Текст книги "Пожитки. Роман-дневник"

День на нервах

Бакка загнуло в пояснице.

– Когда разогнетесь, – сказал ему врач, – нужно сделать рентген. Либо это защемление нерва, либо межпозвоночная грыжа. Необходимо узнать, требуется ли операция?

Несчастный Бакк корячился сутки. Он передвигался по квартире, толкая перед собой компьютерный столик на колесиках. В основном лежал, помышляя о различных вариантах собственной участи. Рядом стояла бутылка с водой. Очень хотелось пить, но он специально не притрагивался к бутылке. О том, чтобы лишний раз сходить в туалет, речи не шло… Но мир, как известно, защемлениями не страдает. Поэтому успешно вторгается извне, не делая скидок. Часов в одиннадцать утра раздался звонок в дверь.

«Ну, кто это может быть?! – подумал больной. – Неужели врач? Так ведь я еще не звонил в поликлинику. Может, супруга вызвала? Вот сюрприз!»

С огромным трудом он стащил себя с дивана и на четвереньках медленно пополз в сторону двери.

Звонок прозвенел еще раз – уже настойчивее.

«Ну, точно врач!»

С трудом добравшись до замков, Бакк отпер. А впереди еще тамбур и два метра до следующей, общей двери.

«Этого я уже не осилю», – решил бедолага.

– Кто там? – крикнул он.

– Это ваша соседка из третьей квартиры…

«Что за бред! Неужели все мои мучения – только из-за того, чтобы иметь «счастье» с ней пообщаться?»

– А что случилось? – спросил он.

– Хочу поговорить насчет вашей дочери!

Никаких дурацких мыслей, впрочем, не возникло, потому что, если с малышкой что-нибудь, не дай бог, случилось, им бы или позвонили, или пришла бы воспитательница.

Бакк дополз до общей двери и увидел довольно миловидную даму лет тридцати пяти. Дама заметно нервничала.

– Я не могла больше ждать, – отчаянно призналась она, – и решила высказать вам прямо сейчас! Все высказать!

– Да, пожалуйста.

– Вчера какие-то молодые люди и девушки у меня под окнами устроили чуть ли не дискотеку! С криками, с боем бутылок, с матом и… уж не знаю, что они еще там делали… Я несколько раз пыталась их успокоить, но когда к шести утра пообещала вызвать милицию, ваша дочь такое устроила!!! Она орала как сумасшедшая, она пыталась меня ударить, она вела себя как невменяемая! И… я ее сдала в милицию!

Выдержав многозначительную паузу, Бакк произнес:

– Ну… не знаю. Сегодня она вполне благополучно ровно в восемь утра ушла в свой детский сад. И я не видел у нее на лице никаких следов ночного загула…

– О господи! – пролепетала дама. – Я ошиблась дверью. Извините…

И она начала звонить соседям.

Бакк, проклиная все на свете, ползком двинулся к своему дивану. Едва принял горизонтальное положение, как… в дверь позвонили. Дама, прекрасно зная, что хозяин квартиры никуда деться не мог, звонила и звонила. Звонила и звонила. Звонила и звонила. Чудовищное путешествие пришлось повторить.

– Что?.. – проговорил Бакк, открывая. На большее высказывание сил уже не было.

Дама, просветлев лицом, указывая на соседнюю дверь, радостно спросила:

– А вы не знаете, когда они бывают дома?!

– …Н-нет.

Голос прозвучал заупокойно.

Бедный Бакк.

Поехал к нему. Разумеется, надо было купить мандаринов, какой-нибудь торт, возможно, даже издевательские цветы, чтобы «перед людями не стыдно». По идее, когда навещаешь больного, приятно должно быть обоим. Нужно только помнить, что недуг жестоко ограничивает человека в правах волеизъявления, поэтому естественно возникающее удовольствие от осознания собственных возможностей желательно прикрутить и запрятать до времени куда-нибудь подальше. После, когда наружу выйдешь, нарадуешься вволю – мол, дескать, миновала нас чаша сия, дозволено еще попрыгать чуть-чуть козлом, губя остатки здоровья, а когда оно, нездоровье, объявится по полной программе, одному Богу ведомо, и – слава Ему. А покуда ты у больного находишься, на предсмертном, можно сказать, одре, требуется обеспечить умиротворение всех участников процесса, каковое наиболее ощутимым образом в таких условиях достигается гастрономически. Вот я и купил пива несколько бутылочек, и пил его, заедая чипсами, которые тоже себе купил, вместе с пивом, а Бакк пил чай с сушками, они у него дома имелись безо всякого моего участия.

– Я уж думал, чего-то он не звонит? Думаю, так, наверное, не дождусь звонка. А ты вдруг, раз – и сам решил приехать!

Наблюдая, как он радуется, я между тем размышлял: «Ага!.. Следовательно, звонка-то моего ждали. А я и не рассчитывал звонить-то. Зачем я стану звонить немощному человеку, который себя самого удивить не может, не то что ближнего чем-нибудь порадовать. Я и поехал-то через все вавилоны только потому, что приключение в этом какое-то почуял. А так бы в жизни не поехал. Свали Девушка по своим делам, я бы домой отправился – сидел бы с пивом и чипсами, слушал бы остервенелую прелестную музыку и вспоминал бы, как раньше хорошо мне делалось от такой музыки, пива и чипсов и как в общем-то по барабану сейчас, какое бы дорогое пиво ни лилось внутрь, какая бы перенавороченная музыка ни грохотала в комнате, а про чипсы, если уж сырокопченый балык не справляется, даже и говорить излишне; остается, господа мои, отлавливать мух кайфа, коли гадость твою и малодушие с равнодушием неожиданно приняли за широчайший жест духовности, чуткость подтверждающий, расположенность товарищескую; так-таки не подлец ты оказался, каковым имеешь все основания считать себя, а вернейшим истинным другом, которого дай Бог каждому, если, конечно, не стрясется настоящая беда».

Да, и вот еще что. Уже больше недели у Бакка отчаянно болит сердце. Это старость. За разговорами о немощи и шутками об угрозе импотенции мы не замечаем наступления критического возраста. У Бакка, похоже, он наступил вполне: по вечерам ему тяжело стоять, не лучше сидеть, лежание тоже не помогает. А если Бакк умрет?! Как это печально… Точнее, это станет по-настоящему Невосполнимой Утратой. Он ведь намедни даже обучил меня шнурки на ботинках завязывать. Раньше они постоянно развязывались. Причем только на правом ботинке. А теперь не будут развязываться. И на левом ботинке тоже не будут. Так на тридцать седьмом году жизни я наконец научился правильно завязывать шнурки. Спасибо Бакку! Если он умрет раньше меня, прямо и не знаю – как жить. Хотя понятно же, любая подобная скорбь – есть сокрушение из-за обездоленности себя, любимого. Мне станет плохо именно потому, что я окажусь без Бакка. Здесь желательно не путать. И не употреблять всякую мерзкую банальщину типа «навсегда останется в наших сердцах». Ни фига там не останется ничего! Спустя годы вспомнишь только случайно во сне, всплакнешь не просыпаясь, а утром снова – поедешь, как дурак, на работу…

Примерно так, за некоторой трагической разницей, недавно и получилось (не с Бакком, с работой). Старый человек подобен автомобилю с критическим пробегом. Он начинает сыпаться. Посыпался и я. Боль под левой скулой, похожая на ту, какая бывает при защемлении нерва, точила разум несколько дней. Сначала думал – само рассосется. Не рассосалось. Дошло до того, что стало трудно пережевывать коренными зубами жареные семечки. Широко открывать рот при зевании тоже больно. Решил воспользоваться платным медцентром, куда могу ходить благодаря страховке. Ее мне Девушка купила на своей работе. По контракту оставалось еще два месяца обслуживания.

Пришел к терапевту, она послушала, как я дышу.

«Нормально, – думаю, – в организме все взаимосвязано».

Потом зашел к невропатологу.

– Жизнь у меня сложная, – интимно сообщил я ей. – Сплошные нервы. Боюсь, рожу парализует. Буду отличаться от Такеши Китано только тем, что я не Такеши Китано.

– У вас не те нервы, – говорит она. – Идите к стоматологу.

– Зубы я щупал. Они не виноваты.

– Вот стоматолог и проверит.

Явился к стоматологу. Он залез мне в уши и начал их двигать. Потом попросил открыть рот, пошевелить челюстью. Я пошевелил.

– Так больно?

– Нет.

– А так?

– Угу! Угу!

– У вас поразительно не сточенные бугры у коренных зубов, – резюмировал стоматолог. – Как у двадцатилетнего. Значит, приточка в других местах. Нижняя челюсть из-за неправильного прикуса постоянно ищет себе место. По краям удалены четыре зуба. Симметрия отсутствует. Передние верхние опломбированы, передние нижние скучены. Отсюда развивается дисфункция мышцы. И в суставе я тоже не уверен. Вам надо ехать в центр лицевой боли. Он такой один в вавилонах. Там работают специалисты-ортодонты, они занимаются только этим. Я могу лишь консультацию дать и назначить физиотерапию. Минимум пять сеансов. А вообще, если лечить по-настоящему, зубы надо обтачивать. Возможно, потребуется протезирование.

Рассказав обо всем по телефону Алину, я безапелляционно заявил:

– Мне конец! У меня нет денег на ортодонта. А вдруг физиотерапия не поможет? Я не смогу говорить!

– Отлично! – воскликнул Алин. – Свершится то, к чему ты шел всю жизнь и что является главным для тебя. Ты не будешь говорить. Ты вообще не будешь больше говном заниматься. Сядешь дома и начнешь писать с утра до вечера. Как настоящий писатель!

– Я стану инвалидом!!

– Прежде всего ты станешь писателем, а уже потом инвалидом.

Да-а… Интересно только – как отреагируют на это в моем ипотечном банке? И что скажет Девушка?

Заглянул на физиотерапию. Там сказали:

– Ваша карточка аннулирована.

– Как?!?

– Да. Со вчерашнего дня.

– Но у меня контракт до февраля!!

– Звоните в нашу коммерческую службу.

Я позвонил.

– Звоните в вашу страховую компанию.

Я позвонил.

– Звоните на предприятие, где покупали обслуживание.

Я позвонил Девушке:

– Умоляю! Позвони в это долбаное предприятие, где ты покупала мне страховку!

Девушка позвонила. Потом связалась со мной:

– В прошлом году было то же самое.

– И что?!

– У наших сотрудников страховка действует по календарю, а у родственников их – пока не закончится единый для всех финансовый баланс.

– И что?!

– Контракты аннулированы.

– Но ведь мы отдали деньги! Столько, сколько нам сказали! Чтобы обслуживаться год! А прошло только десять месяцев!!

– Значит, весь баланс пролечили.

Обедать договорился с Карлосом. На встречу шел медленнее обычного. Шел и думал: наша страна хуже даже тех африканских государств, где еще в ходу каннибализм. Там, по крайней мере, ведут себя честно. Не притворяются, что они – не людоеды.

Впервые за много лет рандеву с Карлосом прошло без потери человеческого облика с его стороны. Мы заказали порцию жареной свинины и аккуратно выпили под нее пять литров пива. Карлос сказал мне, что способен теперь не пить вообще на протяжении нескольких месяцев подряд. Я верю ему, он снова неплохо выглядит, не опухший, хотя разреженные волосы на голове стали совсем редкими.

– Ты неплохо выглядишь, – сказал я.

– Да, особенно с этими двумя прыщами. – Карлос ткнул пальцем себе в лоб.

– Я… не замечаю.

– Зато я замечаю. – Он отхлебнул пива из литровой кружки. – Трудно не замечать, когда тебе ходят по лицу.

– Как ходят?! Кто?!

– Кошки.

От удивления мои брови заморщили лоб.

– Помнишь, у меня были три кошки?

– Ну.

– Одна сдохла не так давно. Привезли к доктору, он говорит: «Через неделю умрет». Опухоль у нее какая-то образовалась. Усыпили. А две оставшиеся, суки, как только я засну, начинают мне по лицу ходить. Нравится им. Их, главное, палкой хрен замочишь. Я не успеваю. Они под стол прячутся.

Карлос в очередной раз хлебнул пива.

– Ты не думай, я пять месяцев вообще не пил. За рулем не побалуешь. Правда, перед этим конкретно бухал. Жена на работе, ребенок у бабушки с дедушкой. Меня такая тоска берет!.. Я покупаю две бутылки водки. Утром на дачу ехать, а руки – вот так. Как меня Бог уберег?.. В руль, помню, вцепился. Километр проеду, поблюю и дальше еду. Еще километр – еще поблюю. И так – все лето. Я тогда с работы ушел, трахало меня. Не люблю, когда мной командуют. Мне тридцать лет, а они со мной как с салагой! Щас вот работу ищу второй месяц. Раньше «бомбил» немного. Но с этим, знаешь, теперь не очень. Опасно. Надо знать, где останавливаться. Я тогда встал здесь, около метро, ко мне четверо подошли. «Чего, – говорят, – стоишь?» – «Человека жду». – «Ты, – говорят, – здесь не стой». – «А то че будет?» – «Увидишь…»

– Да-а, – покачал я головой. – Я вот тоже. Ипотека. Роды надвигаются. С работой этой за целый год только раз был за границей. В Прагу ездил.

– Ой-ой! – всплеснул Карлос руками. – «Только раз». Да я вообще за все эти годы никуда поехать не смог! Да и куда бы я такой поехал? Отдыхать? Как папа мой?

– А что папа?

– А папа мотается постоянно с одним своим другом на море. Оба Египет очень любят. Но как только прилетят, один из них сразу тонет, другой бьется головой о камни. Друг друга спасут, потом приходят в гостиничный номер и начинают это дело отмечать. Я у него спрашиваю: «Пап, море-то хоть нормальное?» – «Да не поняли мы! – отвечает. – Времени было всего две недели…»

Не сиди мы в кафе, где вокруг посторонние, я бы упал от смеха под стол.

Когда расстались, позвонил Кузнетсову – рассказать про удивительный способ отдыхать за границей. Кузнетсов ответил не менее феерической историей. В середине девяностых, в разгар дикого капитализма, один из новых русских, объездив Турцию с Грецией и прочие Египты, решил оттянуться по-взрослому и освоить дальние супертропические острова, где-нибудь в эпицентре Великого океана. Навел справки, купил путевку за бешеные деньги и поехал. Все нормально. Остров как в рекламе «баунти», павлины щебечут, никакой цивилизации, бананы сами падают в рот и так далее. Хозяин пляжной гостиницы вышел встречать дорогого гостя лично.

– Вам за сервис каждый день приплачивать или можно сразу? – спросил гость.

Тот, подобострастно расплывшись, дал понять, что «сразу все» – это, конечно, лучше. Ну, у бандита-то нашего, само собой, даже багажа особого с собой не было. Так только: щетка зубная, бутылка вискаря да маска с трубкой – нырять. А на поясе «мошонка» для портмоне и документов. Вот он и достал из нее «кирпич» баксов, чтобы типа это… «отслюнить» сотенную. При виде такой суммы хозяин отеля аж присел от страха. Он знал прекрасно: если у человека есть с собой больше ста долларов наличными, значит, в гости наркомафия пожаловала. И чем больше наличных, тем круче наркомафия. Тут, естественно, бандита нашего изготовились умаслить до бескрайности.

– А чей-то тут у вас еще я вижу? – спросил между тем бандит, разглядев неподалеку через окно вертолет.

– А это, – засуетился хозяин гостиницы, – мы гостям нашим услугу особую предлагаем. Полетать над островом, посмотреть окрестности, рассвет, закат – все, чтоб запомнилось навечно.

– Та-ак… – соображает новый русский. – И сколько такая фигня стоит?

– Пятьдесят долларов в час, – не моргнув глазом, ответствуют ему.

– А если я на целый день закажу?

– И на целый можно.

– Ну а вообще? Две недели если? Пока я здесь отдыхать буду.

Хозяина мелко затрясло.

– Все, что вам угодно! Скидку дадим большую!!

– Да фиг с ней, со скидкой. На вот тебе. – Он сунул обалдевшему хозяину ворох зеленых купюр. – Только давай так договоримся. Завтра сюда братаны мои приедут. Надо их встретить как полагается – столик накрыть с видом на море, музычку поставить, то-се. И скажи водиле вертолетному, чтоб мотор не глушил. Надо по высшему разряду устроить. Пока мы пить будем, он пусть стоит начеку, лопастями вертит. А то мы ждать не можем. Как захотим слетать куда-нибудь, чтобы прямо из-за стола вышли, в кабину сели – и вперед.

– Как скажете! – радостно скулил хозяин. – Будет исполнено!

На следующий день друзья прилетели, начался праздничный жор…

– Теперь представь, – объявил Кузнетсов торжественным голосом. – В конце второй недели вертолетчик оказался на грани клинической смерти. Лопасти потихоньку вертелись, машина была в полной готовности круглые сутки, но этим уродам пройти пятнадцать метров до вертолета и тем более тридцать до моря не хватило времени. В море они так и не зашли.

Услышанной истории я радовался до вечера. А вечером состоялась еще одна встреча. С Домодедовым. Последний раз мы виделись летом, когда, по обыкновению своему, Домодедов сонный и вялый. Помню, он долго рассказывал, что, едва только приехав завоевывать вавилоны, определял для себя необходимый размер заработка, практически ничем не отличающийся от нынешнего. Однако концы по-прежнему еле сводятся с себе подобными, времени жить нет, а глубоких вопросов о смысле осуществляемой работы лучше не задавать вообще. И то правда: суицидальный ген внутри человека разбудить легче, чем кажется.

В тот раз, избрав целью профилактику головного мозга, мы отправились на берег городской реки увидеть красоты, на травке посидеть. Мы прошли вдоль тщательно подстриженных газонов под мелодичный перезвон церковных колоколов, глядя на многочисленные свадебные процессии, возглавляли которые крепкие, облаченные в белоснежные рубашки женихи с бритыми затылками и новообразованные невесты. Последние торжественно несли в чашелистиках корсетов загорелые бутоны грудей.

Усевшись на берегу, принялись налегать: я – на пиво, Домодедов – на мороженое (он боялся перевести сон из активированной стадии в медленную).

– Да-а… – сказал я после некоторой паузы, глядя на реку. – Вот некоторые мои друзья не видели моря полжизни. Потому что домочадцам их моря, видите ли, не надо. Так они сами теперь отказываются, убеждают себя, что им и не обязательно вовсе это, да и не очень-то хотелось. А вместо того они берут полный отпуск, едут куда-нибудь на Волгу и сидят там три недели, как мы сейчас сидим, комаров кормят… Любое животное так. Если птицу держать в клетке достаточное количество времени, а потом клетку открыть, она не полетит никуда. Зачем ей?! Да и страшно…

– Ты, Абросимов… – раскатисто загудел Домодедов, не размежая век, – прежде чем о Волге говорить… в таком хамоватом тоне… лучше бы сам сначала съездил и посмотрел…

– Ну ездил! – без запинки соврал я. – Ну и что?!

– И куда ездил?

– В Самару!

– Э-э… – беспокойно заворочался Домодедов, – не то это все…

«Ага, – смекнул я, – традиционно человеческий кульбит. Главное – правота без сомнений. Собственная правота. Личная».

Домодедов, почувствовав мое состояние, примиряюще заметил, что от выпивки у меня образно-мыслительный ряд гораздо вдохновенней.

– Разве?! А Девушка вечно меня пинает за алкоголизм, – пожаловался я.

– Нет! – заявил Домодедов. – Ты не алкоголик!

И серьезно на меня посмотрел.

Очень я люблю, когда он так серьезно на меня смотрит. Этот его взгляд доказывает, что я все-таки не видимость, а факт.

– Не алкоголик? Точно?

– Сто процентов.

– А кто же я тогда?

– Ты веселый пьяница, Абросимов, – сказал Домодедов и добавил: – Если б тебе суждено было спиться, ты бы спился уже давно.

– Да ладно!.. – засомневался я. – Вон… эти там… тоже тогда, когда…

– Нет и нет! Даже не думай!

Между прочим, Девушка утверждает, что из всех моих друзей Домодедов – самый нормальный и с большой душой. Так что за свое будущее я спокоен.

Сегодняшняя наша посиделка завершилась лобызаниями на вокзальном перроне. Пронзительно вышло, следует признать. Я-то раньше думал, что максимум пронзительности возможен, если один товарищ сажает другого в вагон поезда, едущего на войну. Желательно кинематографическую. Но вокруг текло скверное полумирное время, роль товарняка, груженного пушечным мясом, исполняла банальная пригородная электричка, а вместо фронтовых ста граммов наличествовало пиво – по пол-литра в каждые руки.

Время текло быстрее обычного. Наш разговор оборвало шипение каких-то пшикалок под вагонами.

Мы обнялись.

Двери за Домодедовым закрылись…

Больше мы никогда с ним (сегодня) не видели друг друга.

День c бабкой

С утра пораньше двинулись в Город Детства, поздравлять легендарную бабушку с днем рождения. Всю дорогу в моем мозгу занозой свербила тупая фраза из древнейшего советского мультика: «Не забуду навестить бабушку-лошадушку». Тьфу! В подарок набрали ей продуктов. Подарок был воспринят с фирменной реакцией, больше напоминающей ступор. Никакого естественного восторга. Дескать, должны же мы ее «проздравить»!

Нас окатило заскорузлое тщеславие – в тон окружающей обстановке. За последние годы ничего не изменилось. Квартира, как вместилище ужасов из старческого бытия, приняла еще более величественный в своей разрухе вид, напоминая поле экономической битвы Плюшкина с Башмачкиным.

Готовьтесь, я начинаю описывать.

Скопившаяся кухонная гарь коростой покрывает потолок – где-то какие-то разводы, что-то как-то облупливается, висит паутина. Сверху тускло льется свет из чуханской люстры. Подозрительно чистые оконные стекла в запаршивевших рамах. На одном из них с осени спит жирная муха. В щели сифонит морозный воздух. Дорогу ему пытаются загораживать свернутые в жгуты газеты, они прибиты к рамам обойными гвоздями. Линолеум пола («линоль» в бабушкиной транскрипции) покрывают черные трещины. С годами они расширяются и вскоре, наверное, станут похожими на щели, упомянутые в одном из текстов у Довлатова («тараканов не было, но иногда по ночам сквозь щели в полу в дом заходили бродячие собаки» – примерно так). Стены облеплены грязно-зелеными обоями, поверх них криво тянется вереница кафельных плиток. В тактильном отношении чистота, поддерживаемая милой старушкой, по традиции заслуживает отдельного рассказа. Любая поверхность на ощупь реже липкая, чаще сальная. Мусорное ведро полно от века. Из крана течет вода щедрой струей.

– Я когда готовлю, всегда воду держу, – поясняет бабушка (контузия судьбы, одуванчик 1916 года). – Мне кран тыщщу раз открывать-закрывать некогда. Так будешь крутить – скрутишь. Кто мне мастера вызовет! Я надысь вызвала – он, змей, пришел: «Что, бабка старая?!» – на меня. «Ах ты, змей, – говорю. – Ты что это на меня набросился? Я тебя вызвала, а ты мне такие слова?» Я-то вижу, у него глаза пьяные. Глазами своими так смотрит, в сторону, будто кривляется. Хотела на водку ему дать, последняя десятка осталась, но за такое обращение – вот, я говорю ему, подарок тебе от меня (пытается сложить кукиш корневищем пальцев). Думает, я управу не найду. Я возьму и пожалуюсь в социальную. Мне как тогда Зина помогала, продукты мне все носила. Потом подговорили ее, она и отказалась. Теперь другая ходит, как ее?.. говорила мне, я забыла. И не стыдно им? Раньше, помню, в Белом доме сидел, как его?.. убили потом которого. Хороший был мужик. Сто рублей мне дал. Один раз по сто и второй раз. Я к нему пришла с заявлением: так, мол, и так. А он мне: «На, – говорит, – тебе, бабушка, сто рублей». Понял? Поняла? Во какие люди были! А сейчас что? Новый у них этот, сидит, как его?.. Мэра! Мэра этот! Выбрали его, так он теперь нас всех мучит. Наворовал и сидит там.

Затыкать ее следует вопросом. Любым. Желательно только в короткой, рубленой форме, как удар топора. Она переключается, на разгон следующей тирады уходит какое-то время, и, пока оно уходит, создается ложное впечатление взвешенной, консолидированной беседы, при участии всех присутствующих.

Посидели, впрочем, сносно. Во многом благодаря литру «Букета Молдавии». Его я опрокинул внутрь себя почти полностью. Единственным новшеством, которое вызвало у меня ренессанс былого омерзения и перед которым оказалось бессильным даже волшебство алкоголя, явилась манера бабушки засовывать чистые ложки с вилками в кружку с водой.

– Зачем?!! – возопил я, хватаясь за голову.

Старуха только рукой махнула. Не лезь, мол, куда не просят.

– Нет, но зачем?! – не унимался я.

– Пускай. Пускай в водичке стоят.

О, тьма! О, невежество! Мрак безумия, санкционированного геронтологами! Чума перверсий! О, возраст – адвокат погибели! О, наше собственное будущее, наконец!

А тут еще новый катаклизм: «змей»-сосед, выходя из квартиры, случайно зацепил бабку металлической дверью.

– Ка-а-ак меня саданет! Ка-а-ак это, значит, он меня! Я говорю, ты что ж, говорю, змей проклятый, со мной делаешь, а?! Я тут, значит, это, иду, бабушка старая, а он меня дверью так по руке ударил, да как раз по той, говорю, которую я с весны еще прошлой лечила, мне мази дорогие покупали, она у меня как тогда болела, с тех пор, когда, помнишь, мамка твоя клюшкой меня отходила?

На всякий случай я просопел, что помню, и бабка с удовольствием принялась давить из себя вязкие слезы.

– Теперь вот и не знаю, на какой бок мне лечь, паразит такой меня ушиб. Все, говорю, паразиты, бабку старую со свету хотят сжить, участницу войны. Только чтоб квартиру мою забрать. Я милицию вызвала, говорю, разберитесь с ним. А он мне подписывать не хочет ничего, никакой документ. Говорит «больше не буду». А мне это что его «не буду»! Я теперь из дому не знаю как выйти. Пойду выходить, а он меня саданет еще раз посильнее, я и костей тогда не соберу. Понимаешь ты меня?

На всякий случай я сказал, что понимаю, и бабка стала азартно разворачивать тему:

– Думают, спуску им дам. Хотела в среду в Белый дом сходить, пожаловаться. А куда, думаю, я сейчас пойду, снова падать? За мной же некому теперь ходить. Тебя мамка как подговорила тогда, научила против меня, так ты и не позвонишь никогда. Маруся надысь позвонила, на прошлой неделе, я как раз в туалете была. Пока подошла, ноги больные, она уже и трубку собралась вешать. И рычит на меня: «Что-о ты там хо-одишь?! Спишь все целый день!» Ах ты, думаю, едрит твою налево. Сука ты рваная, на нее. Тебе бы так спать. Я всю жизнь на постройке проработала, сон сломала, каждую весну в деревню ездила всем помогать, никто из них не захотел, куйбышевские все этта, змеиная порода. Ты, говорю, как я, полежи с давлением – будешь потом спать. Ну и что ж что, говорю, я медленно подошла? Я должна сначала кран проверить, не закрыт ли. Мне тогда прокладку поставили. Пришел паразит, ходит здесь у нас, с запахом. Думает, я не чую. Прокладку поставил, а мне говорит – давай, говорит, бабка, двести рублей. Понимаешь? Я говорю, какие мне тут двести рублей? Ошалел, думаю. И так пенсия маленькая, а он ее тут поставил, она теперь опять подтекает, я залить боюсь. Подо мной восемь этажей, это что шутки, что ли? Так вот ее отчитала, она и трубку повесила, Маруся твоя. А еще хорошая тетка называется. Ты знай ее и слушаешь. Ее да мамку. У той в торговле подруги везде сидят, чуть я куда, они ей сразу докладывают. Думают, я не узнаю. А я узнала! Мне человек один сказал. Я когда пошла тогда в Белый дом, вопрос поставить. Думаю, ругаться не буду, по-хорошему хотела. Приду, думаю, и расскажу все как есть. Зачем они над бабкой издеваются? Вы, думаю, доживитя сначала до моих лет, да как я в войну в литейной по шестнадцать часов. Пока молодая была – можно было, за всех все делала, а теперь, думают, старая стала, так давай издеваться. Там в приемной у них Л*** такая сидит. Ой, змея-а. Думает, я не вижу. Муж ее тогда еще в прошлом месяце выключить меня хотел. Ненавидит. Ты б хоть раз по-хорошему, не ругаясь, заявление написал. Я б тебе сказала, какие слова, написал бы сразу несколько заявлений, чтоб мне управу на них найти. Меня ведь не слушает никто. Их как тогда мамка подговорила насчет меня…

Особо «теплые» отношения с maman у бабки сложились после приватизации квартиры. Документы для представления в администрацию города maman успешно подготовила. Соответствующие консультации, вкупе с идеологической обработкой Ответственной Квартиросъемщицы, я осуществил лично. Подготовлено все было наилучшим образом (что, конечно, учитывая известные психиатрические особенности некоторых участников процесса, успех отнюдь не гарантировало). Суть процедуры заключалась в следующем. Всем проживающим в вышеобозначенной квартире надлежало явиться в профильное ведомство, собственноручно в письменной форме подтвердить свое согласие с самим фактом приватизации, но самое главное – дать согласие на перевод своих квартирных долей на меня, дабы тем самым вся квартира юридически отошла ко мне и не досталась «гадам-колдунам проклятым». Action начался в момент, когда бабку попросили вывести на бумаге заветные фразы: «С приватизацией квартиры согласна. Добровольно отказываюсь от своей доли в пользу имярек».

– А она написала? – с тревогой спросила Ответственная Квартиросъемщица, указав на maman кривым указательным пальцем.

– Написала! – с некоторым раздражением ответила «она». – Ты же видела! Что я сейчас, по-твоему, только что писала?!

– Да?.. – промямлила старуха, не зная, в какие тяжкие ей еще пуститься.

– Ну ты-то что молчишь?! – обрушилась maman на меня. – Скажи ей сам, ты же видел! Писала я или нет!

По крупицам собрав всю выдержку, возможную в такой момент, и все… как его… типа внутреннее достоинство, я объяснил:

– Если я сейчас говорить начну – думаю, это будет совсем другая история.

– Бабушка, ну вы пишите уже, – вступилась приемщица документов, видимо теряя в свою очередь терпение, – дочь ваша написала уже.

– Да?.. – задумалась бабка. – А прочитай-ка. Что там написано. Мне вот, вслух.

Maman потянулась было за листком, но бабка сразу подскочила:

– Нет, не ты! Она пусть читает! Я тебе не верю.

Приемщица послушно зачла:

– «С приватизацией квартиры согласна. Добровольно отказываюсь от своей доли в пользу сына». Дата, подпись.

– Да?.. – огорчилась бабка. – Там так написано?..

Мое внутреннее достоинство стремительно плохело. Впрочем, молчание хранить пока удавалось. Слишком великой была цена вопроса, чтобы я мог себе позволить общение с монстром по привычке, отработанной годами, то есть на повышенных тонах и неукротимой тяге к убийству.

Бабка пустилась в россказни о многострадальном детстве, проведенном среди пасторальных коров, но закончить ей не дали, сунули лист бумаги с ручкой и принялись диктовать: сначала целыми предложениями, потом отдельными словами, наконец, по буквам, некоторые из которых у «писательницы» упорно не получались. Рассмотрев азы клинописи, выданные старушенцией, приемщица документов решительно пресекла наши попытки соблюсти установленный регламент.

– Нет, так дело не пойдет! – заявила она.

Мы заметно напряглись.

– А как? – спросила maman.

– Ну как… Обращайтесь к нотариусу. Он составит бумагу по всей форме, заверит ее, а бабушка ваша потом распишется, и все. Когда привезете, тогда и продолжим.

В отчаянии я придумал новое для русского языка матерное слово, каковое тут же поглотила буря тщательно скрываемых эмоций.

Но делать было нечего, предстоял визит к нотариусу в оставшееся до конца рабочего дня время. Вызвали такси и отправились на другой конец Города. Через три часа нотариальная контора закрывалась. Страждущих между тем хватило бы часов на тридцать непрерывной работы.

Бабка вступила на территорию приемной, демонстративно налегая туловищем на палку, и без всяких «здравствуйте» и «кто последний?» осведомилась: