Текст книги "Пожитки. Роман-дневник"

– Куда мне войти?

– Никуда еще, – сквозь зубы откликнулась maman. – Сядь вот здесь и сиди. Тебя позовут.

Бабка уселась, на всякий случай причитая:

– Надо же… подумать только… завезли меня в такую даль…

На робкое предложение maman пустить девяностолетнюю больную старуху без очереди очередь хором ощетинилась, вздыбила шерсть и выставила клыки. Начался аction-2, куда более отъявленный, по сравнению с предыдущим. Собравшиеся, большинство из которых также не могли похвастать вечной молодостью, начали тявкать о своих незыблемых правах и выразили тяжелейшую непреклонность. Бабка опешила, но лишь на полминуты. Сначала она пообещала упасть в ноги и на коленях вымолить уступку у того, кто должен сейчас идти к нотариусу, затем, когда этот номер не удался, выбрала какую-то пожилую женщину в очках и ударилась с ней в прения, мерзостность которых лично мне сократила жизнь не менее чем на месяц.

– Ты что, решила, старая не будешь?! – заводила бабка песню.

– Какая старая?! – парировала соперница. – Я сама уже старая!

– Где ты старая?! – вскидывалась бабка. – И не стыдно?! Я слепая – и то вижу!

– Да! Старая!

– Это я старая! Мне восемьдесят девять лет! С хвостиком!

– Ну и что?! Здесь живая очередь!

– Я посмотрю, как ты в мои годы бегать будешь! Меня сейчас на машине привезли в такую даль!

– Я вам говорю: придет ваша очередь – пойдете.

– И не стыдно тебе? Лось здоровая! Бабушка старенькая говорит тебе, просит.

Натянув в глотке остатки струн, она истошно заверещала:

– Люди!! Я ей говорю: «На колени перед тобой готова»!! А она…

– Не надо мне ничего, я с утра здесь сижу. Думаете, приятно?

– А ты – шустрая!

– Че-во?!

– Шу-устрая! Шу-устрая еще! Я вон вижу, в каких ты туфлях ходишь! На каблуках!

– А говорит – слепая…

– Да, слепая! Слепая! Мне тогда по голове стукнули, с тех пор один глаз не видит! И второй!

– А туфли ей мои помешали.

– Конечно! Я ж говорю! Я разве могу в таких?! У меня вон какие!

– Не нужно мне ваши показывать. Сидите спокойно!

– Так я без туфлей сижу! Куда я на каблуках пойду?! Я ж не молодая! Ты посмотри!

– И не буду!

– Нет! Нет! Посмотри давай! Я показываю!

Бабка кое-как задрала ногу, демонстрируя окружающим раздолбанную домашнюю тапку.

– Успокойтесь и сидите нормально, ждите очереди.

– Нет, ты подумай! – не сдавалась фурия (rammstein в тенетах некроза). – Я – ветеран и инвалид, на группе состою! Всю войну из-за них, гадов этих, сволочей, прошла! А они тут меня тапками попрекают! Думала ли я?!

– Никто вас не попрекает…

– Мне ж двигаться нельзя!! Я вся в давлении!!!

Неожиданно дверь заветного кабинета распахнулась, на пороге показалась помощница нотариуса.

– Граждане, может, хватит уже?! – возмущенно проговорила она. – Вы мешаете работать! Времени осталось мало!

– Времени мало – мало – мало времени – времени мало, – заволновались присутствующие.

– Чья это бабушка? – спросила помощница.

– Наша… – обреченно признались мы.

– Я с ними! – вскинулась бабка. – На машине привезли!

– Замолкни!.. – шикнула maman.

– Давайте ваши документы, я отнесу.

Maman быстро сунула ей необходимые бумаги, в двух словах объяснив задачу.

– Ждите, вас позовут.

На удивление сборище в приемной почти не возроптало. Я думаю, что, если бы даже сам нотариус вышел и лично дал каждому по морде помойным ведром, присутствующие восприняли бы это как должное. Советские люди и после Советского Союза остаются рабами.

Прошло минут двадцать. Смиренно молчавшая бабка вдруг открыла рот:

– Нет, ты подумай только! Я такую жизнь прожила! А они мне теперь…

– Успокойся, – посоветовала maman.

Бабка вняла совету.

Прошло еще тридцать минут. Очередь продвинулась на полтора человека. У бабки случился рецидив:

– Мне дед тогда как сказал? Квартиру – внуку!

– Ты помолчать можешь? – среагировала maman.

И вновь воцарилось молчание.

Великовозрастный бич божий сдаваться, однако, не собирался и выявлял недюжинные актерские способности. В ход шло усердное поглощение таблеток, крайнее изнеможение, фокусируемое на палку-подпорку, молитвенное закатывание глаз и многое другое. Когда нас позвали к нотариусу, у меня на «продолжение банкета» сил уже не было. Но присоединиться все же пришлось. Нотариус строго глянула и, кивнув на лежащие перед ней, практически полностью готовые документы, сказала:

– Господин Абросимов, ваша бабушка хочет, чтобы вы, как она сказала, вслух и при всех, пообещали, что не выгоните ее из квартиры. Тогда она откажется от своей доли в вашу пользу.

– Да?.. – заморенно выдавил я.

– Еще она хочет, чтобы вы при этом в глаза смотрели.

– Кому? – пошатнулся я. – Кому из присутствующих здесь я должен… в глаза смотреть?

– Мне, мне смотри, – подала бабка голос.

Я, борясь с отчаянным желанием пустить кровь всем участникам творимой вакханалии, исключая maman, обнаружил в себе способность говорить «четко и по существу», справедливо полагая, что вопросы в этом кабинете мне не задавать. Пока я мог только отвечать на вопросы. И я ответил. Они, что хотели, услышали.

А сегодня под занавес бабка исполнила свою любимую «песню»:

– Я умру когда, не хороните мене. Сожгитя лучше… Не хочу я, чтоб на могилку змеи этта приходили, колдуны… Есть такая организация, – добавила она, прокрутив несуществующую извилину в мозгу, – ветеранов сжигает бесплатно, инвалидов. Вот им тогда свези… после смерти…

Подготовка к смерти, между прочим, идет полным ходом. Девушка обратила мое внимание на документ в коридоре, гвоздем прибитый к дверце деревянного шкафа. Сия бумага в первоначальном виде служила настольным календарем, свернутым призмой. Помимо чисел, сгруппированных в месяцы, на календаре сияла фотография безвестного кандидата в местные депутаты, размещались лозунги, призывающие к достойной и по возможности вечной жизни, а также обязательное в таких случаях изображение православной церкви. В развернутом календарном виде депутат оставался непоколебимым, тогда как церковь красовалась перевернутой крестами вниз. На обширных белых полях бабка собственноручно куриным почерком вывела меморандум, он же пакт, он же резолюция, он же декларация, с таким содержанием:

ПОЛСИ МЕНЯ ЧТОБЫ ВНУК БЫЛ СЁМЩИК КВАРТИРЫ ЕСЛИ МАМКА БУДЕТ ПРОТИ Я ЕЁ ЗАБИРУ САБОЙ НАКЛАДБИЩЕ ОБИЗАТЕЛНО

ЕСЛИ БУДЕТ ПРОТИ МОИВО ПРИКАЗА ЗАПОМНИ АСЕЧАС Я СЁМЩИК БУДУ

И ниже:

ХАЗЯИКА КВАРТИРЫ Я ЛЮБИМАИ МОИ МУЖ ВЕЛЕЛ ВНУК БУДЕТ ИЗАВЕЩАЮ Я ВЕЛЮ И ТАК БУДЕТ

Охваченный неоднозначными чувствами, я вспомнил, как в детстве бабушка возила меня «за тридевять земель» по врачам. Однажды разверзся целый скандал, по масштабу не уступающий международному кризису. При выходе из подъезда нам повстречалась соседка, живущая этажом ниже, ровесница бабки и, по ее компетентному уверению, злая колдунья.

– Кудай-то вы собрались? – приветствовала нас «колдунья».

– Тьфу ты! – Бабка неожиданно взъярилась. – Как в дело, так на дорогу лезет! За кудыкину гору!!

И она стремительно утянула меня прочь, крепко держа за руку.

Лет, наверное, шесть после этого конфликтующие стороны всеми правдами и неправдами выясняли – кто из них агнец, а кто волк лютый.

– Мы ж на дело шли! – истошно объяснялась бабка с каждым, кто возникал рядом. – А она мне «куда! куда!». Кудыкает вечно. Нарочно кудыкает. Я примету знаю. Добра не будет. Она ж делает специально. Ее мамка наша подучила, чтоб навстречу идти, кудыкать.

– Она меня обплявала! – разводила «колдунья» оправдательную идеологию. – Я с ней, как с подругой, здоровалась, а она на меня – тьфу! Обплявала всю!

– Да где ж я в тебя плевала!! – взвизгивала бабка, делая глаза чище родниковой воды. – Она на меня кудыкает, а я ей просто так говорю, в сторону так потихоньку – тьфу – говорю ей, не лезь, куда не просят с кудыканьем своим.

– Обплявала!! Всю в лицо прямо!!

– Вот надо, надо было в тебя плюнуть! В следующий раз, как увижу, тогда уже можешь не отворачиваться – так прямо тогда и плюну в зенки твои, в бельмищи твои бесстыжие!..

В автобусе бабка редко когда ехала спокойно. Чаще всего она выбирала кого-нибудь из стоящих со мной рядом и начинала распоряжаться. Как всегда, без предисловий.

– Ты ж подвинься хоть! – говорила она, например, представительному мужчине. – Куда ты с портфелем лезешь своим грязным?!

– Это вы мне? – ошарашивался пассажир.

– Что ты мне это «мне»? Я говорю, портфель можешь в сторону принять? Мальчика мово задавил совсем.

– Я его, извините, я его вовсе не… – мычал пассажир, в толчее не в силах даже голову повернуть в мою сторону.

– А то я не вижу! – осаживала его бабка и раздраженно пихала портфель. – Убери, кому говорят! Навалился, лось здоровый. Ребенка сейчас задавит.

– Я… извините, но я… Вы со мной так разговариваете. Я бы попросил… Я…

– Я! Я! Сопля еще командовать!! Кто постарше, того слушаться должен!

Окружающие пытались утихомирить фурию, не понимая, что массовка только упрочит ее успех. Пока автобус ехал, бабка успевала произнести около полутора миллионов слов. Автобусный салон она покидала в приподнятом настроении.

Обратно ехали в полупустом транспорте. Выбирали лучшие места. Я всю дорогу смотрел в окно, бабка сидела напротив, приладя чугунный зад на самый краешек сиденья. Ее короткие ножки не доставали до пола, но дать им болтаться в воздухе она считала ниже своего достоинства. Так сидела она на краешке, застеклив пустые глаза. Морщинистые от старости, синюшные губы ее сжимало презрительное молчание. Вокруг губ виднелись редкие, но длинные волоски, которые бабка забывала выдергивать пинцетом…

Она всегда добивалась своего. Эпопее со «змеем-соседом» тоже сопутствовал тактический успех. Бабка с гордостью показала Девушке официальный запрос городского прокурора мэру, с указанием тяжелейших недоработок и допущенных оплошностей, приведших к ущемлению (в прямом смысле) личных прав и свобод жалобщицы. Мэру давалось буквальное распоряжение покарать обидчика, а за соответствующим исполнением приговора обеспечивался надзор с возможностью повторного в случае нужды расследования. Я так понял, что соседа обложили законом, и на нервной почве он мог отважиться даже на убийство. По крайней мере, какого-то говна бабке в замочную скважину он уже напихал, в однотысячапервый раз приезжала милиция, говно три часа выковыривал очередной сочувствующий. Mama mia!

– Мне ж уже восемьдесят лет! – заявила бабка, делая пальцами знак «виктории». Тыльная сторона ладони, сжатой в кулак, обращена к себе, пальцы, указательный и средний – полусогнуты, потому что в силу все того же возраста не в состоянии разогнуться. – Ясно тебе хоть чуть-чуть?

– Ясно, – отвечаю.

– Куда ж они набросились все на старую? Этта зверюга у них в социальной. Я пришла их пропесочить, дай, думаю, разберусь с ними хоть немного. Чтой-то делается, в концы-то концов! А у них в приемной такая теперь сидит соплячка лет шестнадцать, лепешка здоровая. Сидит там, подзыкивает. Я объясняю ей: так, мол, и так, про дверь рассказала. Сосед, говорю – выйти теперь боюсь. А если б она на мене упала?! А он мне: «Я тебя убью-засушу!» Он мне еще раз так сделает, я что тогда буду – ненормальная? Тут же везде мамкины подруги. Шпиков полно. У вас, говорю, молоко еще на губах не отсохло. С одной стороны отсохло, а с другой нет. Мне в таком возрасте – ты подумай-ка! – заниматься с ними. Восемьдесят лет. С хвостиком.

– Какие восемьдесят?! – не выдерживаю я. – Тебе через полгода девяносто уже!

– Ну. Ну. Я и говорю…

– Что «говорю»?! Девять с половиной лет твой хвостик?! Так бы и сказала – мне уже почти девяносто.

Бабка обиженно поджала губы. Морщины у нее на верхней губе образуют геометрически правильную решетку, а по краям идут крестами. Богатое мимическое наследие, ничего не скажешь.

– Я-то думала – ты умный, – с досадой обронила она, помолчав. – Я ж тебя вырастила!

Занавес.

День в Городе Детства

Уж на что было заповедное место, но и в нем каждый квадратный километр за считаные месяцы обеспечился злачным игровым пунктом. Разложение посетителей происходит ошеломляюще быстро. Рассказывают, один из местных жителей средь бела дня бегал по площади, за десять тысяч долларов предлагая каждому встречному свою двухкомнатную квартиру. Этот человек не обезумел – просто вошел в раж игры, продался ей вперед под, скажем так, не обеспеченные ничем посулы.

Мне лично довелось наблюдать в одном из плюгавеньких магазинчиков, естественно обладающем автоматом со звоном монеток внутри, двух агрессивных, полуизжеванных судьбой матрон, которые остервенело пихали в щель жетоны, пытаясь таким образом «взять от жизни все». Видимо, еще задолго до моего прихода они что-то не поделили, поскольку хоть и бранились друг на друга, но уже чисто рефлекторно – все их внимание, большинство сил уходило на оперирование жетонами и дерганье ручек у автомата. Вид игруньи имели страшный, наркотически обусловленный. Особенно когда какая-нибудь из них, приостановив вращение выпученных глаз, в перерыве между закидыванием монеток тихим голосом процеживала фразу, двухэтажно обустроенную, тщательно выверенную, с бортиком окрест флигеля. Секунд через пять звучал ответ – трехэтажный уже, ответственно-монолитный, в сиянии побелки и лепнины, с вензелями. Первая игрунья, вздрогнув, шустро сооружала вконец монументальное здание фразеологии, со скоростным лифтом и подполом, с намеком на бассейн и вертолетную площадку. Оппонентка от неожиданности роняла жетон. И получала повтор, набранный жирно, курсивом и вразбивку. С подчеркиванием. В лучах прожекторов. Осененный пламенным салютом. Сопровождаемый аплодисментами спешно доставленных кариатид. Фонтан выигрышных лотерейных билетов расстреливал небо… Воркалось…

Тут у обеих разом закончились жетоны. Игруньи моментально договорились между собой о продолжении, наменяли у продавщицы магазина новых медяков, и прерванный процесс возобновился как ни в чем не бывало.

Тут у обеих разом закончились жетоны. Игруньи моментально договорились между собой о продолжении, наменяли у продавщицы магазина новых медяков, и прерванный процесс возобновился как ни в чем не бывало.

Первый, может быть, раз на меня, взрослого, Город Детства производил отчетливо двойственное впечатление. Дело тут не только во времени года, как хочется верить. Хотя благодаря сезону весь Город делился на два типа мест. В одних нельзя пройти по одной причине, в других – по другой. Снежный покров толще, чем льды Антарктиды. В центре вавилонов, например, снега уже практически нет; его изъела язва мегаполисной скверны, а здесь конь не валялся. Дороги, окаймленные снежными бортами высотой в рост человека и объемом с маршрутное такси, покрыты ледяной коркой песочно-коричневого цвета. По краям она истончается, зато к середине сходится незыблемым горбом, наросшим за долгие зимние месяцы и словно бы угрожающим сойти в срок не меньший – настолько велика крепость бывших снежинок, объединенных в результате топтания по ним многочисленными ногами горожан… В общем, повторяю, дело не в этом. Просто по чистой случайности я заметил на одной из автобусных остановок наклеенное объявление со следующим текстом: «Сдам квартиру. На день. На час!» Внизу давалось два телефона, по цифрам совершенно разные, так, словно бы здесь подразумевалась целая сеть по оказанию услуг известного рода. Недвусмысленно розового цвета бумажку, на которой был напечатан текст, украшали два полуслившихся сердечка, а также пресловутый детско-порнографический амур, до зубов вооруженный луком.

«Проклятье!..» – подумал я. Подумал и сразу многое вспомнил. Конечно, в прежние, насквозь девственные с точки зрения канонической общественной морали времена проблема «где перепихнуться» стояла. У многих она стояла остро. Тогда вообще стояло все, постоянно и как-то по-другому, нежели сейчас. Но даже в страшном сне нельзя было представить, чтобы публично и явно не наказуемо, за деньги кто-то предложит угол с нейтральной тахтой, каковую по взаимной заблаговременной договоренности удастся использовать хоть день, хоть час. И плата, скорее всего, умеренная. И ограничений по возрасту, наверное, нет. Цивилизуемся помаленьку…

Словно бы в подтверждение моих наиболее плачевных выводов неподалеку от объявления бродили две девицы, у которых, судя по возрасту, нужный этаж еще не должен был работать в полную силу. Однако ж морды они выкрасили во все доступные цвета радуги, отчего походили на мертвецов. На трупы – не просто тронутые тлением, а цветущие во всю мощь гробового распада! Одетые нарядно, причесанные не менее завораживающе, они стояли посередь улицы, колеблемые стылым ветерком. Композиция из их вульгарно прибранных тел могла бы послужить иллюстрацией к строчке популярной песни: «Этот миг между прошлым и будущим называется жизнь». Минут через пять я увидел другую пару девиц, выглядящих столь же очевидно, возрастом постарше, видимо переживших подростковую гормональную смуту, избежавших атак венерической моли – следовательно, не траченных ею так уж прицельно; поэтому силами для действий они располагали еще достаточными и деловито куда-то направлялись, ангажированные накопленным опытом телодвижений.

Случайно зашел в школу, посмотреть. И посмотрел. Со времени моего выпуска на волю, почти двадцать лет назад, изменилось многое. Понастроили дополнительных стен, классов стало больше. Задний двор подвергли запустению – там теперь кучи строительного песка, мусор, грязь. Щели между плитами, которыми выложены дорожки под навесом у входа, превратились в рассадники высохшего чертополоха и бурьяна. Но по-прежнему тускло поблескивают сделанные под золото поручни в центральной рекреации, мрамор пола не растрескался, в воздухе стоит традиционный гул, а на живописном стенном панно размером с двухэтажный дом у коленопреклоненной девочки сквозь газовую ткань просвечивают молодые груди. Живописец нарисовал девочку ровно тридцать лет назад. Она вечно красива. Ну а я… Почему-то в последнее время мой внешний вид тоже оценивают крайне положительно. Особенно в те дни, когда я забываю принять душ и мучаюсь похмельем двойной концентрации.

Войти в школу оказалось сложнее, чем я думал. На пороге за специальным столиком сидел наряженный милиционером пенсионер-охранник. В момент моего появления он как раз получал инструкции от своего непосредственного руководителя. Насколько удавалось понять по разговору, руководителя поставили руководить тогда же, когда охранника посадили охранять. То есть сегодня. А разговаривали они так:

– Смену сдавать будешь, заполнишь вот эту графу.

– Которую?

– Вот… Нет. Не эту. Сейчас… Вот эту!

– А эта зачем?

– Какая?

– Вот эта.

– А-а… Ее ты пока не трогай.

– Ой! А я записал уже!

– Ладно. Записал и записал. Ты потом бумажку сверху наклей, а я распишусь, что исправленному верить.

– Значит, я это… а! а! понял! Мне, значит, сменщику потом сказать…

– Какому сменщику?

– Меняет меня который.

– Никакого сменщика! Я тебе говорю: напарник когда придет менять, в шесть часов, здесь распишешься. И про инвентарный лист не забудь. Значок ему оставишь.

– Понял, понял…

– Тут вот расписание есть, смотри. Отдельно на будни и на выходные.

– Зачем?

– Ну… я не знаю. Договоритесь с ним. Может, ему так удобно будет – ночь через три. Или через две, как сами решите. Он еще куда-нибудь устроится.

– Так точно! Это – да! Конечно. Устроится.

– Всех записывай. Документы или что. Фамилию, имя, отчество, к кому идет, с кем. Время не забудь.

– Про время я знаю. Вы мне тогда еще про время…

– Да, кстати. У тебя на задних воротах замков нету. Там трое ворот, и все открыты.

– Ага! Открыты! Трое!

– А почему?

– Так… это. Как его?.. Нет же этих. Как их?.. Денег!

– Да?

– Да-а! Мне с прошлого раза бывший-то… как его?.. который уволился. Говорил, что наверх сообщал. А они-то что ж. Нету, говорят, денег. Вот и открытые, значит, вокруг. Ворота.

– Ну ладно… Пусть так пока.

– Я-то что. Я дело знаю.

– Ну, все, все. Сторожи. Водички задумаешь попить, предупреди ключницу.

– А-а… А, ключницу. Ключницу, да. Это я помню.

Так продолжалось минут двадцать. После того как руководитель удалился на заслуженный отдых, две уборщицы, прилежно натиравшие рядом линолеум, оживились. Одна подлетела со шваброй к пенсионеру и шепотом, больше похожим на истошный вопль, провозгласила:

– А по мне оно, стало быть, так следует!! Начальников столько теперь стало, что раньше один был, а теперь одни сплошные начальники! И уж не знают, куда еще деть! Правильно я говорю?

Ее служебная подруга с готовностью кивнула.

– Они тут ходят – командуют. А мы – убирай! А нам бы лучше вот эти их деньги, когда им там суют незнамо за что, их нам бы лучше, уборщицам, которые тут вот, здесь, убирают каждый день, нам бы их эти деньги от начальников, вместо того чтоб их по карманам там распихали, вот эти прямо деньги по уборщицам-то да и распределить! Поровну!

– Си-ди-и! – махнула подруга на нее рукой – в гневе оттого, что не ей первой пришла в голову такая светлая мысль.

Куцый пенсионер смотрел на перевозбудившихся оторв выцветшими маслинами глаз. Его седенькие усы запали в уголки рта. Представить себе, что этот охранник сможет при захвате школы террористами ощетиниться пятью рядами акульих зубов и, вооружившись до них, открыть бронебойный огонь на поражение, мне лично не удавалось.

Пошел оттуда к родителям. Дядя Коля, мучимый бесами намечающейся весны, отказывается находиться дома. Он поминутно выходит курить и курит, тоскливо глядя за калитку. То и дело, открыв ее, присаживается рядом на завалинку. Долго сидеть без дела ему трудно; он вскакивает и пытается ковыряться в снегу, несколько тонн которого надежно укрывают огород. Потом заходит в дом глотнуть начинающего плесневеть кофею, но тут же выскакивает обратно, на улицу, чтобы проверить – не осталось ли в сарае каких-нибудь закончившихся три недели назад дров. Временно убедившись в их отсутствии, принимается искать случайные деревяшки, подпиливает сучья у деревьев. Регулярно – примерно раз в час – он достает из специального ящичка все семена, накупленные за зиму и приготовленные для посадки весной, перебирает их, складывает, раскладывает.

– Тебе еще не надоело?! – кричит maman. – Что ты их хватаешь без конца?! Положи и не трогай! Нечего хватать! Успеется!

– Я не хватаю… – мычит дядя Коля, изучая разноцветные пакетики круглыми глазами. – Я думаю…

И, словно бы в подтверждение своих слов, он подходит с пакетиками к окну, чтобы долгим оценивающим взглядом окинуть, как выражается maman, «свои гектары» размером в четыре сотки, а в голове его между тем десятками роятся проекты обустройства и благоустройства, посадок и рассадок, опаливания и пропалывания – все, все, чем так знаменит любой крепкий хозяйственник, нормальный русский мужик, привязанный к земле пуповиной от роду.

– Снег когда сойдет, надо бы к деду на могилу сходить, порядок навести…

Maman произносит это вслух с отсутствующим взглядом. С наведением порядка в нашей семье всегда было не очень. Мы, люди грешные, ходим на кладбище, только когда «там небось уже стыдобища». Все лень проклятая…

В прошлый раз, летом, по пришествии на погост, взору нашему предстало традиционное запустение. Плюс ко всему откуда-то появилась крапива. С тонкими шерстяными перчатками управиться с ней без ущерба для моих, например, холеных ручек не представлялось возможным.

– Подожди-ка… – внезапно насторожилась maman. – Ви-ить! Ви-тя-а! – позвала она кого-то. – Вить, можно тебя на минутку? Мы здесь. Подойди, пожалуйста.

Я увидел, как, выступая между могил, к нам приближается простенький мужичок лет пятидесяти с двумя штыковыми лопатами. Бесхитростную одежду его кое-где выпачкал строительный раствор.

– Вить, здравствуй! – поздоровалась с мужичком maman. – Это вот сын мой. А Виктор работает здесь, при храме.

Мы аккуратно пожали друг другу руки.

– Вить, скажи, пожалуйста, сколько будет стоить порядок на могиле навести? Убрать тут все, и за оградой тоже, траву вынести.

Мужичок оценивающе посмотрел на могилу.

– Пятьсот рублей хватит? – предложила maman.

– Ну, хватит…

– А вот, послушай, я тебя спрошу. Ты не мог бы взяться… вообще тут… ограду поправить, столик, лавочку?

– Пошкурить, покрасить?

– Ну да! Сами-то мы неизвестно сколько будем ковыряться. Нам в общем-то не к спеху. А я бы тебе попозже, недельки через две, бордюрного камня привезла. За сколько возьмешься?

– Ну… тыщщи за три.

– А материал твой будет?

– Мой… – пообещал мужичок.

– Вот и чудненько! – удовольствовалась maman. – Тут ведь, сам понимаешь, времени особенно нет. А тебе заработок лишний.

– Угу… – согласился Виктор.

– Тогда я тебя вот еще о чем спрошу. Не мог бы ты рябину срубить? Боюсь, повалится от ветра, ограду сломает. Ты всю не убирай, оставь одну часть, которая прямо растет, а остальные две – видишь, наклонились? – срежешь, я хоть буду знать, что у деда нашего все нормально. Тут вон трава какая! Теперь еще и крапива полезла. Я так думаю, она отсюда идет – видишь, где по соседству две могилы еще бесхозные? К ним тогда, как похоронили в начале восьмидесятых, с тех пор не приезжает никто. А семена к нам летят. Потому все и заросло.

Мужичок критически глянул на соседние могилы.

– Не-е… – покачал он головой. – Не от них это. Это оно… само уже.

Упомянутое Виктором «само» отозвалось холодом в моей душе. Я давно подозревал: запустение на могилах не исчерпывается одной лишь материальной природой. Черствость и равнодушие близких умершего приводят к такому запустению. Моя черствость и мое равнодушие бурьяном проросли на могиле деда Ивана… Я вызвался полностью оплатить труд «мужичка при церкви», хотя и понимал прекрасно, что деньгами вину не отменить.

Скоро maman исполнится шестьдесят. Если бы я написал книгу про нее, написал бы откровенно, все, что знаю, все, что видел, а главное – что чувствовал в том или ином возрасте, с безвестностью было бы покончено, сам Ромен Гари с уважением пожал бы мне руку. Но при жизни родителей таких вещей не делают, да и после их смерти я не собираюсь пускать себе пулю в лоб. Стараюсь абстрагироваться от цифры. Лелею в себе признание, что она не означает ровным счетом ничего. Прорехи в здоровье – побоку. Главное – психомоторика, интеллигентность, язык, интуиция, желание жить и держать жизнь в строгости.

А еще есть кураж.

И не все еще выпито.

Последний финт от maman: она устроилась работать кондуктором и теперь «рассекает» на шикарном комфортабельном автобусе между Городом Детства и вавилонами. Рассказала, что во время очередного рейса в автобус зашел мужчина крайне преклонных лет. «Говнистый», как она определила. То есть из числа тех, кто думает, что седины могут служить защитой от зуботычин. Платить старичок отказался, хотя сел не на льготное место. Более того, начал «выступать»:

– Мне надо ехать! Понятно? Денег не дам! И ты передо мной не стой!

Maman наклонилась к нему и сказала голосом Снежной королевы:

– Мы с вами свиней вместе не пасли. Так что можете мне не тыкать. Таким тоном будете с женой своей разговаривать, если она позволит. Не хотите платить – на следующей остановке выйдете.

– Я? А? – завякал старичок. – Я?.. ня…

– Или я вас выкину!

– Мя…

– Вы-ки-ну!

Представляю, как она выглядит со стороны. Бесспорно умна. Бесспорно предупредительна. Порода, узаконенная свыше. Желающие вякать не по делу рискуют вылететь в окно; просить водителя об остановке maman не будет.

Двусторонне осознанно мы стали дружить в начале девяностых годов. Практически с нуля, мало-помалу сдвигая кровнородственную основу компанейски-интеллектуальной. Сегодня наше единомыслие обеспечивает в первую очередь разницу потенциалов во взглядах на окружающий мир, отчего возникает постоянный интерес друг к другу. Нам есть про что молчать при встречах, хотя мы редко пользуемся тишиной. Накопленный опыт нуждается в самовыражении. Мы достигли того уровня дискуссий, когда случайные попутчики бесед раздражают своими открытыми в изумлении ртами. Попутчики нам не нужнее свидетелей. Мы самодостаточны и автономны. Совсем недавно сдав норматив по общению, мы только-только начинаем говорить. Шестьдесят лет – всего лишь цифра, причина вздыхать для одних и повод для других судорожно размышлять о выборе подарка. Чую, чую очередь страждущих закусить на халяву.

Ладно… Отгремят никому не нужные юбилеи, все успокоится, мы снова сядем на огородике с кошками и собачкой, дядя Коля начнет вертеть шашлык, а мы, потягивая традиционное пиво, примемся следить за увяданием роз и спорить, обсуждая темы, вечные, как сама наша жизнь…

Надеюсь, что ты всегда найдешь меня, матушка. Где бы я ни потерялся.