Текст книги "Коктейль «Россия»"

Лучшей, на мой взгляд, книгой Леонида Андреева стали изданные в 1994 году его дневники и письма под заголовком «SOS». Обжигающая, страстная книга, в которой писатель воспринял Октябрьскую революцию как гибель России. Главным виновником он считал Ленина, который «без колебаний… подписал бы смертный приговор». Но мы-то с вами знаем, что частицей «бы» вполне можно пренебречь: Ленин таки подписал этот гибельный приговор истории.

Вот только одна выдержка из книги:

«…Мучает меня Вадим (сын Леонида Андреева. – Ю. Б.) своим характером. В нем есть чистое золото, но золото это в грязи, в говне, в вонючих наслоениях ила. Грубость и дикое самомнение, баронский тон и жесты, твердая память даже о мнимых правах и частое забывание долга. Откуда это? Много читает, много и я с ним говорю, и как будто нет иных влияний, а вот поди – дует в какую-то щель, просачивается из какой-то всероссийской глубины.

И когда я смотрю на них, я понимаю все: и поражение наше, и большевиков, и гибель России. Ведь это у меня, в моей семье, в самой, так сказать, солонке – а что же у рядовых?..»

(Дневник, 3 июня 1918 г.)

Леониду Андрееву шел только 48-й год, но ему было «трудно жить и дышать». Он собирался в Америку («Мне надо заработать денег – вот что заставляет меня, домоседа, тронуться в путь и, как многих других, искать счастья в Америке»). В письме к Г. Бернштейну 28 июля 1919 года он писал:

«Основная цель моей поездки – это бороться словом с большевиками, сказать о них правду со всей силой и убедительностью, на какие я способен, и пробудить в Америке чувство приязни и сочувствия к той части русского народа, что героически борется за возрождение России. Борьба трудна и мучительна, и сочувствие великого народа ускорит победу и уменьшит страдания тех, кто ежечасно гибнет в мрачной, распутной и кровавой Совдепии. Так как большевизм страшен не для одной России, то разоблачение его имеет значительный интерес и для самой Америки».

В Америку Леонид Андреев не успел поехать: через 15 дней после этого письма, 12 сентября 1919 года, писатель скончался, едва переступив порог своего 48-летия.

Ну а теперь о национальных корнях. Отец Леонида Андреева – русский, Николай Иванович, землемер. Мать Анастасия Николаевна, урожденная Пацковская, – дочь разорившегося польского помещика.

Дети Леонида Андреева, тоже деятели литературы, Вадим и Даниил, стало быть, имели и частицу польской крови.

И в заключение выдержка из письма Леонида Андреева к Ивану Шмелеву, отрывок, явно вписывающийся в круг тем данной книги.

«Люблю Москву, – писал Андреев, – но люблю и Рим, и без Рима мне труднее прожить, чем без Москвы; люблю Орловскую губернию и Волгу, но люблю и шхеры и Норвегию – и все, что есть жизнь. Я и немца-подлеца временами люблю. И в литературе: люблю вас – и Блока, и Сологуба (не всего), и Ваничку Бунина (не всего). Мечта моя: жить во всем. Иной раз до того захочется стать гвардейцем!..» (23 марта 1916 г.).

Мне лично гвардцейцем стать совсем не хочется (но милитар!..), а вот энциклопедистом, эдаким Д’Аламбером или Дидро, жутко хочется быть, ведь и эта книга есть собрание исторических набросков или заметок, но, впрочем, подождем, что скажут критики. А они скажут все!..

Но пока они молчат, мы с вами двинемся далее. Следующая персона, которая нас интересует, – Михаил Арцыбашев. Своим романом «Санин» (1907) он прогремел на всю Россию. О «Санине» не будем распространяться; честно говоря, боюсь этих боковых ходов, ибо из-за них книга может выйти из берегов, и «коктейль» прольется на скатерть, а это явно плохой тон.

У Арцыбашева, как и у Леонида Андреева, отец русский, из оскудевшего рода «дворян московских», а вот мать – полька. Польская гордая кровь.

Со знаменитым литературным критиком Юлием Айхенвальдом совсем просто, и гадать не нужно, каких он кровей. Юлий Исаевич Айхенвальд родился в Балте Подольской губернии, в семье раввина. Еврей, но какой замечательный русский! Мало кто из чистокровных патриотов умеет так прекрасно владеть русским языком. Айхенвальд – один из лучших наших стилистов. В энциклопедическом словаре «Гранат» он писал статьи в разделе «История русской литературы». Непреходящую ценность составляют книги Айхенвальда «Силуэты русских писателей» и «Слова о словах».

Викентий Вересаев. Викентий Викентьевич. Настоящая его фамилия Смидович. У него не мать полька, а отец поляк – другая комбинация. Отец писателя, Викентий Смидович, – сын польского помещика, лишенного, по семейным преданиям, состояния за участие в Польском восстании 1830–1831 годов и умершего в бедности.

Викентий Вересаев начал писать в дореволюционном XIX, а закончил в советском XX веке. Он прожил 78 лет и умер 3 июня 1945 года. Книги Вересаева о Пушкине и его спутниках, о Гоголе, о Достоевском, Толстом очень информативны и интересны.

И последний писатель, завершающий эту главку, – Борис Зайцев. В «Литературной энциклопедии» (1964) о нем сказано: «Для 3. характерно мистич. восприятие жизни, внеклассовый христ. гуманизм…» Далее перечисляются книги Бориса Зайцева 20-х годов и сказано, что они-де выражают «враждебное отношение к революции». Сегодня, слава богу, подобных оценок не дают.

О корнях. В автобиографии Борис Зайцев писал: «Происхождение нашего рода – татарское; имеется и примесь польской крови. Мать моя, Татьяна Васильевна, – дочь малоросса и великоросски».

Большое формирующее влияние оказала на Бориса Зайцева Италия. «С ней впервые я встретился в 1904 г., а потом не раз жил там (в 1907–1911) – и на всю жизнь вошла она в меня: природой, искусством, обликом народа, голубым своим ликом. Я ее принял как чистое откровение красоты» (Б. Зайцев. «О себе»).

Почти все произведения эмигрантской поры Бориса Зайцева связаны с памятью о России: по его словам, революция «дала созерцать издали Россию, вначале трагическую, революционную, потом более ясную и покойную – давнюю теперь – легендарную Россию моего детства и юности. А еще далее в глубь времени – Россию Святой Руси» (сб. «В пути», Париж, 1951).

Достоевский и Розанов

«Признаюсь, я с некоторою торжественностью возвещаю об этом новом лице» («Село Степанчиково и его обитатели»). Это новое лицо – великий Достоевский.

Герман Гессе вообще полагал, что «Достоевский… стоит уже по ту сторону искусства», что, будучи великим художником, он был им все-таки «лишь попутно», ибо он прежде всего – пророк, угадавший исторические судьбы человечества…

Оскар Уайльд говорил, что после Достоевского нам остались только эпитеты.

И третье мнение со стороны Запада – мексиканского писателя Октавио Паса: «Мир Достоевского – это мир мужчин, женщин и детей, одновременно заурядных и необычных. Одних обуревают заботы, других сладострастие, одни бедны и веселы, другие богаты и печальны. Это мир святых и злодеев, идиотов и гениев, благочестивых женщин и терзаемых своими отцами детей-ангелочков. Это мир преступников и добропорядочных граждан, но врата рая открыты всем. Они могут спастись или обречь себя на вечное проклятье…»

После такой небольшой увертюры поговорим о том, из каких национальных недр появился этот гений. В одном из писем к дочери Анна Григорьевна, жена писателя, писала из Италии:

«Вчера пришлось в первый раз в жизни отказаться от собственной фамилии. Часов в 11 утра, когда я еще не была готова, слышу стук в дверь. Спрашиваю: кто? – „Вы пани Достоевская?“ – „Я, у вас телеграмма?“ – „Ничуть“. – „Так что же вам нужно?“ (Все это по-немецки). В ответ слышу продолжительную польскую речь. Я отвечаю, что не понимаю по-польски и прошу говорить по-немецки. Незнакомец отвечает по-русски довольно скверным выговором: „Но ведь вы пани Достоевская – значит, полька“. – „Ничуть, я русская“. – „Но ведь Достоевский – польская фамилия?“ – „Нет, не польская, а русская“. – „Нет, польская“. – „Говорю вам, русская! Вот был писатель Достоевский, так был он русский, а не поляк…“ – „Он не родственник вам?“ – „Нет, однофамилец!..“ – Очевидно, это какой-нибудь полячок, разыскивающий соотчественников, чтобы попросить помощи».

Так Достоевский – русский или поляк? Что он русский писатель, тут сомнений, конечно, нет.

Игорь Волгин написал книгу «Родиться в России. Достоевский и современники: жизнь в документах» (1991). Первая глава в книге называется «Родословное древо». Из главы вытекает, что сам Достоевский ничего не говорит о своих предках. Его брат Андрей и дочь Любовь повествуют о литовском происхождении предков и ссылаются на Стефана Достоевского, жившего в начале XVII века. Волгин отмечает, что это справедливо скорее в территориальном, нежели в этническом смысле, ибо боярин Данило Иртищ (гипотетический предок Достоевского), по-видимому, ведет свое происхождение от великорусского рода Ртищевых. А корни этого Ртищева идут от Аслан-Челеби-мурзы, выехавшего в конце XIV века из Золотой Орды и крещенного великим князем Московским Дмитрием Донским. В начале XVI века боярину Иртищу было пожаловано «вечно и непорушно» село Достоево, отсюда и фамилия Достоевских. Отсюда, из-под Пинска, пошел род Достоевских. Это белорусское Полесье, «огромный, полный тайн край в самом центре Европы».

Игорь Волгин предполагает, что в жилах Федора Михайловича Достоевского смешались три братские крови – русская, украинская, белорусская, а может быть, еще польская и литовская. «Сколь бы тщательно ни вычерчивать генеалогические таблицы, они не проясняют ни тайну личности, ни тайну творчества. Природа предпочитает свою игру. Она простодушно раскладывает пасьянс, верует в удачу, в случай, в слепую и нечаянную тасовку, в лотерею». Таково мнение Игоря Волгина. Я с ним не согласен. Я как раз считаю, что «генеалогические таблицы» влияют на характер и психику человека и даже на его творчество. Где истина? Ее не знает никто.

Сам о себе Достоевский говорил так: «Я – дитя века, дитя неверия и сомнения до сих пор и даже (я знаю это) до гробовой крышки» (из письма Н. Фонвизиной, январь – февраль 1854 г.).

Рассказывать о личности Достоевского, о его болезнях и припадках? Не буду, об этом есть специальные исследования. Упомяну лишь одну черту Федора Михайловича. «Ничто не было труднее для него, как садиться писать, раскачиваться, – вспоминает Анна Достоевская и добавляет: – Писал чрезвычайно быстро».

Оценивать творчество Достоевского? Тоже не моя задача. Гений есть гений. Федор (Фридрих) Фидлер, немец по происхождению, создал уникальный литературный музей – Фидлеровский музей русских литераторов (вырезки из газет и журналов, автографы, записи бесед и высказываний и т. д.). Есть в этом музее, разумеется, и материалы о Достоевском. И вот такая любопытная запись: «Венгеров однажды навестил его и завел речь о Свидригайлове (из „Преступления и наказания“), на что Достоевский удивленно спросил: „А кто это, Свидригайлов?“ Оказывается, он часто забывал фамилии своих основных персонажей. Странно, не правда ли?..»

Россия по Достоевскому, его отношение к Западу – вот что нас интересует. Так вот, к Западу русский гений относился отрицательно, Гегеля называл «немецким клопом».

В «Записках из подполья» Достоевский писал:

«…Да оглянитесь кругом: кровь рекою льется, да еще развеселым таким образом, точно шампанское… И что такое смягчает цивилизация? Цивилизация вырабатывает в человеке только многосторонность ощущений и… решительно ничего больше. А через развитие этой многосторонности человек еще, пожалуй, дойдет до того, что отыщет в крови наслаждение…»

И – нашел. Весь XX век подтверждает это.

А вот прямо про нынешнюю Россию. В романе «Подросток» Версилов говорит: «Скрепляющая идея совсем пропала. Все точно на постоялом дворе и завтра собираются вон из России; все живут только бы с них достало…»

И ключевая реплика Подростка: «Моя идея – это стать Ротшильдом».

В своей поздней публицистике («Дневник писателя») Достоевский выступал против как обуржуазивания, так и против революционного изменения «лика» России. Им он противопоставлял почвенническую программу «русского социализма», уповая на мирное, согласное с национальными традициями преобразование России под эгидой «земского царя», действующего в союзе с основной массой народа и народной интеллигенцией, с чистым сердцем и стремящегося к одной лишь правде.

Голубая мечта. Чистая утопия. За эти взгляды, за эту «достоевщину» писателя критиковали очень многие – от Салтыкова-Щедрина до Максима Горького. Какой «земской царь»?! Ленин называл Федора Михайловича «архискверным Достоевским». Во времена культа личности Сталина Достоевский был вне русской литературы. Критик Кирпотин называл его «злобным, махровым врагом революции и революционеров-демократов».

А между тем, как справедливо замечает Людмила Сараскина, будущее России было угадано Достоевским с пугающей силой предвидения. Россия стала той самой страной для эксперимента, о котором мечтали Шигалев и Верховенский; и эта «мечта» была реализована их преемниками (Лениным и Сталиным) в масштабах, доступных в XIX веке только воображению Достоевского: «сто миллионов голов».

Угаданные Достоевским «бесы» вышли на историческую сцену России и в 1917 году окончательно победили старую Русь.

«Достоевский, – писал Бердяев, – …открыл какую-то метафизическую истерию русской души, ее исключительную склонность к одержимости и бесованию…»

Рассказывают, что однажды нарком просвещения Луначарский спросил одного недобитого русского интеллигента: какая надпись могла бы быть уместной на памятнике Достоевскому, если бы его поставили большевики? Интеллигент ответил: «Ф. М. Достоевскому от благодарных бесов».

О, Достоевский!.. «Жестокий талант», – сказал о нем Михайловский. Достоевский, по Томасу Манну, – больной гений, ясновидец сатанинских глубин, преступник.

Вот вам и бесовщина в нынешнем ее виде. Апология крови, преступления, топора. Мы особые. Нам все можно. Наши светлые очи «омыты трансцендентной влагой».

И все же послушаем самого Достоевского: «Я никогда не мог понять мысли, что лишь одна десятая доля людей должна получать высшее развитие, а остальные девять десятых должны лишь послужить к тому материалом и средством, а сами оставаться во мраке. Я не хочу мыслить и жить иначе, как с верой, что все наши девяносто миллионов русских… будут все, когда-нибудь, образованны, очеловечены и счастливы…»

Благородные мысли… Но были у Достоевского и мысли неблагородные. Если читать «Дневник писателя», то в нем проявляется один «пунктик» Федора Михайловича: если где-то происходит какая-нибудь гадость или что-то нехорошее, то Достоевский ищет в качестве ее причины… евреев и доходит в своем стремлении докопаться до истины до комического эффекта – в случае торговли неграми особенно и работорговли вообще.

Антисемитизм Достоевского, конечно, неприятен и отталкивает. Но простим гению все его выверты, или, как выразился Леонтьев, «собственные душевные извороты». Как пишет еще один исследователь Достоевского, Юрий Карякин:

«Противоречия Достоевского – это не противоречия прогноза погоды: +1 или –1 градус. Все равно слякоть, что на улице, что в мозгах. Противоречия Достоевского – это плюс-минус бесконечность. Достоевский – это перевод Апокалипсиса на человеческий язык. Спроси, что такое Апокалипсис, и 99 человек из 100 ответят, что это конец света, абсолютная безысходность. Но ведь это не так! Апокалипсис по-древнегречески – это откровение…» («Комсомольская правда», 1996, 30 марта).

Но, может быть, хватит? Достоевский велик и многогранен, и обо всем накоротке и не напишешь.

Вот теперь поставим точку и перейдем к В. Розанову. Если не мировая величина, то по крайней мере превеликая русская величина. «Русский Ницше», как назвал его Мережковский. «Публицист с душой метафизика и мистика» – это отзыв Фатеева.

Василий Розанов – русский человек, без примесей и вкраплений и вроде бы не очень подходит для данной книги, но обойтись без Розанова, без его высказываний о России просто невозможно. Да к тому же я лично питаю к нему слабость. Василий Васильевич – мой любимец.

Эрих Голлербах (искусствовед, литературовед) так описывает свою первую встречу с Розановым в июле 1915 года (первые слова Розанова, обращенные к гостю, были: «Ну, рад с Вами познакомиться… Вы – немец, лютеранин?»):

«В Розанове все показалось мне тогда необычайным, кроме внешности. Внешность у него была скромная, тусклая, тип старого чиновника или учителя; он мог бы сойти также за дьячка или пономаря. Только глаза – острые буравчики, искристые и зоркие, – казались не „чиновничьими“ и не „учительскими“. Он имел привычку сразу, без предисловий, залезать в душу нового знакомого, „в пальто и галошах“, не задумываясь ни над чем.

Вот это, „пальто и галоши“, действовало всегда ошеломляюще и не всегда приятно. В остальном он был восхитителен: фейерверк выбрасываемых им слов, из которых каждое имело свой запах, вкус, цвет, вес, – нечто незабываемое. Он был в постоянном непрерывном творчестве, кипении, так что рядом с ним было как-то трудновато думать: все равно в „такт“ его мыслям попасть было невозможно, он перешибал потоком собственных мыслей всякую чужую и, кажется, плохо слушал. Зато слушать его было наслаждением…» (Э. Голлербах. «В. В. Розанов. Жизнь и творчество», 1991). О себе Розанов написал в «Опавших листьях»: «Всегда в мире был наблюдателем, а не участником. Отсюда только томление».

Розанова часто изучают в трех направлениях: Розанов – Толстой, Розанов – Владимир Соловьев, Розанов – Достоевский. Вот и вернемся снова к Федору Михайловичу. В статье «Возле „русской идеи“» Розанов так препарирует идеи и мысли Достоевского:

«Можно с ума сойти… Может быть, бред есть все, что мы думаем о великом призвании России… И тогда – удар в висок свинцового куска… И вечная Ночь… Ибо для меня вечная Ночь переносимее, нежели мысль, что из России ничего не выйдет… А кажется, ничего не выйдет».

И еще из той же статьи – обращение Розанова к Достоевскому:

«Вот мы же и говорили, Федор Михайлович, что все дело – в Западе, а Россия – пустое место. А вы нервничали; оскорбляли нас за эту прозаическую истину. Проза всегда сильнее стихов… Вы стишки очень любите, и это вредно, а главное – затемняет истину».

И Достоевский якобы в ответ:

«Нет, лучше пулю в висок… Лучше мозги пусть по стенам разбрызгиваются, чем эта смердяковщина…»

Слова Розанова – как удар бича. Он все критикует: и современную ему Россию, и ее славное прошлое.

«Русь, сравнительно с Западом, прожила бесшумную историю: вместо Крестовых походов – „хождение игумена Даниила во св. град Иерусалим“, вместо Колумба – странствование купца Коробейникова в Индию, вместо революций – „избрание Михаила на царство“… Все – тише, глаже. Без этих Альп… Всё „Валдайские возвышенности“, едва заметные даже для усталой лошади…» – это писал Розанов по поводу живописи Нестерова в 1907 году.

«Русская жизнь и грязна, и слаба, но как-то мила» – это в «Опавших листьях».

«Мертвая страна, мертвая страна, мертвая страна. Все неподвижно, и никакая мысль не прививается».

«Русский „мечтатель“ и существует для разговоров. Для чего же он существует. Не для дела же».

«Какие же мы зябкие. Какие же мы жалкие».

Интересно, какое впечатление производит Розанов на тех, кто его читает впервые? Возмущение? Шок? Ярость? Но Розанов есть Розанов.

«„Мы ленивы и не любопытны“, – сказал Пушкин. Всякое исследование есть труд, а мы ленивы; всякая правда есть труд души, иногда страдание души, – для чего же будут беспокоиться Обломовы?..»

«Право, русские напоминают собою арабов, странствующих по своей земле».

Выходит: одни сидят сиднем, а другие странствуют? Но те и другие никуда не годятся? «Розановское письмо – это зона высокой провокационной активности», – справедливо заметил Виктор Ерофеев.

Василий Розанов начинал как славянофил. Гоголя считал роковой, вредоносной для России фигурой. «С Гоголя именно, – писал Розанов, – начинается в нашем обществе потеря чувства действительности, равно как от него же идет начало и отвращения к ней» («Легенда о Великом инквизиторе»).

Характерно, что Розанов не переваривал сатириков: Фонвизина, Грибоедова, Салтыкова-Щедрина. «Как матерый волк, – писал Розанов о последнем, – он наелся русской крови и сытый отвалился в могилу».

Но с годами Розанов менялся, переосмысливал свои прежние взгляды и в этой переоценке ценностей реабилитировал Гоголя как первого сказавшего правду о России: «…все это были перепевы Запада, перепевы Греции и Рима, но особенно Греции, и у Пушкина, и у Жуковского, и вообще „у всех их“. Баратынский, Дельвиг, „все они“. Даже Тютчев. Гоголь же показал „матушку-натуру“. Вот она какова – Русь; Гоголь и затем – Некрасов».

Переоценка Гоголя произошла после революции. И кстати, как Розанов относился к революции? «Революции основаны на энтузиазме, царства – на терпении», – писал он.

«Революция всегда будет с мукою и будет надеяться только на „завтра“… И опять всякое „завтра“ ее обманет и перейдет в „послезавтра“».

Это написано Розановым в 1913 году, за 4 года до Октябрьской революции, которая каждое десятилетие обещала народу счастливую жизнь. Помните обещание Хрущева о том, что нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме? Не верил Розанов ни в какие революции и ни в какие социализмы с коммунизмами.

«Взойдет солнышко и осушит все. И будут говорить, как о высохшей росе:

– Неужели он (социализм) был?

И барабанил в окно град: братство, равенство, свобода?

– О, да! И еще скольких этот град побил!

– Удивительно. Странное явление. Не верится. Где бы об истории его прочитать?»

Вот вам и ответ Василия Розанова.

И последнее. Нельзя обойти молчанием антисемитизм Розанова (книга «Сахарна», 1913, и другая – «Обонятельное и осязательное отношение евреев к крови», 1914). К сожалению, в «деле Бейлиса» Василий Васильевич встал на сторону неправых и постепенно заряжался густым антисемитизмом. Ему казалось, что в России «все затянуло жидом». Что евреи в России – это «собачья свадьба» в семь миллионов человек. «Конечно, она съест всех и разорвет всякого, кто встретится… Стая бежит. Воет. Преуспевает. Все одолевает. И вот „весь еврейский вопрос“».

Что это? Какой-то вывих? У Розанова есть уникальное признание о том, как работает его мысль: «Что пишу? Почему пишу? А хочется. Почему хочется? Господи, почему Ты хочешь, чтобы я писал? А разве без Твоего хотенья я написал бы хоть одну строку?» (это из предисловия к книге «Сахарна»).

«Еврей всегда начинает с услуг и услужливости и кончает властью и господством», – делал вывод Розанов в «Опавших листьях».

Но вот что примечательно: Розанов перед смертью, как написал Флоренский в письме Нестерову, мирился с евреями, то есть хотел уйти на тот свет с неотягченной душой. Однако не будем зацикливаться на Розанове, нас ждут и другие персоналии.