Текст книги "Пожитки. Роман-дневник"

День на работе

Вошел к себе в кабинет вместе с Алиным, бросил ключи на стол, обогнул его и увидел на столе связку чьих-то ключей.

– О! Нормально! – говорю Алину. – Представляешь, Кузнетсов-то как отличился! Забыл от дома ключи!

– А это его? – спросил Алин.

– Естественно! Причем он даже звонил мне вчера вечером. Но о ключах не сказал ни слова. Интересно, как он попал домой, и вообще…

– Жена открыла, – зевая, догадался Алин.

– Э-э… ни хрена себе! – воскликнул я, внимательно рассматривая связку. – Да у него тут навороченные ключи! Как у меня!

Я достал свою связку.

– Ну! Точно! Это от очень дорогих дверей ключи. Фирма эксклюзивная, лучшая в вавилонах. Значит, у нас с ним одна фирма… Я ему позвоню ближе к полудню, когда проснется.

Ни ближе к полудню, ни после него до Кузнетсова дозвониться не удалось. Зато позвонила Девушка и сказала бледным голосом:

– Слушай… тут такое дело… Кажется, я облажалась.

– Угу-угу! Говори – мне некогда.

– Я уже весь дом перерыла. Это жопа! Полная!

– Ну что?! Что еще?!

– Ключи не могу найти…

– Какие еще ключи?!

– Мои ключи. Здоровая связка…

– Что за день! Одни сплошные ключи везде!

Я машинально взял в руку связку Кузнетсова.

– Ну, допустим, какие-то ключи! И что? Тут не только ключи. Тут и кнопки есть.

– У меня две кнопки.

– Одна помечена синей лентой.

– Да. Да. Синей!

Я тупо уставился на ключ от «эксклюзивной фирмы».

– Только не говори мне, что это ключи твоей жены, – произнес Алин.

Молчание мое оказалось выразительнее вопля.

Хотел сегодня не пить. Был настроен умеренно позитивно. Но Алин вдруг вспомнил, что у него день рождения, быстро материализовал шампанское, коньяк, торт и мандарины. Выпили шампанское, потом коньяк. Потом взяли еще коньяк и нашли еще шампанского. Для обеденных блюд, впрочем, место еще оставалось.

Алин поведал, что пьет с конца прошлого года, совершенно невинным образом. Называть свое гудение запоем он отказывался до тех пор, пока не наступила «ночь с пятого на седьмое января». Накрылись сердце и печень. Двое суток бедняга, подчиняясь диктату организма, не мог принимать еду и воду. Блевал каждые полчаса едкой жгучей слизью. Живот болел так, словно его резали. Сердце трещало, колотясь с частотой мышиного. Алин робко спрашивал у жены разрешения скончаться ближе к утру. Мысль о том, что жена без предупреждения проснется рядом с охлажденным телом, казалась ему невыносимой. В результате наступило Рождество, сердце вроде успокоилось, печень отпустила, все наконец закончилось, и… отмечание продолжилось своим чередом. На мой взгляд – прекрасная иллюстрация неисправимости человеческого рода. Чаша гнева Господня, безусловно, переполнится. Иначе и быть не может! Финал Библии переписать не удастся, так уж предрешено.

На обеде настроение заметно подпортилось. В здании, где я работаю, обретается некая компания из трех человек. Все начальственного вида: рубашечки, галстучки, пиджачки, которые при первой конечно же возможности по-барски развешиваются на спинках стульев, начищенные ботиночки с блескучими носами – в общем, такие уездные поручики в гражданском. Всем лет по сорок, вида успешного, несмотря на проскальзывающую, еле ощущаемую замызганность, все закоренело бодрые – как говорится, ни ветрянки, ни коклюша. В нашу столовую троица ходит непременно в полном составе. Я так понимаю, видят они друг друга минимум по девять часов в день, включая обеденный перерыв, но признаки усталости друг от друга у них патологически отсутствуют. Самое главное: они ежедневно, то есть, по сути, всегда, каждую минуту, смеются. А точнее, ржут. Каково? Чрезвычайно говорливая троица, в которой вечно кто-нибудь оживленно травит байку, остальные громко гогочут красными лицами, утирая глаза, делают замечания, доводят ими до гомерического хохота рассказчика, потом эстафету подхватывает следующий, ржание усиливается, и так – без конца. При этом они делают все, что в их положении должен делать обычный, здоровый человек. То есть заказывают блюда, едят, пьют, говорят по мобильным телефонам, вступают в контакт с кем-то из окружающих, но все, все это делают, ни на минуту не прекращая истерически кудахтать. Находиться с ними в одном помещении просто невозможно. Тем более утолять голод. На какое бы расстояние ни отсесть, голоса смехоточивых вас обязательно достанут. По сравнению с энергией их гогота потенциал кролика Энерджайзера – ничтожно малая величина. И вы думаете, смерть – самое страшное, что для них можно придумать? Нет. Самое страшное – перевести их на другую работу. Так, чтобы их разделяли города, а еще лучше – страны. Тогда – точно смерть!

Не успел вернуться в рабочий кабинет, как вспомнил, что обещал аудиенцию очередной соискательнице успеха. На фотографии присланного по электронной почте резюме (один и тот же трюк) выглядит значительно лучше, чем в жизни. Но в редактуре слаба и печатает медленно. Зато голос прекрасный. Таким бы голосом объявления для пассажиров делать во время авиакатастрофы. Парфюм удачный, бюст впечатляет, однако полужидок и посажен низко. Короче, пришлось отказать.

Ну ладно. Ну и что же здесь дурного? Я натурально горячо это дело – сиськи то есть – люблю, уважаю. Стремлюсь, можно сказать, умственно. Я вообще считаю, что большая грудь и длинные волосы – единственно реальные у женщины показатели. Фактор надлежащего качества. Все остальное – ум, доброта, верность – слишком часто превращается в повод для обмана либо самообмана. Тинто Брасс не зря говорит: «Глаза тебя подведут, а жопа – никогда». В эстетическом смысле плоская, коротко стриженная женщина является лишь благим намерением. Я даже разработал специальные методы оценки для грудей, исключающие возможные недоразумения от разницы индивидуальных вкусов. Допустим, я утверждаю: нормальная грудь (не какая-нибудь там в руке уместная, карандаш чтоб падал и прочее, а нормальная) при ходьбе ее обладательницы должна приходить в самостоятельное движение. Не вздумайте опровергнуть! А есть и другой метод, «анатомический». Попросите женщину обнажиться по пояс, повернуться к вам спиной и поднять руки вверх. Если вы сможете увидеть сзади по бокам краешки ее грудей – значит, скорее всего, груди нормальные. С такими принадлежностями, как говорится, не пропадешь.

Дилемма в другом. Природа частенько провоцирует нас воспринимать сиськи, закрыв глаза на остальное. Особенно если попадается хороший экземпляр. Но любой «роман с мясом» обречен на удручающую развязку.

Неожиданно позвонили из какой-то конторы. Незнакомый девичий голос произнес ее название, которое я, традиционно для себя, не разобрал. Я крайне плохо воспринимаю названия, впервые услышанные по телефону. Обычно в них присутствуют логически труднообъяснимые буквосочетания, с преимущественным преобладанием согласных. Ну, представьте себе. Сидите вы на работе. Тухнете. В голове парит безбрежная мысль: «Господи, когда же наконец смерть моя придет?» Вдруг откуда ни возьмись гром телефонного звонка. Трубка начинает щебетать вам в ухо голосом сусальной отроковицы:

– Здравствуйте! Вас беспокоит пресс-секретарь департамента по связям с коммуникациями головного холдинга при управляющей компании фирмы-агента «Трансфранс-продактчайзинг».

Вы даже толком изумиться еще не успели, а вас уже спрашивают:

– Могу я с Абросимовым поговорить?

Вы криво ответствуете «Это я», одновременно понимая: «Вот она и пришла… смерть…»

– Мы бы хотели вам подарок подвезти к Новому году, – продолжает трубка. – Вы до которого часа сегодня на работе?

– До трех точно, – несколько приободрившись, сообщаете вы.

– Отлично. До трех. Наш курьер успеет. Диктуйте адрес.

Вы диктуете. Кладете трубку на место и с этого момента уже не знаете, что и думать. А потом приезжает курьер, с улыбкой вручает пластиковый разноцветный пакет, в котором покоится литровая бутылка вашей любимой водки. По крайней мере, сегодня все получилось именно так. Названия фирмы-дарителя я не уточнил. Причину, по которой удостоился подарка, – тоже. Прелестно! Будем ужинать водкой.

Остаток дня сидел, наблюдая за коллегами и тщетно надеясь предотвратить затяжное соприкосновение верхних век с нижними.

Бакк, если быстро набивает текст, забавно ошибается. Сегодня вместо «поискать» напечатал «посикать». Еще через несколько минут напечатал «большинство опорошенных» (опрошенных). Ему самому очень нравится фраза «где вы ыбли прошлым летом?».

В свое время я знал парня по имени Баграт. По основной профессии Баграт военный переводчик, сейчас служит где-то в Африке, переводит шамканье дремучих шаманов, а у нас в редакции он делал информационные заметки, пользуясь западными агентствами. Его то и дело возникающие ошибки были поистине феноменальными. Он мог написать «убилей» вместо «юбилей» и «концгалерей» вместо «концлагерей». Помню подготовленные им новости про белых фермеров, которые «избили своего чернокожего коллеку». Про Майкла Джексона, прибывшего «не как пивец». Однажды я в момент сдачи номера едва не умер, обнаружив в тексте перл «королева Елизавета и ее мух». У Баграта преспокойно могла начаться «летная (то есть летняя) речная навигация», «ночь опеделения у мусульман» и так далее. Я даже сам как-то, заразившись его даром словесных аберраций, будучи абсолютно трезвым, несколько раз кряду не мог нормально написать «в Забайкалье». У меня получалось то «в Забакайле», то «в Забайкале», то чуть ли не «в Закабалье». У журналистов, работающих только для бумаги, иногда случаются поразительные достижения, проявляемые чтением вслух. Классический пример – название сказки в одной детской газете: «ДОБРЫЙ ЛЕВ И БАЛ БАБОЧЕК».

Я, впрочем, редактирую не газету, а журнал, что не суть важно. Тружусь неподалеку от вавилонского вокзала – классического в своем чудовищном состоянии. Имеются в виду бомжи, говнище, атмосфэра, романтика отправляемых поездов, пирожки с котятами, обязательный милиционер в образе человека-невидимки и тому подобное. На сам вокзал я, конечно, не попадаю. Я даже не прохожу мимо него, поскольку, выйдя из метро, сразу оказываюсь в гнусной кишке длиннейшего подземного перехода, изогнутого зеркально перевернутой буквой «Г». Вбок из перехода тянутся лестницы, ведущие на перроны, в конце, перед поворотом, обустроена камера хранения для всякого барахла. Над головами бредущих или снующих по переходу граждан непонятно откуда несутся указания и объявления, произносимые страшной бабой-роботом. За поворотом вечно стоят, подпирая стены и напрягая глотки, доморощенные попрошайки-музыканты пэтэушного возраста. Пока один бренчит на гитаре и стонет про «долгую счастливую жизнь» и про то, что «все идет по плану», другой мечется между прохожими с засаленной шапкой в руках, умоляя каждого встречного ссудить монеткой. У выхода из перехода расположено несколько коммерческих ларьков с традиционным ассортиментом: водка-пиво, сигареты-папиросы, презервативы-прокладки. Стены – по фактуре кафельные, в мелкую клетку – выкрашены ядовито-зеленой грязью. Одутловатый, словно бы усеянный чирьями, асфальт покрывает густой ковер слякоти. Освещение как в блиндаже времен русско-финской. Гулкость саунда. Вечные вскрики откуда-то…

Вот сквозь все это. Каждый день. Из дома на работу. И с работы домой.

Возвращаясь сегодня, по обыкновению своему, двигался, уперев очи в землю. Не потому что боюсь споткнуться и упасть, а лишь спасаясь от лицезрения мира, в котором вынужден находиться. Шел так до тех пор, пока не различил впереди себя… ослика. Он аккуратно переступал копытцами по обледеневшей дороге, ведомый хозяином – смурного вида мужиком явно не из наших широт. Фабричного вида здания вокруг источали революционную, опоздавшую ровно на сто лет ситуацию. Переулок напоминал опрокинутую колбу со мглой. Шел скупой снег, было холодно. Спину ослика укрывала сомнительного вида попона. Иногда он оскальзывался, в результате чего получал легкий удар прутиком по крупу. Я моментально проассоциировал себя с этим несчастным животным. Возможно, Девушка права: с годами я превратился в трогательное вьючное, явно не из здешних широт, вынужденное жить там, где ему совершенно негодно, механически бредущее за тем, кому вынужден подчиняться, страдающее, посильно живущее, вместо сострадания, понимания и утешения получающее время от времени прутиком. Так, слегонца. Чтобы не возникал.

День с Девушкой

Девушка без видимых причин, – возможно, осуществив свои давние угрозы, – призналась, что имеет сношения с нашей соседкой. Судя по выражению лица, сообщать мне столь замечательную новость для нее оказалось не сложнее, чем большинству подрастающих нимфеток рассказывать матерям о впервые произошедшей менструации. Было решительно невозможно понять, насколько необратим разгул ее всецело самостоятельной теперь похоти.

– Мы уже некоторое время вместе, – поведала Девушка. – Только ты не думай – делать таким способом, каким обычно делают это, вовсе не обязательно.

Я не удержался и все-таки подумал. Мне нечаянно пришло в голову, что от уклончивых речевых оборотов на подобную тему возмужает любой импотент.

– Самое главное, когда прикасаешься губами к губам (?!!), – продолжала она, – вот главное. Но для этого приходится перед каждой встречей укалывать губы иголочкой. Так повышается чувствительность. Я делаю каждый раз двести восемьдесят четыре укола.

Она говорила, говорила, каждая следующая подробность оказывалась горячее предыдущей, но я уже не спал. Проснувшись, сидел на кровати и пытался понять – к чему этот сон? Наверное, он – результат извечного, обращенного ко мне нытья о том, что пива должно быть меньше, а секса больше. Но кто же тогда станет говорить о спасении души? И хватит ли времени записать хотя бы часть душеспасительных разговоров?

Очень легко запомнить дату нашего с Девушкой оформления свидетельства о заключении брака: 05.05.05. Ночь накануне я проводил в гордом одиночестве (фонетически неплохо, кстати, – «ночь в одиночестве»), слушал новый альбом NIN. Внимал как полагается – с пивом, завываниями. До четырех утра. Утром проснулся совершенно кривой и опухший. Намеченный визит в ЗАГС представлялся чем-то экзекуторским. Решил брать от дома машину, но понял, что забыл название улицы, до которой надо ехать. Она где-то рядом с Ромой находится.

Оставаясь в постели, звоню Роме:

– Привет, это я…

– Ага. Что у тебя с голосом?

– Собираюсь в ЗАГС ехать.

– Бедный. Мои соболезнования.

– Вот! Вот! Ты пока единственный человек, кто правильно воспринимает!

– Еще бы…

– Но у меня к тебе дело.

– Говори.

– Помнишь улицу недалеко от тебя? Там еще на углу химический институт какой-то.

– Губкина?

– Не-е. На букву «ж», по-моему.

– На «ж»?.. Там есть улица Ляпунова…

– Во! Во! Точно! Теперь и я вспомнил!

– На «ж», значит… Ну, в принципе после пятой кружки пива у меня появляется в названии «ж». А после десятой оно вообще из одних «ж» состоит.

– Нет, но я в любом случае думал, что ты вспомнишь. Мне просто сейчас машину ловить, а я не знаю, как сказать, до какой улицы ехать.

– Сказал бы просто: «Мне там, где Рома живет».

Неожиданно я смог рассмеяться.

Приехал, как договаривались, в половине одиннадцатого. Выяснилось, что договаривались встретиться раньше. Когда договаривались – не помню. Расписали нас быстро. Тетя-расписант подтолкнула меня к мысли о том, что за всю свою жизнь я ни в одном ЗАГСе не видел ни одного стройного церемониймейстера. Возможно, их, помимо сидячего образа жизни, добрит еще и причастность к вершению судеб, хотя для судьбоносных демиургов они слишком механичны. Заученность фраз и интонаций делает брачующих сотрудников похожими на музыкальные автоматы. Для нас тоже произнесли стандартные формулировки, пожелали всего наилучшего, перечислили не менее десяти пунктов благополучия, попросили обменяться кольцами, о которых я даже думать не хотел, и принудили чмокнуть друг друга в губы. Доза неизбежной пошлости, обставляющей акт, сделала меня пристыженным. Плюс еще сухо-кислый бодун в голове. Да солнце в глаза. Да переживания за Девушку, которая заслуживает нормальной жизни с нормальным человеком, фаты, венчания… Плохо, в общем, все. Плохо.

Пока ждали гостей, внезапно даже для себя самого признался: подумываю написать нобелевскую речь. Чтобы в случае чего не дергаться, а быть наготове со всеми нужными словами. Принципы и синопсис определил так: во-первых, обоснование собственных мучений; во-вторых, показать, при чем здесь вообще литература. По-моему, суть ухвачена. Нобелевская речь – она ведь всегда программна. Я не знаю, насколько произвольно можно ее формулировать, но в принципе она должна явить феноменальность награждаемого. И в этом смысле он вправе, толкая речь, нести все что угодно. Будет ли он делиться своим опытом по уборке квартиры, травить анекдоты или вовсе примется безмолвно стоять, иногда лишь тихо, но полноценно вздыхая, – главное, чтобы воспринимающая аудитория, достопочтенная публика и вы, глубокоуважаемый Нобелевский комитет, в результате сели бы на жопу и с максимальной плотностью осознали: «Да! Это беспредельно хорошо! Перед нами властитель умов и пастырь заблудших».

Между тем – что происходит чаще всего? Высшую премию по литературе получает какой-нибудь Брьянхамалан Мнганга (будто в мире никогда ни Толстого не было, ни Гомера), потом лауреата печатают на основных европейских языках, ты берешь читать его книжку, читаешь, и единственный вопрос, который зарождается в душе в ответ на приобщение к прекрасному: «За кого меня принимают?»

– Да-а… – саркастически вздыхает Девушка. – Проблемы у тебя…

Конечно! У меня проблемы! Но я признаю и проблемы других. Например, проблемы Девушки. Не могу понять: где в модельном бизнесе предел тупорылой некомпетентности. Стилисты, которых дергают боссы, гундят, что над внешним обликом Девушки нужно еще поработать, что-то там им наверху не нравится.

– Что-то нам тут не нравится, – говорят наверху, – что-то вот как-то в некоторых местах вроде бы не очень…

Это они так трудятся, менеджерят, отрабатывают свои миллионные годовые заработки.

– Что-то вот мне как-то кажется… – чешет свою лощеную репу высокопоставленный подлец, он же Супертворческая Единица. – Где-то, по-моему, как-то в некотором роде почему-то не очень хорошо складывается.

Все приводит к тому, что Девушке укорачивают стрижку.

– Вот! – удовлетворяется начальствующий мерзавец. – Так бы с самого начала!

Проходят смотры. Приходят деньги. Они ничем не оправданны.

– Ага! – встряхиваются доходяги-боссы. – Что-то, кажется, у нее с головой не очень…

– Где именно?

– Э-э… – запускают мошенники креативное мышление. – Там, вот… где у нее, значит, когда она сидит… голова вот где у нее… с левой вроде бы стороны… Надо еще подумать.

Звонят стилисту.

– Займитесь.

– А что нужно?

– Ну-э-э… вам же лучше знать! Мы вас на то и держим. Оцените профессиональным взглядом, там вот, мм… где у нее голова, когда она в ракурсе… как бы, сидит. С одной стороны оставьте, а с другой… там как-нибудь, в общем… приберите чуть-чуть, чтобы живенько стало. Мы потом посмотрим.

Девушку обстригают еще короче.

Через месяц цикл повторяется.

Последнюю фотосессию она провела в образе Вайноны Райдер. Боюсь, что еще через месяц я перестану отличать на ощупь голову несчастной от ее лобка. И правильно – чего не сделаешь за деньги, ради чужого успеха. Мои неудачи тут рядом не стояли.

Вечером, когда все разъехались, потребовалось закрепить полученный результат финальной дозой, – благо закуска еще оставалась, и Девушка по виду излучала умеренный оптимизм. Взволновавшись перед последней стопочкой, я дернул горлышком мимо нее и пролил несколько заключительных капель, отчего стопочка оказалась наполненной не до конца.

«Нормально, – решил тем не менее я, – с мениском наливают только отъявленные, а мы – культурные люди».

Вытирая пролитые капли, я нечаянно толкнул стопочку и выплеснул из нее еще часть содержимого.

«Ёбдт!.. – мелькнуло в голове. – Во как люди культурные становятся отъявленными! Причем в худшем смысле».

– Подожди, – сказала тут Девушка. – Надо навести порядок.

Я не понял. Но покорно наблюдал, как она вытирает тряпкой стол. Наблюдал до тех пор, пока подытоживающим взмахом руки Девушка не толкнула многострадальную стопочку (последнюю!), опустошив ее практически наполовину.

Катарсис тихо царапнулся во входную дверь. Даже стол был прижат к стене не плотно, а как-то глумительно кобенился, сикось и накось – одним углом впритык, а другим вихляя где-то на расстоянии.

– Короче! – заявил я по возможности брутально. – Помоги-ка…

Мы с Девушкой взялись за стол и придвинули его вплотную к стене. Придвинули аккуратно, без рывка и почти беззвучно. Только из стопочки почему-то снова плеснуло. Я расценил это как завершающий плевок судьбы в душу. Плевок, соразмерный количеству водки, исторгнутой Роком из моей последней стопочки. Но не роптал! Даже мысленно! Горько лишь усмехнулся и затаенно сел, вооружившись стопочкой с еле мерцающим на ее дне содержимым.

– Ну… – произнес я, аккумулировав остатки мышления, – ну, значит…

И устремил стопочку ко рту.

Предательский сустав в локте щелкнул. Рука дернулась сверх всякой меры. Последняя водка покинула стопочку, устремившись мимо моего рта…

– А-а-а!..

Перед тем как пожелать мне «спокойной ночи», Девушка попросила принести ей стакан воды. Начала утолять жажду и вдруг спросила:

– Слушай, у тебя бывает так, что, когда страшно, всегда пить хочется?

– Конечно! – оживился я.

Меня ведь всю жизнь мучает бессмысленная тревога, страх без причины. Творчество, кстати, во многом служит лучшей панацеей от этого странного психического недуга.

– У меня так постоянно! – радостно признался я жене. – У меня внутри есть сакральное место, которое способен заполнить либо страх, либо выпивка. И знаешь… оно, это место, никогда не пустует.

Девушка сделала последний глоток и протянула мне пустой стакан.

– То есть ты либо бухой, либо трус, – сказала она.