Текст книги "Коктейль «Россия»"

Кстати, о нем она писала в письме к Розанову: «В Сереже соединены – блестяще соединены – две крови: еврейская и русская. Он необычайно и благородно красив, он прекрасен внешне и внутренне. Прадед его с отцовской стороны был раввином, дед с материнской стороны – великолепным гвардейцем Николая I».

Революция и Гражданская война явились тяжким материальным и моральным испытанием для Цветаевой. Естественно, она была на стороне белых:

 
Где лебеди? – А лебеди ушли.
А вороны? – А вороны – остались.
 

11 мая 1922 года Марина Цветаева простилась с родиной и отправилась в эмиграцию (сначала в Берлин). Вернулась она 18 июня 1939 года, спустя 17 лет.

«Не быть в России, забыть о России – может бояться лишь тот, кто Россию мыслит вне себя. В ком она внутри, – тот потеряет ее вместе с жизнью», – так утверждала Цветаева.

 
До Эйфелевой – рукою
Подать! Подавай и лезь.
Но каждый из нас – такое
Зрел, зрит, говорю, и днесь,
Что скушным и некрасивым
Нам кажется ваш Париж.
«Россия моя, Россия,
Зачем так ярко горишь?» —
 

писала Цветаева в июне 1931 года. Ностальгия? Тоска по родине?

 
Тоска по родине! Давно
Разоблаченная морока!
Мне совершенно все равно —
Где совершенно одинокой
 
 
Быть, по каким камням домой
Брести с кошелкою базарной
В дом, и не знающий, что – мой,
Как госпиталь или казарма.
…………………………………..
Не обольщусь и языком
Родным, его призывом млечным.
Мне безразлично, на каком
Не понимаемой быть встречным!..
 

Но так ли все равно? Иногда цепляет за душу какая-то сущая мелочь, и хочется выть от потерянного.

 
Всяк дом мне чужд, всяк храм мне пуст,
И всё – равно, и всё – едино.
Но если по дороге куст
Встает, особенно – рябина…
 

На этом мнозначительном «если» Цветаева обрывает свое стихотворение «Тоска по родине».

«Все меня выталкивает в Россию, – писала Марина Цветаева Анне Тесковой в начале 1931 года, имея в виду сложность своего положения в среде эмигрантов. – Здесь я не нужна. Там я невозможна».

Вдумайтесь: «Здесь я не нужна. Там я невозможна». Какой пронзительный холод «на трудных тропках бытия»!..

Ко всем мучительным переживаниям добавились события в Германии, приход фашистов к власти, агрессия Гитлера… Германия для Цветаевой – вторая родина (читайте эссе «О Германии»); с некоторым вызовом она даже писала: «Во мне много душ. Но главная моя душа – германская. Во мне много рек, но главная моя река – Рейн».

И вот эта любимая Цветаевой Германия напала на Россию, в которую Цветаева вернулась в июне 39-го.

 
Полкарты прикарманила,
Астральная душа!
Встарь – сказками туманила,
Днесь – танками пошла.
 

Цветаева вернулась, но не в старую, милую ей Россию, а в Советский Союз.

 
Можно ли вернуться
В дом, который – срыт?
…………………………………..
Той, где на монетах —
Молодость моя,
Той России – нету.
– Как и той меня.
 

Марина Цветаева вернулась, а через 2 года, 2 месяца и 13 дней – 31 августа 1941 года – повесилась… Спонтанное решение? Нет, ее смертельное отчаяние, агония, умирание растянулось во времени. Она сознательно уходила из жизни потому, что больше не видела смысла и необходимости жить. Ее жизнь исчерпалась до самого донышка.

Новые знакомства в стране поэзии

Поэтам Серебряного века несть числа. Это какой-то могучий поток искрящейся поэтической мысли. Фейерверк сравнений, метафор, эпитетов. Забытые терпкие слова и пряные, острые неологизмы. Множество различных школ и направлений. Символизм. Акмеизм. Футуризм. Имажинизм.

Вспомним Николая Минского, который «колебался от тем гражданской скорби к искусству модернизма и обратно». Минский писал и лирические, и философские стихи. Минский – это псевдоним Николая Виленкина, он родился в Виленской губернии, в небогатой еврейской семье. В 1886 году, в 31 год, принял православие. Призывал «любить других, как самого себя…» и умер вдали от родины, в Париже.

В своих стихах Минский все же традиционалист, а вот Давид Бурлюк – одна из самых ярких фигур русского авангарда. «Футуризм – не школа, – провозглашал Бурлюк, – это новое мироощущение. Футуристы – новые люди. Если были чеховские – безвременцы, нытики-интеллигенты, – то пришли – бодрые, неунывающие…»

Бодрые – это Бурлюк, Маяковский, Хлебников, Каменский, Крученых и другие, которые велели, как выразился Бурлюк, «на трапециях ума словам вертеться вверх ногами», и вообще —

 
Душа – кабак, а небо – рвань,
поэзия – истрепанная девка,
а красота кощунственная дрянь.
 

Откуда явился такой громкий ниспровергатель? Давид Давидович Бурлюк родился в Харьковской губернии, он из семьи «вольных казаков, рубивших во славу силы и свободы». Украинец по рождению. В школе страдал из-за своего еврейского имени Давид. Мать – урожденная Михневич, из дворян, художница-любительница. Ее очень неодобрительно встретил дед Бурлюка, отцу поэта он заявил: «Ишь, ученую привез… Скубенты… Нигилисты…»

Давид Бурлюк пережил своего друга Маяковского на 37 лет и умер в возрасте 82 лет в Лонг-Айленде, США.

Вслед за футуризмом наиболее популярным в начале XX века был имажинизм. К нему примыкал Сергей Есенин. И Рюрик Ивнев:

 
Черный вечер. Русская судьба.
Скрип повозок. Голоса степные.
Вот коснулись пламенного лба
Ледяные губы Византии…
 

Но главным, пожалуй, имажинистом был Вадим Шершеневич, сын профессора-юриста Габриэля Феликсовича Шершеневича и оперной певицы Евгении Львовой. Разумеется, не русских кровей. Вадим Шершеневич – наш отечественный Маринетти. Сначала футурист, а затем один из основателей «Ордена имажинистов». «Мы – имажинисты… с самого начала не становились на задние лапки перед государством. Да здравствует отделение государства от искусства!» (1919).

 
В воздухе душном от душевных поллюций,
От фанфар, «Варшавянки», сотрясавших балкон,
Кто-то самый безумный назвал революцией
Менструацию этих кровавых знамен.
 

Так эпатирующе писал Шершеневич. Странно, что в дальнейшем он избежал ареста и репрессий и умер мирно на больничной койке в 1942 году (в армию его не призвали из-за плохого состояния здоровья).

Соратник Шершеневича и большой друг Есенина – Анатолий Мариенгоф. Его отец – крещеный еврей. С детства Мариенгоф писал стихи, вел дневник и даже сочинял пьесы (первая – «Жмурки Пьеретты»). В 1928 году вышел его роман «Циники».

Революцию Мариенгоф встретил восторженно, как долгожданную месть за вековое рабство. «Кровью плюем зазорно Богу в юродивый взор…» В стихотворении «Октябрь» (1918) в революционном раже спрашивал:

 
Кто на земле нас теперь звонче?..
Говорите – Бедлам,
Ни столбов верстовых, ни вех, —
К дьяволу! На паперти великолепен наш красный канкан.
…………………………………..
Мы! мы! мы всюду
У самой рампы, на авансцене,
Не тихие лирики,
А пламенные паяцы.
 

Не тихий лирик, а пламенный паяц Анатолий Мариенгоф, вместе с другими такими же паяцами от поэзии, бушевал в те годы вовсю:

 
Тут и тут кровавые сгустки,
Площади как платки туберкулезного, —
В небо ударил копытами грозно
Разнузданный конь русский…
 

Именно то, чего опасался когда-то Пушкин: бессмысленный и беспощадный русский бунт.

Каждый наш день – новая глава Библии.

Каждая страница тысячам поколений будет Великой.

 
Мы те, о которых скажут:
«Счастливцы, в 1917 году жили».
А вы все еще вопите: «Погибли!»
Все еще расточаете хныки!
Глупые головы,
Разве вчерашнее не раздавлено, как голубь автомобилем,
Бешено выпрыгнувшим из гаража?!
 

Читать такое в наши дни страшно. Упоение насилием. Восторг пролитой крови. Большевистская вакханалия. Коммунистическая бесовщина…

 
Пустое слово – Русь,
А всё же с ним
Мне на земле жилось теплее…
 

(1925)

И еще одно прелюбопытное признанье – это уже 1939 год (37-й Мариенгоф благополучно проскочил):

 
Не умеем мы
(И слава Богу),
Не умеем жить легко,
Потому что чувствуем глубоко,
Потому что видим далеко.
Это дар, и это наказанье,
Это наша русская стезя.
Кто родился в Пензе и в Рязани,
Падают, бредут,
Но не скользят.
И не будем,
Мы не будем жить иначе,
Вероятно, многие века.
Ведь у нас мужчины плачут,
Женщины работают в ЧК.
 

Еще в имажинистах ходил Матвей Ройзман. Его дед был большим знатоком Талмуда. В цикле «Россия» Ройзман писал:

 
Еще задорным мальчиком
Тебя любил и понимал,
Но ты была мне мачехой
В романовские времена.
А разве ты не видела,
Что золотой пожар возник
От зависти и гибели
И человеческой резни?..
 

Я не буду спрашивать вас, что ответила Россия. Я хочу спросить: не устали ли вы от поэтов, «хороших и разных»? Если нет, тогда продолжим наш список, в который попали некоторые (я подчеркиваю: некоторые) русские поэты разных направлений.

Василий Курочкин, известный поэт и переводчик Беранже. Мать – урожденная Екатерина Маркович. По всей вероятности, не очень чистый русский по крови. Но почему-то мил Курочкин, а не его типичный оппонент, о котором писал поэт:

 
Тише, тише, господа!
Господин Искариотов,
Патриот из патриотов, —
Приближается сюда.
 

И значит, пойдут густопсовые речи о якобы проданной России…

Григорий Мачтет, прославившийся революционной песней «Замучен тяжелой неволей». Любопытны корни «замученного»: он из семьи уездного судьи – потомка англичанина, служившего в шведской армии и взятого в плен под Полтавой. Мать Мачтета – украинско-польского происхождения.

Еще один поэт-революционер. Аркадий Коц, точнее – Аарон Коц из Одессы. Начал писать с подражаний Надсону, а потом жахнул (другого глагола не подберу) «Интернационал»! Да, тот самый:

 
Вставай, проклятьем заклейменный,
Весь мир голодных и рабов!
Кипит наш разум возмущенный
И в смертный бой вести готов…
 

Слава богу, что следующий наш поэт, Константин Фофанов, никого не призывал на «последний и решительный бой». Фофанов был истинным лириком, нежным и чуть тоскливо-печальным («Звезды ясные, звезды прекрасные / Нашептали цветам сказки чудные…»). «Я родом финн», – представлял себя Фофанов.

А вот национальную принадлежность Константина Льдова выдают его настоящие имя и фамилия: Витольд-Константин Розенблюм.

 
Я не могу смотреть с улыбкою презренья
На этот грешный мир, мир будничных забот, —
Я сам его дитя. Как в небе звездочет,
Ищу я на земле святого откровенья, —
И тайна бытия мучительно гнетет
Колеблющийся ум…
 

Вопросы русского Гамлета, поэта Константина Льдова:

 
Зачем проходим мы ареною земною?
К чему шумливою толпой
Напрасно длим жестокий бой?..
 

«Спрашивайте, мальчики, спрашивайте…» Это – Александр Галич. Советская эпоха. А мы пока с вами бродим в досоветской. Кого еще следует упомянуть? Виктора Гофмана, к сожалению, рано ушедшего из жизни: покончил жизнь самоубийством в 27 лет. Произошло это в Париже, а родился Гофман в Москве, в семье австрийского подданного, мебельного фабриканта и декоратора. Полное его имя: Виктор Бальтазар Эмиль.

Юлий Айхенвальд в своих «Силуэтах русских писателей» пишет: «Виктор Гофман – это, прежде всего, влюбленный мальчик, паж, для которого счастье – нести шелковый шлейф королевы, именно голубого платья, в каком он представляет себе свою молодую красавицу. Даже не королева она, а только инфанта, и для нее, как и для весеннего мальчика, который ее полюбил, жизнь и любовь – еще пленительная новость…»

 
О дева, нежная, как горние рассветы,
О дева, стройная, как горный кипарис,
О, полюби любви моей приветы,
О, покорись!
 

Виктор Гофман не успел полюбить Россию. Он любил только Любовь.

Любопытно, что в русской поэзии еще был один Гофман – Модест Людвигович Гофман, но он, в отличие от Виктора Гофмана, «милого принца поэзии», насильственно не обрывал нить своей жизни. А вот Муни это сделал на 21-м году. Еще один самоубийца.

Настоящее имя и фамилия Муни – Самуил Киссин. Он – сын еврея, Виктора Израилевича Киссина, купца второй гильдии из Орши, получившего «промысловое свидетельство на торговое предприятие второго разряда». Однако Муни не пошел по стопам отца. Он стал поэтом, хотя его близкий друг Владислав Ходасевич отмечает, что он «в сущности, ничего не сделал в литературе. Но… он всем своим обликом выражал нечто глубоко характерное для того времени, в котором протекала его недолгая жизнь. Его знала вся литературная Москва конца девятисотых и начала девятьсот десятых годов». Муни обладал острым умом, или, как сказал один современник, у него был «ум, выжигавший все вокруг, как серная кислота».

Леонид Каннегисер – сын не еврейского купца, а видного инженера Иоакима Самуиловича Каннегисера – свел счеты с жизнью другим способом: он застрелил кровавого большевика Урицкого и в 22 года сам погиб в застенке ЧК. «Роковой избранник».

Иван Коневский никого не убивал, он просто утонул, купаясь в реке. Ему шел 24-й год. Его настоящая фамилия Ореус. Предки – выходцы из Швеции. Иван Коневский писал:

 
Я – варяг из-за синего моря,
Но усвоил протяжный язык,
Что, степному раздолию вторя,
Разлетавшейся негой велик.
 
 
И велик тот язык, и обилен:
Что ни слово – увалов размах,
А за слогом, что в слове усилен,
Вьются всплески и в смежных слогах…
 

Еще одно имя – Алексей Лозина-Лозинский. Из старинного рода дворян Подольской губернии, по матери внук героя Севастопольской обороны генерал-лейтенанта К. Ф. Шейдемана (из немцев?). Русский поэт, но с русским ли духом?

 
Мы были дебоширы, готтентоты,
Гвардейцы принципа: всегда назло!
А в ней был шарм балованной маскотты,
Готовой умирать при Ватерло…
 

Владимир Пяст (настоящая фамилия – Пестовский)… Эллис (Лев Львович Кобылинский)… Георгий Шенгели…

Стоп! Тут надобно сделать остановку, ибо Георгий Шенгели принадлежал к младшему, последнему поколению Серебряного века русской поэзии. Этим веком был взращен и воспитан.

Кто он по национальности? В 1997 году издали солидный том его стихов «Иноходец», но при этом умудрились проигнорировать национальные корни поэта. Сказано лишь, что родился в станице Темрюк, в устье Кубани, в семье адвоката, что рано остался сиротой, воспитывала его бабушка, М. Н. Дыбская, сумевшая дать внуку прекрасное образование… И все! Легко, однако, предположить, что Шенгели – это обрусевшие грузины. В Москву Георгий Шенгели переехал в 1922 году. За его плечами были не только стихи, но и «Трактат о русском стихе», за который он был избран действительным членом Государственной академии художественных наук. В Москве Шенгели скандально прославился тем, что издал хлесткую книжечку «Маяковский во весь рост» (1927). В ней он развенчал Маяковского, всю его якобы революционность. Шенгели писал:

«В большом городе психика люмпен-мещанина заостряется до последних пределов. Картины роскоши, непрестанно встающие перед глазами, картины социального неравенства – резче подчеркивают неприкаянность люмпен-мещанина и напряженнее культивируют в нем беспредметно-революционные тенденции. Подлинная революционность пролетариата знает своего противника, видит мишень для стрельбы. Революционность люмпен-мещанина разбрасывается: враг – крупный буржуа, но враг и интеллигент – инженер или профессор. Враги – книги; враги – чистые воротнички; враги – признанные писатели и художники, – и не потому, что они пишут „не так“, а потому, что они – „признанные“. Враги – студенты и гимназисты, потому что они „французский знают“, а люмпен-мещанин не успел оному языку научиться… И при наличии некоторой активности и жизненной цепкости люмпен-мещанин выступает борцом против всех этих своих врагов… Люмпен-мещанин создает свою поэзию, поэзию индивидуализма, агрессивности, грубости, и при наличии некоторого таланта, при болезненной общественной нервности критической эпохи порой добивается заметного успеха. Поэзия Маяковского и есть поэзия люмпен-мещанства…»

Замахнувшись на первого советского поэта, Шенгели поставил себя на самый край опасности, тем более что многие еще умели читать между строк. И прочитали, что Шенгели не только полемизирует с «поэтом революции», но и разоблачает саму природу этой самой революции. Боялся ли Шенгели? Конечно. Как вам нравится такая проговорка о Пушкине:

 
Я горестно люблю сороковые годы.
Спокойно. Пушкин мертв. Жизнь как шоссе пряма…
 

Конечно, все это писалось в стол, как и поэма «Повар базилевса» – о Сталине, «лучшем друге поэтов».

 
Послезавтра – жизнь!.. А пока
Дайте адрес гробовщика.
 

Мрачно? А что вы хотите? Светлая советская эпоха: «Молодым везде у нас дорога, старикам везде у нас почет». Георгий Шенгели умер 16 ноября 1956 года, в возрасте 62 лет.

В 1918-м Георгий Шенгели в стихотворении «Поэтам» писал:

 
Друзья! Мы – римляне. Мы истекаем кровью.
Владетели богатств, не оберегши их,
К неумолимому идем средневековью
В печалях осени, в томлениях ночных…
 

Поэт еще в молодые годы разобрался в шагах Истории и понял собственную суть:

 
Я не боец. Я мерзостно умен.
Не по руке мне хищный эспадрон,
Не по груди мне смелая кираса.
Но упивайтесь кровью поскорей:
Уже гремят у брошенных дверей
Железные ботфорты Фортинбраса.
 

Шенгели – антипод Маяковского. Ни грана ангажированности. Никаких партийных книжек. Никакого услужения и целования руки. Только лирик и «серебрист». И еще – неисправимый романтик.

 
Нам всегда хотелось «иначе»,
Нам сквозь «это» виделось «то»;
Если жили просто на даче,
Улыбались: «живем в шато».
 

Поэтессы

Мирра (Мария) Лохвицкая. В конце прошлого века была весьма популярной («Мне нет предела, нет границ…», «Это счастье – сладострастье…» и т. д.). Русская Сафо писала главным образом о любви. Судьба России ее интересовала как-то меньше. Мать поэтессы – обрусевшая француженка. В семье Лохвицких царил культ книги.

Ирина Владимировна Одоевцева – псевдоним Ираиды Густавовны Гейнике. Она родилась в Риге в семье преуспевающего адвоката. С национальными корнями тут все предельно ясно. Из Риги переехала в Петербург и – «Да, бесспорно, жизни начало много счастья мне обещало в Петербурге над синей Невой…». Она училась поэзии у Николая Гумилева. Ждала похвал, а услышала критику своих первых поэтических опытов и обиделась.

 
Нет, я не буду знаменита,
Меня не увенчает слава,
Я – как на сан архимандрита —
На это не имею права.
 
 
Ни Гумилев, ни злая пресса
Не назовут меня талантом.
Я маленькая поэтесса
С огромным бантом.
 

Уже в Париже, в эмиграции, Ирину Одоевцеву увидел Владимир Набоков и сказал: «Эта Одоевцева, оказывается, такая хорошенькая! Зачем только она пишет?»

Но… писала. И у нее получалось. Однако петербургский период кончился, и началась эмиграция, в которой Одоевцева оказалась со своим мужем, Георгием Ивановым. Одоевцева вспоминает:

«Георгий Иванов обожал Россию и безумно страдал от разлуки с ней. Он говорил, что хороши только русские, к моим французским знакомым не ходил, отговаривался, что голова болит, нос, уши, что угодно. Хотя много переводил французов – и переводил замечательно! – стихи для него существовали только русские.

Когда я уезжала из Петербурга, Федор Сологуб советовал мне непременно писать по-английски или по-французски, потому что иначе никакого признания там не получить. Это страшно возмутило Георгия Иванова: „Тургенев говорил, что нельзя русскому писателю писать не по-русски“».

Ирина Одоевцева оказалась более жизнестойкой в отличие от своего Жоржа, более приспособленной к чужеземной жизни, она прожила большую жизнь, искупавшись, если говорить метафорически, в трех реках времени, и свои циклы стихов она назвала так: «На берегах Невы», «На берегах Сены» и «На берегах Леты». «На берегах Сены» Одоецева горестно писала:

 
В чужой стране,
В чужой семье,
В чужом автомобиле…
При чем тут я?
 
 
Ну да, конечно, были, были
И у меня
                 моя страна,
                                        мой дом,
                                                          моя семья
И собственный мой черный пудель Крак.
 
 
Всё это так. Зато потом,
Когда февральский грянул гром, —
Разгром и крах,
И беженское горе, и
Моря – нет – океаны слез…
И роковой вопрос:
Зачем мы не остались дома?..
 

И далее вырывается крик боли:

 
Мгновение, остановись!
Остановись и покатись
Назад:
            в Россию,
                              в юность,
                                                в Петроград!..
 

И она вернулась на родину в возрасте 92 лет первой ласточкой свободы, легко и безоглядно.

11 апреля 1987 года, спустя 65 лет (!), Ирина Одоевцева вернулась на родину. Первое интервью: «Я очень счастлива… вернуться в Петербург… в Ленинград…»

И тут напрашивается параллель. Когда вернулась на родину Марина Цветаева, ее приезд не был обставлен никак: она была не нужна, более того – чужда советской власти. Но времена изменились, и Одоевцева была желанна всем – и власти, и коллегам по перу, и читателям. Ей дали квартиру, снабдили секретарем, обеспечили уходом и всем необходимым для продолжения работы над воспоминаниями. На родине все было замечательно, кроме утяжеляющегося советского быта с его продуктовыми нехватками и дефицитом.

– Неужели нельзя купить хорошей ветчины? – спрашивала Одоевцева

– У нас же революция, перестройка, – отвечали ей.

– Как, опять? – в ужасе спрашивала она.

Дама Серебряного века прожила на родине три с половиною года. Две ее книги, «На берегах Невы» и «На берегах Сены», вышли огромными тиражами: 250 тысяч – первая и 500 тысяч – вторая. Ирина Владимировна была счастлива. Она вообще была на удивление светлым, почти лучезарным человеком.

 
Хоть бесспорно жизнь прошла,
Песня до конца допета,
Я все та же, что была,
И во сне, и наяву
С восхищением живу.
 

Разумеется, у каждого свое отношение к жизни. Свое мнение и свое участие. Ирина Одоевцева бежала от революции, а Лариса Рейснер ее делала. Она – поэт и комиссар. Короче, лира и маузер. Лариса родилась в Люблине (Польша) в семье профессора права Михаила Рейснера, человека явных немецких кровей. В правильных, словно точеных чертах ее лица, вспоминает Всеволод Рождественский, было что-то нерусское и надменно-холодное, а в глазах острое и чуть насмешливое.

Процитирую отрывок из собственной книги «Вера, Надежда, Любовь»:

«Как в вожделенную стихию, бросилась Рейснер в революцию. Она нашла себя не в поэзии и не в искусстве, а именно в огне и крови тех страшных событий 1917-го, когда надо было повелевать и рисковать жизнью, – все это так будоражило ее кровь. Видно, рождена она была не русалкой, не музой, а отважным комиссаром…»

Отсюда и «Песня красных кровяных шариков»:

 
Вечно гонимый ударом предсердий,
Наш беззаботный народ
Из океана вдыхаемой тверди
Солнечный пьет кислород…
 

Елена Гуро – поэтесса, прозаик, художница. Ее настоящее имя Элеонора, ее отец – полковник, а затем генерал Генрих Гельмут Гуро (немец, разумеется). Наиболее значительная книга Елены Гуро «Небесные верблюжата» (1914), о которой Хлебников писал: «Эти страницы с суровым сильным слогом, с их гафизовским признанием жизни особенно хороши дыханием возвышенной мысли…»

Елена Гуро прожила всего 36 лет и умерла за четыре года до революции.

Аделаида Герцык прожила чуть больше, скончалась на 51-м году 25 июня 1925 года. Родилась она в обедневшей дворянской семье, в которой переплелись польско-литовские и германо-шведские корни. Ее отец, Казимир Лубны-Герцык, был инженером-путейцем, начальником участка строящейся Московско-Ярославской железной дороги и по роду своей деятельности часто переезжал с места на место. Поэтому семья жила то в Москве, то в Александрове, то в Севастополе, то в Юрьеве-Польском…

Духовным учителем Аделаиды Герцык был… Франциск Ассизский. «Я только сестра всему живому…» Увлекалась она также и личностью Беттины фон Арним. Американская исследовательница Диана Бургин отмечает: «Для Герцык и других женщин-поэтов ее времени Беттина фон Арним становится фигурой поклонения, символом женственности, духом амазонки. Герцык особенно была очарована эротизмом женской дружбы, как он проявлялся в близости фон Арним и Каролины фон Гюндероде…» Словом, Аделаида Герцык с удовольствием срывала цветы немецкого романтизма.

Но затем пришлось собирать и горькие ягоды. Революция, Гражданская война, арест и трагический цикл стихов «Подвальные».

 
Утешной музы не зову я ныне:
Тому, чьи петь хотят всегда уста, —
Не место там, где смерть и пустота…
 

Аделаида Казимировна Герцык похоронена на старом кладбище в Судаке. Могилы не найти: кладбище снесено.

Еще одна судьба: София Парнок. Точнее, фамилия – Парнох. Отец Яков – владелец аптеки в Таганроге, мать – врач. Нерусские корни. Но тут дело осложнялось и сексуальной ориентацией. «Я никогда, к сожалению, не была влюблена в мужчину», – признавалась София Парнок. В литературном творчестве София Парнок достигла «альпийских высот», но нас интересует только отношение Парнок к истории, к России. Первую мировую войну молодая Парнок встретила резко отрицательно:

 
По нивам и по горным кряжам
Непостижимый свист ядра…
Что скажете и что мы скажем
На взгляд взыскующий Петра?
 

Никакой патриотической радости «чугунный фейерверк» принести не мог. Парнок по-своему видела роль России в мировой истории:

 
Люблю тебя в твоем просторе я
И в каждой вязкой колее.
Пусть у Европы есть история, —
Но у России: житие.
 
 
В то время, как в духовном зодчестве
Пытает Запад блеск ума,
Она в великом одиночестве
Идет к Христу в себе сама.
 
 
Порфиру сменит ли на рубище,
Державы крест на крест простой, —
Над странницею многолюбящей
Провижу венчик золотой.
 

«Венчик золотой» комментировать не будем, лучше приведем еще одно стихотворение Парнок по теме нашей книги, вот оно:

 
О тебе, о себе, о России
И о тех тоска моя,
Кто кровью своей оросили
Тишайшие эти поля.
 
 
Да, мой друг! В бредовые, в эти
Обеспамятовавшие дни
Не избранники только одни, —
Мы все перед ней в ответе.
 
 
Матерям – в отместку войне,
Или в чаяньи новой бойни,
В любви безуметь вдвойне
И рожать для родины двойни.
 
 
А нам – искупать грехи
Празднословья. Держать на засове
Лукавую Музу. Стихи
Писать не за страх, а за совесть.
 

Остается лишь добавить, что София Яковлевна Парнок умерла 26 августа 1933 года, в возрасте 48 лет. Похоронена на Немецком кладбище в Лефортово.

Упомянем еще и русскую поэтессу Елизавету Ивановну Дмитриеву, принявшую по воле Макса Волошина иностранный псевдоним Черубина де Габриак. Нельзя не привести поэму Черубины «Россия» (1922). Вот отрывок:

 
Господь, Господь, наш путь – неправый.
В глазах – любовь. В ладони – нож!
Но облик наш двойной, лукавый,
Весь, до глубин, лишь ты поймешь.
 
 
Мы любим жадною любовью,
И, надругавшись до конца,
Мы припадаем к изголовью,
Целуя губы мертвеца…
 
 
Земной наш облик безобразен
И навсегда неотвратим…
Кто наш заступник – Стенька Разин
Иль преподобный Серафим?
 
 
Никто из нас себе не верен,
За каждым следует двойник…
Господь! Ты Сам в любви безмерен,
В нас исказился Твой же лик!
 
 
Ты нам послал стезю такую,
Где рядом с бездной – высота,
О вечной радости взыскуя,
Твердят хуления уста.
 
 
Перед крестом смятенный Гоголь
Творит кощунственный обет
И жжет в огне, во имя Бога,
Любовь и подвиг многих лет.
 
 
Мы все на огненной купели,
Мы до конца себя сожжем.
Приди. Приди! Мы оскудели,
Скорбя об имени Твоем…
 
 
И последний выкрик из поэмы:
 
 
Россия – скорбная невеста,
Ее возьмет один Господь.
 

И последняя женщина-поэтесса в этой главе – Вера Инбер. Родилась в Одессе в семье владельца научного издательства. Можно предположить, что и у нее нерусские корни. В двадцатилетнем возрасте Вера Инбер жила в Париже и в некотором отчаянии писала:

 
Уже своею Францию
Не зову в тоске;
Выхожу на станцию
В ситцевом платке.
 
 
Фонари янтарные
Режут синеву,
Поезда товарные
Тянутся в Москву…
 

Ах, Москва-Москва – мечта всех чеховских сестер, как будто Москва – это мед.

Сначала травили Веру Инбер, а потом, заматерев, она сама стала участвовать в травлях, в этих излюбленных забавах советских писателей, и в частности травила Пастернака. В воспоминаниях Лидии Чуковской можно прочитать: «Злобные реплики подавали дамы: В. Инбер, Т. Трифонова, Р. Азарх». И как тут не вспомнить старую эпиграмму Александра Архангельского:

 
У Инбер – детское сопрано,
Уютный жест.
Но эта хрупкая Диана
И тигра съест.
 

Эта Диана прожила долго и умерла осенью 1972 года, в возрасте 82 лет. В одной из дневниковых записей Веры Инбер можно прочитать: «…Вещь написана. Это главное… А в общем – жить одиноко и трудно».

Но хватит женских слез и переживаний…