит, пребывал в состоянии редко нарушаемого, проистекающего из самозабвения блаженства. С тех пор, конечно, многое изменилось, и о причинах изменений оставалось бы только догадываться, не шагни наука вперед.

Ученые провели исследования склонности крыс к алкоголю и доказали, что крысы становятся запойными при увеличении информационной нагрузки. Когда животных-трезвенников заставили решать задачу, требующую умственного напряжения – например, искать кусок пищи в лабиринте, – их потянуло на спиртное. Ученые говорят, что виноват стресс. Он меняет баланс нейромедиаторов в мозгу.

В общем, все сходится…

* * *

Где-то в глубинах моего архива хранится карикатура (самые лучшие карикатуры, да будет вам известно – те, от которых хочется плакать). На ней изображены двое рано облысевших мужчин глубоко среднего возраста, одетых в сальные маечки и пузырчатые, линялые шаровары. Стоят они за пляжным столиком под зонтиком. Ногами ушли в песок почти по колено, ибо весом эти люди пудов по семь. Обрюзгшие затрапезные глыбы, не подозревающие о существовании дезодорантов и новых бритвенных лезвий.

А лето вокруг! Леность разлита в воздухе… Море плещется тихо-тихо, чье-то бесхозное ребятишко играется неподалеку…

Мужчины угрюмо молчат – каждый о своем. Перед ними кружки мутного стекла. В кружках налита жидкость, по вкусу отдаленно напоминающая пиво.

Вот чайка крикнула – и ничего. Лишь плещется море…

– А помнишь, Вася, – подал голос один из мужчин, – в детстве мы собирали марки…

И снова молчание.

Нет больше слов.