Текст книги "Работорговцы. Русь измочаленная"

– Такая уж у неё судьба – умереть от чужой похоти, – заметил Щавель.

– Удав её не тронул. Он не такой! – Тибурон воздел перст и со значением посмотрел на присутствующих. – Он другой.

– Это какой же? – заинтересовался Лузга.

– Удав – человек альтернативной судьбы. Ещё мальчонкой его захватил раболовецкий отряд. Удав происходил из рода Серых Сов, который жил в глухой деревне Проклятой Руси. Деревню разорили, тех, кто не успел спрятаться, взяли в рабство. Удава продали в Орду добывать самоцветы в Уральских горах. Можете себе представить, как отнеслись к двенадцатилетнему мальчику прогнившие душой каторжники, одичавшие без любви и женской ласки… Нет, вы не можете себе представить, если не были там. Удаву повезло, он нашёл себе покровителя, дюжего грека Сосипатра. Они стали партнёрами и были неразлучны. Так они жили много лет, терпя непосильную норму, скудную пайку и бичи бригадиров. Удаву повезло и в том, что Сосипатр строго соблюдал технику безопасности при работах в забое и погиб, когда мальчонка вымахал в крепкого Отморозка и научился драться. К тому времени много раз подвозили молодых, так что Удава вычеркнули из девичьего списка, и он жил сам по себе, ломом подпоясанный. Потом ему повезло снова – Удав подобрал птицу Гру с порванным крылом. Надсмотрщики развлекались, сбивая плетью нетопырей, а каторжники радовались, потому что они нетопырей ели. Удав тоже хотел его съесть, но это был непростой нетопырь, а учёный. Он сделал так, что Отморозок пригрел его на груди, кормил хлебом из своей пайки, размоченным в баланде, и уберегал от голодных злых каторжников. Это оказалась специально обученная птица Гру, которая знала все ходы и выходы. Нетопырь-разведчик объяснил Удаву план побега и проинструктировал в деталях, что делать. Отморозок убежал с каторги, убив первым делом своего бригадира, а затем охрану. Его объявили в розыск, но он утёк. Просочился сквозь пограничные кордоны за речку и оказался в Проклятой Руси, вне досягаемости для сыскных отрядов басурман. Он ещё немало натворил, пока пробирался по вражеской территории. Грабил сельские магазины, ликвидировал участковых при каждом удобном случае и кидался калом в портреты передовиков труда на Доске почёта. С таким инструктором, как у него, это было выполнимо, и Удав скрылся. Правоохранительные органы Орды, должно быть, вздохнули с облегчением, когда узнали, что Отморозок бесчинствует за речкой.

Тибурон перевёл дух, жадно осушил кружку и заговорил снова:

– Расспрашивая прохожих, Удав добрался до родной деревни, но там не признали его. Братья разъехались кто куда, отец с матерью не открыли ему дверь. На пороге стоял не их сын, каким они его помнили в двенадцать лет, а прожжённый каторжник с рожей засиженного арестанта и взглядом голодного ахтунга. Тогда Отморозок ушёл скитаться и набрёл на административно-жилой городок, в котором царил матриархат и правила мудрая матушка-настоятельница. Она поняла, что выросшего в рабстве Отморозка можно использовать в составе группы поддержки, и умело загнала его под каблук. Удав служил её личным телохранителем, а взамен матушка обучила его искусству офицерского боя Кирканкан. Так они подружились. Матушка чувствовала себя с ним в безопасности и всячески благоволила ему, хотя и не подпускала к детям. Идиллия продолжалась несколько лет, пока в административно-жилой городок не нагрянула Проверка. Мутанты, среди которых были не только контролёры, но и Проверяющий, учинили разгром, против которого оказалась бессильна даже молодая гвардия. Население погибло, уцелевшие спаслись в лесу. Отморозок вытащил свою покровительницу, но в изгнании она утратила власть, удача оставила её. Птица Гру подсказала Удаву поступить аналогично. Отморозок двинулся в Великий Муром, чтобы посмотреть на центральный невольничий рынок. За давностью лет он уже не чаял отыскать работорговцев, которые поймали его и продали Орде, но удача снова улыбнулась ему. В торговом доме «Альвец и Перейра» он обнаружил за конторкой старика, ведущего книги учёта, в котором признал начальника раболовецкого отряда. Отморозок вспомнил его по запаху. Он свернул старику шею и поцеловал в губы, а потом надругался над бесчувственным телом по полной программе, так что даже много повидавшая городская стража не могла без содрогания смотреть на опоганенный труп.

«И эту тварь я бил руками!» – подумал Щавель.

– Потом Отморозок заявился в Москву. Птица Гру владела информацией о секретных ходах, так что он проник в институт Ленина и стал убивать направо и налево. Что его к нам привело, Удав наотрез отказался рассказывать, сколько я ни просил, хотя охотно делился всем самым сокровенным. Но он спас меня, а это главное.

– Зачем ты ему понадобился? – брезгливо поинтересовался Литвин. – Девку Нелимит забрал – это ещё понятно, а ты-то ему на кой?

– Приглянулся, – скромно потупился Тибурон. – Кроме того, я был в явной опале, а Удав привык защищать угнетённых. Так мы сошлись. Удав заботился обо мне, даже в сортир на закорках носил. Платить мне было нечем, кроме афедрона, поэтому взамен помощи я предложил ему крепкую мужскую дружбу, что нашло горячий отклик в душе бывалого каторжника.

Услышав эти слова, достойные мужи переглянулись, а сидящий ближе всех к Тибурону Сверчок отодвинулся подальше.

Щавель выволок из-под койки свой сидор, достал чистый пергамент и свинцовый карандаш, положил на пол перед Тибуроном.

– Нарисуй схему подземного хода, – приказал он. – Расположение и название улиц. Где вход в клоаку, куда она ведёт, как найти ход в институт Ленина. Институт тоже нарисуй: как выйти из подвала, как добраться до капища Мотвила.

– Из института подземный ход ведёт прямо в капище. – Колдун охотно взялся за карандаш и стал набрасывать план, проводя для начала бледные, но удивительно прямые линии. Похоже, он умел рисовать. – Мне было бы удобнее за столом, боярин.

– Нет, – отрубил Щавель. – За столом тебе места нет.

– Как скажешь, командир, – сразу согласился колдун.

Карандаш черкал по бумаге. Все заворожённо смотрели, как на пергаменте вырастают объёмные, с тенями, дома и дороги, как пролегает скрытый под ними ход, как возникает и сгущается укреплённый вал вокруг квартала Ордена Ленина. Наваждение нарушил Щавель:

– Где у Мотвила капище?

– Как где? – измотанный допросом Тибурон даже удивился. – В Казанском соборе.

Глава двадцать седьмая,

в которой Жёлудь вытрясает хабар и несёт продавать на Горбушку

– Умные предвидят проблемы, храбрые их решают, – сказал Щавель.

Остриём свинцового карандаша, который Михан отмыл в горячей воде с золой, чтобы расконтачить от прикосновения петушиной лапы Тибурона, командир провёл над план-схемой подземных коммуникаций. Сначала от лаза в Неглинку до института, затем из института до Казанского собора. Чтобы добраться до капища Мотвила, нужно было выйти в подвал, пересечь цокольный этаж института Ленина и зайти в тоннель, соединяющий его с храмом. Тоннель не запирали. Его активно использовали как служебный ход, самую короткую дорогу из здания в здание. Кроме того, движение в подземелье было скрыто от вражьих глаз. Тибурон сообщил, что по этому маршруту Лелюд носил детей шаману для ритуала инициации. Слово «инициация» колдун произнёс особенно мерзко, сопроводив гнусным хихиканьем. Сейчас же сытый и пьяный Тибурон спал на рогоже, как собака, а в нумере над искусно разрисованным пергаментом склонил головы военный совет.

– Как скажешь, начальник, – Лузга пригладил с боков ирокез. – Наше дело предупредить, а решать тебе.

– Месседж уловил, прикол понял, – холодно ответствовал Щавель и, спохватившись, с досадой тряхнул головой. – Уже по-московски стал разговаривать. Проклятое место!

– Так ведь к Москве едем, не от неё, – подал голос Сверчок.

– Что же дальше-то будет? – осклабился Лузга.

И тогда Щавель весомо обронил, как приговор вынес:

– Москва.

Изучали план-схему, думали, как лучше разгромить капище Мотвила, чтобы без помех заняться мавзолеем и если не прищучить мумию, то лишить её группы поддержки, а остальное довершат соседи. Уж они не упустят брошенный жирный кусок едва ли не в четверть Москвы размером. Начнут дербанить, перегрызутся между собой при Дележке, и станет им не до железной дороги. Таков был план Щавеля. Теперь требовалось реализовать его.

– В лоб нельзя штурмовать, – рассудительным тоном заявил Литвин, который в первую очередь заботился о сохранении личного состава.

– Верно. Иначе будет как с воеводой Хватом, – поддержал сотника Сверчок. – Тело Ленина живёт и побеждает. Почто людей терять? У нас и огнестрела столько нет, и электричества не припасено, сложим головы на Площади Революции.

Щавель думал. Свинцовый карандаш скользил над картой.

– Первоочередная цель – Мотвил, – остриё подъехало к стенам осквернённого храма, очертило невидимый круг. – Уберём шамана – снимем защиту, а там уже и грубой силой давить можно. Шаман держится на двух опорах: разбойник Дележ и похититель детей сталкер Лелюд. Ни с первым, ни со вторым в подземелье столкнуться не хотелось бы. Один из них циклоп, а циклоп не хуже льва знает о людских слабостях, второй умеет быть незаметным, но опасным, ходит незримо и неслышно, нападает исподтишка. Ему самое раздолье в канализации. Глупо играть на их поле. Будем выманивать на свою поляну и выбивать опоры из-под Мотвила по очереди.

– Как ты собираешься это делать? – поинтересовался Литвин.

– Поймаем ловца на живца.

* * *

– Считаешь, Мотвила не одолеть?

Когда достойные мужи разошлись по насущным делам, Щавель приступил к расспросу Тибурона с глазу на глаз.

– Знаешь, как шведы с колдунами борются? – быстро спросил пленник.

– Сжигают прилюдно, топят. – Командир ингерманландского гарнизона был осведомлён, что творится у соседей по ту сторону границы. – Чтобы проверить подозреваемого в колдовстве, его направляют на экспертизу, а там испытывают водой. Как говорится, сделал добро – брось его в воду. Кидают связанного в реку и смотрят, утонет или нет. Добро, как известно, не тонет. Тогда вылавливают его, ниже по течению всегда пикет дежурит с сетью, эксперт пишет заключение. На основании экспертного заключения суд выносит приговор. Осужденного переводят в отделение смертников, и хозяйственный отдел тюрьмы начинает готовить дрова. Если подэкспертный не выплыл, значит, он честный человек. Повезёт – откачают, не откачают, значит, милостивый Господь до срока к себе прибрал. После оправдания обвиняемого начинают судить истца, от которого поступило заявление о причинении магического вреда. За клевету ему крупный штраф положен или конфискация имущества, коли денег нет. Если имущества нет, в кандалы и в тюрьму, пока друзья и родственники не выкупят. У шведов не забалуешь.

Выслушав это, Тибурон глубоко вздохнул, заговорил не сразу.

– Знаешь, что такое шприц?

– Приходилось видеть, – припомнил визит на шведское судно командир.

– Шведские доктора вводят чародею галоперидол, и всё колдунство сразу пропадает.

Щавель оценил придумку варягов:

– Хитрое средство!

– Галоперидол нам здесь не достать. – Тибурон завозился на рогоже, уселся поудобнее, прокрутил в голове договор и двинулся дальше по пути предательства. – Я могу сварить зелье, оно на время лишит Мотвила возможности колдовать, тогда его можно будет убить, рассеять его чары и попробовать лишить силы мумию. Зелье нужно вводить внутримышечно. Вам понадобится шприц, а в Москве его можно купить на Горбушке.

– На Горбушке? – ни к кому не обращаясь, вопросил Щавель. – Я думаю, мы обойдёмся.

– Иначе зелье не подействует. Обрызгать им колдуна всё равно что окропить галоперидолом. Без шприца вы не обойдётесь.

– На Горбушку, значит, – отрешённо произнёс Щавель. – Что ж, выходит, судьба Москву посмотреть. Как считаешь, сынок?

Жёлудь был застигнут врасплох.

– Я только за, – выпалил он и только потом понял, что сказанул.

– Ну, что ж, за так за, – постановил Щавель. – Быть посему. Давай показывай, что ты натаскал из укрывища. Денег у нас нет, поэтому на Горбушке сначала надо будет продать что-нибудь ненужное или поменять сразу на шприц.

Жёлудь вывалил на постель свою долю хабара, добытого в узилище Даздрапермы Бандуриной. Щавель впервые присмотрелся к набору предметов из коллекции личных вещей самого прошаренного манагера Москвы. Три мягкие белые бумажки с тиснённым узором в надорванной прозрачной хрусткой обёртке с надписью «Салфетки гигиенические», ключи в кожаном чехле, шариковая ручка навроде тех, что делают шведы, очки в тонкой золотой оправе в замшевом футляре, кожаная чёрная сумка, серебряное кольцо с массивным камнем, две колобашки с рожками и шнурком, часы.

– У тебя есть часы. – Щавель повертел в руках большой круглый хронометр, непонятно, то ли мужской, то ли бабский. – Носи, разрешаю. Вещь полезная и престижная. Сейчас никому не показывай, чтобы лишних вопросов не возникало, а как отделимся от дружины за Арзамасом, можешь на руку надевать.

Достал из мешочка на шее свои «Командирские». Жёлудь выставил точное время и завёл хронометр. Побежала по циферблату секундная стрелка.

– Идёт, – обрадовался парень.

– Знатная работа, – оценил Щавель. – Должно быть, дорогие. Такие князю носить не зазорно, береги их, сынок.

Он отложил колобашки с рожками, имеющие несомненно допиндецовый вид, и серебряное кольцо с камнем. Остальное приказал убрать, и вовремя – дверь открылась, и в нумер проковылял Тибурон, которого Михан выводил в сортир. Плюхнулся на рогожу, выжидательно уставился на боярина. Михан же заприметил хабар и попытался улизнуть, будто не при делах, но Щавель не упустил возможности лишний раз его завиноватить.

– В следующий раз, прежде чем что-то сделать, ты вынешь из жопы мозги, вложишь в голову и трижды подумаешь, – ледяным тоном приковал он к порогу Михана, указывая на хабар, и распорядился: – Приведи Филиппа.

Молодец исчез за дверью.

– Знаешь, что это? – Щавель протянул Тибурон колобашку с рожками и шнурком, но в руки не дал.

– Зарядное устройство для мобильного телефона, – не замедлил с ответом колдун. – Вещь бесполезная.

– Что оно делало?

– Заряжало мобильники.

При этом жутковатом слове лесного парня передёрнуло. Много до Большого Пиндеца было непонятных вещей, но таскать с собой коробочку, в которой сидел огненный бес и шептал на ухо, ему бы в голову не пришло, а если бы посоветовал кто, Жёлудь ему сразу в морду заехал.

Деликатно поскребшись в дверь ухоженными ногтями, в нумер занырнул Филипп.

– Звал, боярин? – Бард стрельнул глазами к стене, у которой сидел Тибурон, убедился, что колдун цел и невредим, и успокоился.

– Хочешь исправить косяк? – Щавель ткнул пальцем в вещи из склепа. – Сделай так, чтобы Лелюд или Дележ узнали о трёх путниках, торгующих допиндецовым хабаром, у которых остался перстень с камнем с пальца самой Даздрапермы Бандуриной.

– Сделаю, – прикинул свои возможности Филипп. – Только скажи, боярин, тебе что, интересно чёрту в пасть голову совать? Тебя это развлекает?

– Кто-то должен, – сказал Щавель.

В сопровождение Литвин выделил десятку Фомы, наиболее пригодную для намеченного дела. Первую тройку составляли братья-погодки Первуша, Вторяк и Третьяк. Они были схожи лицом, но не статью. Рослый и неизменно весёлый Первуша по праву старшего и по активной натуре своей командовал братьями. Вторяк был мелким, жилистым и юрким, не менее улыбчивым, чем первенец, но повадками напоминал Лузгу. Коренастый Третьяк отличался немногословием и обстоятельностью в поступках, о нём говорили, что ударом кулака запросто выбивает кирпич из печи. Братья держались вместе и всё делали настолько слаженно, что и в бою должны были работать как единый организм. Щавель сразу обратил внимание на приметную троицу, когда Литвин привёл из Новгорода пополнение.

Вторую тройку возглавлял опытный ратник Коготь, у которого на челе было написано, что в ближайшее время станет десятником. Крепкий мечник Жмуд и любитель вязать узлы на верёвочке Лука находились в его подчинении. Третья тройка целиком состояла из коренных новгородцев, за много поколений впитавших законы городской жизни. Егор, Ивашка и Пётр были бойцами умелыми, но при том сообразительными и лёгкими на разговор.

Щавель занял у Лузги денег и переодел свой отряд в лавчонке ношеного тряпья, называемой по-московски «Секонд-хенд», только сапоги оставил казённые, да их и не видно, когда портки навыпуск. Разделившись на группы, кто пешком, а кто верхами, обогнули Мкад и к ночи стянулись в Немчиновку на постоялый двор с басурманским названием «Балчуг».

Ночевали на общих полатях, вповалку среди возчиков и прочего сброда. Расшевелились затемно, выбрались ополоснуть морду на двор, где над жестяным жёлобом висели ведёрные умывальники. Из предутренней мглы донёсся протяжный гудок, словно выло какое-то громадное, запертое за Мкадом животное. От тоскливого воя, полного отчаяния и безнадёги, мурашки бежали по коже.

– Москва с нами разговаривает. – Третьяк суеверно перекрестился.

– Это Статор воет, – авторитетно заявил Филипп.

– А ты знаток, – дрязгавшийся рядом Егор прополоскал пасть и выплюнул воду. – Это гудок фабричный. Пар через свисток под давлением пролетает, вот и воет, чтобы рабочих разбудить. Они возле своего предприятия живут в бараках, гудок им в уши долбит будьте нате, оттого они злые как волки и пьют как лошади.

Позавтракав хряпой и покормив Хранителей, Щавель, Жёлудь, Филипп и тройка Егора направились к вратам Мкада, над которыми реял красный стяг и висел баннер «Территория Статора». Поспели к самому открытию. Разнопородный люд, коему не по чину было заходить через Рублёвские врата, ждал с рассвета, толпясь и матерясь. Наконец, ударила рында, створки со скрипом распахнулись, мытари и стражники взялись за работу.

– Пропуска нет, – сразу сказал Щавель. – Мы на Горбушку.

– Полтина с рыла, – заявил мытарь. – Не опаздывайте к закрытию, иначе штраф ещё полтина.

Бойко торгуя однодневными пропусками, мытарь запустил в город отряд новгородских лазутчиков.

Стены Мкада с этой стороны Москвы были землебитными. Брали грунт, выкапывая под стенами глубокий ров, засыпали в деревянную раму, добавляли скипидара, коровьей щетины и подобной педерсии, трамбовали бревном. Земляной кирпич высыхал на солнце и схватывался после испарения скипидара. Не ахти какой крепости, что-то вроде известняка, но зато почти даром! От стены попахивало могилой. Жёлудь с тревогой принюхался и покосился на отца. Ничего, идёт себе, высматривая и запоминая детали окружения. Лука только нет, луки пришлось у Литвина оставить, чтобы городская стража не докопалась, очень, говорят, в Москве к чужакам пристрастная и охочая до мзды.

Парень ожидал, что за Мкадом на них обрушится зловонный туман, от которого щиплет в глазах и разъедает ноздри, шум, гул, гам, бесстыдные мигающие разноцветные огни, зовущие в пучину порока и тенета морального разложения, как обещали старые эльфийские глянцевые журналы. К вящему разочарованию, Жёлудь ничего такого не обнаружил. Широченная, мощённая булыжником дорога под названием Можайское шоссе была застроена, как всякое предместье, бараками, амбарами, складами, лесопилками и разными другими полезными зданиями, только в невиданных доселе масштабах. Лазутчики всё шли и шли, а пакгаузы тянулись и тянулись. Телеги и крытые возы выкатывали с постоялых дворов и в два ряда двигались за Мкад, а навстречу ехали гружёные, заворачивали в проулки, разгружались у складов. Шума и гама постепенно прибавлялось, а ведь день только начался!

– Это ж сколько всего город жрёт! – вырвалось у Жёлудя.

– Москва всегда в три горла хавала, – то ли с одобрением, то ли с завистью заметил Филипп. – До Пиндеца круче было. Всё, что производилось в стране, везли сюда и уже из Москвы распределяли, кому послать соловьиные язычки в желе, а кому хрен без соли. Соответственно, оседало здесь тоже нехило, потому что невозможно держать во рту мёд и не проглотить. На мёд отовсюду слетались, из-за чего Москва ещё больше росла и ещё больше хавала.

– Но так без конца не могло продолжаться! – возмутился Жёлудь.

– Незадолго перед Пиндецом Москву прорвало. Нарыв лопнул в самом ненадёжном месте, там, где был срач и грязь и Южное Бутово. Гной потёк вниз, его оттягивал инновационный центр Сколково, а причина одна – безблагодатность! Город внезапно разросся. Туда переселились чиновники, и если бы не очистительный огонь Большого Пиндеца, страшно представить, каких размеров достигла бы сейчас Москва.

– А куда чиновники делись?

– После БП мужики подняли их на вилы, – сухо сказал Щавель. – Выжили только те, кто укрылся в особых убежищах. С тех пор повелась среди москвичей поговорка, что за Мкадом жизни нет.

Склады уступили место рабочей слободе. Лавки, базарчики, мелкие мастерские только начинали работу. Бараки перемежались полукаменными купеческими домами. Затем потянулась длинная стена из мрачного красного кирпича, за которой высились закопченные трубы и корпуса цехов. За заводом бараки фабричных рабочих сделались двухэтажными, лавки стали крупнее, а мостовая глаже.

– Эвона, какая шняга, – указал пальцем Филипп.

Действительно, впереди по левой стороне возвышался из-за крыш боевой треножник. Исходил струёй пара, котлы были раскочегарены, в щупальцах зажата коробка теплового луча. Позади, как откляченная задница, свисала клетка для задержанных. Велика сила Статора!

– Дежурный треножник, – заметил Щавель и сделал вывод: – Пасётся там, где самая криминогенная зона, то есть главное торжище. Значит, нам туда дорога.

Два часа занял путь от Мкада до Горбушки. Шли, ориентируясь на треножник, и верно шли, потому что всё краше становились дома – надёжный признак нарастающего оборота денежных средств. Сгинули деревянные бараки, полукаменные дома сделались редки, заборы с садиками исчезли, а когда свернули с Кутузовского на Минскую, так и вовсе обступили дорогу белокаменные жилые массивы, кои возводят купцы для сдачи апартаментов разным понаехавшим. Уличное движение изменилось под стать району. Среди ехавших на рынок телег встречались пролётки, чисто выбритые мужики в опрятных кафтанах катили тележки с изделиями рук своих, товаром скобяным, шитьём и выпечкой. Встречались даже манагеры в костюмах и галстуках, и никто не шарахался от них – Москва! Жёлудь беспрестанно озирался, но, к счастью своему, хипстеров со смертоносными мыльницами не приметил, а может, проворонил – поди, толпы вокруг разных людей и мутантов, тысячи их.

Вплотную к рынку подступали доходные дома вельми трущобного вида. Облупившиеся фасады были залеплены вывесками пивнух, скупок, портняжных и обувных мастерских, цирюльников и тому подобной сферы услуг. Остановились под модным баннером «Парикнахер из Парижа миньон Гоша Куафёр. Стрижка, завивка, маникюр, педикюр, отбеливание ануса», смотрели, как вливается народ в клоаку свободного рынка. Перед ними, огороженный крытой галереей с лавками и лавчонками, раскинул торговые ряды подлинно народный рынок. Наружные жалюзи были подняты, навесы трепыхались на утреннем ветру.

– Это они все чего-то продают? – вырвалось у Жёлудя.

– Внутри ещё больше, – сказал Филипп, который и сам был поражён зрелищем.

Велика и неохватна взглядом была Горбушка. Семь ворот впускали и выпускали несметное количество клиентов.

– Пошли, – сказал Щавель.

Стража взяла за вход грош, вместо пропуска поставила на правую руку чернильный штамп с цифровой подписью «666».

– Эффективно тут. – Филипп с досадой разглядывал кривой оттиск. – Впервые встречаю рынок, на который пускают за деньги.

– Добро пожаловать в Москву, – сказал Щавель.

– А у этого почему число на лбу? – обратил внимание Жёлудь на встречного мужичка.

– Наверное, продавать не может, пока не заплатил за место. Тех, у кого постоянной точки нет, помечают таким вот образом.

– Организация! – выплюнул бард.

Изнутри Горбушка была застроена двухэтажными лавками, внизу торговали, наверху держали склад. Здесь были свои улицы, очень широкие, чтобы не только покупатели могли протолкнуться, но и стоять продавцы со всякой мелочевкой. Имелись свои проспекты, крест-накрест рассекавшие рынок. Была площадь с фонтаном на паровом ходу – рядом дымила котельная и стучала машина. Посреди выложенной гранитом лохани раскорячился на буром постаменте бронзовый Квазимодо с рындой, маскот Горбушки, из чересел которого текла вода.

– Тут тока за мошну держись. – Филипп пробирался через толпу, выискивая подходящий ряд.

Сапоги, тряпьё, корзины, бочки. Наконец, добрались до сектора дрэка, приютившегося на самых задворках, дальше был ряд помойных лантухов и прочего вторсырья. Здесь барыжили дисками, видеомагнитофонами, радиодеталями и прочим никому не нужным допиндецовым барахлом. Выбрали брешь между тёткой с латунным подсвечником и кособоким ходей, продающим что-то непонятное китайское, разложенное на тряпице у ног.

– У тебя язык хорошо подвешен, занимайся, – приказал Щавель.

К ним споро подошли три крепыша в чёрных порт ках и рубахах.

– Встали? За место платим полтос, – скороговоркой зарамсил старший.

– Кого? – растерялся Филипп, а Щавель скользнул равнодушным взглядом по толпе и приметил тусующуюся поодаль тройку Егора.

– Па-алтину, дярёвня, – растягивая слова на московский манер, пояснил белобрысый крепыш. – Пятьдесят капеек.

Щавель выгреб из кошеля горсть медяков, ссыпал в ладонь белобрысому. Старший наложил на лоб Филиппу штамп, аккуратно оттиснул число 666, глянул на зарядные устройства в его руках, и мытари отправились дальше.

– И чего москвичей так не любят? – пробормотал бард, когда братки отошли. – Даже странно.

К полудню, устоявшись досыта, Щавель насмотрелся на потенциальных покупателей. Они периодически приценивались к девайсам, выслушивали историю про Даздраперму Бандурину, но торговаться не спешили. Даже у китайца купили несколько палочек, спрессованных из пыли и назёма, но зарядные устройства интересовали мало кого.

– Держи вора! Вора держи, лови мальца!

С дальнего края забурлила толкучка. Юркий мальчонка ужом вывинтился из толпы, прижимая к груди что-то угловатое и плоское, в распахнутых глазёнках колыхался страх загнанной зверушки. Увидел лесных людей, ринулся под защиту, тщась просквозить между Щавелем и Жёлудем.

Встречный удар кулака сбил его с ног.

– Стремителен и точен, как всегда, – льстиво заметил Филипп.

Расталкивая народ, подбежал рыжий охранник, сцапал воришку за плечо. Мальчонка лежал на спине, тяжело дыша, но добычу не выпустил. Жёлудь удивился – это была книжка.

Начали собираться зеваки.

– Подъём, тля!

Охранник рывком поставил огольца на ноги. Из разбитого носа выскользнули две алые струйки, на выдохе взбухли соплёй. Кровавый пузырь лопнул, забрызгал чумазое личико и рубаху.

– Во, тля, замарал! – Охранник попробовал выдернуть из ручонок книгу, но мальчик вцепился в свою добычу и выдирать пришлось как больной зуб. Наконец, измазанный кровью том оказался в лапах стража порядка. Охранник тут же треснул мальчонку книжкой по затылку.

– Дай-ка, – произнёс Щавель таким будничным тоном, что охранник даже не рыпнулся.

Старый лучник забрал книгу, она была допиндецовой, в твёрдом, покрытом истёртой прозрачной плёнкой переплёте.

– «Растяпа», – прочёл название Щавель и перевёл взгляд на воришку. – Грамотный?

– Грамотный. – Мальчонка с ненавистью глядел на обидчика, а позади охранника уже стоял с видом величайшей скуки Егор, да из-за спин выглядывал Пётр, готовый немедленно действовать.

– Грамотный, значит. – Щавель протянул книгу охраннику. – Веди его, оформляй, добрый человек, да допроси с испытом, надо узнать, кто и зачем его обучил. Нам тут на Руси шибко грамотные на хрен не нужны и завтра не понадобятся.

Когда рыжий уволок мальчонку и ажиотаж вокруг них рассосался, Щавель оставил Филиппа на попечение Ивашки и Петра, а сам двинулся в народ. Народ заседал в кабаке «У Осетина», расположенном с внутренней стороны торговой галереи. Подросток-половой, которых здесь звали на московский манер подаванами, предложил взять дежурное блюдо – постные щи и жарёху из картошки с грибами сушёно-варёно-припущенными прошлогоднего сбора. От щей из серой капусты отказались, а к жарёхе Егор заказал греческой метаксы да кинул юному подавану, назвавшемуся Серёжиком, медный грош, чтобы метнулся мухой. Сидели, смотрели, слушали, что люди говорят, сами не ввязывались в разговор. Для сего расположились на общей половине за большим столом, куда то и дело подсаживался мелкий торговый люд. Купцы покрупнее да солидные оптовики шли на блатную половину, отгороженную занавесью. Там, по слухам, был бар, стойка, за которой стоял хозяин заведения Сан Иналыч, принимающий у сталкеров хабар. Там заключали крупные сделки, продавали запрещённый огнестрел и патроны, можно было прицениться к действительно полезным допиндецовым девайсам и даже – о чём мужики говорили вполголоса – подписать договор с брокером!

Далеко, в Восточном округе, у манагеров имелась биржа, на которой каждый божий день шли торги ценными бумагами. Что было в бумагах такого ценного, новгородцы не уловили, но акции торговых компаний и самого ЖелдорАльянса перепродавались друг другу одними и теми же посредниками, принося их доверителям то баснословную прибыль, то разорение, но исправно обогащая брокеров. Кроме них, остальным на биржу был ход заказан. Манагеры ставили людей в неудобное положение, ограничивая возможности, чтобы нажиться самим, не имея для почина ничего своего, кроме нахальства. От такой дикой манагерской движухи голова шла кругом, хотелось взять меч и обрубить паразитов со здорового тела народа. От радикального решения, однако, воздерживались не только мужики, но и суровые деловые люди, и Щавель в очередной раз подивился русскому долготерпению, позволяющему сажать себе на шею брокера, попа, ростовщика и всякую прочую нечисть.

На Горбушке только и разговоров было, что о бойне в рабочем посёлке. Почуяв приближение беды, москвичи держались настороженно, приглядывались к чужакам, впрочем, на Горбушке большинство были чужаками. Новгородцы слушали, потягивали метаксу из кривоватых стеклянных напёрстков. Греческий напиток здесь подавали в литровых и полулитровых фарфоровых чайниках, и был он резковат и лишён букета, из чего Щавель сделал вывод, что Сан Иналыч закупает бочками шило самого низкого пошиба. Хотя оно и правильно в условиях рынка, а благородную бутылочную метаксу пусть пьёт князь и приближённая к нему знать.

– Значит, так, – сказал он, когда чайничек опустел, а сидевшие рядом мужики отобедали и поднялись. – Запускаем Филиппа, пусть он идёт впаривать кабатчику кольцо Даздрапермы Бандуриной. Вижу, тут всем причастным известно, что её узилище обнесли.