Текст книги "Работорговцы. Русь измочаленная"

– А во мне теперь совсем ничего человеческого к ним не осталось.

* * *

Месяц на небосклоне стал хилым, как бицепс престарелого гея, когда за околицей Спарты появились две тёмные фигуры.

«Третий раз за сутки лезем во вражье логово! Где такое видано?» – думал Щавель, беря курс на избу, в которой во сне рычал Камаз Помоев. Небо начинало сереть, рассвет был близок, а, значит, время поджимало. Охотники влезли через открытое окно на кухню, не таясь, прошли в комнату. Жёлудь сел на грудь вехобиту, коленями зажав руки, Щавель хлопнул ладонью по щеке:

– Просыпайся, добрый человек.

На что угодно согласился бы старый предатель, только не на такое пробуждение. От испуга он заворочался, но даже не попытался скинуть Жёлудя. Щавель парой оплеух привёл вехобита в чувство и проникновенно спросил:

– Жить, небось, хочешь?

Вскоре, оставив связанного Камаза, отец с сыном покинули зловонную избу. Каждый взял по большому кухонному ножу, парень нашёл топор, а Щавель – кинжал с клинком в пять ладоней длиною, но удивительно неудобной рукоятью, на которую между навершием и гардой помещалось всего три пальца. Впрочем, повертев кинжал, опытный воин приноровился. Для удара от бедра мизинец ложился на навершие, управляя ходом острия, и получалось даже ловчее обычной рукояти. Обратным хватом было колоть ещё сподручнее. Большой и указательный пальцы обнимали массивную голову навершия, кинжал легко выдёргивался из ножен и тут же направлялся остриём к противнику для молниеносного укола горизонтально в грудь или сверху-вниз в живот, если совсем близко. Разбойничье это было оружие. Не для честного боя в строю, а для быстрых ударов исподтишка. То есть то, что требовалось охотникам.

– Проредим вехобитскую поросль, – поставил Щавель задачу, определившуюся после допроса Камаза. – Молодёжь всё равно в разбойники пойдёт. Видал, какая сноровистая? Нас на бегу повязали, тебя за руки подвесили. Они уже сейчас конченые твари. Но дружину просто так на зачистку не подпишешь, вехобиты сразу кинутся в Кремль с кляузой. Вехобиты любят ябедничать, едва что не по-ихнему идёт. Светлейший князь воздерживается без веской вины казнить, дабы смуту в народе не возбуждать. Хоть иногда надо, вот как сейчас, в предупредительных целях. Кто-то должен поработать на благо Родины, прежде чем молодые спартанцы дозреют, возьмутся за оружие и всё равно подохнут, но через большую кровь.

Жёлудя агитировать было излишне. Парень пыхтел как разъярённый бык и только что копытом землю не рыл. Из носа у него валил пар, густеющий по утренней росе. Между домами висел туман. Он глушил шаги и голоса, так что Щавель разговаривал спокойно, хотя и негромко, не боясь, что его услышат.

– В разбойники ещё не самое плохое. Старейшины, может, и вовсе в Москву их продадут стеречь железнодорожный ход. Вехобиты хитрые, коварные и жестокие даже к своим. Они без людских понятий. Потому считай, сынок, что каждый убитый спартанский мальчик это несостоявшийся Баран Сараев, а то и похуже. В Москве из них ещё не то воспитают. Там умеют учить разным подлостям.

Впереди засветился тусклый петушиный глаз окна сельсовета. Кто-то не спал, но отвлекаться на него означало поставить под угрозу выполнение основной задачи, уже светало.

– Отсюда направо, – сказал Щавель.

Спартанская казарма располагалась на отшибе, возле овечьего выгона. Длинное здание было обнесено изгородью из жердей, протянувшейся в сторону леса. Во дворе торчали приспособы для укрепления тела – турник, брусья и ещё такие хитрые, каким Жёлудь названия подобрать не мог. Высились разной кривизны столбы с досками наверху, чтобы бегать по ним, развивая точность шага и равновесие. За ними дорогу перегораживала бревенчатая стена, за которой темнел ров, какие-то ямы и норы. Белел участок, с которого сняли дёрн и засыпали песком. Все эти постройки, возведённые с хитрым умыслом, пропитались страхом, отчаянием и потом. Предоставленные самим себе в ночном покое, они источали незримый яд, окутав площадку аурой безблагодатности.

– Что это за место? – скривился Жёлудь.

– Спортгородок, – Щавель уловил чувства сына. – Мы на него не пойдём. Зайдём через главный вход, видишь, из-под двери свет пробивается? По уставу напротив него расположена тумба, рядом с ней дежурит боец, приглядывает за огнём и орёт, если войдут чужие. У нас это называется фишка, здесь и дальше за Москвой – дневальный. Он там днюет и ночует. Вали его топором в лоб. Спальное расположение слева. У нас всегда справа, у вехобитов слева. В центре печка, по стенам нары. Бей тех, кто ближе, потом поищем на верхних ярусах. Кладём всех наглушняк, чтобы не рассказали. Нам свидетели ни к чему. Сделаем и пройдём по второму разу, подранков доберём.

– Понял, батя.

– Работаем!

Охотники перемахнули через забор, держа оружие наготове, скользнули к крыльцу. Щавель вскинул ладонь – в сенях заскрипели половицы. Охотники вжались в стену по обеим сторонам двери. Из казармы торопливо вышел полностью одетый юноша, должно быть, тот самый дневальный. Ничего не видя заспанными глазами, ринулся к будке сортира.

Командир перевооружился мгновенно, был готов ко всему. Широко шагнул, метнув по дуге деревяшку на конце волосяного шнура. Удавка захлестнула шею дневальному. Щавель поймал брошенную рукоять, дёрнул на себя. Юноша рухнул на спину, слабо засипел, царапая тетиву, глубоко врезавшуюся в горло. Он елозил ногами, лицо побурело, а Щавель спокойно растягивал рукоятки в стороны и ждал. Дневальный обмочился и затих. Прикушенный лиловый язык вывалился изо рта, на посиневших губах налипла кровавая пена. Щавель вытащил удавку из глубокой борозды на шее несостоявшегося разбойника, смотал, убрал в карман, вытянул кинжал из ножен за поясом. Махнул Жёлудю идти первым.

Шагая по краю ступеней, чтобы не прогибались и не скрипели, парень просочился в казарму. Сени, ящик с обувкой, миска сапожного дёгтя. Кладовая, вход в жилую половину, сколоченная из досок тумба, на ней коптилка, горит смердящим пламенем. За ней спальня, да какая большая! Посреди спальни русская печь, иначе зимой помещение не обогреешь, простынут вехобиты, они на мороз нежные. По стенам нары в три яруса, должно быть, много разбойников собирается, но сейчас пустые. На нижних спят молодые спартанцы, рано озверевшая нелюдь. Жёлудь ударил ближайшего топором по шее, метнулся к следующему, рубанул, прыгнул дальше.

Щавель двигался вдоль стены напротив, закалывая спящих ударом в грудь. Проснуться и вскочить успели только двое с дальних нар. Своего Жёлудь сбил ногой, оглушил обухом в висок. Щавель рубанул своего кинжалом в переносицу. Вехобит взвизгнул, схватился за глаза, рухнул на колени и заблажил как раненый заяц. Щавель заколол его, вогнав кинжал под левую лопатку. Те, кого принял Жёлудь, корчились, зажимая хлещущую кровь, но жизнь быстро утекала из них. Вот, один спартанец выгнулся дугой, последний раз исполнив борцовский мостик, скатился на пол. Другой обрёл силу и ринулся бежать как баран с отрубленной башкой, но бездарно врезался в печку и забился подле неё, сипя, хлеща кровью из рассечённой артерии. Щавель вонзил в него кинжал по самую рукоять, приколов остриём к половице. Пришлось наступить на грудь, чтобы выдернуть.

В спальном расположении висел истошный хрип агонизирующих и густо, хоть топор вешай, пахло свежей, пряной кровью.

– Надо пожрать, – Жёлудь достал кухонный нож и склонился над оглушённым спартанским мальчиком.

Курсантов насчитали одиннадцать, включая дневального. Затаскивая его в казарму, Щавель обнаружил, что вот-вот взойдёт солнце. Время было уносить ноги, но Жёлудь разговелся, и командир не посмел нарушить воинскую трапезу сына. Пока Жёлудь пировал, старый лучник осмотрел оружейные пирамиды возле тумбочки дневального. Деревянные калаши, учебные мечи, щиты и копья были заготовлены из расчёта на одновременное обучение двух десяток. Луки без тетивы лежали на вбитых в стену колышках. Щавель снял самый толстый, осторожно согнул плечо. Дерево захрустело. «Лопнет, пересох, – понял он. – Вырезали кривыми руками, по принципу „на, выбрось“, ничем не пропитали, хранили кое-как и давно не пользовали». Стрел и вообще хоть сколь-нибудь ценного Щавель не отыскал. Боевое оружие вехобиты хранили в надёжном месте. Разумно, если учитывать внезапные наезды дружины и профилактические зачистки. Услышав за спиной вкрадчивые шаги, Щавель развернулся.

– Хоть поел по-человечьи, – улыбнулся Жёлудь окровавленной пастью и протянул кусок печени. – Тебе, батя, принёс.

– Спасибо, сынок. – Щавель оторвал расползающийся под зубами комок и заработал челюстями.

Окинул придирчивым взглядом спальное расположение – не забыли ли чего напоследок.

– А чего это у них у всех ушей нет?

– Срезал на ожерелье, не обидишься? Могу с твоих тебе отдать.

– Да не надо. Оставь себе. Можешь рубануть каждого, чтобы твоя отметина на них была.

Жёлудь так и поступил. Он был честный парень.

– Отступаем через пожарный выход.

За оружейными пирамидами виднелась дверь. Крыльца за ней не оказалось, приступок, спортгородок, а за ним лес. На востоке небо стало алым, со дворов приветствовали друг друга спартанские петухи и начиналась утренняя движуха. Отец и сын бросились бежать, но впереди было пастбище, а сзади слышался топот копыт.

Бабахнул выстрел. «Дульнозарядное», – отметил командир.

Щавель на ходу оглянулся. По главной улице пронеслась на коне кряжистая фигура с округлыми, гладкими, совсем не мужскими формами. В одной руке странный наездник сжимал ружьё, в другой что-то вроде ребёнка, а пятками наяривал по бокам скакуна. Вдогонку неслись встревоженные гортанные крики.

Охотники наддали что было мочи, влетели в подлесок и затихарились. Смотрели сквозь кусты. За ними погони не было.

В деревне начался кипиш.

– Вроде баба скакала, – предположил Щавель.

– Это она! – выдохнул Жёлудь.

– Кто?

– Даздраперма Бандурина!

Глава двадцать первая,

в которой раболовецкий отряд продолжает боевой поход, ненадолго заворачивая в Спарту, дабы произвести кардинальную перемену социально-политического строя в одной отдельно взятой деревне на страх врагам, на радость князю

До Первитино добрались к вечеру, не встретив ни разбойничьей засады, ни погони. Вехобиты были заняты чем-то более важным после наезда на Спарту Даздрапермы Бандуриной.

После всего пережитого, одолев тридцать вёрст под дождём, отец с сыном валились с ног, однако Щавель приказал топить баню и отрядил лепилу обследовать Жёлудя, пользовать солями или другими зельями, но привести его во здравие.

Узнав от Сверчка, что в Лихославле остановился Литвин с полусотней дружинников, без боёв прошедший от Новгорода, командир распорядился немедленно вызвать его на совет.

Грязные, оборванные, без оружия и вещей, с проступившим клеймом перенесённых тягот, они пробудили жгучий интерес заскучавшего воинства.

– Где были? – накинулся Михан, когда Жёлудь вышел на крыльцо, где сидел сиднем Тавот и примкнувший к нему Филипп, а рядом переминались с ноги на ногу трое ратников.

Жёлудь обвёл их смурным взором и промолчал.

– Давай рассказывай, что произошло. Где луки, где котомки, откуда кинжал?

Ответом было ледяное молчание Жёлудя. Молодой лучник смотрел на крутившегося перед ним сына мясника брезгливо и, чем дольше затягивалась пауза, тем надменнее становился взгляд. На губах Филиппа зазмеилась гадливая усмешка. Михан заметил это и в запальчивости воскликнул:

– Чего молчишь, дурак? Тебе разбойники язык оторвали?

Жёлудь уже привык к окаменевшим в дороге плечам и потому ударил без замаха. Пол словно толкнул его в ногу, нога крутнулась на носке, выпрямилась, бёдра развернули корпус, рука взлетела по дуге и впечатала кулак в ухо. Михан кубарем слетел с крыльца и затих в дождевой луже.

Филипп сразу перестал лыбиться. Тавот наблюдал за происходящим с живым интересом и только посторонился, когда Михан летел с крыльца. Ратники замерли в готовности кинуться разнимать.

– Крепко приложил, – заметил вышедший из сеней Лузга. – От сердца удар шёл.

– От бедра, – поправил Жёлудь ровным голосом. Парень остался спокоен, будто ничего не случилось.

– Ну что, колодники? – напустился на сидящих Лузга, заткнув обратно в глотку Филиппу собравшуюся вырваться скабрёзную шутку и заставив Тавота опустить глаза. – Чего потухли?

Михан завозился и сел. Помотал головой, обвёл собравшихся мутным взглядом, остановился на Жёлуде.

– Ещё раз меня дураком назовёшь, калган отшибу, – холодно известил его боярский сын. – Отобью так, что будешь под себя испражняться как сраный бобик, причём всегда, а не только когда тебя напугают.

– Родился тупым, тупым и помрёшь, как ни пыжься, – прошипел Михан. – Над тобой всё равно девки смеяться будут.

– Зла не видеть, добро не ценить, – рассудительно произнёс Жёлудь. – Теперь я вижу, какой ты засранец.

Тут уже переглянулись Лузга и Филипп, словно спрашивая друг у друга: «Тот ли это Жёлудь, которого мы знаем?» Раб Тавот остался в стороне от их дел, но, когда Жёлудь скрылся в избе, отпустил реплику:

– Парень где-то резко поднял экспириенс. Познавательно было бы услышать, какие испытания выпали на его долю.

– Бешеная вонючка его покусала, вот что. – Михан, которого поддерживал под руку молодой дружинник Желток, поднялся на подгибающиеся ноги, плюхнулся на нижнюю ступеньку, весь в грязи, Тавот посторонился.

– Это эльфийская кровь взыграла, – высказался Филипп, которому Лузга разболтал о происхождении Жёлудя. – Видали, как заносчиво посмотрел на нас всех? Чистый эльф из Академгородка.

– Злая бешеная вонючка, – повторил Михан. – Он и раньше был дурак, а теперь окончательно свихнулся, на людей кидается. Что я ему сказал?

В избе Жёлудь нашёл Альберта Калужского рассматривающим одиннадцать правых ушей, разложенных на тряпице.

– Нравятся?

– Положительно, не понимаю ваших лесных обычаев, – вздохнул доктор. – Считал, что уши отрезают в качестве трофея в южных областях, а в Ингерманландии такого обыкновения нет.

– У нас есть, – сказал Жёлудь. – Завялю, повешу на связку, буду надевать в бой и по праздникам. Хочу у тебя соли попросить.

– Возьмём у хозяев, – деликатно съехал Альберт. – У них хорошая, ядрёная соль с Перми.

У Винта разжились также миской, плошкой и камнем для гнёта.

– Соль вычегорская. – Альберт кинул на язык пару крупных кристаллов, растёр по верхнему нёбу, пожевал. – В ней ушам пары дней хватит, чтобы химикалиев набрать, она нажористая.

– Не успею, так в мешок положу, в пути утрясутся.

– Не протекут, если сок дадут?

– Они не мясистые, молодые уши-то. Я с курсантов срезал.

– Да, чай, не рыба, – поспешно согласился лепила.

– Я дома свиные солил, а в них мяса куда больше, и ничего. Весь сок соль впитает, немного его, – со знанием дела просветил Жёлудь. – А ещё мы уши жарили на костре, вкуснятина! – мечтательно зажмурился парень. – Хрустят, как сухарики.

– Свиные? – осторожно уточнил Альберт.

– Ага, Михан приносил.

Вспомнив о Михане, Жёлудь помрачнел.

– Навыращивали разбойников! – Он натряс на дно миски толстый слой серых кристаллов и стал укладывать уши так, чтобы они не соприкасались краями, а промежуток между ними засыпал солью. – Дикий, убогий, первобытный народ!

– У каждого народа есть разбойники, – толерантно заметил видавший виды лепила. – У русских они тоже встречаются.

– Только у нас разбойники – это отблёвки общества, а у вехобитов – носители освящённых веками традиций, – резко возразил Жёлудь. – У нас разбойники по-любому преступники, у вехобитов они герои. Зачем нам такой народ под боком? Мало их князь щемит, давно надо было под корень вырубить и сжечь.

Альберт Калужский посмотрел на него с почтением и испугом, как на эльфа, который незаметно возник рядом и сказал своё веское слово, как это умеют делать одни только эльфы.

* * *

– Предателю первый рубль, – провозгласил Щавель, величаво, как положено боярину, откинувшись на заднюю луку седла. – Камаз, подойди!

Население Спарты, сбитое в кучу на площади перед сельсоветом, угрюмо молчало. Сзади их подпирали копья трёх десяток конной дружины, ещё десятка гарцевала вокруг села, чтобы не допустить до леса ретивого побегушника, случись ему уносить ноги, да тридцать витязей шмонали дома вехобитов на предмет обнаружения недозволенного и прикарманивания полезного.

Готовый всегда воздать добром за добро, Щавель провёл показательную зачистку. На берёзе болтался в петле старейшина, имени которого командир так и не узнал. Зато старый лучник был осведомлён о верованиях вехобитов, согласно которым повешенный не попадёт в рай, а будет пресмыкаться в инфернальном зиндане-хлеву с грязными огнедышащими свиньями. Вечно.

Отправив авторитетного абрека в места отдалённые, Щавель продолжил расправу иными способами.

– Где Камаз?! – рявкнул Литвин на замершую толпу мохнатых вехобитов и мало чем отличимых от них женщин.

В рядах произошло волнение. Слаженное движение масс, подобно работе кишечника, извергло ссутулившегося и окончательно потерявшегося Помоева.

– Подойди, Камаз, – повторил Щавель и, когда вехобит приблизился, торжественно протянул монету. – Держи свой рубль, заработал.

Камаз дрожащей рукой принял награду и опасливо оглянулся, а Щавель приосанился в седле и объявил всем присутствующим:

– Выборная форма в органы местного самоуправления показала себя безблагодатной. Отныне я упраздняю этот пережиток прошлого. Пора укреплять вертикаль власти! Светлейший князь Великого Новгорода Лучезавр делегировал мне полномочия решать управленческие вопросы на местах. Руководствуясь данными оперативной обстановки, я заменяю институт старейшин центрально-ориентированной должностью председателя сельского совета, как это было до Большого Пиндеца. На должность председателя назначаю Камаза Помоева, хорошо зарекомендовавшего себя в долгосрочном сотрудничестве с органами охраны порядка. Слава России!

Толпа помалкивала, потупившись. Дружинники подбодрили задние ряды копьями, и стимулируемое, как амёба иголками психопата-биолога, население Спарты нестройно загудело, а потом заголосило хором, с пылким, душевным единством:

– Слава России! Слава России!

Вехобиты уже не зырили в землю, а прожигали огнём чёрных глаз новоиспечённого председателя, который, зажав в кулаке Иудин сребреник, бормотал омертвевшими губами:

– Слава… Ватаа! Слава…

* * *

– Хорошо быть Бараном Сараевым и печально Камазом Помоевым. – Щавель расслабленно покачивался в седле, возглавляя растянувшуюся по лесной дороге колонну. За спиною Щавеля висел в налуче его лук и колчан со стрелами, на поясе – нож работы Понтуса Хольмберга из Экильстуны. Трофеи обнаружили в избе старейшины висящими на ковре. Дряхлый абрек не утратил страсти к коллекционированию. Легендарный автоматический пистолет тоже был найден и перекочевал в котомку Лузги. Заняться им оружейный мастер планировал на ближайшем привале. – Грабить караваны, драть гусей и гулять в кабаках дольнего Подмосковья всяко лучше, чем остаться опорой вертикали власти в разбойничьем селе.

– Барана Сараева отыщем, – молвил ехавший рядом Литвин. – Вернёмся из командировки и опять на болота. На сей раз я устрою Барану персональную проверку по всему хозяйству. Чёрта с два он от меня уйдёт, скотина немытая.

«Сжечь бы Спарту, да нельзя, светлейший не одобрит, на попрёки изойдёт, а я уже достаточно натворил добрых дел, чтобы прямо сегодня изничтожать посёлок дорожных рабочих, – думал Щавель, посвежевший после хорошей охоты. – Сделавшись князем, Лучезавр стал рачительным до тошноты. Ему состояние дорожного полотна Великого тракта, который подновляет Спарта, ценнее ущерба от волчьего логова у торговых путей».

– Камаза Помоева тоже не забывай, – напо мнил Щавель. – Если председателя сельсовета убьют, значит, вехобиты отвергли прогрессивную форму княжеского правления.

– А ему не жить, – хмыкнул в усы Литвин.

– Дело не в Камазе, а в должности председателя. Если его изничтожат и опять выберут в совет старейшину, спартанцы тем самым поставят под сомнение власть светлейшего князя и заставят усомниться население других вехобитских деревень. Оттуда зараза неповиновения поползёт по всему краю, там и до бунта недалеко. Значит, спартанцев надобно покарать в назидание остальным, чтобы сохранить порядок на Великом тракте.

Литвин пожал плечами, то ли соглашаясь, то ли возражая.

– Великий тракт – торговая магистраль первостепенной значимости, – отчеканил Щавель. – Равно как Водный путь, ради которого пришлось казнить ростовщика, пусть даже это привело к войне с Озёрным Краем. Важность возложенной на нас задачи не имеет равных на текущий момент, ты понимаешь это, сотник?

– Светлейший выделил мне ещё две десятки из личного резерва, чем кагбэ намекал, – кивнул Литвин.

– Понимаешь, значит. Когда ты вернёшься с рабами, я буду далеко, – Щавель устремил неподвижный взор в небо над краем леса. – Так что придётся тебе принимать решение на месте. Не бойся ответственности, кто-то должен раздавить гадину в её гнезде.

– Будет приказ светлейшего, всю Спарту с землёй сровняю.

– А ну как придётся действовать по обстановке? Например, столкнувшись с яростным сопротивлением отрицательно настроенного элемента. В Новгород гонца не пошлёшь для получения княжеского соизволения, времени не будет. Как поступишь пред лицом крайней опасности, отступишь или казнишь бунтовщиков?

– Новгородский ОМОН ещё ни перед кем не отступал, – вскинулся Литвин, но опомнился и надул щёки: – Допустим, возгоню я немытых обратно на болота или перевешаю, а кто дорогу делать будет?

– Из Озёрного Края пригоним. Только не рыбаков из Осташкова с их эффективными пацанами, а взрослых работных мужиков с бабами. Пусть селятся в пустые дома и детей заводят. Кроме того, селигерских в обязательном порядке надобно смешать с китайцами, их что-то много на финской границе развелось, тоже имеет смысл переселить. Я князю об этом вчера отписал. А мохнорылых помножить на ноль. Как только они завалят назначенного представителя государственной власти, у тебя сразу будет веский повод припомнить остальные грехи спартанцев и, по совокупности содеянного, зачистить село по полной программе. Самому же легче с разбойниками управляться, когда рассадника под боком не станет. Нет поддержки местного населения, нет боевиков. Нет боевиков – на земле мир, порядок, торговля и процветание. Закон жизни такой, улавливаешь?

Глядя, как Щавель фалует Литвина подписаться на голимую мокруху, Лузга чуял, что идея запала в душу сотника. Это было зерно, брошенное на удобренную разбойниками почву, которое непременно взойдёт и даст плоды.

Вехобитов ожидала жатва скорби.