Текст книги "Работорговцы. Русь измочаленная"

– Нас-то зачем позвал? – резонно вопросил Михан.

– Одному не справиться, надо плиты тяжёлые ворочать, – признался Филипп. – И с вами проще, чем с ратниками. Вы парни молодые, службой в дружине не испорченные, так что найденное не отберёте. Поделим между собой поровну. Если вы бахвалиться не начнёте, никто и не прознает. Вещей у Даздрапермы Бандуриной немного, лишь то, что она несла. Трое спокойно спрячут на себе. Ну, вперёд, на дело?

От речей таких, сказанных подле укрывища, парни пришли в смущение. Неловко было отказываться, вроде как получалось, что обманули доверие.

– Была не была! – отважился охочий до приключений Михан, у которого ростовщические закрома разожгли молодецкую алчность до всего и вся. – Идёшь, мой кислый друг?

– Иду. – Жёлудь хотел только одного, чтобы Михан отгнил с расспросами о походе на больничку. Молодой лучник страсть как боялся проболтаться о спрятанном там золоте.

Железная дверь была заперта на висячий замок, но Филипп, повозившись, отпер его. Парни сошли в гробницу, принюхиваясь к сырости изъеденного мхом камня и, к своему удивлению, не обнаруживая намёка на могильный тлен. Лестница была короткой. Пол располагался примерно на половине роста ниже уровня земли, само же помещение оказалось размером как поставленные бок о бок четыре телеги. В центре стояла низенькая каменная домовина – аккурат, чтобы поместить в неё невысокого толстого человека.

– Цела-целёхонька, – бард озарил мятущимся светом гробницу, изучил и остался доволен. – Пора начинать.

Крышка гранитного саркофага была закреплена по углам глубоко ввинченными бронзовыми болтами. Шляпка одного осталась залита сургучом, но с остальных чьи-то шаловливые рученьки успели сбить пломбы. По лужицам сургуча заметно было, что сбивали и подновляли пломбы не единожды. Бард выудил из-за пазухи отвёртку и начал орудовать, пыхтя от натуги, – за долгие годы резьба прикипела. Время шло, прилепленная к крышке свеча таяла.

– Есть! – Филипп выкрутил винт с палец толщиной и длиною в локоть. – Давай-ка ты.

Михан поплевал на ладони и азартно приступил к работе. Бард выудил из кармана пяток слипшихся огарков, где-то по случаю скоммуниженных, пересадил на них огонёк догоревшей свечи, прилепил к саркофагу.

– Со всей заботой о трудящихся, – голос его в тесной гробнице звучал глухо. – Даёшь встречный план, предусматривающий высокие показатели и более короткие сроки выполнения!

– Пятилетку за три года согласно соцобязательствам, в рот те ноги! – прокряхтел Михан.

– Ого, – после паузы кивнул деятель искусства. – Это где ты так научился?

– У эльфов наслушался. Я из Тихвина, – ответил молодец и положил тяжёлый болт на усыпальницу Бандуриной.

– Ах да, забыл, совсем от пьянок мозги сгнили, – привычной скороговоркой отболтался бард.

Последний винт достался Жёлудю. Он сбил четвёртую печать с узилища самого прошаренного манагера Москвы и легко справился с задачей.

* * *

Атаку едва не проспали. Дремавший за столом трапезной Щавель вскинул голову и ясным голосом сказал:

– Лузга, посмотри, кто там шастает.

Лузга тоже спал вполглаза и потому сразу отправился выполнять приказание. Он был на пороге, когда Щавеля будто кипятком окатило, такая прошла по телу горячая волна. Он выдернул из чехла лук, вскочил и заорал:

– Падай, Лузга, падай!

Лузга, который уже отворил входную дверь, замешкался. Стрела пролетела у него над плечом, щёлкнув оперением по мочке. Рослая фигура, возникшая из темноты, пошатнулась и отступила обратно во мрак.

– Падай! – снова крикнул Щавель, прилаживая другую стрелу.

Дружинники повскакали, схватились за оружие. Сверчок мгновенно оценил обстановку.

– Скворец, Храп – на дверь. Фёдор, прикрой проход с кухни. Карп, двигай столы, окна закрывай!

Лузга не упал, а отскочил за притолоку, тем и спасся. С улицы грохнули три выстрела, вылетело стекло, десятник Фёдор повалился, сражённый в спину.

– Гаси огни! – гаркнул Сверчок. – Они на свет целятся!

Щавель ринулся к окну, сбивая по пути лампы, до которых мог дотянуться. Обозники Карпа ставили на попа тяжеленные обеденные столы из тёсаных колод, заслоняя директрису стрельбы.

– Отринь! – бросил Щавель, стоя сбоку от окна, левое стекло которого наполовину вынесла пуля. Обозники прислонили стол к стене, чтобы сразу можно было закрыть, коль возникнет необходимость.

С задней стороны трапезной донёсся тяжёлый удар, треск досок, потом ещё и ещё, рубили топором.

– Держать задний проход! – проорал Сверчок. – Держать задний проход закрытым!

С улицы грохнул ещё один залп, чмокнул в дерево свинец.

– Приготовиться, – скомандовал Сверчок. – Сейчас полезут!

Прижавшийся к краю оконного проёма Щавель выступил с луком наизготовку и пустил стрелу на вспышку выстрела. Он успел различить вскрик, прежде чем его перекрыл дружный вопль атакующих:

– Впер-р-ё-о-од!!!

Щавель снова спустил тетиву. Стрела разгоняется с расстояния одного метра, но человеку в бушлате много не надо. Боец с кавалерийским топором, ломившийся к окну, охнул и повалился наземь. Входная дверь, подпёртая кое-как столом, слетела с петель от дружного удара ног.

– Это «медвежата»! – крикнул Скворец.

Новый сокрушительный удар сдвинул стол, который удерживали ратники, и сильно накренил дверь. Лузга просунул в щель стволы обреза и спустил курок. Взметнулся к небесам дикий вой. Лузга выждал, когда раненого оттащат, и пальнул из другого ствола. Куцый обрез метал картечь как умалишённый, с близкого расстояния она не обошла вниманием никого из штурмовиков.

– «Медвежата», вы что, запретного поели? – воспользовался шансом Скворец вступить в переговоры, когда нападавшие откатились. – Куда вы ломитесь, как на буфет?!

– Пошёл на йух! – было ему ответом, а также вой и рычание.

С кухни рубка дерева прекратилась, там началась мясня.

– Карп, иди со своими в зад! – распорядился Сверчок. – Мы тут удержим.

На улице сверкнуло, бахнуло, пуля пронзила дверь и стукнула в бок плешивого ратника. Дружинник скрючился. К нему тут же бросился Альберт Калужский.

Глаза привыкли, и Щавель уже видел в темноте. Человек с коротким ружьём метнулся, чтобы помочь нападавшим у главного входа, должно быть, просунуть ствол и пальнуть. Щавель спустил тетиву. Стрелок споткнулся, припал на колено, но тут же встал. По его движениям было заметно, что он ещё способен участвовать в бою. Вторая стрела свалила «медвежонка» с ног, и он больше не делал попытки подняться.

Третий стрелок притаился за забором через улицу, бил сквозь щель и благоразумно не высовывался. У дальней стены трапезной горела лампа, которую не успели загасить, и она предательски подсвечивала цели. На кухне вовсю рубились. Кто кого одолевает, было не понять. Стрелок опять саданул по главному входу, нападавшие убрали раненых и ринулись на штурм.

Дверь вылетела. В проём просунулась туша. Замелькали булавы, но ударили в щит. Из-за богатыря высунули свои жала копья, стараясь угодить в лица дружинников новгородского князя.

– Вали «медвежат»! – заорал Скворец и ринулся в атаку.

Он схватил копьё, подпрыгнул, пнул обеими ногами богатыря в щит, выдернул древко из рук копейщика и повалился на пол. Альберт Калужский прижался к стене, чтобы не затоптали. Он видел, как Лузга приставил обрез к лицу богатыря и разнёс его в клочья. Топорник вышиб у Ерша булаву, но Ёрш тут же саданул левой в грудь. Бил страшно, как по дереву. Альберт и не знал, что тело может издавать такие звуки. Дружинники попёрли на выход. Они стали одолевать.

В темноте и сутолоке было невозможно различить своих и чужих. Щавель распахнул рамы, выскочил на улицу, не опасаясь стрелка. Дружинники бились развёрнутым строем, зажимая «медвежат» в полукольцо и лишая свободы маневра, но кураж селигерцев уже иссяк, и они ломанулись кто куда. Сквозь шум боя доносился призыв Сверчка:

– Всем …ды, никому пощады!

Побежал и стрелок. Щавель увидел, как над забором возник бугор – голова. Он вскинул руку с вложенной в гнездо стрелой к уху, наводя на башку наконечник, выдвинул лук вперёд и разжал пальцы. Бил с упреждением на полголовы. Башка остановилась, зашаталась и пропала.

«Третий готов», – смекнул Щавель.

Преследовать нападавших не стали. Опасались потеряться в темноте и быть захваченными в плен. Да и страх перед огнестрельщиками остался, хотя они более никак не проявили себя. Всех убитых и раненых перетащили в трапезную, забаррикадировали окно и дверь и стали считать потери.

Фишку «медвежата» сняли ловко, умело. Профессионально, как сказали бы эльфы. Если бы не тонкий слух старого командира, никто бы и не прочухал. Кроме того, одному снесли башку при штурме входа, одного завалили во дворе. Ещё одному вельми погано раскроили ключицу и грудь – видно было, что не жилец: в проёме меж обрубков рёбер колыхалось и брызгало кровью лёгкое. На кухне полегли двое ратников и обозник, одному дружиннику отрубили руку, и она висела на последней жиле, пока лепила Альберт не отрезал её из милости. Плешивому Храпу пулей сломало рёбра, но не задело нутро. Лёгкие ранения были почти у всех, кроме Щавеля и Лузги, да Скворец, с вечера не погнушавшийся преть в подкольчужной рубахе, отделался помятой кольчугой. Карп, которого звезданули по скуле обухом, зырил особенно мрачно. Сражённый в спину, умирал десятник Фёдор. Судя по фиолетовым губам и резко осунувшемуся лицу, пуля застряла где-то под сердцем. Лузга и Щавель сидели рядом на корточках, провожая достойного ратника в последний путь. В глазах его плескались растерянность и страх, язык еле ворочался, Фёдор не хотел уходить, но сознавал пугающую неизбежность.

– Я… оказывается… статист… вот так живёшь…

– И не догадываешься, – закончил Лузга.

– Кто-то должен, – с пониманием сказал Щавель.

– Подонки… – едва слышно пролепетал Фёдор и кончился.

Щавель закрыл ему глаза.

«Медвежатам» досталось куда суровее. Пятеро полегло у главного входа, троих замочили на кухне, кроме того, взято было восьмеро раненых, из них шестеро тяжело и практически смертельно. Стрелок, которого Щавель поразил за забором, на удивление удачно отделался – стрела пробила загривок насквозь, но не затронула ничего важного. Его поймали у табачной гряды и притащили вместе со всеми в трапезную, избив по дороге. Он сидел под стеной со связанными руками, обломок древка торчал из шеи с обеих сторон, затыкая кровь. Щавель поднялся от трупа незадачливого десятника и, поманив Сверчка, направился в сопровождении Лузги на допрос. Поигрывая плетью из человеческого волоса, к ним присоединился Карп, чья опухшая рожа напоминала о вурдалаках постпиндецовых времён.

Они нависли над пленным, грозные, как всадники Апокалипсиса.

– Вижу, ты боли боишься, – отметил Щавель.

Раненый вжался в стену, будто хотел просочиться сквозь щели прочь и улететь с рассветным ветром обратно в Озёрный Край. Его боевой товарищ с раздробленной рукой попытался отползти от обречённого соратника.

– А ты тоже не готов принять муки, – обратил на него внимание командир, извлекая из ножен клинок работы мастера Хольмберга. – Сверчок, держи ему ногу крепче. Карп, хватай за плечи. Лузга, принеси огонь.

* * *

Самый прошаренный манагер Москвы оказался упитанной кряжистой бабой с круглым гладким лицом и блаженно прикрытыми раскосыми глазками. Она была обряжена в туфли, брюки и кофту старинного фасона, скромные, но изящные. «Допиндецовые», – понял Жёлудь, который видел настоящие одежды только в эльфийских книгах и глянцевых журналах. На груди манагера, пониже скрещенных рук, покоилась вместительная сумочка из чёрной кожи.

– Так она ведьма? – вопросил Михан.

– Тс-с-с! – Бард прижал к губам палец и торопливо начал укреплять свечи по краям саркофага.

Даздраперма Бандурина лежала как живая. Казалось, не триста лет назад, а вчера положили её в домовину. Филипп установил свет и произнёс задумчиво:

 
Не мёртво то, что в вечности пребудет.
Со смертью Путина «Газпром» умрёт.
И на руинах Нерезинового Рима
Звезда Бандуриной повторно возойдёт.
 

– Слышь, дурень, что такое Рим? – ткнул Михан локтем в бок зачарованно замершего Жёлудя.

– Город такой в Италии, оплот христианства, – не задумываясь оттарабанил заученное в эльфийской школе молодой лучник, говорил шёпотом, чтобы не нарушать торжественность момента.

– А где эта Италия? – так же шёпотом спросил Михан.

– В Средиземном море.

– В Африке, что ли?

– Рядом.

– Долбаные ниггеры, – привычно выдал Михан детскую дразнилку.

– Ближе к делу, парни, – бард стряхнул оцепенение и заторопился. – Время истекает, свечи скоро догорят, а других нет. Давайте шмонать. Берём всю мелочовку, какую только можем унести незаметно. Карманы не пропускаем, особенно внутренние. Короче, тянем всё, что не прибито. Ничего не оставляем, эти цацки можно дорого продать. И ещё, говорят, они волшебные.

Бард первым потянул из рук Бандуриной не битком набитую, но явно не порожнюю сумку. Пальцы манагера мягко разжались, не выказывая намёка на окоченение. Ведомые его примером, парни также потянулись к воровскому делу. Михан помыл обручальное кольцо, Жёлудь расстегнул ремешок крупных женских часов, снял кольцо с крупным камнем. Дальше пошло быстрее. Филипп снял жемчужное ожерелье и серьги с камнями, а Михан обшарил карманы, но они оказались пусты. По бабскому обыкновению, всю мелочовку Даздраперма таскала в сумке.

– Туфли бы забрать да клифт, но нельзя, запалимся, – вздохнул Филипп и шустро проверил за Миханом проворными пальцами музыканта, картёжника и карманника. Сунулся даже в носки, но безрезультатно.

– Чу! – встрепенулся Жёлудь. – Слышали? Похоже на выстрелы.

– Откуда тут, – отмахнулся бард, но сообразил, что донеслось и в самом деле похожее на залп из трёх стволов.

Михан ничего не расслышал, однако завертел головой, приглядываясь, нет ли снаружи отблесков факелов возмущённой толпы горожан, идущей карать взломщиков гробницы.

– Всё, линяем, парни, – с досадой отказался от раздевания Филипп и, пристально глядя на прошаренного манагера, звучно и с расстановкой произнёс: – Такое бывает в году только раз. Пнглуи мглунафх Даздраперма Бандурина Лихославль угахангл фтагн!

Михан вздрогнул, но никакого кровавого затмения и даже намёка на ярость не ощутил. Жёлудь поёжился, по склепу сквозануло потусторонним холодком, будто в каменной стене открылась щель и из неё дунула густая космическая тьма, которую можно найти между звёздами в безлунную ночь. Молодой лучник развернулся и взлетел по ступенькам прочь от объявившейся жути. Михан двинулся следом, бросив последний взгляд на саркофаг. В неверном свете догорающих свечей ему показалось, что веки манагера дрогнули. Пыхтя, выкарабкался наружу Филипп.

Парни замерли, настороженно прислушиваясь. Издалека бабахало. Доносились многоголосые крики. С той стороны, откуда они пришли, шёл бой.

– Это что же? – прошептал Жёлудь. – А у нас ни лука, ни фига, одни ножи с собой.

– Схорониться надо, – заявил бард.

– Там наших добивают, – решительно обернулся к нему Жёлудь.

– Да погоди ты, – Михан схватил его за локоть и рассудительно осадил: – Чего мы туда попрёмся? Что мы с ножами навоюем? Убьют нас, только и всего.

– Верно говоришь, парень, один в поле не воин, – поддержал бард, косясь по сторонам. – Уйдём отсюда, переждём, там уже без нас обойдутся. Разбойники какие-нибудь понаехали, да не разведали, куда сунулись. Добивают их сейчас.

– Разбойники с огнестрелом? – Жёлудя было не так легко смутить.

– Черти с болот, вехобиты, у них в Васильевском Мху рассадник, – скороговоркой поведал Филипп. – Там у них на островах воля, и оружия всякого никто никогда не изымал.

– Идём, их и без нас перебьют, – дёрнул за руку Михан. Жёлудь переломался и тронулся с места.

– Зайца ноги носят, волка зубы кормят, лису хвост бережёт. – бард потащил их за собой, забалтывая по дороге. – Пересидим и подойдём к шапочному разбору, а пока позырим находки и поделим добытое.

Как-то совсем неуверенно хлопнул последний редкий выстрел, а гвалт усилился, но быстро начал распадаться на отдельные крики и стихать.

– Наши победили, – выдохнул Михан и одёрнул приостановившегося Жёлудя. – Пошли, теперь точно спешить некуда. Посмотрим, да поделим, да придём, будто в кабаке сидели.

– Дельно! – похвалил бард. – Кабак назывался «Лихо». Мы мимо него проходили, он был закрыт, значит, никто из дружинников не скажет, что нас там не видели. Запомнили, «Лихо»?

– Запомнили, – ответил за двоих Михан и обернулся к Жёлудю: – Понял, дурак? «Лихо» называется, мы там сидели, пока выстрелы не услышали?

– Не бзди, вонючка, – огрызнулся лучник, которому сделалось тошно от творимого предательства.

Держась окраины, могильные воры удалились от священной рощи и обрели укрытие в заброшенной избе на отшибе. Кровля давно провалилась, стропила торчали как рёбра неприкаянного грешника, с потолка упирались в пол гнилые брёвна. Троица забралась в свободный угол. Жёлудь нашарил палку покрепче, нарезал стружечных завитков, высек огонь, запалил буратину. При свете факела банда наколола лучины и, обзаведясь годным освещением, села делить добычу.

На клок гнилой рогожи вывалили найденное, парни – рьяно, а бард небрежно подбросил свою лепту.

– Серёжки забыл, – напомнил Михан.

– А ты глазастый, чёрт, – прошипел Филипп. – Только не забыл, а промедлил, не успел со всем барахлом разобраться.

– Ты зубы не заговаривай, у тебя хабара всего ничего.

– Поучи ещё старших.

– Не старших, а подельников, – не растерялся Михан. – Воровали вместе, поровну и будем делить. За крысятничество тебя на серьги не мешало бы оштрафовать.

– Ладно, замяли, – скривился бард, не решаясь пойти супротив крепких лесных парней.

– Бери свои серьги, а я золотое кольцо возьму, тебе, дурень, кольцо с камнем, не журись, что серебряное, зато какое большое.

– Ожерелье на базаре вместе толкнём, – предложил бард, и ему не нашлось возражений.

Раскинули хабар. Михану достался кошелёк с длинной серо-зелёной бумажкой, изукрашенной узорами и надписями на собачьем языке, с крупным портретом пендоса в овальной рамке. Михан радовался, пока не выудил из кармана полтинник и не обновил кошелёк. Когда парень открыл его снова, в кармашке лежали теперь две бумажки, не представляющие никакой ценности, а серебряная монетка пропала. Раздосадованный попадаловом в эффективную систему денежного оборота парень решил сбыть манагерскую хрень на первом же рынке.

– Это что за такое? – Жёлудь осторожно повертел на рогожке две плоские коробушки со стёклышками.

– Это могильники, про которые я говорил, – Филипп взял одну, открыл, Жёлудь отшатнулся.

– В ней же бес огненный сидит!

– Уже нету, испарился, – бард разглядел коробочку под светом лучины, закрыл, сунул в карман.

– Куда метёшь? – встрепенулся Михан.

– Тебе вторую.

– А ему? – указал на товарища Михан. – Ему тогда вот эту книжицу, сумку, часы и обе чёрные колобашки с верёвочками.

– Крепко отжимаешь, паря. У тебя отец по торговой части?

– Первый в Тихвине мясник, – хвастливо заявил Михан, открывая плоскую, похожую на табакерку, коробку. В ней оказалось зеркальце и розовый порошок. – Хочешь, бери себе.

– Пудра бабская, к чему мне она, – скривился бард. – Я тогда духи заберу, у тебя и так уже много всякого. И ещё пилку для ногтей. А ему, вон, губную помаду отдай, – кивнул он на Жёлудя, – лучше греческой будет, бабе задарить.

– Это я себе возьму, – отгрёб Михан ценный для соблазнения красоток предмет.

Молодому лучнику достались очки в тонкой позолоченной оправе, уложенные в замшевый футляр, три белые бумажки в разорванной прозрачной обёртке, металлический пенальчик с надписью «Валидол», ключи в чехле и похожая на шведскую, только попроще, прозрачная шариковая ручка. Жёлудь остался удовлетворён делёжкой, а пенальчику сразу придумал применение. Он был удобен для хранения иголок, которые можно было туда положить сразу по возвращении на постоялый двор.

– Всё по чесноку? – подытожил Филипп.

– Без базара, – подтвердил Михан. – Нормально, дурень? Как я тебе подогнал всякой всячины?

– Не бзди, доволен, – ответствовал Жёлудь.

– У тебя барахла больше, чем у нас всех. Что бы ты без меня делал? – упрекнул сын мясника и полез прочь из руины.

– За что он так не любит тебя? – негромко поинтересовался бард, когда Михан оказался снаружи.

Жёлудь помедлил. Не хотелось делиться с Филиппом сокровенным, но появившаяся после кражи сопричастность заставила разомкнуть губы.

– Завидует. Я – боярский сын, отроду стоял выше, но мы играли вместе, да и туплю я иногда, вот и пользуется возможностью подколоть.

– Любит в душу отложить добрую личинку, бросается в глаза такая его повадка, – подмигнул бард, и в полумраке его гримаса, подсвеченная тусклым огоньком, вышла особенно злодейской.

– Именно, а сам набздеть горазд, мы его с малых лет дристуном кликали.

– Понятно всё с вами, горячие ингерманландские парни. То-то он на тебя втихомолку холодным ветром дует.

– Это как? – не понял предупреждения барда лесной парень.

Филипп не ответил. Он затоптал последнюю лучину, выбрался на улицу. Тишина стояла мёртвая. Обыватели затаились и уповали, что восход Отца Небесного принесёт избавление от напасти.

* * *

– Так-так-так, – Щавель вытер розовую стружку надкостницы о распоротую штанину стрелка. «Медвежонок», обеспамятев от боли, валялся кулём у стены. Из разрезанной голени натекло крови, и теперь она своим пряным запахом будила в собравшихся аппетит. – Нас атаковали три десятки, на каждую по одному коноводу и по одному стрелку, то есть в сечу пошли двадцать четыре человека. Повезло нам с селигерским энтузиазмом..

– Их не учили, что атаковать надо силами, превосходящими противника минимум втрое? Численный перевес позволяет избежать больших потерь. Уставу надо следовать, – фыркнул Сверчок.

– Хорошо, что они не готовились к штурму здания, – заметил Лузга. – Привезли бы во вьюке сорокамиллиметровую пушку, и копец нам.

– Если бы у бабушки был уд, она была бы дедушкой, а если бы у дедушки были колёса, он был бы наркоман, – отчеканил Щавель. – «Медвежата» нахрапом кинулись взять. Даже не всех своих дождались. Сюда понаехала полусотня. Три десятки мы уговорили, спрашивается, где ещё две?

– Не здесь, точно, – прогудел Карп. – Иначе они бы вместе собрались.

– На что же они рассчитывали? – задумчиво вопросил Сверчок.

– С налёту захватить спящих, ты же слышал, – кивнул старый командир на недвижные тела.

Истерзанный соратник стрелка подплывал в красной луже, раскинув требуху, и уже преставился.

– Может, хватит пленных пытать? Пора начинать глумиться над трупами, – предложил Лузга.

Щавель стряхнул тяжёлую задумчивость и вернулся в пропитанную мясными испарениями трапезную. Раненые хрипели, стонали и агонизировали. Настало время Альберту Калужскому проявить себя во всей красе, и лепила не подкачал. Временами Щавелю казалось, что для пыток лучше пригласить доктора, но он предпочитал делать всё сам и старался не отвлекаться.

– Добей его, – указал он Сверчку на «медвежонка».

Десятник уверенно вогнал дрот в грудину незадачливого стрелка. Тот выгнулся, засучил ногами и тут же затих.

– Наших-то… – вымолвил Сверчок, остановился, сунул в рот ус, пожевал. – Нашим безнадёжным кому-то из уважаемых людей надобно покой дать. Я не буду, мне с ребятами ещё служить.

– Понимаю, – поспешил снять груз с десятника старый командир.

Щавель посмотрел на Лузгу. Нет, не подходит обесчещенный Лузга для упокоения ратников. Карп хоть и был уважаемым человеком, но принадлежал к обозу, следовательно, не ему вершить милость воинам.

Щавель вынул из ножен клинок работы шведского мастера.

– Сам сделаешь? – осведомился Сверчок.

– Кто-то должен, – молвил Щавель и шагнул к лежащим друг подле дружки тяжелораненым, мучиться которым оставались считаные часы.

Сверчок отвернулся.

Карманы «медвежат» давно вывернули ратники, и Лузге достались только тушки.

Тут уже отвернулись не только Сверчок и выжившие ратники, но и Карп со своими обозниками. «Он сдвинулся, – обмер Альберт Калужский. – С катушек съехал!» Лепила трижды сплюнул и очертил напротив сердца святой обережный круг.

Жёлудь, Михан и Филипп заявились аккурат к тому моменту, когда Лузга доел мозг из вскрытой черепной коробки предводителя «медвежат» и успел помочиться туда. Отрубленную голову он вынес во двор и водрузил на кол возле ворот, приговаривая:

– Раз тебе моча в голову ударила, то по уму и честь.

Троица гуляк встала как вкопанная.

– Что это ты наладил? – только и промолвил Филипп. – Совсем трататули попутались?

– Где ты шароёбишься, перхоть подзалупная? – напустился на него Лузга и погнал маленький табун в трапезную. – Нас тут чуть не убили, а вы незнамо где шаритесь.

Парни обмерли, когда их глазам предстало залитое кровью поле брани, разгромленный фасад и шевелящиеся в полутьме тела.

– Вы где шлялись? – мёртвым голосом спросил Щавель.

– В кабаке сидели, – озвучил заготовленную отмазку бард. – В «Лихо» зашли, оно отсюда далеко, ничего не слышали.

Щавель как будто пропустил мимо ушей его слова и посмотрел на сына.

– Тебя нам не хватало, – бесстрастно сказал он.

Жёлудь покраснел, его аж пот прошиб от стыда.

Будь у него хвост, как у собаки, сам бы себе бока настегал. Лучник ринулся с отцовских глаз долой, крепко прижимая локтём припрятанную под безрукавкой сумку прошаренного манагера. Он взлетел по лестнице в спальню и запихал хабар на самое дно «сидора».

Не в силах выносить густую вонь телесных миазмов, Михан сбежал с крыльца, согнулся под стеной и обрызгал брёвна жёлто-зелёной жижей.

– Какой же ты сын мясника? – сзади неслышно подошёл бард Филипп.

Михан вздрогнул:

– Ты в точности как мой отец говоришь.

– Он тебя потому из дома прогнал, что ты крови не выносишь?

– Не прогнал. Я сам ушёл.

– Как только случай представился, в грязь лицом не ударив, оставить отчий дом, – докончил всё понимающий бард.

Они присели на скамейку подле ворот, чтобы не соваться обратно в наполненную смертью, болью и ненавистью трапезную. Пока не позвали, лицезреть перекошенные морды ратников не хотелось. Хотелось убежать в Звонкие Муди или хотя бы в склеп Даздрапермы Бандуриной, затихариться там и переждать, пока всё не кончится.

– Разбираешься, потому что самого выгнали? – спросил обозлённый Михан.

– Меня не гнали, я сам ушёл, – язвительно отразил подачу Филипп, помолчал, добавил другим тоном: – Я не такой лоб, как ты, был, до седой бороды терпеть не стал. Мне тринадцать стукнуло. Освоил гусельки и пошёл по деревням петь. Потом пристал к скоморохам. С ними гусли справные добыл и балладам выучился, а там и дорогу к дому потерял. Нечего о нём вспоминать, хорошего было мало.

– Со скоморохами лучше было? Траву постелил, небом укрылся, росой позавтракал?

– Случалось и бедовать, – не стал спорить бард, улыбнулся мечтательно в бороду. – Со скоморохами весело было. И хмель, и кураж. Когда один день густо, а другой пусто, оно всяко интереснее, чем однообразно кашу есть.

– Скоморохов-то, я слышал, повыбили за их бесчинства.

– Ага, Лучезавр всех и извёл на своей земле, – с неожиданно злобой проговорил Филипп. – Как бы сказал дядька твой Щавель, светлейший князь явил мудрость в подобающее время, обратив её пользительное действие руками народа против самого народа на благо народа.

– Не родня он мне, – буркнул Михан. – Просто знаю его с детства, я Жёлудю ровесник. Упросил в Новгород взять, службу какую найти.

– Жёлудь-то почто так высокомерно с тобой? То разговаривает через губу, то бздуном, то дристуном обзывает? Потому что боярский сын и гнобит всех, кто ниже родом, или ты досадил ему чем?

Михан словно прозрел, у него аж дух перехватило.

– Пожалуй что, и так, – оторопел было парень, но быстро опомнился. – Ведь ты прав…

– Со стороны-то виднее, – самодовольно заметил Филипп. – Да и повидал я больше. Знаешь, что я тебе скажу, – торопливо зашептал бард, – почему Лучезавр все гастролирующие творческие коллективы извёл? Они в своих странствиях информации о жизни в других областях набирались, людям рассказывали и тем самым князю мешали бесчинствовать. Ведь править легче тёмным народом, которому говоришь, что за лесом ведьм сжигают и негров вешают, а они по серости своей верят. Наивное быдло угнетать куда легче.

– Сейчас люди тоже странствуют, запрета на передвижение нет.

– То отдельные люди, да кому они расскажут – двум-трём. А скоморохи представления давали, собирая на площадях толпы, и не только изустно рассказывали про житие в иных местностях, но и показывали с высоким артистизмом. Много было раньше этих творческих коллективов, просвещали они народ, как Сванидзе аудиторию, потому и сделались неугодны новому князю. Он приказал распустить порочащие слухи, винить скоморохов в злодействах и непотребствах, а потом и все дела разбойников на них свалил. И спустил цепных псов режима, так и кончились гастроли по стране. Разрешили только одиночкам выступать, вот как я сейчас брожу, а в одиночку разве много добудешь? Эх! – всплеснул руками бард и хлопнул по коленям. – Теперь только на хлеб и пиво наберёшь, а на новые портки подожди. Вот и приходится изворачиваться, как сегодня.

– Да, понимаю, – потрафил ему Михан, у которого в сердце ещё сохранилась щекотка полного риска и жгучей тайны приключения.

– А мы, нельзя забывать, деятели культуры, – горестно вздохнул бард. – Последний хрен без соли доедаем. Всегда нас притесняли: то мужики побьют, то городская стража карманы вывернет, но князь, тот совсем за грань заступил. Натравил на нас кровавую дворню, а потом этих ближних товарищей своих, которые его в кремль посадили, слышь-ка, сам и перебил. Боялся, что свергнут, слишком злые они были, да вольные в своих помыслах и поступках. Но злейший среди них был Щавель.

– Да поди ж ты! – не поверил Михан.

– Я помню его молодым, когда он скоморохов истреблял и бунты по областям усмирял. Видывал его в расцвете сил. Ух, и лютый! Из лука садил не целясь, раз-раз-раз, и все убитые лежат. Ни баб, ни стариков, ни детишек малых не жалел. Что Лучезавр сказал, то и делает, княжеские слова по велению своего чёрного сердца истолковывая в расширительном направлении и только в сторону ужесточения. Не человек, хуже волка. Даже басурмане его почитали как демона, а хан за голову награду назначил. Думаю, поэтому Лучезавр и помиловал Щавеля. Сослал подальше в чухонские земли эльфов пугать, приберёг для грязных дел. Сейчас сам видишь, он что творит.

– Так вроде по справедливости, – стушевался Михан.

– Князь его руками разгребает, в чём сам мараться не хочет. Щавелю только волю дай, уж он разгуляется. Со звериной удалью порядок наводит, всю Русь спалит и на колени поставит. Ты не знаешь, зачем его князь отправил?

– Как все, знаю, рабов ловить, – бесхитростно ответил парень и только потом опомнился: – Так зачем?