Текст книги "Коктейль «Россия»"

Как вам такая оценка? Правильна она или нет? На мой взгляд, правильна. Более того, за годы советского правления у людей совсем отбили охоту трудиться по-настоящему: власть делала вид, что платит рабочим, а те делали вид, что работают.

Юлий Петрович Гужон был вообще пропитан проамериканскими настроениями, он был слишком богат, чересчур западник и, разумеется, не мог избежать черной зависти. Он ушел от мести большевиков, но его настигла смерть от офицеров белого движения на юге. В один из декабрьских вечеров 1918 года в Ялте, у себя на даче, Юлий Гужон был убит в присутствии своей семьи офицерами-добровольцами из отряда полковника Гершельмана.

Бессмысленно и жестоко? Но зато по-русски…

Лювигу Кнопу повезло больше: он скончался от старости еще до революционных разборок, 16 августа 1894 года. Сегодня кто знает Кнопа? А когда-то была даже поговорка: «Где церковь – там поп, а где фабрика – там Кноп». Предприимчивый уроженец немецкого города Бремена, Людвиг Густав Иоганн Кноп прибыл в Россию в нежном 18-летнем возрасте в качестве помощника представителя манчестерской фирмы «Де Джерси» Для оживления здесь сбыта английской пряжи. Шел 1839 год. Людвиг Кноп был быстр и сообразителен и сразу понял, что в Москве главное – неформальные отношения с клиентами и заказчиками. Он быстро научился пить водку, но при этом никогда не пьянел. За водкой и делались дела. Сначала ему удалось оборудовать английскими машинами фабрику Саввы Мамонтова, затем последовали Реутовская, Гусевская и другие фабрики.

Первые машины, выписанные при посредничестве Кнопа, прибыли с полным комплектом специалистов не только для сборки и установки оборудования, но и для работы на нем. По мнению многих современников, именно появление с машинами целой колонии англичан решающим образом повлияло на дальнейший успех Кнопа. Заказы Льву Герасимовичу, как стали звать Кнопа в России, посыпались со всех сторон. К концу жизни немецкого предпринимателя насчитывалось 122 кноповские прядильные фабрики. Торговал Кноп и хлопковым сырьем.

Был ли Кноп эксплуататором или, наоборот, благодетелем? Вопрос этот чисто риторический. Людвиг Кноп перестал быть для России иностранным чужеродным элементом, он сделался частью отечественного национального истеблишмента.

Вписалась в российскую экономику и реалии и семья предпринимателей Прове. Один из династии, Иван (Иоганн) Карлович Прове, родом из прусского города Торн, стал сотрудничать с Людвигом Кнопом. С 1883 года он возглавил дирекцию знаменитой Кренгольмской мануфактуры. Иван Карлович Прове не только ковал деньги, скупал недвижимость в Москве, но занимался и благотворительностью. Вот что писал о нем в дневнике Иван Цветаев, основатель Музея изящных искусств имени Александра III, а ныне – Пушкина:

«Нынешний день был очень счастливым (1 марта 1898 года. – Ю. Б.). Виделся с Ив. Карл. Прове, который оказался человеком очень любезным и расположенным к музею… Он признал особую полезность нашего музея и обещал взять стоимость целого зала на себя… Разговаривали мы с Прове о том, почему русские капиталисты и природные москвичи, вроде Саввы Морозова, не идут к нам в Комитет и отказываются помогать возникновению музея, тогда как московские же коммерсанты с западноевропейскими фамилиями, напротив, охотно принимают участие в нашем деле, вызывающем их на материальные жертвы. Причина одна: большая культурность иностранцев в сравнении с нами. Наши купцы – большей частью внуки простых мужиков, иностранные же коммерсанты имеют за собой, во всяком случае, более культурных предков».

Иван Карлович Прове умер 23 января 1901 года. Его дело продолжали сыновья: Рудольф (Роман), Карл Александр (Кирилл), Теодор Фердинанд (Федор). Роман Иванович Прове – солидный биржевик, крупный банкир и промышленник. Карл (Кирилл) Иванович – московский купец второй гильдии. Федор Иванович пошел по линии коллекционирования и был избран председателем Московского нумизматического общества. Революция лишила семейство Прове всяких перспектив: у них отобрали состояния, особняки, доходные дома и имения. Взамен – ссылка, Казахстан, Соловки…

Кого еще следует упомянуть? Густава Ивановича Листа. Его завод, производивший трубы, был расположен на Софийской набережной против Тайницкой башни Кремля. Родился Лист в Берлине. Свою фирму Лист основательно расширил за годы, проведенные им в России, но все заводы его – в дальнейшем «Борец» и «Красный факел» – после революции пережили страшный упадок… Кстати, именно при Густаве Ивановиче на заводе была создана уникальная техническая библиотека, открыто конструкторское бюро, рабочие с семьями выезжали на устраиваемые Листом пикники в Подмосковье… Но революционеры все решили иначе, и эра Густава Листа в России закончилась. Настала эра красных директоров…

В 1893 году ныне забытый автор Мартьянов выпустил в Петербурге книжку «Цвет нашей интеллигенции. Словарь-альбом русских деятелей XIX века в силуэтах, кратких характеристиках, надписях к портретам и эпитафиях». Среди «деловиков» эпиграмм удостоились ученый-агроном А. Энгельгардт, банкир А. Блокк, предприниматель И. Блиох, неведомый нам ныне А. Зевеке, про которого написано:

 
По Волге «монстры-пароходы»
Американские завел.
Пошли в ход «монстры» в дальни воды, —
И с ними в ход он сам пошел.
 

Есть в той книжке эпиграмма и на барона Г. Гинцбурга:

 
Банкир и гешефтмахер, биржевой Ваал,
Израильтян кагала – туз-магнат,
Под Севастополем составил капитал
За счет народа и солдат.
 

Банкирский дом семейства Гинцбургов занимал видное место в истории России. Гинцбурги из рода раввинов. Габриэль и Евзель Гинцбурги прекрасно заработали на Севастополе. Банкирский дом «И. Е. Гинцбург» был крупным банкирским домом в Петербурге. Дочь одного из Гинцбургов, Горация, вступила в брак с самим бароном Ротшильдом. Гораций Гинцбург финансировал золотопромышленность России. Затем на финансовой сцене начали действовать сыновья Горация – Александр и Альфред. Однако они не были финансовыми спрутами, которые душили Россию, напротив, это были представители либерально настроенной интеллигенции, недаром с Гинцбургами дружили критик Стасов, музыкант Рубинштейн, писатель Тургенев…

Еще один видный банкир России – Лазарь Поляков. Целую банкирскую империю основал этот сын еврея из-под Орши. Сын кустаря-одиночки оказался весьма успешным финансистом. Лазаря Соломоновича Полякова знали и уважали во всей России, памятником ему служит шикарное здание Московского международного торгового банка на углу Кузнецкого моста и Рождественки, которое ему построил архитектор С. Эйбушитц в 1898 году. Но рухнула империя. Сам Лазарь Поляков ушел из жизни в январе 1914 года. Еще раньше скончался его брат Самуил Поляков, «железнодорожный король», как его называли. Современник записал в дневнике, «что, кроме царских похорон, мне никогда не случалось видеть такой массы народа, как на проводах Полякова. Все пространство от его дома через Сенатскую площадь до моих окон было густо наполнено народом…».

Значит, ценили. Любили. Скорбели. Ну, помимо, конечно, вечно любопытствующих…

«Железнодорожные короли» – их было несколько. Помимо Самуила Полякова – Карл Федорович фон Мекк. Это по-русски, а так – Карл Отгон Георг, из семьи остзейских немцев. Молодой талантливый инженер-путеец женился на Надежде Филаретовне, урожденной Фроловской, которую мы хорошо знаем по ее отношениям с Петром Ильичом Чайковским. После смерти Карла Федоровича Надежда Филаретовна вступила в права наследства и стала поддерживать творчество Петра Ильича. Чайковский благодарственно писал ей:

«Надежда Филаретовна, каждая нота, которая отныне выльется из-под моего пера, будет посвящена вам! Вам я буду обязан тем, что любовь к труду возвратилась ко мне с удвоенной силой, и никогда, ни на одну секунду, работая, я не позабуду, что вы даете мне возможность продолжать мое артистическое призвание».

Короче, Надежда фон Мекк явилась Чайковскому «средь шумного бала, случайно…». Этот романс Петра Ильича знают все. А вот этот?

 
Говорит султанша канарейке:
«Птичка! Лучше в тереме высоком
Щебетать и песни петь Зюлейке,
Чем порхать на западе далеком…»
 

Слова написал Лев Мей. И романс по теме книги: свой собственный терем и далекий непонятный запад…

Возвращаясь к фон Меккам, вспомним и внуков Карла Федоровича: Владимир Владимирович был участником объединения «Мир искусства», а Александр фон Мекк стал основателем и первым председателем Русского горного общества и стоял у истоков русского альпинизма. После революции потомки фон Мекков кто погиб в лагере, кто был расстрелян, но, как отмечает Солженицын в «Архипелаге ГУЛАГ», «…они доказали, что можно сопротивляться и можно устоять…».

Продолжая разговор о российской железной дороге, нельзя пройти мимо еще одного «короля» – Павла Григорьевича фон Дервиза, сына выходца из Нижней Силезии. Умный, волевой, дерзкий, Павел фон Дервиз превратил Московско-Рязанскую дорогу в одну из самых доходных в России. К сожалению, глава эта затянулась и нет текстового пространства, чтобы подробно рассказать о деятельности «русского Монте-Кристо», как называли Павла фон Дервиза. Но вот одну выдержку из его сочинения о России привести необходимо. Фон Дервиз писал Победоносцеву как одному из вершителей судеб России:

«Деньги вам дроги – так не сорите ими понапрасну; не тратьте их ни на войско, для войны непригодное, ни на чиновников, воду толкущих, а то и вовсе ничего не фабрикующих, ни на благотворительные учреждения, устаревшие и вместо пользы вред приносящие… Деньги вам дроги, так не давайте в обман ни гарантированным железнодорожникам, ни другим „от казенных дел“ мастерам. Деньги вам нужны, так уничтожьте неподатные сословия, обложите капитал, да и в поземельных взиманиях сделайте различие между беднеющим родовым помещиком и кулаком-промышенником, наступившим ему на горло и скупающим его земли… И нет им конца, этим громадным тратам, безжалостно тяготящим государственную казну, как, быть может, нет конца и источникам дохода, ныне бесследно пропадающим. Посчитайте-ка все это, да тогда и решайте: стоит ли всерьез поминать о нашей бедности?..»

Как это ни печально, но советы Павла фон Дервиза не потеряли своей актуальности и сто лет спустя. Снова мы кричим о всеобщей бедности и не знаем, откуда взять деньги. Единственное, что научились, – это клянчить их у МВФ…

Переведем дух и послушаем оппонентов. Говорите, много иностранных фамилий? А где, мол, вклад русских купцов и предпринимателей – Мамонтовых, Морозовых, Прохоровых, Щукиных, Рябушинских, Бахрушиных, Тарасовых?.. Да, конечно, и они тоже внесли немалую лепту в развитие России, никто с этим не спорит.

Вот только Тарасовы, откуда они? Оказывается, у истоков «Мануфактуры братьев Тарасовых» стояли их предки из древней Армении Торосяны, которые на русский манер стали Тарасовыми. Но это так, как говорится, по ходу пьесы.

Оставим мануфактуры, заводы, банки и железные дороги. Поговорим о вещах сугубо бытовых: о парфюмерии, о музыкальных инструментах, о грампластинках, о кондитерских изделиях, о банях и аптеках. Кто все это привнес в Россию?

Начнем с бань. Сандуновские бани – краса и гордость Москвы. Кто их основал? Сила Сандунов. А кто его предки? Его дед Мосе Зандукели приехал в Москву вместе с двором грузинского царя Вахтанга VI. Если бы не дед-грузин, то, может быть, в Москве и не появились Сандуновские бани и популярный трактир «Петровское кружало»…

Перепарились. Перепили. Болит голова. И куда надо бежать? В аптеку, и лучше в центральную – к Феррейну. Свою первую аптеку Карл Иванович Феррейн (из немцев, вестимо) открыл на Мясницкой улице в 1832 году, а затем перевел ее на Никольскую. Его сын Владимир основал товарищество «Феррейн и К^о», которое объединяло все: магазины, склады, лаборатории, фабрики по производству лекарств и препаратов. Все, что продавалось у Феррейна, было со знаком качества.

Итак, голова у нас уже не болит. И хочется послушать музыку и покружиться, скажем, в вальсе. Знаменитые рояли и фортепиано: «Дидерихс», «Шредер», «Мюльбах», «Ратке»… Все по именам владельцев музыкальных фабрик. Выделим одного: Якова Беккера, приехавшего из Германии в Россию и ставшего здесь Яковом Давыдовичем. Он наладил выпуск роялей, про которые Чайковский говорил: «Я нахожу, для большой залы следует предпочесть новые беккеровские рояли…»

Беккер, Беккер и Беккер! На Всемирной выставке в Антверпене рояли «Беккер» получили Гран-при. После революции фирма «Беккер» стала «Красным Октябрем», и звук стал совсем иным, не серебристым и не чистым, а шероховатым и революционным. Сломать легко. Восстановить все трудно.

Апрелевский завод грампластинок основали в 1910 году два немца Фогель и Моль. Когда грянула революция, они, естественно, уехали домой в Германию, восвояси, а Апрелевский завод продолжил свой граммофонный, а затем патефонный путь уже в советской России. И вместо прежних душещипательных романсов типа:

 
Не уезжай ты, мой голубчик!
Печальна жизнь мне без тебя…
 

с черного диска пластинок неслось уже совсем другое:

 
Каховка, Каховка – родная винтовка,
Горячая пуля, лети!..
 

Нет, про пули и винтовку говорить не хочется. Лучше про духи, одеколон и пудру. Московскую парфюмерную фабрику основал французский предприниматель Эмиль Степанович Бодло. И сразу все красавицы России резко захорошели. Это выражение Анны Ахматовой. Она говорила: «Раз гости – значит, надо хорошеть!»

Кроме Эмиля Бодло, был еще один француз – Генрих Брокар. Он построил фабрику в Москве на углу Арсеньевского переулка и Мытной улицы (ныне фабрика называется «Новая заря»). Фирма Брокара выпускала разнообразные духи: «Альпийский вереск», «Вишневый цвет», «Восхищение», «Дикая яблоня», «Клематит», «Мое сердце», «Мое желание», «Мальмезон» и «Вера-Виолетта» (очень дорогие, флакон 42 рубля). Ну а самым популярным одеколоном был «Цветочный».

Генрих Афанасьевич Брокар был не только искусным парфюмером, но и большим любителем книг и собирателем картин. 21 марта 1891 года Брокар открыл выставку своих коллекций, от которой все разом ахнули. Газета «Новости дня» писала: «Можно смело сказать, что после Эрмитажа, как богатейшего собрания в России вообще, после Третьяковской галереи, совмещающей русскую и новейшую школы, галерея Г. А. Брокара является самой обширной и ценной из доступных обозрению публики частных художественных сокровищ не только в России, но и в Европе».

Брокар скончался 3 декабря 1900 года. А что стало с его бесценной коллекцией? Часть разошлась по разным музеям, а часть бесследно пропала. Вот «Новая заря» уцелела, и «Тройной одеколон» пользуется особой популярностью у российских выпивох. И – адью, Брокар!..

И снова про «Красный Октябрь», но уже про кондитерский, который так сладко пахнет со стороны стрелки Каменного острова. Эти красные корпуса фабрики построены в 1907 году, а сама кондитерская фабрика «шоколада, конфектъ и чайных печений» появилась значительно раньше. Ее «придумал» Фердинанд Теодор фон Эйнем, отпрыск довольно знатного прусского рода: его предок кавалерийский офицер фон Эйнем отличился при Ватерлоо. Но Фердинанд Теодор пошел не по военной горькой линии, а по кондитерской сладкой. К тому же взял себе в компаньоны опытного финансиста Юлиуса Фердинанда Хойса, тоже из Пруссии, – и дела у них пошли великолепно. До этого в Москве процветали две фабрики – Абрикосова и Сиу, а с созданием фабрики Эйнема кондитерское дело пошло с еще большим успехом: москвичи и гости Белокаменной поголовно становились сластенами.

 
– Алло! Это дядя Эйнем, да?
Пришлите, пожалуйста, сюда
Чудесное какао ваше.
Оно понравилось мамаше,
Наташе – малому ребенку
И Ваське – нашему котенку, —
 

так рекламировалась продукция фабрики «Эйнем». Какао «Золотой ярлык», конфеты «Пьяная вишня», карамель «Дюшес» и другие виды продукции – «Трюфели», «Мишки», «Белочки» и прочее-прочее – пользуются большим спросом и по сей день. Уже в наши дни на «Красный Октябрь» приезжал потомок основателя Карл Рудольф фон Эйнем. Ему торжественно вручили, как писала пресса, 5 акций предприятия «Красный Октябрь». Мне кажется, в душе он рыдал…

Рыдал не рыдал, а фотографии на память были сделаны. Кстати, о «фотках». Одним из лучших русских фотографов второй половины XIX века был итальянец Карл Иванович Бергамаско, его модное ателье находилось в Петербурге, на Невском, 12. На Международной выставке фотографии в Берлине перед работами Бергамаско всегда стояли толпы поклонников его искусства.

Другой корифей фотографии – Карл Карлович Булла. Он прибыл в Петербург из Германии еще мальчишкой, сбежав от родителей. Нанялся лаборантом-учеником в мастерскую Дюранта (еще один иностранец), где стал осваивать технологию изготовления фотопластин. Затем подучившийся лаборант стал владельцем фотоателье и основателем целой династии фотомастеров

Булла. Ему помогали сыновья – Александр и Виктор. Булла и сыновья не просто фотографировали, они проявили себя как подлинные фотоживописцы – всем известны портреты Анны Павловой, Шаляпина, Чехова, Репина и других деятелей русской культуры. Карл Карлович Булла и сыновья – это была громкая фирма! После революции сыновья Буллы служили советской власти, хотя в целом жизнь у них была далеко не безоблачной.

Мало кто из старой интеллигенции, особенно из иностранных родов, добровольно пошел служить новой власти. Многие эмигрировали, потеряв в России почти все, некоторые молодые воевали с большевиками в Гражданскую войну, и среди них «черный барон» Петр Врангель. Врангели – древний род пересекающихся прусских и шведских линий, к тому же включающий в себя и Ганнибалову ветвь. Врангели очень гордились, что в их жилах текла та же кровь, что и у Пушкина.

Петр Врангель был одним из злейших врагов «рабоче-крестьянской республики». Его родителям пришлось бежать из России, а надо заметить, что его отец Николай Егорович Врангель был замечательным коллекционером и в эмиграции, в Берлине, подготовил к изданию свои «Воспоминания (От крепостного права до большевиков)».

О, Россия! Страна дикости и культуры. Страна варваров и гениев!..

Они и мы. Восток и Запад

 
Смотри, как запад разгорелся
Вечерним заревом лучей,
Восток померкнувший оделся
Холодной, сизой чешуей!
В вражде ль они между собой?
Иль солнце не одно для них
И, неподвижною средою
Деля, не съединяет их?
 

Федор Тютчев, 1838

От персоналий вернемся к общим рассуждениям. Сделаем еще один заход, чтобы вникнуть в суть исторического процесса, хотя, конечно, окончательно понять и разобраться в России невозможно. Русь всегда находилась под давлением западного и исламского мира. «Латинщики хуже татар», – утверждал еще Александр Невский.

Восток и Запад постоянно боролись в России. Споры и распри шли веками. Страсти то накалялись, то ослабевали. Особенно бурно развивались события вокруг реформы Никона в 1654 году. Протопоп Аввакум и часть бояр полагали, что русские обряды «старой веры» ближе к первоисточникам христианства.

Старообрядческий митрополит Московский и всея Руси Алимпий говорит:

«Если посмотреть на современную карту России, то увидим, что она находится в границах 50—60-х годов XVII века, то есть в дониконовских пределах. А все то, что было присоединено к нашей стране после никоновской церковной реформы, оказалось непрочным, не удержалось под властью правителей России. Эта реформа принесла исконное Православие в жертву имперскому строительству…» («АиФ», 1999, 11 авг.).

То есть раздел СССР был заложен в XVII веке? Еще один любопытный взгляд.

Затем, спустя почти два века, схлестнулись в горячих разногласиях западники и славянофилы. Грановский, Кавелин, Чаадаев считали, что надо следовать по пути западных стран. Славянофилы резко возражали. Они исходили из мысли, что русский народ особенный, то есть такой, которому указаны другие пути, чем народам западноевропейским. У тех – индивидуализм и борьба личности с личностью за счастье, у нас – община; у тех – политическая свобода, нам этого не надо и т. д.

Проповедник славянофильства Константин Аксаков жаловался на порчу нравов и винил в ней Европу. «Назад», «домой» – вот символ его веры. Эта же идея питала и почвенничество. Его представители (Достоевский, Страхов, Григорьев) утверждали, что Россия, мол, оторвалась от «почвы», то есть народа. Короче говоря, не утихал спор, по какому пути идти, – извечная душевная мка и головная боль лучших умов России.

В лекции 1890 года Ключевский отмечал, что русский народ оказался прилежным учеником Запада, хотя иногда «вдруг закроет свои учебники и, высоко подняв голову, начинает думать, что мы вовсе не отстали, а идем своею дорогою, что Россия сама по себе, а Европа сама по себе и мы можем обойтись без ее наук и искусств своими доморощенными средствами. Этот прилив патриотизма и тоски по самобытности так могущественно захватывает наше общество, что мы, обыкновенно довольно неразборчивые поклонники Европы, начинаем чувствовать какое-то озлобление против европейского и проникаемся верой в необъятные силы своего народа…».

 
Встанет Россия, да, встанет Россия,
Очи раскроет свои голубые,
Речи начнет говорить огневые, —
Мир преклонится тогда перед ней!
 
 
Встанет Россия, все споры рассудит…
Встанет Россия – народности сгрудит…
И уж у Запада больше не будет
Брать от негодной культуры росток.
 

И кто, вы думаете, такое мог написать? Не поверите! Игорь Северянин в 1923 году, будучи уже не в России, а за ее пределами и ностальгически страдая по родине. И он же афористически выдохнул:

 
Моя ползучая Россия,
Крылатая моя страна!
 

Такие вот «капризные пароксизмы»!

 
Сгинь, Запад, – Змея и Блудница, —
Наш суженый – отрок Восток! —
 

выражал мысли определенно настроенной части России в начале XX века Николай Клюев.

Бывали времена, когда русское общество (не народ, а высшие его слои) находилось буквально в плену французских идей, романов, речи. Даже появился глагол «французить», т. е. делать все на французский манер. У Сумарокова, к примеру, Иванушка французит: «Ваш резонеман справедлив…»

Это преклонение перед чужеземным высмеял поэт Иван Мятлев:

 
Вот в дорогу я пустилась:
В город Питер дотащилась
И промыслила билет
Для себя э пур Анет.
…………………………………..
Берег весь кишит народом
Перед нашим пароходом:
Де мамзель, де кавалье,
Де попы, де зофисье,
Де коляски, де кареты,
Де старушки, де кадеты —
Одним словом, всякий сброд…
 

Типичный пример смеси французского с нижегородским. Алла Кторова, русская писательница и американская гражданка, написала даже статью «Происхождение простонародных русских собачьих кличек от иностранных слов». В ней она доказывает, что ни одна кличка не имеет русского корня.

– Ну, а как же Жучка?

– От французского «жу-жу».

Ну, это народ. А там, наверху? В высшем обществе кумир Вольтер. Он избран почетным членом Петербургской академии наук. Его переписка с Екатериной II способствовала распространению среди русских дворян вольтерьянства. Вольтера ценили Новиков и Радищев, Рылеев и Пестель. Вольтер был любимым поэтом молодого Пушкина («Ума и мод вождь пронырливый и смелый», – писал российский гений про гения французского). «Сделай милость, любезный Пушкин, не забывай, что тебе на Руси предназначено играть роль Вольтера», – писал Пушкину в 1827 году его приятель Туманский.

Среди поклонников Вольтера в России были Белинский и Герцен, последний писал: «Смех Вольтера разрушил больше плача Руссо».

В русском вольтерьянстве, как утверждает академик Нечкина, на первом плане стоит признание человеческого Разума как главного критерия общественной жизни человека.

Итак, разум и свободомыслие. Однако большинство россиян, закоснелых в самодержавии и деспотизме, сторонились идей Вольтера как заразы. Графиня-бабушка в «Горе от ума» в ужасе воскликнула по поводу необычных высказываний Чацкого: «Ах, окаянный вольтерьянец!»

Настроение общества ярко выразил другой персонаж Грибоедова – Скалозуб:

 
Я князь-Григорию и вам
Фельдфебеля в Вольтеры дам,
Он в три шеренги вас построит,
А пикнете, так мигом успокоит.
 

Короче, одни проклинали Вольтера как смутьяна русского общества, другие возносили его до небес. У нас всегда крайности. Но Вольтер – это только частица увлеченности России Францией. «Если Россия когда-нибудь кого-нибудь любила, так это – Францию, – утверждает в статье „Галломания“ писатель Виктор Ерофеев. – Она отдала всю свою славянскую душу за Францию. Не спросившись позволения, она бежала за Францией, как дворняжка. Она облизала каждого французского учителя, приехавшего учить барских детей, каждого французского повара. Она любила Францию за бесконечную разницу, которая была между ними, за то, чего в ней никогда не было и не могло быть: за изнеженность носовых дифтонгов, ясность понятий, прогресс, миндалевидные глаза, будуары, за „р“, неподвластное рабской натуре».

«В погоне за Францией, – продолжает Ерофеев, – Россия уже никого больше не встретила, ни на кого не оглянулась, все эти немцы, голландцы и шведы остались на обочине, без должного внимания. Краткая предоктябрьская симпатия к англичанам не смогла развернуться, кроме как в изучении второго языка у питерских барчуков, а климатический рай Италии, помноженный на музеи и простонародный тосканский характер, имел прикладное, художественное значение Юга.

Россия не только говорила по-французски грамотнее, чем по-русски. Она думала по-французски, жила по-французски, пила по-французски, сочиняла стихи по-французски, мечтала по-французски. Каждый русский мужчина считал за счастье спать с француженкой…» («Общая газета», 1999, 29 апреля).

И сразу вспоминается русский писатель и барин А. Сухово-Кобылин. Встретившись в Париже с Луизой Симон-Деманж, дал ей рекомендательное письмо для работы в России. Снова увидел Луизу уже в Петербурге. Любил ее. А в итоге что? Убили бедную француженку. Надоела она. Опротивела. Так что в жизни не все было так восторженно, как представляет почитаемый мной Виктор Ерофеев. Ну а так, на бытовом уровне, конечно, галломания давала о себе знать, достаточно было взглянуть на вывески в дореволюционной Москве: «Ле полотер», «Парикмахер мусью Жорис-Панкратов» и т. д.

Французские парикмахерские расплодились в Москве в начале XX века особенно бурно. «Барон Шарль», «Кузен» на Петровке, «Теодор», «Шамбрун», «Галис» на Кузнецком мосту, «Сильвер», «Невель», «Леон Эмбо» на Тверской, «Гюго и Жозеф» на Мясницкой, «Мишель» на Чистых прудах…

А за сто лет до этого, в 1807 году, вышла нашумевшая брошюра Федора Ростопчина «Мысли вслух на Красном крыльце», в которой автор сетовал и возмущался: «Господи помилуй! Только и видишь, что молодежь, одетую, обутую по-французски, и словом, делом и помышлением французскую! Отечество их на Кузнецком мосту, а Царство Небесное – Париж».

А где теперь, спустя 200 лет, для молодых русских Царствие Небесное – в Нью-Йорке? Американский дух гуляет ныне на Кузнецком…

Но оставим это «ныне» и обратим попристальнее внимание на фигуру Федора Ростопчина, который был назначен Александром I генерал-губернатором Москвы и был, по выражению Льва Толстого, «московским властелином», и властелином довольно суровым. Петр Вяземский давал ему такую характеристику: «Монархист в полном значении слова, враг народных собраний и народной власти, вообще враг так называемых либеральных идей». Но вместе с тем Ростопчин дружил с просветителем Иваном Новиковым. Как так? А просто: «В графе Ростопчине было несколько Ростопчиных. Подобная разнородность довольно присуща русской натуре» (Петр Вяземский).

Родословная Ростопчиных восходит к Борису Ростопче, знаменитому выходцу из Крымской Орды, которого считали даже одним из потомков Чингисхана. В начале XVI века он приехал в Москву, принял крещение и стал служить князю Василию III. Сам Федор Васильевич Ростопчин имел репутацию отчаянного русофила, о чем можно судить по его литературным опусам. В книге «Плуг и соха» он восстал, к примеру, против калужского помещика Полторацкого, который пропагандировал английскую систему земледелия и обработку земли плугом.

Ростопчин везде и всюду заявлял: «Я люблю все русское, и если бы не был, то желал бы быть русским, ибо ничего лучше и славнее не знаю». И в это же время управляющими имениями Ростопчина были итальянец Тончи и швед Брокар, конный завод возглавлял англичанин Андерсон, домашними докторами неизменно были иностранцы, обеды в ростопчинском московском доме готовил повар-бельгиец, а воспитание детей Федор Васильевич без раздумий доверил французу-эмигранту. Вот таким был Ростопчин пламенным русофилом.

Иностранное умонастроение и стремление, особенно ко всему французскому, отрицать невозможно. Многие находились в состоянии помещицы Раневской из «Вишневого сада»: «вечно она будет в вишневом саду, вечно – в Париже, вечно – в любви».

А лакей Яша, так тот просто умоляет Раневскую взять его с собой в Париж: «Что ж там говорить, вы сами видите, страна необразованная, народ безнравственный, притом скука, на кухне кормят безобразно, а тут еще Фирс этот ходит, бормочет разные неподходящие слова. Возьмите меня с собой, будьте так добры!»

Нет, Чехов это не придумал!..

Преклонение перед всем заграничным высмеял еще Фонвизин. Это очень старая русская болезнь: восхищались немецкой техникой, уверяли, что «немец луну сделал», а одновременно повторяли: «Русский немцу задал перцу».

На Руси было всякое влияние: немецкое, французское… Был даже период, когда пошла «байронизация» русского мыслящего общества. И даже Евгений Онегин у Пушкина читал Адама Смита.

Но бывали и другие времена, когда русские боялись Запада, его проникновения и влияния, опасались за свою славянскую невинность.

«Неужели же мы так мало самобытны, так слабы, что должны бояться всякого постороннего влияния и с детским ужасом отмахиваться от него, как бы он нас не испортил?» – этот вопрос задавал Иван Сергеевич Тургенев в 1886 году, и его можно смело повторять и сто с лишним лет спустя. Этот вопрос и сегодня свеж, как роза в саду.

Вот эта двойственность (тяга и одновременно боязнь, приятие и неприятие Запада) вообще характернейшая черта русского народа.

Для Достоевского Европа была кладбищем с дорогими покойниками. Герцен видел грядущую гибель Европы, но не хотел в нее верить. А Ключевский считал, что «западная культура… это не свет, от которого можно укрыться, – это воздух, которым мы дышим, сами того не замечая…».

Лесков основную коллизию нашей российской жизни видел в вопиющем несоответствии между неограниченными возможностями развития страны, обладающей огромными природными богатствами, и ее нищетой и отсталостью по сравнению с передовыми странами Западной Европы.

Александр Скабичевский, оглядывая русское общество 80-х годов XIX века, изрек: «Сердце сжимается, как подумаешь, какая непроглядная средневековая мгла все еще продолжает царить среди нас, несмотря на все наши погони за Западом… Мы до сих пор еще стоим в своем умственном развитии на степени средневековой умственной исключительности, нетерпимости и светобоязненной близорукости» («Вопросы литературы», 1986, № 3).