Текст книги "Пожитки. Роман-дневник"

Демонстрация

Истуканов становится больше – деревянных, резных, лакированных, темно-желтых, в человеческий рост высотой. Иногда видишь ошеломленную мартышку, засунувшую кончики пальцев руки себе в рот: «Ай, что делается-то?! Что ж теперь будет-то?!» Иногда мишку косолапого (по сути – кривобокого), совершенно безмолвно постигающего всю нелепость своего местонахождения – на границе выхолощенного леса и бойкого шоссе. По идее властей истуканы должны сообщать Городу осязаемую прелесть, способствовать уюту. Тут вам молодые семьи с колясками, а поблизости резные фигуры. Пасторально, господа. Умилительно! Нет, правда-правда…

Якобы уместные фигуры, пасторальные господа и я – на горном велосипеде с резными шинами навыпуск.

Не успев толком отъехать от подъезда, я увидел это исчадие. Моложавое черное тело, обтянутое блесткой шкурой. Вытянутое рыло лоснится коричневыми проталинами. Движения явно бесноватые.

Представьте слепую пулю-не-дуру. Вот-вот, она самая. В простонародье – доберман.

Мириться с новой модой – отпусканием подростков-доберманов в вольное плавание – ох как не хотелось!

За какую-то секунду я вообразил хозяина собаки. По квартире мечется туловище в спортивном костюме. Глаза утонули в лице. Причудливые мысли текут, заполняя нестандартный рисунок извилин. Наконец он принимает решение и дарует своей любимой твари свободу.

Лицо лоснится лосьоном.

Входная дверь распахивается, синхронно с акульим ртом.

– Гуляй, детка. Иди. Принеси папе гостинчика…

Заметив меня, доберман слегка обуздал хаос движений. Я понял: первым должен был умереть мой велосипед.

Утробное рычание опередило укус. Тупая скотина едва не попала под колесо.

Какое-то время все повторялось. Доберман снова и снова пытался сожрать велосипед, а я едва успевал лавировать, чтобы не переехать его пополам.

Видимо, со стороны мы смотрелись очень мило, если, конечно, принимать сатанинское рычание собаки за ребячий азарт, а мою бессильную матерщину за умиротворяющую новацию.

Кое-как выехав на шоссе, я прибавил скорости, отчего доберман пришел в неописуемое возбуждение. Рычание окрасилось хриплым скулежом, атаки на переднее колесо участились.

С ужасом я рассмотрел одну деталь, способную погрузить в обморок любого мало-мальски впечатлительного человека. Морда псины была туго перевязана изолентой (!!). Только благодаря ей колеса осаждаемого велосипеда оставались пока целыми. Наверное, формально учитывая щенячий возраст четвероногого убийцы, его хозяин не озадачивал себя поисками намордника. Хотя его питомец вошел в форму. Что и доказывал сейчас с легкостью.

Мы сумасшедше неслись по дороге. Рыло породистого ублюдка на полном ходу тыкалось в рифленую шину, издавая тошнотворные резиново-пилящие звуки. Обычный зверек уже давно бы преставился. Но когда вы в последний раз видели что-нибудь полноценно обычное, тем более породистое и в то же время психически не больное?

Погоня продолжалась на расстоянии целого километра. Завершил ее слишком крутой поворот. Я смог в него вписаться, а доберман поскользнулся на пыльной обочине и с жутким воем улетел в канаву.

Я привел здесь этот замечательный случай вовсе не для того, чтобы лишний раз взбодрить читателя или спровоцировать его на кинологический экстремизм. Я лишь хочу дать приближенный вариант, некий образ потери чувственности, который постепенно становится всеобщим, сюжетообразующим. Склизлый доберман, из всех своих достоинств сохранивший голые хватательные рефлексы и ту причудливую изломанность нервов, от которой просто глаз не оторвать, по-моему, довольно изящный образчик сегодняшнего времени. Хотя зацикливаться на добермане не стоит, образ получится ущербным. Ведь есть еще, допустим, эстетски инфернальные таксы. Или питбули – стимуляторы гадливости.

Долгие годы умники с хорошо подвешенными языками давали нам выдающиеся рецепты благоденствия. Предлагалась, в частности, идея обустройства каждой отдельно взятой семьи, своего внутреннего автономного бытового социума. Из дешевых всплесков языка рождалась кажущаяся дорогой истина. Наведи порядок у себя дома (другими словами, замкнись дома, отгородись от всего, «мой дом – моя крепость», etc), и сумма единичных лепостей разольется по всему государству, обусловит мир и порядок. А все обернулось отчуждением. Злыми любимыми собаками, лютой скукой, тяжелеющим от жира животом, апатией, готовой в любой момент взорваться, выродиться в насилие. Сейчас праздники – это когда стараются веселиться на всю катушку. Вальс танцуют манекены. Пресные граждане, обремененные необходимостью жить.

Раньше – по-другому. Возможно, суть все та же, но качество ее было другим. Я еще помню, как Город готовился к торжеству…

Взрослые на своих рабочих местах делают вид, что участвуют в субботнике. В школах детей заставляют рисовать плакаты, скручивать цветы из разноцветной сморщенной бумаги, зачем-то учатся наизусть стихи, что-то лепится из пластилина. И все – так соревновательно, с энтузиазмом, хотя и через силу тоже. Не участвовать в демонстрации нельзя – порицание возникнет. Да и шут с ним! Вот привезли шариков целую коробку. Дуют все – и стар и млад – до синевы перед глазами. Но красного больше, много больше. Кругом одно красное! Но может, еще голубого чуть-чуть, если небо чистое, и зеленого, если весна, или желтого, когда осень.

«Колонны»… Даже «КОЛОНННЫ». Так звучит слово, обозначающее ту конструкцию, в которую мы, народ – все как один! – сейчас объединимся… и пойдем. Представляете? Мы пойдем!!

Улицы нарядные, люди нарядные. Общая приподнятость. Гармошечник растягивает мехи, разогревается. То ли казенный гармошечник, то ли движимый полнотой духа – не понять. Ведь и не пьяный вовсе, а так лишь, выпимши. Тут все выпимши, каждый первый слегка во хмелю от настроения. В воздухе что-то носится, предвещает что-то. Утро – с каким-то морозцем, несмотря на время года. И целый день впереди. Целый выходной день.

Я быстро-быстро мелькаю в кругу своих одноклассников, стараясь попасться на глаза как можно большему количеству учителей. Мол, был такой на демонстрации, участвовал. Вот и в специальном листке отметился, поставил закорючку напротив собственной фамилии – «был, отмечен». Отметился – и бегом к матушке, чтоб по-настоящему участвовать с ней, с ее трудовым коллективом. Взрослые как-то все же посовершеннее сверстников будут.

Народу – тьма! По крайней мере, с моей точки зрения, я еще маленький. Меня никто не замечает, я ведь никому не мешаю. Просто я со всеми.

Мы строимся. Какие-то организаторы-общественники незлобиво распределяют людей по шеренгам – кому-то букеты суют, кого-то обязывают нести флаг. Договариваются: ты, значит, вон до того поворота несешь, потом отдашь вон тому, с бантом на лацкане. И никто не в обиде.

Где-то смеются, потом еще в одном месте и еще. Музыки становится больше, потому что громко заработали репродукторы на столбах. Это оттуда, из вавилонов, нам шлют музыкальный привет, дирижируют всенародным действом.

– Ну, скоро, что ль? Там небось буфеты уже открылись!

Томление подхлестывает. Внезапно над шеренгами проносится чье-то громогласное:

– ТО-ВА-РИ-ЩИ!! ПА-АЗДРАВЛЯЮ ВАС…

И… мы пошли!!

– Ур-р-ра-а!!

Мне нужна секунда, чтобы осознать вседозволенность. Возможность громко кричать, повод заявить о себе, выразить свое мнение. А какое мнение? Двух мнений быть не может!

– Ур-р-ра-а!!

– ДАЗДРАВСТВУЕТ ВЕЛИКАЯ НЕПОБЕДИМАЯ…

Столбы с репродукторами отстоят далеко друг от друга. Содержание призывов вываливается, но смысл очевиден.

– УРА, ТОВАРИЩИ!

Начинается всегда где-то рядом – впереди, сзади, – подобно волне. Накатывает и центрифужно крутит, щекочет нервы. Хочется смеяться, хохотать, уворачиваться с визгом. Раскрываешь рот, а там:

– Ур-р-а-а-а-а!!!

Вдруг встали почему-то… Нет, снова пошли. Между шеренгами большой зазор образовался.

Солнечные зайчики прыгают по разноцветным шарам, но поймать их невозможно – они всегда успевают прятаться в кумачовых полотнищах. Детей становится больше, они что-то кричат своим папам и мамам, показывают какие-то игрушки.

– Подтянулись! Подтянулись! – бегут ответственные устроители с повязками на рукавах.

Мы прибавляем ходу. А вот уже и трибуна с отцами Города – вся в цветах и гирляндах. Флаги выстроены в шеренгу более стройную, чем наша.

– ДАЗДРАВСТВУЮТ ТРУДЯЩИЕСЯ ВСЕГО МИ-ИРА!.. УРРА!

– РАААА!! – салютуем мы. – РА-А-А-А!!!

Рядом лопается воздушный шарик, и взрывная волна окунает меня в легкую ледяную дрожь.

– Ну, ты чего? – наклоняется ко мне maman.

Я ничего, мне даже хорошо. Мне очень хорошо, хотя пойму я это спустя большое, очень большое время. Все придет: и мысли, и понимание того, как замечательно тогда, в детстве, было, было, б ы л о, черт возьми! – а не есть. И недоумение появится. Подумается, к примеру, так. Обыватель, когда-то обеспечивавший почти стопроцентную избирательность однажды заданного руководителя государства и получавший за то внеплановую булочку, теперь видит форменное изобилие на магазинных прилавках, но почему-то не падает в обморок от счастья, а пребывает в тоскливой задумчивости, бессильный выбрать что-нибудь конкретное для себя. Это – еще раз – та же самая потеря чувственности, чувствительности.

Или другое. Тринадцатилетняя зассыха, умудряющаяся средь бела дня раскладывать в подъезде жилого дома все свои шприцы, порошочки, скляночки, различную утварь для свершения таинства преждевременной деформации, и взрослые, с виду абсолютно дееспособные люди, беззвучно перешагивающие через разложенное, спешащие по своим делам, брезгливо отворачивающиеся. Это ли не предел бесчувственности, кульминация антропоморфного нигилизма?

В наши дни остывшее тело красноречиво свидетельствует о наступлении конца. Но была еще эпоха повышенной бдительности, когда к губам скончавшегося подносили зеркало, дабы убедиться полностью: кончина состоялась. А еще раньше покойнику загоняли в ступни иглы, и, боюсь, от такой проверки кое-кому действительно приходилось возвращаться с того света.

В общем, на мой банальный взгляд, ретроспектива ведет нас от триумфа жизни к торжеству смерти, всеобъемлющей смерти. Которая между тем наступит не от страшных войн, тотального мора или огненной серы, низвергнутой с небес, а по причине внутренней пустоты, рассадника уныния – смертного греха, занимающего довольно скромное место среди такой роскоши, как прелюбодеяние, например, или обжорство.

* * *

В далеком детстве я случайно прочитал, что от долгого сидения на горшке может произойти выпадение прямой кишки. Вы можете себе такое представить? Безболезненное – просто-таки случайное! – выпадение прямой кишки. И там еще давалась инструкция, способ действий в подобных конфузах.

Запомните, дорогие мои: если вы почувствовали, что облегчились сверх меры, если содержимое вашего горшка визуально вас огорчило, то первое, что следует делать, – оставаться невозмутимым. Затем, продолжая выказывать редкостный стоицизм, нужно аккуратно вправить кишку обратно. А если по каким-то причинам вам неудобно это сделать (было там написано), воспользуйтесь услугами постороннего лица.

А!! Нормально??!

Это откровение надолго осложнило мою жизнь. И не потому, что я страдал припадками задумчивости в процессе дефекации, а потому, что… потому лишь… я понял, в общем, насколько жизнь… прерывиста, что ли?.. Куда уязвимее, чем я предполагал. И как порой тщедушно мы выглядим, когда хотим предстать в достойном виде. Когда уверены, что все в порядке, что мы правы, на нас, мол, можно равняться, мы – пример. Мы ищем собственный образ, в надежде обезвредить будущие насмешки или сомнения.

Я сам подолгу люблю смотреть на свою тень в стекле – при условии, что за стеклом темно. Тьма дает возможность видеть не все, а только самое главное: недопроваренные переживания в глазах, зачинающиеся морщины под ними, таинство асимметрии, которая проступает сквозь черты лица. Я доверяю ему… человеку с таким лицом.

Изредка, когда мне доводится спать в долгожданном одиночестве, я просыпаюсь посреди ночи от страха («посреди» в данном случае – географический термин). Точнее, я просыпаюсь потому, что настало время страха, а пропустить такой момент никак нельзя. Но я понимаю: страх… он как… болезнь, например. Разовое такое вливание. Приступ острого панкреатита, скажем. Свидетельство не о том, что ты есть. А – какой ты есть. Характеристика твоя. Паспорт. Метрика с результатами. Итог достижений. Поэтому разумнее всего, аккуратно обогнув зенит ночи, выделить страху специально отведенное место и, смирившись с унизительностью положения – ты ведь теперь вынужденно не одинок! – заснуть снова. Я всегда так поступаю. И пока удается. Пока есть силы засыпать и просыпаться.

Пока теплится тщательно оберегаемая слабость, подсказывающая в трудную минуту: если мы будем жить хорошо, если будем вести себя достойно, мы все окажемся в Раю.

Часть вторая
Где-то в лимбе

1

Изогнутая площадка пятого этажа облицована плиткой цветом под битый кирпич. Проход шире обычного, ограждения крепкие, с зелеными виньетками. Дальняя дверь приоткрыта в знак ожидания.

Рука, высунувшаяся из-за двери, не отличалась признаками мужской или женской. Я принял у руки жиденькую пачку пятитысячных купюр, удивительно плотных, почти картонных. Воровато озираясь, сложил их, с сомнением сунул в задний карман брюк и начал быстро спускаться по ступенькам.

Казалось, чем быстрее уходишь, тем больше вероятность скрыться незамеченным. Но я ошибся. Блюстители уже ждали, рассредоточившись по всему двору. Меня ловко подхватили и впихнули в разноцветный фургончик с полосой вдоль борта. Мимоходом я отметил, насколько странная у всех форма – фиолетовая, лоснящаяся, как шелк. Фуражек не было ни у кого. Словно анютины глазки, блюстители усыпали собой все видимое пространство.

Поездка заняла минут двадцать. Перед ритуальным зданием возникла небольшая заминка; отсутствовали рекомендации, через какие ворота следует впускать задержанного. Решили, что правые ворота подходят больше.

Сразу за порогом неведомая сила подбросила меня вверх и перевернула. Деньги выпали. Крикнуть я не успел, тело мое стало швырять из стороны в сторону. Внутренние жильцы рвались наружу, толкая друг друга и не разбирая дороги. Каждый искал выход сам по себе, поэтому вместилище их беспорядочно носило и мотало. Действие осуществлялось безжалостно…

О, если б знали вы – что такое полное отсутствие жалости! Отсутствие чего-либо вообще, на уровне абсолюта!..

* * *

Если допустить, что жизнь каждого из нас – пиксель в некой «плазме» с необозримой для простого смертного диагональю, то все они вместе должны представлять для Бога своеобразную картину в заведомо выбранном Им жанре.

Но среди пикселей неизбежно попадаются битые. И когда Господь все-таки решает убрать один из таких – значит, Ему просто надоело видеть на долгом крупном плане неуместную родинку высокохудожественного лица, или гадкую перхотку в смоляных волосах, или единственную статичную звезду на сплошь мерцающем небосклоне ночного юга.

Это просто нужно понимать.

* * *

Может, я долгие годы заблуждался на свой счет? Думал о себе как о мазохисте, хотя взращен подлинным садистом?

Однако, сколько помню, если мне и приходилось издеваться над кем-то, мучить, пытать неестественными предметами, так только затем лишь, чтобы они сами потом говорили «спасибо». Если даже грань переступалась, то очень быстро интерес к процессу утрачивался. Я просто не понимал – что следует делать дальше. Расчленять трупы и сносить их на мусорку мне доводилось только на бумаге. Подозреваю, в жизни оно совсем по-другому как-то. Повсюду где-то. Во всем.

* * *

Я слышал, теория есть одна (как утверждают – влиятельная), объясняющая, почему в мировой популярной музыке давно нет никакого прогресса. А потому, дескать, что за последние двадцать лет не создано ни одного принципиально нового наркотика.

Но ведь не только в музыке ничего не происходит. Ничего не происходит в литературе, например. А живопись так вообще умерла больше века назад. Если происходит в кино, то – плохо и непонятно зачем. В театрах, надо полагать, происходит. Каждый вечер. Одно и то же. Под жидкие аплодисменты.

Когда-то, давным-давно, происходящее на сцене выглядело намного завиднее обычной натуральной жизни. Ну, в самом деле: пыль, песок. Идет верблюд. Пукает, хрюкает. Все давно немытые. «Заунывная песнь муэдзина». Повеситься можно!

На сцене – другое дело: страсти, молния, один скачет, другой с мамой спит. Нетривиально.

Теперь смотрим в корень. Самое противное в театре – это то, что актеры получают несравненно больший кайф, чем зрители. Сидящие в зале потратили деньги и согласились пару часов преть в интеллектуальной позиции, то есть без пива, чипсов и при выключенном мобильнике, только для того, чтобы понаблюдать за наркотическими ломками нарциссов.

Кто тут кому нужнее, скажите мне?!

Опять же, раньше, понятно – был взаимовыгодный обмен. На фоне отсутствия жизненных впечатлений (если только не война, мор или повальный сифилис), пожалуйста, кривляйтесь сколько хотите! Нам бы хоть на это посмотреть. А сейчас-то что? Сегодня – зачем? И ладно бы ненависть приключилась. Нет! Полное равнодушие… Суть истинной нелюбви заключается в равнодушии.

* * *

Порядочному человеку, желающему выглядеть образованным, приходится считаться с наличием в природе и театра, и оперы. Тут-то как раз встает вопрос о методе максимально безболезненного восприятия. Так, чтобы еще и польза от восприятия была.

Паваротти, когда его попросили дать рекомендацию в помощь тем, кто только начинает постигать искусство оперы, приведя пару названий, отметил: «Что хорошо – там никто не умирает. Потом нужно перейти к опере, в которой кто-то умирает. Сперва – где один человек, потом – где два и наконец – где три».

Забавно, но в литературе – ровно наоборот. Аборигену, «берущемуся за ум», следует читать прежде всего трагедии. То есть описание тех историй, где умирают все. Смысл трагедии, конечно, малость в другом направлении, но для начинающих это не важно. Главное – узнавание правды бытия посредством напряжения особого рода. Первый автор, которого можно принять к изучению, – Шекспир. Греческие античные мастера (Еврипид, Софокл) находятся выше, но к ним следует готовиться. К Шекспиру – не надо. Сонеты и комедии оставляем до лучших времен. Трагедиями вооружаемся и читаем. Читаем все, кроме паршивого «Гамлета». «Гамлет», он – для так называемых актеров, репетирующих ожидание прогрессирующего маразма.

* * *

Видеть во мне человека окружающим с каждым днем все труднее.

– Как?!! – ошарашенно воскликнула К. и, кажется, даже на секунду забыла – что ей делать с воспитанными на сольфеджио руками. – Не любишь те-а-тр?!

– Да, – ответил я.

По тому, как она успела нажать кнопку на звукорежиссерском пульте – причем нажала нужную, – я понял, что самообладание к ней пусть частично, но вернулось.

Спустя несколько минут она робко прощупала бастион моего невежества:

– Ну, может, классический?.. Или современный хотя бы. Экспериментальный!

– Нет.

– Что, совсем никакой?

– Ye!.. – произнес я с равнодушием Антона Чигура, приводящего в действие газовый баллон для забоя скота.

Со временем К. узнала, что я также равнодушен к оперетте и вообще к академической музыке. Скульптуре, архитектуре. Еще живопись меня не трогает, кроме тех случаев, когда она лучше фотографии. А нелюбовь к поэзии и незнание ее сыграли со мной откровенно злую шутку.

Много-много лет назад девочка, с которой у меня была без-умная любовь (именно такая она и была – «без-умная»), прислала мне строчки:

 
Кольца роскошным часом,
Ярок восторг высоты;
Будем мы вечно встречаться
В вечном блаженстве мечты.
Жаркое сердце поэта
Блещет, как звонкая сталь.
Горе не знающим света!
Горе обнявшим печаль!
 

В груди у меня захолонуло. От осознания того, что мне посвящают стихи… Более того, для меня их сочиняют!.. Конечно, от такого можно было утратить остаток разума. Я пребывал в полнейшем восторге!!

Через какое-то время она прислала еще одно:

 
Мы оба любили, как дети,
Дразня, испытуя, играя,
Но кто-то недобрые сети
Расставил, улыбку тая, —
И вот мы у пристани оба,
Не ведав желанного рая,
Но знай, что без слов и до гроба
Я сердцем пребуду – твоя.
 

Долгие годы, повторяю, числом коих не менее десяти, я искренне думал, что эти тонкие, наивные, кое-где неряшливые строчки избранница моя сочинила лично. А значит, даже такой неоднозначный субъект, как я, такой весь из себя квази-Байрон (но все уже – в прошлом, да, в прошлом, давно уже), может служить источником поэтического огня и прочих, вполне горних материй.

Конечно, с течением времени авторство можно было проверить. Достаточно в том же Гугле набрать первую строчку. И я набирал. Прилежно. Ответственным и аккуратнейшим образом набирал! И разумеется, даже мощи Гугла не хватало для идентификации личности света очей моих и услады моего, в том числе, сердца.

А потом вдруг однажды я взял да и набрал в Гугле не первую строчку, а пятую. А потом еще какую-то, уже из второго стишка…

Скверный анекдот вышел, господа мои (и дамы). Первый опус принадлежит Гумилеву. Второй – Цветаевой. Да-с. Именно так-с!

А с первой строчкой получилось, надо полагать, следующее. Операционистка, которой для отправки на мой пейджер диктовали оригинал, гумилевскую строчку «кольца роскошные мчатся» расслышала по-своему: кольца роскошным часом. Что и предопределило мои последующие чувствования и некоторую сумму убеждений на достаточно продолжительный срок.

* * *

Очень легко определить – как женщина к тебе относится. Если женщину тянет, то ее тянет буквально. Совершенно невозможно становится идти рядом и прямо. Она ведь льнет, ты поддаешься: только что шли посередине и вот уже на обочине. Приходится выравнивать вручную.

И еще момент. Когда говорят «я тебя люблю», не обольщайтесь. Речь о чистосердечной приязни. В любви она признается, только когда поменяет местами два последних слова. Я тебя люблю – вы ей друг. Я люблю тебя – готовьтесь к худшему.

* * *

Мы все продолжаем смотреть друг на друга. Многие – за стеклом. Через стекло.

Подозрительно молчат умы, спорить не о чем.

Вы полагаете, из-за наркотиков все? Из-за их отсутствия почему-то не живется в последнее время? Не пьется и не курится, не работается почти и мало разговаривается, не пишется, не думается, не спится и не снится…

Все как-то через жопу. Кроме секса, пожалуй. И – иногда – кроме работы. Хотя последняя все чаще напоминает присказку о суме и тюрьме.

– К сожалению, ситуация на рынке такова, что мы вынуждены оптимизировать фонд заработной платы, пересмотреть штатное расписание и-и… для начала хотим уволить ведущих эфира.

– Как?!

– Да… Нет, ну подумайте сами. Что изменится без ведущих? Практически ничего.

– Но ведь мы – информационная станция!!

– Вот именно! Радио на то и существует, чтобы выискивать новые формы, оптимизировать, сокращать… удалять длинноты. В этом, знаете ли, суть журналистики! Поэтому вторым шагом будет увольнение продюсеров эфира, звукорежиссеров и референтов.

– Что?!!

– Да, и корреспондентов тоже. Полагаю, без них прекрасно можно обойтись.

– Но ведь…

– Акционеры согласны.

– Постойте! Но как же в таком случае мы сможем давать информацию?! И потом. Есть еще слушатели. Как же они смогут нашу информацию получать?!

– Как?

– Да! Как?!

– По наитию, разумеется!.. Господи-ты-боже-мой! Это что, так сложно?..

* * *

Убегая от действительности, погружаюсь в глянцевые дебри. Лучше всего спасает интервью. Особенно – эксперименты с интервью.

«Федор Дядя К. Владелец строительной фирмы. Сорок один год.

Отмостку вам? Как пожелаете. Мы сделаем все, что вы захотите.

Я ей говорю: зачем тебе три этажа? На третьем будет паутина с мухами. На второй ты поднимешься только лечь поспать. Вся жизнь – на первом.

Дом маленьким нужно строить, для человека. Все помещения должны работать. Надо, чтобы в каждое помещение интересно было войти. Иначе, какой смысл?

У меня две жены – одна старая, другая молодая. У первой от меня два ребенка, и у второй… сейчас уже два. Вроде все идет нормально так, ничего. А потом – дети откуда-то. Ну, я православный. У них ведь, мусульман, если жена не нравится – значит, отношения не наладил. Вторую тебе не дадут. А у нас? Поматросил – бросил.

Одно непонятно: очень много наших женщин за китайцев замуж выходят. Это нормально? Ты ж смотри куда! Зачем он тебе? Я и русских наших потому заставляю вламывать. Мне одна говорит: купи у меня двадцать китайцев. А на кой они мне? Генофонд-то составлять надо!

Поля многие не распаханы. Нет смысла. И машины. «Лексусы» нам выпускать ни к чему совершенно. У нас один танк – вы знаете? – по цене как восемьдесят «лексусов».

Деньги – да, это свобода. Но ничего более».

* * *

Когда на вечер берешь Девушке Moеt & Chandon Nectar Imperial (не буду уточнять стоимость), а она в тот же момент звонит, сообщает, что у нее мигрень, и просит купить нужных таблеток за четыре рубля шестнадцать копеек, чувствуется во всем происходящем нечто циническое со стороны главного драматурга. Мое мнение такое.

Тем не менее куплено было все. Вплоть до букета в триумфальном исполнении обертки.

И вот – с цветочной вампукой, шампанским, контрольной бутылкой пива, в грязных до пояса штанах – я вваливаюсь в подъезд.

Умеренно древняя консьержка понимающе кивает мне.

– Да! – киваю я в ответ. – Тридцать исполняется!! Приходится соответствовать…

В глазах консьержки появляется всевозможный спектр.

– Тридцать!! – восклицает она. – Но вы выглядите моложе! Намного!!

– Да…

Из вежливости сдерживаю галоп. И уточняю:

– Девушке моей. Тридцать.

– Бо-оже… – произносит консьержка, прикрывая рукой глаза.

И ведь совершенно же очевидно, что, зарабатывай я на несколько десятков порядков больше среднестатистического горемыки-налогоплательщика, искренне не понимал я бы – «кто все эти люди», что им всем от меня нужно, почему они путаются под ногами, отчего до сих пор живы. Я бы искренне думал, что кризис произошел от ебланов и в их только среде должен иметь актуальность, расточал бы повсюду жалобы на внезапно потрудневшую жизнь, ужасался во сне необходимости спускаться в метро, брезгливо втягивал носом столичный воздух, то и дело демонстративно покидал бы вавилоны, дабы променять их на все четыре стороны света, оставляя за собой инверсионный след презрения к себе подобным, но конечно же далеко не таким, как я, значительно худшим, чем я. Значит, все происходящее со мной сейчас исключительно справедливо. И разумеется, ничему меня не научит.

* * *

Замечу о вавилонах. Иначе – местах скопления. Объездил десятки их, в различных странах. Из всех обшарпанных, кривых, зассанных в большинстве своем переулков больше всего мне понравились переулки Saint-Tropez. Они ничем не пахнут. В них, видимо, не ссут. Причем и в фигуральном смысле тоже. Ходить по ним безопасно и бессмысленно. Можно преодолеть километр вдоль волглых, обляпанных песочной штукатуркой стен, с узким фарватером истошно-синего неба над головой, и увидеть магазин, в витрине которого выставлен портативный CD-плеер за одну тысячу евро. И все.

Я приобрел там часы на порядок дешевле, но с ними меня примут в любых приличных домах. При условии, что я потрачу еще чемодан денег на костюм, обувь, телесный мейк-ап и спутницу жизни.

* * *

Уверенно заявляю: в мире всякое можно увидеть. Особенно если судить по меркам крепких на передок ханжей. А вот чего там точно нет нигде, так это наружной рекламы женского нижнего белья, покрытой следами от разбившихся банок с краской. Для наших же мест это – в порядке вещей.

Я часто пытался представить себе человека, способного метнуть красящую «несмываемым позором» гранату в очаровательное, вполне прилично выглядящее создание, которое отважно противопоставило достоинства фигуры царству вони, грязи, мрака и помоев. Всему тому, чем славится лишенный культуры уличный быт наших окрестностей. Может, думал я, то бесчинствует озверевшее от воздержания племя бомжей? Или какой-нибудь опрыщавленный гормонами подросток куражится, перепив «Клинского»? Нет, не складывался портрет. Чувствовалась в этих актах вандализма некая программность, гражданская позиция, даже религиозное что-то… И вдруг – догадка!

Ну конечно же… Вот он идет. Средний обыватель. Невзрачный, кургузый, в длинном пальто. Начитанное чело противопоставлено треугольной мочалке бороды. Не просто так идет, а на дело. Поскольку в прошлый раз еще приметил. Запомнил. Поклялся себе порядок навести, искоренить скверну. Специально на кровные рублики приобрел Наш Ответ, не пожалел времени ехать. Размахнулся праведной дланью и метнул ею не дрогнув. Миг – и нет красоты. Один лишь порядок с правосознанием. А поверх – мерзкая печать-удостоверитель. День, стало быть, не зря прожит. Можно уходить с чистой совестью и чувством единственно возможного удовлетворения.

Он и уходит. Совершенно спокойно. Разве будет его кто-то хватать и привлекать? Он – радетель за нравственные основы. Сейчас пойдет водочки купит, отметить это дело. Расскажет братьям своим по единомыслию о подвиге ратном, рутинном. Да. Надо ж рассказать! А будет проходить мимо церкви, непременно остановится, дабы, сотворив односложную молитву, перекреститься.