Текст книги "Работорговцы. Русь измочаленная"

Глава двадцать вторая,

в которой Михан выбирает новую судьбу, его отлучают и сам он отрекается, а в дружине светлейшего князя Лучезавра возникает пополнение

На ночёвку остановились в Ведном, гостеприимной деревне Великого тракта, удалённой от Спарты на тринадцать вёрст. Самый большой постоялый двор не сумел вместить весь отряд, потому Щавель и Карп встали отдельно, а по соседству разместились дружинники.

После ужина Скворец отвёл Михана на собеседование.

– Слышал, ты хочешь в дружину вступить?

Литвин принял кандидата в трапезной за угловым столом у окна. Кроме сотника, в приватном разговоре присутствовали сидевший рядом Сверчок, да переминался с ноги на ногу Скворец, как понял Михан, поручители.

– Очень хочу, – не задумываясь, ответил парень.

– Экзамен придётся сдать. И потом пути назад не будет, – предупредил Литвин, подкручивая ус. – Из органов возврата в народ нет.

– Я готов! – заявил Михан. – Сделаю что угодно. В Тихвине бедовать сил нет, я туда всё равно не вернусь.

– Натворил чего?

– Отец у меня больно строг и повелителен, – признался Михан. – Не любит меня, хотя я у него первый сын. Говорит, что не готов продолжать его дело. Он мясник и всем забоем в Тихвине заправляет, а я кровь не могу пить и от свежатины меня воротит.

– В дружине тоже кровь придётся проливать, – напомнил сотник.

– Я проливал. Но у вас людей жрать не надо, как Щавель учит. Я так не могу.

– Как же он учит?

– Что надо от достойного врага отведать печени или сердца, мол, оно силу даёт и полезные качества.

Ратники переглянулись.

– Вернёмся в Новгород, пройдёшь посвящение Отцу Небесному и очистишься, – сказал Литвин. – Ты веруешь?

– В Ктулху.

– Почему именно в дружине хочешь служить? В Великом Новгороде полно других мест хороших, где парень справный, вроде тебя, может себя проявить.

– В дружине почёт и уважуха от окружающих, дружинник имеет власть над быдлом, – осклабился Михан. – А где престиж, там деньги.

– Вот даже как, – сощурился Литвин, глядя на кандидата испытующе, проницательно и немного задумчиво. – Власть и деньги?

– Ну, да. Парень справный должен себя содержать, чтобы всё по достоинству.

– Честный ответ, ценю, – признал сотник. – Если бы ты сказал, что хочешь Родину защищать, народ охранять или с преступностью бороться, я бы тебя завернул. Дураки и хитрозадые нам тут не нужны. Но ты прямо сказал, что думаешь, и поэтому готовься нести службу. Испытательный срок пройдёшь в походе. Ребята на тебя посмотрели, говорят, парень ты крепкий. Выдержишь до возвращения на базу – примешь присягу и станешь полноправным княжеским дружинником, а пока зачислю в штат стажёром. Иди попрощайся с боярином, ночевать будешь в отряде. Скворец, подбери ему снарягу и выдай штатное оружие. Теперь он в твоей десятке. Инициатива наказуема, Скворец, сам учи свой геморрой. Не научишь, я с тебя спрошу.

– Есть. – Скворец был доволен.

Оказавшись за дверью трапезной, он похлопал по плечу оробевшего Михана:

– Не боись! Чего не знаешь, научим, не хочешь – заставим. Кроме всего, будет у тебя инициация, это как клеймо на душе, чтобы никуда от нас не делся. После неё, даже если не пройдёшь испытательного срока, стажировка зачтётся и пристроишься в городскую стражу. Там таких полно.

– Я Щавеля упросил с собой взять, только так из дома отпустили. Не по родительской воле практически, – запинаясь от волнения, зачастил Михан. – Я теперь ни за что не отступлюсь. За светлейшего князя всю кровь отдам.

– Вот и иди к Щавелю. Литвин за тебя с ним обговорил, но ты давай, шмотки забери.

Щавель занял комнату на четыре койки вместе с Жёлудем, Лузгой и Альбертом Калужским. Лузга чистил вехобитский пистолет, лепила копался в раскрытом сидоре, а командир примостился на постели, у ног его сидел раб Тавот и что-то плёл внимательно слушающему боярину.

– …Застава Ильича, за ней смерть.

Учёный раб замолк, когда отворилась дверь. Щавель поднял стылый взгляд на вошедшего.

– Зачем явился ко мне? – равнодушно испросил он, и Михан понял, что всё решено.

– Дядя Щавель, – выдавил Михан. – Меня сотник Литвин к себе в войско зовёт. Вернёмся, говорит, станешь дружинником.

– Дайте нам поговорить, – бросил в пустоту Щавель, и присутствующие засуетились, подчиняясь воле командира. Даже Тавот заковылял на полусогнутых, первым сообразив, что разговор предстоит серьёзный. – Жёлудь, ты останься.

Когда они удалились, Щавель долго смотрел на стоящих рядом парней. Жёлудь, осунувшийся и как-то резко повзрослевший, разительно отличался от румяного Михана. Лучник был собран, сосредоточен и держался уверенно. Лечение солями пошло ему на пользу. Михан же был мятый и покарябанный. Ссадина на лбу от бодания стены, распухшее в китайский пельмень ухо. Очень ему в последнее время не везло с головой.

Щавель остановил взгляд на сыне мясника. Молодец потупился.

– Звали – иди.

– Я… Ты… отпускаешь?

– Ты так решил, и я так решил, – обратного хода у командира не было. – Ступай. Только наворованное в склепе Бандуриной оставь.

Михана будто кулаком в живот саданули. Ноги ослабли в коленках, брюхо предательски заурчало.

– Я знаю всё, что вы натворили, и только обещание, данное твоему отцу, удерживает меня от немедленной расправы. Оно последний твой шанс получить прощение. Я пристроил тебя к делу, но больше на твои косяки глаза закрывать не буду.

Михан содрогнулся. Сквозь портки потёк горячий шоколад.

– Медвежья болезнь одолела? – поинтересовался Щавель. – Поздновато. Раньше надо было в штаны класть, когда в узилище лезли гробницу обирать. Бегом за вещами! Жёлудь, проследи.

Михан ощутил позыв такой силы, что пулей вылетел за дверь. За ним стремительным размашистым шагом поспевал молодой лучник, глядя в оба, чтобы никто не заметил лишнего, готовясь прикрыть бывшего товарища от посторонних глаз. Обошлось. Михан заскочил в уборную, а Жёлудь с невозмутимым видом встал поодаль, карауля расхитителя древностей.

Вскорости молодой лучник заглянул в номер, держа вещмешок:

– Там нет ничего.

Щавель вышел в коридор, где дрожал у стенки новоиспечённый стажёр, переодетый в сменные портки.

– Куда девал?

– Были, – залопотал Михан. – Лежали на дне, я не проверял.

– Кому рассказывал?

– Никому.

– Филипп, – констатировал Щавель.

Троица сбежала вниз и после недолгого поиска застигла барда в дровянике подбивающим клинья к кухарке. Деятеля культуры припёрли к поленнице и приступили к экстренному потрошению.

– Ты не только мёртвых обираешь, но и у товарищей крадёшь, – с ходу завиноватил барда Щавель. – Стащил поднятый в узилище Бандуриной хабар у своего подельника, тварь!

– Ты ещё тогда крысятничать пробовал, когда мы серьги делили, – припомнил Михан, который теперь из кожи лез, чтобы загладить вину перед командиром.

Глазки Филиппа забегали.

– Хабар! – огрызнулся он, но тут же сдулся. – Потырили его в этом гадском Первитино.

– Предъяви «сидор» к осмотру!

Пока Жёлудь ходил за мешком, припёртый к стене бард продолжал разглагольствовать:

– Кому верить, непонятно. Догадались тоже, остановиться в деревне потомственных наркоманов. Видали, у них все огороды маком засажены и поле возле ручья на сорок десятин опиатной культурой засеяно.

– Они маком торгуют для выпечки, – сказал Щавель.

– Как же, для выпечки! Ходят чешутся. У мужиков глаза стеклянные, Герасим с Пауком полдня на кумарах. Вы же не местные, не врубаетесь ни во что. В Москву они мак продают, а не булки печь. Там из него ханку делают. Я сначала тоже не выкупил Хмурого, а потом уже заметил, что в сидоре копались, да как ему предъявить? Знал, наркоман проклятый, что можно брать, а что нельзя.

Жёлудь приволок длинный заплечный мешок с гуслями. «Сидор» вывернули, хабар не нашли.

– Живи пока, плесень, – вынес приговор Щавель. – Черенковать бы тебя, да больно песни складные поёшь.

Филипп смолчал, только скрипнул зубами.

Оставив барда собирать разбросанное барахло, Щавель вышел с парнями в трапезную.

– Иди к своим, – молвил он Михану. – Служи князю верой и правдой, не опозорь Тихвин.

– Да, дядя… – У парня застрял ком в горле, он сглотнул, развернулся и быстро зашагал прочь, не оглядываясь.

– Выкрутился, засранец, – проводил его Жёлудь, словно невидимую стрелу метнул в спину.

– Его под суд подвести – тебя под суд подвести. – Щавель побрёл к лестнице, сын почтительно следовал на полшага сзади. – Получается, из наших ты один остался хранителем ценностей Даздрапермы Бандуриной.

– Отчего же у меня не украли? – задумчиво спросил Жёлудь. – У Винта кто угодно мог стырить, там вообще проходной двор был.

– Твой сидор рядом с моим лежал. Возле вещей всегда кто-нибудь из наших ошивался, а Михан свой вещмешок бросил на печь, где и спал.

– Получается, Михан ещё тогда от нас отстал?

– Делай выводы, сынок.

Командир возвратился в опочивальню, где компания уже расселась по своим местам. Лузга шурудил в стволе вехобитской волыны коротким самодельным шомполом.

– Зарешали с Миханом вопросы?

– Недолго продержался, пока не обосрался, – капнул ядом Жёлудь.

– Добрый подарок ты князю сделал, – язвительно заметил Лузга, когда командир завалился на койку.

– Добрым делом не кори, за собою посмотри, – отрезал Щавель. – Других лишних людей у меня с собой нет. Когда разделимся после Арзамаса, отправлю, может быть, Тавота.

Учёный раб забеспокоился.

– Если уцелеет к тому времени, – оскалился Лузга. – А то недалеко уйдёт со своей хромотой.

– У меня с каждым днём всё лучше, – заверил Тавот.

Доктор, укрывшийся с головой одеялом, подал голос:

– Я могу его посмотреть.

– Сам поправится, невелика ценность. – Щавель зацепил носком сапога каблук другого, стал тащить, поморщился, протянул ногу Тавоту. Раб, сидящий возле постели, ловко разул господина, аккуратно поставил сапоги в изножье. – Помрёт, невелика потеря.

– Только польза одна, – угодливо вставил Тавот. – Суммарный интеллект планеты – величина постоянная, а популяция человечества растёт.

– Это что получается, – прокряхтел Альберт Калужский, – люди с каждым днём всё глупеют?

– После БП люди резко поумнели, а теперь наблюдается обратная тенденция. – Учёный раб следил одновременно за собеседником и за своим господином, попутно наблюдая за перемещением по комнате Жёлудя и контролируя реакцию Лузги.

– Чудно, – сказал доктор и нырнул обратно под одеяло.

В отряде, располагавшемся ко сну, стажёр сидел напротив своего десятника.

– Надо тебя в штатную ведомость записать, Михан. – Скворец раскрыл учётную тетрадку, послюнявил шведский чернильный карандаш. – Твоё имя полностью как звучит?

– Медведь, – неохотно выдавил парень. – Медведь, а фамилия Гризли. Мама звала Мишей, но с детства Миханом погоняли.

– Как записывать?

– Записывай Миханом Грызловым. Не хочу иметь с лесом ничего общего. Теперь я житель городской.

– Далеко пойдёшь, – сказал Скворец.

Глава двадцать третья,

в которой славный караван переходил границу, углублялся в низовые земли Новгородского княжества, а его руководство преследовало шкурный интерес

Двухголовый идол Гаранта и Супергаранта обозначал границу, по которой от Святой Руси отделяла себя Поганая Русь.

Ступив на другой берег Волги, Карп снял шапку и трижды сплюнул. Караванщик проследил, как с моста съезжает последняя телега, а за ней боевое охранение. После Дубны начинались ничейные земли. Сёла вдоль Великого тракта ещё платили дань светлейшему князю за порядок и стабильность, но молились в них иным богам и жизненный уклад имели свой, заточенный под гнусный ход единства и борьбы властителей Внутримкадья. Что же творилось в деревнях, отдалённых от торговой магистрали, знали только их презренные обитатели. В них махровым цветом цвели мутации, национальная терпимость, комплиментарность, трэш, угар и содомия.

За Волгой, где когда-то было рукотворное море, раскинулась местность холмистая и сухая, с боровыми лесами, испещрёнными вырубками и лесопосадками. Посреди возделанных полей глядели оконцами на дорогу обихоженные деревеньки, живущие чёрт знает с чего. Новгородцы держались настороже, того гляди проявит себя нечистая порода, тогда жди беды. Великий тракт, тянущийся вдоль древнего заиленного канала, был шире, но подраздолбаннее. Последнее объяснялось движением более плотным, чем на участке, опекаемом вехобитами. Подводы, гружённые кожами, брёвнами и всякой всячиной, выезжали с просёлков и устремлялись строго в одном направлении – в Москву. Обратно же лапотники ехали пустые или полупустые, но довольные. На ратную колонну взирали с благодушным любопытством и весело погоняли сытых лошадёнок, давая проезд защитникам.

Ведное, Горицы, Кимры, Дубна, Дмитров. Чем ближе, тем сильнее ощущалось дыхание Москвы. Бабские хари сменяли рожи самок быдла. Порой встречались одухотворённые лица небыдла из числа провинциальной интеллигенции, искажённые духовностью настолько, что хотелось вытянуть из ножен саблю вострую, снести такую голову с плеч и закопать поглубже, дабы не оскверняла окружающий мир.

В Дмитрове раболовецкий караван вольготно разместился на постоялом дворе, да ещё место осталось. Здесь Новгородский тракт переходил в Московское большое кольцо, магистраль Поганой Руси, насыщенную грузоперевозками едва ли менее, чем Водный путь. Везли по нему товары в южные области, недоступные для речного хода. Обратно гнали коней и мулов – крепких, выносливых, работящих как гастарбайтеры. Скованные одной цепью, брели понурые невольники. Ещё не отмеченные клеймом, топали они в работорговый рай, тяжко вздыхая с непривычки. Караваны транспортировали полтавских землекопов и харьковских мастеровых. Дикие казаки гнали на торжище донских девок, крепкозадых, сисястых, с глазами как огонь и косами до земли. Много дают за такую девку и на лицо клейма не кладут, если только не разохотится убегать. А иной хозяин, если из народовольцев или романтиков, так и вовсе не клеймит, живёт, словно с женой. Либералы могут вольную дать и тут же руку и сердце предложат. Сердце девка сожрёт, а руку засушит по старинному рецепту и для разных целей использует. Тут её вяжут по обвинению в колдовстве и выставляют на торги втридорога. Паче чаяния лесным колдунам донская ведьма. Знают: убежать может и убежит, но на родину не вернётся, не примет колдунью родная земля, ибо на Дону сдачи нет – закон таков, согласно которому цветёт в тех краях бизнес с человеческим лицом.

Тянутся колонны невольников по беспредельной Руси, от Орды до Ингерманландии, от Ташкента до Рыбинска. Посредине всех земель стоит Великий Муром. На перекрёстке всех путей образовал он центральный рынок и удивительным образом поднялся с работорговли. Сходятся в нём покупатели на вышколенных холуёв, на искусных поваров, на умельцев, обученных двойной бухгалтерии, на логистиков, репетиторов и литературных негров, на диковинных африканских жиголо и прекрасных узбечек. Оптом берут неквалифицированную рабсилу, годных к работе на ткацких станках детей, неприхотливых малолетних дебилов, коих можно по дешёвке скупить на вырост. В дальних краях дети до шести лет вовсе не нужны, и в полон их не берут. Забивают на месте или бросают на вольные хлеба, ибо долгой дороги не выдержат. Своих рабов на месте плодить можно, дети с шести лет понемногу участвуют в общественно-полезном труде, но до пятнадцати годов больше жрать горазды. С пятнадцати лет они начинают не только кормёжку отрабатывать, к двадцати годам происходит расцвет чёрного пахаря, к тридцати раб достигает пика цены на рынке и до сорока держит марку, а потом либо специалистом становится, либо в расход его. Но лучше рабов гонять с юга, там они здоровее. Солнца больше, радиации меньше, мутаций и вовсе нет.

Всех примет Великий Муром, с головою продаст, купит и ещё раз продаст. На всякого раба отыщется свой покупатель, только китайцев никто не берёт. Никому они даром не нужны, вот и ходят по Руси неприкаянными через все Сибири до самой Албании, где их едят немытые подонки.

На развилке невольничьих трасс знатный работорговец Карп обрёл былую силу. Надулся, расправил плечи, шаг стал каменным. Орлиным, вострым взором он выцеплял хороший, годный товар в веренице чужого улова, примеривался, прикидывал и, наконец, выдал Щавелю соображение:

– Хорошо бы мне здесь остаться. Можно за недорого отличных рабов скупить. Из каждого каравана по две-три головы забирать. Погонщики нам за наличку отдадут и спишут расход на естественную убыль при перегоне.

Сидели наверху, в роскошном двуспальном нумере. С ковром на полу и занавесками на окнах. Командир пригласил Литвина и Карпа на совет. Настало время обсудить, как двигаться дальше, на какие силы рассчитывать и что предпринять.

– Если в Москву сунемся, то людей положим, – Литвин боялся спорить со Щавелем, но куда больше тревожился за своих бойцов.

– Ты приказ князя слышал? – бесстрастно вопросил Щавель. – В части, касающейся железнодорожного хода? Пресекать где только возможно любыми средствами.

– Если за Мкад зайдём, то поставим под угрозу выполнение второй части приказа, – несмело возразил сотник. – Мы обязаны наловить и привести в Новгород работных мужиков хотя бы голов пятьсот. Если у меня останется меньше полусотни, конвой не справится.

– В Муроме наймёшь сколько нужно на условии оплаты по месту прибытия. – Щавель посмотрел на Литвина как на добра молодца. – Что непонятно будет, Карп тебя научит. Отряд в походе теряет силу как стрела в полёте: кто убежит, кто заболеет, кого убьют. Это надо помнить и брать с запасом. Людей всегда не хватает, но мы всегда справляемся.

На скулах Литвина заиграли желваки.

– Я твоих бойцов в мясорубку не кину, – сказал Щавель. – В моём войске потери всегда были меньше, чем у других. Будем смотреть на месте и действовать по обстановке. В конце концов, против мужичья воюем, на нас даже городская стража не сунется. И задача наша – железнодорожный ход пресечь, а не самашки в Москве устраивать. Забазируемся на расстоянии дневного перехода от Мкада. Карпа с обозом здесь оставим, пусть ищет хороших, годных рабов.

– Я займусь своим делом, вы – своим, – прогудел Карп, довольный, что его не потащили в Москву. – Товар гарантирую отборный!

– Охранять их кто будет? – спросил Щавель. – Войска немного, распылять силы я не могу.

– Много не возьмём, у меня больших денег нет, – прогудел Карп. – К вашему возвращению наберу голов пятнадцать-двадцать. Скую кандалами попарно, нога к ноге. Ночью через ошейник на общую цепь. Не разбегутся.

– Под твою ответственность, – сухо сказал Щавель. – Ратников не дам ни одного, не обессудь.

– Раненых можем оставить, – предложил Литвин. – Будут по двору ходить, создадут видимость присутствия власти.

– Всех, кто способен держаться в седле, мы взяли с собой, – холодно ответствовал Щавель. – Это легкораненые, они могут стрелять из ружей. Под Москвой мне понадобятся все.

Щавель помолчал, давя взглядом работорговца и сотника. Они тоже не сказали ни слова.

– Наша задача – выполнять волю светлейшего князя. Его приказ вы знаете. Наводим порядок на земле новгородской, потом идём до Арзамаса и ловим рабов там. Ты ведь, Карп, нынешних невольников в Муроме продашь, а барыш на карман, верно я говорю, не поведешь на реализацию в Великий Новгород?

Под стылым взглядом командира знатный работорговец потупился.

– Бизнес есть бизнес, – прогудел он.

– Делай что должен, Карп, – сказал Щавель с таким снисходительным равнодушием, что караванщик почувствовал себя пристыженным, только не понятно в чём.

Литвин нервно потянул в зубы ус, но ничего не сказал. Охрана возле Москвы не помешала бы. Рабы стоят дорого, а Карп (в этом сотник не сомневался) отберёт из уловов лучших да с караванщиками сторгуется. Десяток рабов уже капитал, кто угодно может позариться.

Щавель проследил движения его души, порадовался смирению сотника, провёл пальцем по развёрнутой на столе карте.

– Завтра выступаем в Ермолино. Там к Великому тракту примыкает Малое кольцо, поэтому наше появление ажиотажа не вызовет. Встаём в Ермолино, от него до Мкада тридцать вёрст. Хватит, чтобы быстро добраться, но и ближе подходить не стоит.

Палец Щавеля задержался у критической черты и отодвинулся, словно оттянутый пружиной. Даже на карте старый лучник избегал запомоенной территории.

– Произведём разведку и на месте решим, Литвин, – подвёл он итог совещанию. – Карп, давай считать счета на нашем счету, сколько голов мы вскладчину можем взять. – И брякнул на стол мешочек Едропумедова золота.

* * *

– Вот о чём рассказывал Педрослав, – отрешённо произнёс Щавель. – Как же глубоко всё прогнило…

– Рыл триста, – прикинул Литвин численность копошащихся в земле мужиков.

Конный разъезд новгородской дружины стоял на пригорке по левому берегу Московского канала и наблюдал за строительством насыпи. Шныряли работяги с тачками, грабари кидали лопатами землю. Умельцы с полосатыми рейками замеряли высоту откоса. Подъезжали и разгружались подводы с песком и гравием.

«Нет, не триста, – подумал Щавель. – Кто-то ещё возит, и гравий готовит, да всю эту гурьбу обслуживает, брёвна обтёсывает для шпал. Тут вся тысяча выходит. Это только здесь. Понятно, для чего хану срочно требовались деньги».

В дно обмелевшего канала надёжно упёрлись срубы, изнутри заваленные камнем. Опоры будущего моста ставились на века. Канал перегородили в узком месте, с другого берега заметно вдавался в воду искусственный полуостров, излаженный до Большого Пиндеца и сейчас подновлённый. Когда-то здесь была железная дорога.

«Зло реанимируется медленно, но верно», – подумал Щавель и посмотрел налево, где в туманной мгле темнела стена Мкада. Вся допиндецовая мерзость, не выжженная очистительным пламенем ядерного огня, скопилась там, бурлила, жрала друг дружку, размножалась и мутировала, запуская в тело Святой Руси ядовитые когти, прилежно отсекаемые мечом Великого Новгорода. Но теперь эта дрянь, оплодотворённая техническим гением Железной Орды, дала новый росток. Как обычно, чудовищный и доселе невиданный.

– Идут, значит, работы. По Москве уже прокопали, если за стены выбрались. Сделаем так. – Щавель развернул коня, сотник последовал за ним, дал отмашку дружинникам, поравнялся стремя к стремени. – Возвращайся в Ермолино, пару человек с конями оставь у Долгих прудов. Мы с Жёлудем прошвырнёмся по Химкинским кабакам. Посидим, послушаем, о делах здешних скорбных покалякаем. Если завтра к полудню не будем в Долгопрудном, ищи нас окрест.

Литвин покосился на командира, прищурился:

– Ты бы взял с собой ребят одного-двоих? Надо было их переодеть в гражданское. А то получится, как с вехобитами. Мне светлейший голову снимет, если ты рисковой смертью здесь пропадёшь.

– Пропаду – моя вина, – обронил Щавель. – Твоих ребят переодевать бесполезно. Морды протокольные, их за версту любой босяк выкупит. Мне сейчас надо быть поближе к народу, чтобы можно было до него дотянуться и пощупать за влажное вымя.

– Взял бы хоть Лузгу с собой, у него огнестрела полная сумка.

– С Лузгой только по кабакам и ходить. У него везде где потребление, там злоупотребление. Здесь и сейчас хватит Филиппа. Мне нужно языки развязывать, а не рты затыкать.

– Впервые встречаю боярина, который ходил бы без свиты оружной, – признался Литвин. – Как ты в путь пошёл с парнями, у них ни ума, ни сноровки?

– Жёлудь не дурак, а Михан молод, – молвил Щавель. – Светлейший меня одного призвал, без войска. Куда я с войском в Орду полезу? Зачем без нужды делать из противника врага? Надо добывать информацию, внутренние органы добыть мы завсегда успеем.

– Тебе с войском в Белорецк нельзя, – подумав, согласился Литвин, – а то будет как под Воронежем – трупы до горизонта.

– Да нет, – сказал Щавель. – Пусть лучше моё войско чухну стережёт.

На Лихачёвской дороге, у деревеньки, что разбросаны густо по всему Замкадью, словно конопушки у любительницы солярия, Щавель, Жёлудь и Филипп спешились. Незаметно пошариться в берлоге железнодорожников было, по мнению командира, самым разумным решением. Старый лучник хотел рассмотреть обстановку своими глазами, самому задать к месту наводящие вопросы и услышать ответ своими ушами, сделав своими мозгами выводы. Щавель не любил в важном деле давать оценку с чужих слов. По возможности он предпочитал ходить на разведку сам. Так они взяли Кремль. Князь доверял ему.

Разъезд ускакал, уводя на поводу пустых коней, а троица зашагала обратно на Левобережье, где после трудового дня собирались пропустить чекушку сердитого московские землекопы.

– Конец смены, в рынду бьют, – навострил уши Филипп, обладавший чутким музыкальным слухом. – Мы как раз поспеем, ждать не придётся, пока языки развяжутся, но и заплетаться ещё не начнут.

Бард ошибался. Когда они добрались, возле кабака уже кого-то мутузили, а само заведение было наполнено гулом пьяных голосов.

Жилая застройка Левобережья с высоты птичьего полёта напоминала щепоть подсолнечной шелухи, небрежно брошенной возле грязной нитки насыпи. Наспех сколоченные бараки давали приют рабочему скоту, в продуктовых лавочках быдло затоваривалось в кредит нехитрой снедью поверх пайка, а в кабаке могло прогулять личные вещи или нализаться под запись, но тогда не более четверти литра на рыло. Все постройки были одноэтажные, но уже косые, только бараки срубили длинными, а кабаки квадратными, и возле них слякоть обильно усеивали зубы, черепки и прочие отходы жизнедеятельности активной части трудового класса.

Щавель, Жёлудь и Филипп вошли под чадные своды, отыскали загаженный, но свободный стол посерёдке. Бард поймал за фартук полового, рыжего парня с круглым лицом и узенькими быстрыми глазками, приказал прибрать.

– Кипяточек брать будете? – шустро осведомился парень, сгребая в подол объедки засаленным рукавом.

– Жрать давай! – включил певческий баритон Филипп, от которого башка полового нырнула в плечи. – Выпить принеси. Что у вас есть хорошего?

– Перцовочка донецкая, – протораторил половой. – Деньги покажите.

Помедлив, Щавель выложил на стол горсть медяков, среди которых поблескивали серебряные монеты. Оценив состоятельность клиентов как умеренно среднюю, что полностью соответствовало их поношенной дорожной снаряге и варварскому обличию, половой принял заказ и понёсся на кухню, разгрузив подол в ящик у стены.

Пока готовилась еда, половой принёс бутылку прозрачного стекла, в которой плавал стручок красного перца. Донецкая перцовка на удивление легко проскользнула по пищеводу, оставив во рту жгучий привкус, а в животе разведя пожар, от которого захотелось неистово жрать. Следом половой притаранил миску солёных огурцов и тарелку с ломтями чёрного хлеба, оказавшиеся весьма кстати. Опрокинули ещё по одной, Филипп рассупонил сидор, вытянул на колени гусли, тронул струны, наладил колки.

– Поведаю вам историю, о храбрые мужи, об ораторе с красным галстуком. Спою балладу о Павлике Матросове, который был зачат кулаком и кулаком же был убит. Он прославился тем, что закрыл амбразуру вражеского дота телом своего отца и, представ перед судом, свидетельствовал против всех. О смелом герое хочу рассказать вам! Обличал он прилюдно, и дерзко срывал он покровы. По красному галстуку в нём распознали манагера и тайно, коварно убили. Немало добра натворил он бесстыдно, за что и был прозван в державном народе Нахальным.

Бард нагло откинулся на скамье, перебирая струны, пока на его плечо не легла корявая рука с чёрными потрескавшимися ногтями.

– Ты кого своим поганым ртом мараешь?

Позади Филиппа стоял щуплый молодой человек, то ли рано одряхлевший парень, то ли неповзрослевший мужичок. На узком костистом лице, буром от загара и грязи, сверкали невротическим блеском глаза. Незнакомец был одет в самую настоящую шинель, из толстого серого сукна, с жестяными пуговицами со звездой, без погон, однако самую настоящую. Конечно, не допиндецовую, а новодел, но суть от этого не менялась.

– Чё, порванный шаблон болит? – не испугался бард, тряхнув плечом, чтобы сбросить руку, но парень вцепился, будто клещами.

– Шо ты, сволочь? Щас я тебе поправлю шаблон! – Кулачок взлетел, но не опустился.

– Остынь, – осадил Щавель. – Тебе Нахальный – брат родной? На манагера ты не похож, так зачем за него впрягаешься?

– Я не за Нахального. – Аскетичный борец без возраста потупился под прицельным взглядом старого лучника. – Я думал, вы за меня гутарите. Ну, шо ты на меня вылупился?

– Могу залупиться, но тогда не обессудь, – загасил в зародыше хилый наезд незнакомца Щавель. – Давно шинели не видел. Всё Москву по Большому кольцу обходим, а тут сподобился посетить Первопрестольную. Присаживайся, выпей с нами.

Последние слова, произнесённые уже не ледяным, а просто холодным тоном с некоторым вызовом, оказали поистине волшебное действие.

– Даром не надо твоих подачек, – огрызнулся незнакомец и тут же плюхнул зад на табурет. – Есть чистая кружка? Половой! Половой… урод!

Пока рыжий парень бежал со стаканом, доходяга в шинели развёл кипучую деятельность.

– Меня Павка зовут, – объявил он и, едва дослушав представления новых собутыльников, схватил перцовку. – Донецкая! Родная, факт! Я со Шепетовки родом, а в Москву понаехал по разнарядке. По актировке, врачей путёвке. Мне Комсомол путёвку выписал, двигай, говорит, в Москву учиться, а кулаков раскулачивать у нас молодая смена подросла, факт.

Половой возник у стола, как чёрт из табакерки, с убойным ганджем.

– Вам вместе считать? – брякнул он об столешницу чистым стопарём (Павку здесь знали) и пристально уставился на Щавеля.

– Раздельно. Ещё одну принеси, – так же быстро ответил Щавель.

Половой умёлся. Павка повертел стопарь, разглядывая на свет, быстро налил всем перцовки, поднял тост:

– За встречу! – и опрокинул стопку в пасть, полную гнилых зубов.

Тут же налил ещё:

– Между первой и второй муха не должна пролететь!

– Давно здесь не был, – сухо напомнил о себе Щавель. – Что вы за насыпь делаете, никак Великому тракту конкуренцию хотите составить?

– Конкуренцию, га-га-га! – затрясся от хохота Павка. – Это ты гарно гутаришь, факт. Мы Великому тракту такую конкуренцию составим, что мало не покажется.

Половой притаранил миски, полные горячей хряпы, от неё валил густой капустный дух. Животного ингредиента в стряпню добавить не поскупились, правда, среди кусочков свинины над мясом преобладало сало с колючками неопалённой щетины на толстой разварной шкуре.

Опрокинули под водительством Павки по стопарю и налегли на вкуснейшую хряпу, приготовленную пролетарским кулинаром с большим искусством. Земляные рабочие мало-помалу разговелись, в кабаке стало тесно от немытых тел и пьяного гомона. В воздухе сгустился махорочный дым. Барную стойку осадили алчущие питухи, суя на раздатку казённые жетоны с индивидуальным налоговым номером, а раздатчик шелестел страницами учётной книги, выписывая пропойце суточной кредит и время от времени порыкивая: «В очередь, сукины дети, в очередь!»