Текст книги "Работорговцы. Русь измочаленная"

Глава двадцать пятая,

в которой Щавель испытывает культурный шок, подноготная учёного раба Тавота предстаёт взору собравшихся, а Жёлудь срывает покровы с натуры башкортов

Нелегко, проспавшись после кровавого пира, встретить во дворе басурманина.

«Уже добрались! – содрогнулся Щавель, чувствуя за спиной пыхтение паровозов хана Беркема, но потом явилось спасительное понимание. – Это же Москва, здесь всё возможно».

Басурманин стоял у ворот и по-простецки беседовал с Альбертом Калужским. По расслабленным позам было видно, что зацепились языками они давно и крепко, а поговорить им есть о чём.

Они даже фигурами были схожи, только басурманин имел рост чуть повыше, плечи чуть пошире и живот потолще. Он был одет в серую поддёвку, коричневую рубаху и тёмные портки, заправленные в короткие порыжевшие сапожки с квадратными носами. В руке он держал картуз. У ног стоял туго набитый сидор. С внешней стороны там и сям выпирали острые уголки. Сидор стоял как влитой. Он казался неподъёмным. В сидоре были книги.

Поправляя на поясе нож, Щавель направился к воротам. По двору ходили дружинники и басурманина как будто не замечали. Ну, разговорился с лепилой человек прохожий, да и пусть их.

– Вот наш командир, – бесхитростно выдал Альберт, когда Щавель приблизился к ним.

– Шарипов Вагиз Фатыхович, – представился басурманин и протянул руку.

У басурманина была круглая, свежевыбритая голова, тонкие усы и короткая, аккуратно подстриженная бородка. В узких глазах плясали искорки смеха. Он улыбался словно бы с лёгкой иронией к самому себе.

– Щавель. – Старый лучник пожал руку.

– Вагиз Фатыхович – учитель испанского языка, – в свою очередь сдал басурманина болтливый доктор.

– Брожу по Руси, сею разумное, доброе, вечное, – улыбнулся учитель.

– Я как раз есть собрался, – сказал Щавель. – Чем здесь стоять, пошли за стол.

Уже было время обеда. Щавель усадил гостя по левую руку, по правую сел Литвин, рядом разместились Лузга и Жёлудь, а возле басурманина уселся Альберт Калужский. Посматривали на представителя страны вероятного противника как на диковину, а тот улыбался в усы и отвечал на вопросы.

– Хожу, детей испанскому языку учу. Иногда факультативно русскому.

– Испанский-то им зачем? – как старый воин, Щавель умел внятно говорить с набитым ртом. – Шведский учить полезно или греческий.

– Чтобы Сервантеса в оригинале читать и культурно развиваться.

У всех собравшихся ум за разум заехал, а басурманин продолжил:

– Тот, кто прочёл о похождениях хитроумного идальго дона Кихота Ламанчского, тот никогда не станет прежним.

При полном молчании в трапезной некоторое время раздавался громкий треск шаблонов.

– У нас на такие выходки горазды только эльфы, – наконец признал Щавель.

– Реликтовые ленинградцы? – оживился Вагиз Фатыхович. – Давно хочу с ними познакомиться.

– Разве к вам в Орду не забредали эльфы?

– Не добираются, – покачал головой учитель. – Я на Руси двенадцать лет преподаю, дома не был.

– Связь с земляками поддерживаешь? – быстро спросил Лузга.

– Нет, – усмехнулся Вагиз Фатыхович. – К чему? Если я пошёл на Русь работать, значит, должен ассимилироваться. За речкой своя жизнь, а здесь, у нас, своя. Я много где ходил, но эльфов ближе Мурома не встречал.

– Отчего же, – возразил Альберт. – За Муромом есть колония энтузиастов.

– Оппортунистов.

– Ах, да, это не то, – смутился доктор.

– И не колония, а поселение. Губернатор выселяет туда всех несогласных лапти плести. Возможно, эльфы там тоже присутствуют, но меня Аллах миловал от таких встреч. Так что не нашёл я Преждерожденных эльфов.

– Совсем ни одного? – изумился Жёлудь.

Вагиз Фатыхович улыбнулся:

– Менестрелей и артистов театра я, конечно, лицезрел. Но они родились уже после войны и, к сожалению, являются представителями творческой интеллигенции, а мне хотелось бы пообщаться с научно-технической, довоенной закалки.

– Научно-техническая только в Садоводстве и его окрестностях. – Щавель залил трапезу могучим круханом пива.

На полусогнутых приплёлся раб Тавот в расчёте, что ему достанется кус с боярского стола, и налил господину ещё пивка.

Секунду он и басурманин глядели друг на друга – Тавот пронзительным взором, учитель изумлённым.

– Как зовут тебя? – спросил Вагиз Фатыхович.

– Тибурон.

Брови басурманина взлетели к вершине лба.

– Тибурон? El tiburon? Quien te ha apodado asi? (Акула? Кто вас так назвал?)

Если бы взоры присутствующих имели силу солнечного света, то раб, на котором они собрались в одну точку с неистовой силой, запылал бы ярким огнём. Но Тавот молчал, словно окаменел.

– Habla Espanol? (Говорите по-испански?)

– Нет! – быстро ответил Тавот.

По безмолвному приказу отца Жёлудь сорвался со скамьи и вмиг оказался за спиной Тавота, схватил его за локти.

– Не подняться ли нам наверх? – изысканно, по-эльфийски предложил Щавель учителю испанского языка. – Отчего бы нам не продолжить столь увлекательную послеобеденную беседу в моём личном номере? Лузга, добудь плеть. Доктор, найдётся едкая соль?

* * *

– У меня семнадцать дней был рабом член Ордена Ленина, – произнёс Щавель тоном бесстрастным, и только Жёлудь воспринял его как задумчивый. – Это достижение, которого не было ещё ни у кого.

В компании с Литвином, Лузгой, Сверчком и Скворцом они допрашивали Тибурона в верхнем нумере, а на дальней постели сидели бок о бок Альберт Калужский и Вагиз Фатыхович, следя за процессом. При этом учитель испанского периодически подтверждал сказанное Тавотом либо помогал ценными сведениями. Обошлись без плети и едкой соли – учёный раб был немощен и умён, а потому заговорил сразу.

– Так, значит, ты Акула. – Литвин покрутил ус. – Так вот ты какой.

– С Чёрного моря родом, – высказал авторитетное мнение Альберт. – Они там все чернявые.

– А зачем тебе, Акула, испанский язык? – осведомился Литвин.

– Это язык испанских коммунистов! – очи Тибурона сверкнули. – Мы на нём разговариваем, чтобы никто из непричастных не понимал.

– А зачем ты, Вагиз Фатыхович, – обратно вопросил Литвин, – учишь детишек испанскому языку?

– Чтобы Сервантеса в оригинале читать. – Басурманин больше не улыбался.

– Зачем он учит детей испанскому? – обернулся Литвин к Акуле.

– Я его не знаю, но нам легче юных ленинцев воспитывать, когда они владеют начатками испанского. Лелюд детишек приносит, их в Кремле учат всякому, а потом в мавзолее в пионеры принимаем.

– Тебя из Орды к нам прислали? – обратился Щавель к учителю.

– Направили на Русь по распределению после окончания педагогического института, – басурманин пожал плечами. – Не всем достаётся хорошее распределение. Потом я здесь прижился и теперь чувствую себя как дома.

– В краях южнее много учителей ходит из Орды, – просветил Альберт. – Они учат детей грамоте и разным наукам, но севернее Москвы забредают редко.

– Сюда распределения вообще не бывает, – подтвердил Вагиз Фатыхович. – Я сам прошлый учебный год проработал в Серпухове, а за каникулы хотел дойти до Рыбинска.

– Далеко пойдёшь, – обронил Щавель.

– Кто такой Лелюд? – продолжил Литвин допрос Тибурона.

– Богом проклятый педофил из шайки шамана Мотвила, – быстро ответил тот, едва Лузга шевельнул плетью. – Имя его означает «Ленин любит детей», он был наречён после инаугурации, когда Мотвил занял место пленённого шамана Владилена.

– Сколько человек в шайке Мотвила? – ледяным тоном произнёс Щавель так, что у всех присутствующих внутри похолодело.

– Он сам, Лелюд и Дележ. Ячейка должна быть маленькой, чтобы не нарушать конспирацию.

– Кто такой Дележ?

– Циклоп из Твери. Он отличается могучим даже для циклопа сложением и был взят в ленинский резерв совсем молодым. Его инаугурационное имя означает «Дело Ленина живёт». Дележ находит волшебные ништяки и доставляет их шаману. У него нюх на волшебство, кроме того, ему доносят слухи о появлении обладателей ништяков, а уж отнять их Дележу проще простого.

– Что делает с ними Мотвил?

– Изучает. Некоторые оставляет себе, остальные подносит мумии, дабы укрепить её силы. Взамен мумия одаряет Мотвила обладающим многими значительными свойствами мумиё, которое выделяет подобно мумиям египетских царей древности. За этим мумиё археологи лазили в пирамиды, рискуя жизнью.

– За золотом они лазили, – сказал Лузга.

– За золотом – это сказки, рассказываемые легковерным. Простакам нужны затейливые и красочные истории с несметными сокровищами и ослепительными красавицами, – по губам Тибурона скользнула презрительная усмешка. – Вещи сложнее их мозг принять не способен.

– Расскажи о Мотвиле, – приказал Щавель.

Тибурон помолчал, собираясь с мыслями. Даже Лузга не стал его беспокоить.

– Он силён, – быстро заговорил раб в своей обычной манере. – Если шаман Владилен делал ставку на живые ингредиенты, Мотвил использует неорганические амулеты. Могущественные кристаллы напиханы у него под кожу и прямо в мясо, от этого он стал очень силён. Воздух дрожит, когда он проходит рядом с тобой. Мотвила ты сразу узнаешь.

– Вы это всё всерьёз? – Басурманин слушал, задрав брови и выкатив глаза, чувство юмора ему отказало. – Я много на Руси видел странного, но, по-моему, у вас крыша поехала. Ленин – это просто мумия вождя, изготовленная по приказу большевиков.

– Ленин – это самый известный случай некробиоза, – перебил учителя Тибурон. – Они были и ранее, и много их было повсюду, особенно в Средней Азии. Типичный случай некробиоза был зафиксирован в Душанбе, где проводились клинические испытания новой вакцины бешенства, давшей неожиданный побочный эффект. Большевикам удалось предотвратить эпидемию, но не в случае с Лениным, которого пуля боится. Ленина смерть не берёт.

– Ленин умер, но тело его живёт, – задумчиво сказал Альберт Калужский. – Секрет в особых солях, которые применяли для его сохранения великие мудрецы древности.

– Что это за соли? – спросил Щавель.

– Рецепт до нас не дошёл. Могу предположить очень чистый хлорид натрия, который оттягивает из трупа влагу. Возможно, применяли взятую со Святой Земли соль Мёртвого моря и соль моря Живого.

Тавот хрипло рассмеялся. Первый раз слышали от раба его смех. Он был жуткий, словно скрипело быстро качаемое взад-вперёд сухое дерево.

– Секрет унёс с собой в могилу академик Збарский, основатель шаманизма-ленинизма. В последние годы жизни академик особенно часто обращался к теме страдания, наделяя её прежде невиданной трагической силой. Опытным путём он установил эффективность имплантации в тело предметов Силы и провёл ряд исследований, результатом которых…

– Ребята, – пробормотал Вагиз Фатыхович, – товарищи, граждане, да вы психи тут все. Вы о чём вообще говорите?

Сверчок развернулся к басурманину и наклонился к нему, недобро сощурившись.

– Ты был в Москве? – жёстко спросил он.

– Не был, – признался учитель.

– А говоришь! – прибил спорщика презрением старый десятник.

– Вы, правда, господа… – учитель зажмурился и с напряжением потёр лоб. – Вы совсем того.

– Слаб ты, басурманин, – равнодушно обронил Щавель. – Иди детишек учи. Теперь им испанский только для чтения про хитроумного этого… дальняка понадобится. Пойдём, я тебя провожу, чтобы у братвы вопросов не возникло, заодно подумаю.

– Вы тоже сделайте перекур, – приказал он нехорошо косившейся на Тибурона шайке головорезов. – Без меня не продолжайте.

* * *

Щавель и Жёлудь стояли у ворот, глядя в спину уходящему учителю испанского.

– Как же так, батя, – удивился Жёлудь. – С басурманином поручкались, за одним столом ели и живым отпустили?

– Он нормальный человек. – Щавель никогда не признался бы сыну, что нынче ночью по самое горло напился крови и сегодня не хотел её. – Что с того, что он басурманин? Привыкай, нам ещё по Орде идти.

– Не похож он на басурманина, – заметил Жёлудь тоном повидавшего всякое мужика. – Какой-то он русский и одевается как простой землероб.

– Типичный басурманин, – был ответ отца. – Даже Лузга признал в нём башкорта. Да и сам он не отрицал, что происходит родом из Орды.

– Если это башкорт, у него должна быть голова как у волка, но без шерсти, уши острые и клыки. Голая кожа, как у человека на лице, у мужиков усы и борода, – пылко заявил Жёлудь. – Недаром они зовутся башкортами. По-басурмански «баш» – голова, «корт» – волк. То есть волкоголовые. Вместо князя у них Организатор, по-ихнему Башорг. Башкорты входят в состав Орды и живут на приграничных с Проклятой Русью землях. Они жутко воют и грабят купцов, оттого с Ордой торговли нет.

– С чего ты взял?

– В газете прочёл.

Жёлудь выудил из кармана и расправил здоровенный разворот. Газета называлась «Аномальная Русь».

– Вон, – указал нужную статью Жёлудь, да там и по иллюстрациям было понятно – устроители таблоида постарались нагнать жути на мещан.

«Башкорты грабят корованы», – прочёл Щавель заголовок, напечатанный вершковыми буквами. «Редкий купец осмелицца заявиться в земли басурманского хана, да и тот смельчак сложит голову, не пройдя дня пути. Лютые башкорты стерегут свою родину, и даже профит >9000 не умягчит их зверских сердец».

– Не верь, – сказал Щавель, убирая растопку в карман. – Это московская газета. Когда ты эту эльфийскую привычку оставишь – бездумно доверять всякому печатному слову?

– Я постараюсь, – сказал Жёлудь и спросил: – А мы будем пытать Тибурона?

– Нет, сынок, – сказал Щавель. – Сегодня не будем.

* * *

Далеко за лесом, по дороге от Клина к Москве, в сопровождении тщедушного китайца шагал рослый каторжник с птицей Гру на плече.

– Эх, Тибурон, Тибурон, – шептали его губы, Удав давно не замечал, что говорит вслух. – Я иду к тебе, мой милый. Не бросай меня, дружок.

При этих словах Ли Си Цын печально тряс головой, но не отставал от длинноногого спутника, нагоняя его вприпрыжку.

Когда грусть разлуки переполнила сердце Удава, Отморозок отбежал на обочину, грохнулся на колени, вскинул кулаки к небу и во всю глотку завыл в поднимающуюся полную луну:

– Кендара-а-ат!

– Мать, мать, мать… – привычно откликнулось эхо.

Глава двадцать шестая,

в которой Михана жжёт, грызёт и мучает зависть злоедучая, а Тибурон рассказывает истории, приводящие в замешательство даже видавших виды мужей

Ночная фишка выпала Михану с двух до четырёх, самое поганое время. Напарником назначили Долгого – долговязого лобастого дружинника, молчаливого и насупленного, словно на чело его наложили проклятие вечной тени. Заступая на пост, Долгий проверил засов, дёрнул на себя так, что тяжеленные воротины качнулись, будто пёрышки, заскрипели недовольно и боязливо. «Пост принял», – доложил мрачный ратник и больше не произнёс ни слова, только прохаживался, держа копьё в опущенной руке, да прислушивался.

Михан же выстаивал фишку, опираясь на древко и так бдя. Спать хотелось, да не спалось. Терзали парня зависть и обида. Недавнего гостя, которого Щавель привёл и за стол рядом усадил, потом, когда Жёлудь Тавота сцапал, Скворец с Литвином увели наверх. Уж ясно было, что встрял гость, а через время командир лично его проводил, едва ли не с почестями. И Жёлудь следом. Дурень стал правой рукой! Но ведь только что вместе на фишке стояли, из одного котелка хлебали, а теперь Жёлудь вознёсся, зато сын наипервейшего в Тихвине мясника, парень справный, опускается на самое дно! Наоборот должно быть – молодцу стоять подле командира, а дураку, пусть и сыну боярскому, тусоваться поодаль.

Как несправедлива жизнь!

Ещё парню хотелось узнать, за что угорел раб Тавот. С той поры, как его утащили наверх, о злосчастном колдуне не было слышно. Известно только, что Лузга добывал плеть, но ни воплей, ни вёдер с кровавой водой из нумеров не поступало. Лузга же на двор выходил, всё огрызался да гавкал отчего-то пуще обыкновенного. Загруженный поручениями Михан не улучил момента подойти расспросить. А Жёлудь и вовсе неродной стал. Ходит гоголем, глядит пушкиным, речи ведёт графом толстым. С тем, каким вышел из Тихвина, и сравнения нет. А всего минуло пять недель.

Пять недель… Парень вздохнул. Кажется, год уже в походе, и повидал всякого, и разное случалось. Всё вместе, а теперь отстранили от движухи. Щавель даже в битве не доверил поучаствовать, отослал за Тавотом. Раненых дружинников взял, а его задвинул, славы лишил. Резня, говорят, была знатная. Мало кто подобную помнит. И вот с этим запросто прокатили! За что ж так, командир? Или не доверяет больше, прознав о разорении склепа Бандуриной? Но Жёлудя-то держит возле себя, в разведку с ним ходит. Понятно, Жёлудь – отпрыск родной. А он кто? Сын мясника. Если припомнить, с отцом Щавель и не разговаривал почти. Как за червя навозного почитал, должно быть. Щавеля не поймёшь, ко всем холоден, а разозлится – такого морозу напустит, что в штаны вот-вот наложишь. Жёлудь таким же становится. В Тихвине был дурак дураком, обычный парень, а как в боях побывал, сразу порода проявилась. Жуткий человек этот Щавель, людей под себя влёгкую гнёт. Дружинники поговаривают, что ему хребет становой сломать в характере, как сухую хвоинку. Вроде даже светлейший князь его побаивается, долгие годы держал вдали от себя. Ему, князю-то, виднее.

Михан припомнить не мог, чего такого особенного учинил в походе старый лучник, что не делал в Тихвине. Так же охотился, притаскивал из леса разбойников, сажал на кол. Взбадривал чухну, ходил на восточный берег Ладоги давить чудь карельскую, не позволял расслабиться гарнизону. И вот, князь призвал его к себе, одного, без войска. Хорошо, Жёлудь вовремя проболтался и удалось уговорить дядю Щавеля взять с собою в Великий Новгород. Суров, но справедлив командир Щавель, и чего, спрашивается, князь его боится? Видел Михан столицу Святой Руси. Силён князь – не людьми, горами ворочает. Большая честь послужить ему. Надо радоваться, что приняли в дружину. Только вот что-то нерадостно.

Михан скрипнул зубами, переступил с ноги на ногу. Левая рука нащупала в кармане и сжала греческий красный платок.

* * *

– В древние времена Москва была окружена кольцом монастырей, чтобы никакая гадость из неё не просачивалась. Внутрь можно, назад никак, там она и плодилась, с лютой злобы и с голоду пожирая самоё себя. Баланс сохранялся, пока защиту не порушили большаки. Поначалу они сдерживали напасть репрессивными мерами, но зло прорвалось на рубеже тысячелетий. Воры взяли власть, у всех приличных людей задрожали колени, шлюхи кинулись к корыту, и пришёл Большой Пиндец.

Филипп говорил веско и со всей ответственностью. Щавель слушал его, ковыряя щепкой в зубах после обильного завтрака. Следовало основательно подкрепиться – предстояло продолжение допроса Тибурона.

Допросное дело – вещь хитрая. Если не занимаешься им регулярно, а лишь изредка, оно изматывает не меньше, чем ответчика. Когда Щавель поднялся в нумер, пленный колдун ожидал своей участи, сидя в углу. За неимением колодки, ноги его были примотаны к толстому полену, между щиколоток привязали руки. Он всю ночь просидел согбенным и не спал. Когда командир вошёл, Тибурон с усилием поднял голову и проводил его злыми чёрными глазами.

– Как он?

– Молчит всю дорогу.

Оставленный на страже Лузга занимался перезарядкой стреляных гильз. Распотрошил свою котомку, расстелил на постели тряпицу, раскрыл коробочку с капсюлями, разложил причиндалы. Выковыривал шильцем пробитый капсюль, загонял на его место новый, заполнял мерку порохом, засыпал его в гильзу, затыкал пыжом. Пули от мушкетонов кромсал на восемь частей, засыпал вместо картечи, притыкал пыжом и уминал края гильзы. Любо-дорого было смотреть на его работу.

– Как, оружейник, есть ли порох в пороховницах?

– Был, да весь вышел, – с досадой тряхнул ирокезом Лузга. – Потратили почти целиком.

– Это всё? Только тот, что у тебя?

– Осталось мальца у огнестрельщиков, но у них на донышке, по разу зарядить.

Щавель снисходительно улыбнулся:

– Беда всех огнестрельщиков заключается в том, что порох на коленке не сделаешь, а стрелу можно.

– Ну его к лешему – луком со стрелами воевать. – Лузга любовно погладил начищенный и смазанный обрез, лежащий на постели рядом. – В рукопашной главное, чтобы патронов хватило, а то, бывает, стреляешь, стреляешь, а они всё лезут и лезут. Куда там со стрелами управиться.

– А я только ими воюю.

– У тебя сын эльф. Знаешь об этом?

– Наполовину, – сказал Щавель. – Наполовину моя кровь.

– В червяка под корой попадает.

– Жёлудь умеет угадывать скрытое и отворять неотпираемое. Больше никто из наших не умеет. Он далеко и без промаха стреляет из длинного лука. Жёлудь сейчас десятки ратников стоит, только надо научить его этому пониманию, но он парень сметливый.

– Как ты выражаешься, боярин, твой сын далеко пойдёт, – скрюченный Тибурон смотрел исподлобья, вытянув шею, как птица-падальщик. После вчерашнего объяснения, когда личины были сорваны, он не называл Щавеля господином. – Жёлудь будет держать в руках твою жизнь и распоряжаться ею, как ты распоряжаешься слугами.

– Замолчи, проклятый! – Дверь в нумер распахнулась, Жёлудь, который пропускал вперёд старших, услышал слова Тибурона и заскочил первым. – Заткни поганую пасть, колдун, пока я не забил её осколками зубов.

Уста Тибурона сомкнулись, но жалящий взгляд говорил Щавелю: «Я предупреждал, что далеко пойдёт. Видишь, какой он сделался?»

– От-ставить, – осадил Щавель. – Развяжи его, будем начинать.

Освобождённый колдун принялся разминать спину. Достойные мужи расселись по местам, Жёлудь занял пост у двери. Лузга свернул релоад стреляных гильз, подсел поближе и достал из-под койки кнут, но Щавель остановил его движением руки.

– Ладно, нужен он как хрен на ужин! – огрызнулся Лузга, сворачивая кнут, и вдруг замахнулся на пленника: – У-у, скотина!

Тибурон вздрогнул и моргнул.

– Что, испугался, ебанашка? – заржал Лузга.

Щавель смотрел в глаза пленнику.

– Хочу тебе предложить сделку, – сказал он, колдун весь обратился в слух. – Помогаешь нам, помогаешь честно, без обмана, на результат – я даю тебе свободу. Как только буду уверен, что строительство железной дороги встало намертво и в ближайшие годы не возобновится, так я тебя отпускаю. Идёт?

– Идёт, – сразу, без паузы, выпалил Тибурон.

– Быстро ты согласился, – заметил Литвин.

– Он всегда так, – ответил за него Щавель. – Он быстро думает и быстро говорит. Так что? Признай согласие на словах.

– Я буду вам помогать, пока строительство железной дороги не будет прекращено, – подтвердил Тибурон. – Скажи мне, командир, чем досадил тебе этот проект?

– Не хочу, чтобы зараза расползалась, – безразличным тоном ответил Щавель. – Москва – это доброкачественная опухоль на теле Руси, а по железной дороге потечёт яд.

– Я думал, ты скажешь, что она злокачественная.

– Злокачественной Москва была до Большого Пиндеца, фильтровала через себя денежную кровь, питалась людьми, выделяла управленческие шлаки и законотворческие токсины, отравляя организм своими выделениями, пока не случилось закономерное. Под воздействием целительной радиации она превратилась в доброкачественную и разносит яд, но недалеко, и он слабый. В борьбе добра со злом всегда побеждает добро, его так много, что зло в добре просто тонет, как и положено всякому злу.

– Я запутался в вашей терминологии, – признался Тавот.

– Москва – это сосредоточие добра, – за явил Щавель. – Посмотри на карту, она выглядит как огромная лужа, и воняет от неё по всей Руси. Я не хочу, чтобы она протянула трубы, по которым хлынет зловонная жижа. Достаточно, что по грунтовым дорогам расползается всякая дрянь – манагеры, рэперы, хипстеры.

– Манагеры любят путешествовать, – заметил Тибурон. – Отсутствие железной дороги им не препятствует, а её наличие вряд ли увеличит трафик.

– Зато полезет другая мразь. Говорят, на юге Москвы живут чудовища, воплотившие в себе худшие фантазии советских мультипликаторов.

– Они там, в Бирюлёво, немобильные, как манагеры, – возразил Тибурон. – Как сидели ровно, так и будут сидеть, хоть ты им железную дорогу к самому дому подведи, хоть самолёт подгони. Племя жуткое, спору нет, но, если вы к ним не полезете, они вас не тронут.

– Мне не нужно к ним лезть. Мне нужно, чтобы никакая срань Господня на Русь не лезла, поэтому я остановлю железнодорожный ход, чего бы это мне ни стоило. Если дорогу строит Орден Ленина, значит, в него и надо целить. Рассказывай, что о нём знаешь.

Тибурон некоторое время собирался с мыслями.

– Дай мне воды, – сказал он.

– Жёлудь, налей ему пива, – приказал Щавель.

Парень взял кувшин, который Лузга не успел даже ополовинить, налил полную кружку, поставил на пол рядом с Тибуроном. Пленник с сомнением посмотрел на нее, но пить хотелось, и он жадно припал, выглотав пузырящуюся влагу до самого дна. Рыгнул. Некоторое время смотрел в пол. Лицо колдуна заметно повеселело.

– Когда случилась война и ядерный Армагеддон произошёл на всей поверхности планеты, живительная радиация пробудила Ленина, дремавшего в своём хрустальном саркофаге. Преданные служители продолжали навещать мумию даже после войны. Сотрудники мавзолея проработали с мумией так долго, что научились понимать её желания. Они купали мумию в ванне, делали ей массаж, умащивали пользительными химикалиями, обряжали в костюм, поправляли на груди галстук, подстригали ногти, расчёсывали бородку. Словом, делали всё, что заботливая старушка мать делает со своим великовозрастным дитятей. Вполне естественно, что после пробуждения телепатический контакт стал основой общения. Он остался актуален по сю пору из соображений конспирации, потому что у стен есть уши, у холмов есть глаза и любая крыса может оказаться шпионом манагеров.

– Ты про Орден давай.

– Разбуженный Ленин приказал сотрудникам принести его мозг и его сердце, всё то, что выпотрошили перед мумификацией. С первым сотрудникам повезло – совсем рядом находился институт Ленина, где в банке хранилось сердце Ильича. А вот со вторым вышли затруднения. Институт мозга располагался в переулке Обуха, который облюбовали топорники. Это было православное общество мужиков с топорами, охотников за зомби, нечистью и семейными ценностями. Каждый топорник был суров, беспощаден к самому себе, бородат и силён духом до такой степени, что мухи падали на лету, оказываясь рядом. Каково было интеллигентным научным сотрудникам найти с ними общий язык, летописи умалчивают. Известно лишь, что они проникли в хранилище института и добыли мозг Ленина, представляющий собой десятки тысяч тончайших гистологических срезов на стеклянных пластинках. Чтобы обрести силу и разум, мумии требовались и сердце, и мозг. Повелела мумия собрать мозг по кусочкам, а для этого учредила Орден Ленина и обещала в награду силу свою, престол свой и великую власть над всей Москвой. Когда сердце и мозг возвернулись мумии, Ленин обрёл способность самостоятельно двигаться, говорить, питаться и колдовать. Ильича стали кормить христианскими младенцами, и мумия замироточила. Даже служители Казанского храма, расположенного по соседству, признали это знамением и пришли поклониться мощам, канонизировав Ленина как почитаемого Церковью святого великомученика. Мумия сагитировала их вступить в партию. Мумиё, которое она выделяла, было исследовано научными сотрудниками методом довоенной науки, но вскоре обнаружились его магические свойства, так что из служителей Казанского собора сформировалась каста жрецов. От причащения благодатным мумиё по древнему обряду они перешли к многообразному использованию удивительного средства для управления силами природы, а кресты с куполов сняли, иконы сожгли и фрески со стен сбили, чтобы не препятствовали течению Силы. Это послужило развитием идей академика Збарского о продвинутых ритуалах шаманизма-ленинизма. В течение сотен лет Ленин руками товарищей – волхвов, сторонников, приспешников и пособников – боролся за власть в Москве с многочисленными противниками. Остервенело дрались за каждую улицу, за каждый дом. Выжили самые сильные. Подло открытая сила пара позволила Статору сконструировать боевые треножники. Мощь электричества спасла манагеров от матёрого колдунства. Иные пали, как суровые, но немногочисленные топорники или богопротивные вампиры. А местные дрочуны быстро усвоили, что кулаками лучше махать в другом месте, и с позором бежали на юг. Взаимная конфронтация и постоянное прощупывание слабых мест соседей не оставили Ордену сил на экспансию за пределы Мкада. Лишь недавно, когда в Москву прибыли эмиссары Орды, нам открылась возможность выдвинуться наружу по железной дороге.

– Чем в Ордене занимался ты?

– Был учителем, – ответил Тибурон. – Преподавал испанский язык. Я потомок испанских коммунистов и основателей Ордена Ленина.

Жёлудь поймал взгляд отца, красноречиво повелевающий: «Обнови ему пивка, видал, как тощего с голодухи штырит?», и наполнил Тибурону кружку. Колдун немедленно присосался к ней. От говорильни в глотке у него пересохло, и требовалось немедленно догнаться.

– За что тебя оттуда выперли? – вопросил Лузга.

– Имела место внутрипартийная борьба, неизбежная, когда сталкиваются интересы двух фракций, – уклончиво ответил Тибурон.

– Это каких же фракций?

– Как ты выражаешься, боярин, – проигнорировал Лузгу матёрый ленинец, – боролись силы зла с силами… гм… справедливости.

– Ты, конечно, был на стороне последних? – уточнил Литвин.

– Я занимал лидирующую позицию, – похвастался Тибурон. – Освободилась вакансия завсектором внешних сношений, а я занимал должность заведующего отделом иностранных языков и литературы и лучше всех претендентов разбирался в нюансах идеологической работы. Но интриганы из отдела агитации и пропаганды устроили подставу, в результате которой я был скомпрометирован и осуждён товарищами.

– Казнить хотели? – безразличным тоном осведомился Щавель.

– У нас не принято казнить своих. Меня заперли в клетку, где я не мог выпрямиться, а мог только сидеть, поджав ноги. В ней я провёл триста семьдесят девять дней, пока не пришёл Удав.

– Тот самый Отморозок с нетопырём на плече, у которого я тебя отбил? – удивился Щавель.

Тибурон закивал и снова приложился к кружке. На пустой желудок пиво забирало отменно, шея гнулась как резиновая, а язык болтался как помело.

– Меня держали в подвале института Ленина. Отморозок проник туда через подземный ход. Он шёл, чтобы отомстить…

– В институт есть доступ из-под земли? – спросил Щавель.

– Да. В Москве протекает речка Неглинка. Её закрыли каменным сводом и превратили в клоаку ещё при древних царях, – поведал Тибурон. – Теперь это подземная речка, но из клоаки есть ход в подвал института. По нему-то и прошёл Удав. Он сделал своё дело и освободил меня, а также освободил девушку Нелимит, которую вы жестоко убили. Девушку держали биологи у себя в виварии, но не для экспериментов, хотя она и состояла на балансе института как подопытное животное, а для утех.