Текст книги "Работорговцы. Русь измочаленная"

– У холуя из рода Серых Сов Мажордома Снегиря было три сына – Квазимодо Зяблик, Крохобор Зимородок и Удав Отморозок. Двое умных, а третьим командовала сидящая возле уха летучая мышь…

Жёлудь заснул.

* * *

Михан ворочался. Из головы не шло, что прямо сейчас в конюшне на цепи сидит девка. Одна-одинёшенька, и заступиться за неё некому. Молодецкая удаль взяла своё. Парень тихонько обулся, прокрался по скрипучим половицам к чёрному ходу. Фишка отсутствовала, засов был отодвинут.

«Что ж такое делается! – после налёта «медвежат» парню в голову прийти не могло отлучиться с поста даже по сильной нужде, не найдя замену. – Самовольно оставил или… выманили?!»

Михан вытянул отцовский обвалочный нож, приготовился бить и осторожно толкнул дверь. Она отворилась, легонько скрипнув. Остатки сна слетели, будто дунул ладожский шторм. Михан осмотрел пустой двор, выскользнул наружу, огляделся, прислушался. Не хотелось вспугнуть на толчке дружинника и получить в башку метко пущенную булаву. Но неожиданностями сегодня ратников встревожить было трудно. Из конюшни доносилась возня и озабоченные голоса, мужской и женский. В тени возле приоткрытой конюшенной воротины Михан различил замершую фигуру. Судя по сутулости и общей задохлости, Лузга.

Михан аж дышать перестал, притаился, как брокер на пике дневного спада, до того ему хотелось узнать ночные тайны постоялого двора, и не прогадал. Лузга отлип от стены, шагнул в конюшню, держа наотлёте что-то длинное, то ли обрез, то ли трофейный пистоль. Михан бросил в чехол обвалочный нож и пружинистым шагом, перекатываясь с пятки на носок, подскочил к конюшне. Сунулся внутрь. Пахнуло лошадьми. В дальнем конце теплился огонёк коптилки и доносились размеренные девичьи стоны, переходящие в женские. Туда-то и направлялся Лузга.

Из прохода между денниками удалось разглядеть копну сена и копошащиеся тени над ней.

– Третьим буду? – Лузга подкрался к сену вплотную.

– Вторым будешь, – разобрал Михан ответ Скворца. – Одного я уже послал.

– Тогда после тебя, – не сдавался Лузга. – Я человек не гордый, ношу ношенное, иму брошенное.

– Старый, – пропыхтел Скворец, – шёл бы ты в место постоянной дислокации.

Тёмная фигура подняла продолговатый предмет. Стукнул кремень о сталь, зашипело, взвилось пороховое пламя на полке, блеснуло из ствола, бахнул выстрел. Заржали и заметались кони.

– С дуба рухнул?! – разъярился Скворец.

– Что, не вышло у тебя издевки? – едко спросил ружейный мастер, взводя второй курок.

– Из девки? Нет, не вышло.

– Во, давай её тогда, пока тёпленькая.

– Отвали, не мешай.

С шутками и прибаутками, под прицелом стволов Скворец закончил дело.

Как заворожённый, Михан подходил всё ближе и ближе, пока из пустого денника не ударил густой чесночно-пивной перегар. В отсвете коптилки оловянным блеском маякнули хмельные глаза. Это был ужратый, но ещё самоходный бард Филипп.

* * *

Утром Щавель построил во дворе своё войско. Ночной переполох не дал выспаться, и настроение у командира было морозное. Знатный работорговец возвышался рядом. Треснувшую пополам после вчерашней драки рожу стягивали грубые нитки стежков, наложенные в больнице Альбертом Калужским. Швы делали Карпа похожим на залатанную тряпичную куклу, которой игралась на своём уютном чердачке Анечка Франкенштейн.

– Лузга, выйди из строя и повернись к товарищам лицом.

Лузга вознамерился осклабиться и сказать что-то едкое, но вовремя спохватился и беспрекословно вышел на пять шагов.

– Рабы, – отчеканил Щавель, – это не только полезное в хозяйстве тело, но и рыночный товар. Даже если они не были куплены, а взяты с боя или наловлены на раздолье, всё равно имеют цену. Карп, сколько стоила Покинутая Нора?

– Девка, однако, не мужик. Здоровая, но не сексапильная. Двадцать лет, в самом соку, на ней ещё пахать и пахать, вдобавок грамотная, но с норовом, однако в побеге ещё не замечена, – сложил все плюсы и минусы работорговец и выдал кассовый чек: – Полторы тысячи рублей можно запросить, если на торги в Великом Муроме выставить.

Так Щавель и объявил:

– За уничтожение принадлежащего мне имущества будешь должен как земля колхозу, – обернулся к Лузге и добавил: – Полторы тысячи рублей, понял?

– Понял.

Командир тянул дисциплинарную паузу, поочерёдно вглядываясь в каждого бойца. Никто не выдерживал его взгляд, отводили глаза либо смотрели мимо.

– У всякого деяния, как у монетки, есть и другая сторона. Одна из добра, вторая из золота. Так и здесь. Девка в обозе была лишней. Пока до Мурома доехали бы, из-за неё бы всё войско передралось. Поэтому, – командирский голос Щавеля зазвучал торжественно, – за инициативные действия по поддержанию воинской дисциплины и профилактике венерических заболеваний в отряде объявляю Лузге благодарность!

– Служу России!

– Встать в строй.

Лузга гордо тряхнул гребнем и занял место на левом фланге возле Филиппа.

– Инициатива наказуема. Хоронить девку будешь сам.

Сопроводив оценку морального состояния подразделения добрым напутствием, Щавель закончил развод и отправился улаживать вопрос с похоронами в городскую администрацию.

Городничий принял командира новгородского отряда с подобострастием, и было отчего: Озёрный Край напал на владения светлейшего князя. Немногочисленное, но хорошо вооружённое войско, усиленное полусотней «медвежат», заняло Вышний Волочёк. Подвезли во вьюках пулемёты, установили на ключевых перекрёстках и устроили в городе резню. С водяного директора живьём содрали кожу и распяли на воротах покойного ростовщика. По церковным книгам выявили должников, вернувших на раздаче имущество, и сожгли в амбаре.

Население сейчас грабят, Волочёк горит, стража перебита или разбежалась. Весть об этом в Лихославль принесли беженцы.

– Беженцев сели в одном месте, – распорядился Щавель. – Сколько у тебя городовых?

Стражи набралась неполная дюжина, да и от тех толку оказалось шиш. Драку в кабаке разнять да вора в базарный день покрутить, на это были горазды, но для уличных боёв в строю, тем более с огнестрелом, не годились. Многие калаш-то в руках держали только на присяге.

Вызванный на совещание начальник стражи доложил, что оружия огнестрельного в наличии имеется четыре единицы – револьвер системы «Удар», допиндецовый, с патронами, «калаш» присяжный, рассверленный, без патронов, и два фитильных ружья, изъятых в прошлом годе у доходивших на больничке купцов с расстрелянного каравана. В настоящий момент личный состав навешивает в участке бронированные ставни и готовится держать оборону.

– Согласно плану «Крепость», – закончил он.

– К беженцам охрану приставь, чтобы не разбежались. Я их потом допрошу, – Щавель поднялся. – Занимайтесь по плану «Крепость». Если будете сидеть в участке и в бой не ввязываться, селигерские вас не тронут. Им мы нужны. Это если вообще до Лихославля доберутся, – утешил Щавель сбледнувшего с лица городничего и как бы невзначай добавил: – Отправь холопов могилу на кладбище вырыть. Московская рабыня нынче ночью преставилась, надо похоронить.

– Ох, горюшко, – покорно вздохнул городничий. – Что ж они всё дохнут-то? Как понадобится копыта отбросить, так у нас, словно тут мёдом намазано.

– Из-за Бандуриной, ты сам знаешь, из-за чего, – сказал Щавель.

– Так ведь убежала она, а народ всё дохнет.

– Значит, судьба у города такой. Лихославль вроде тихий городок, а на самом деле лихой.

– Славен своим лихом, потому так и прозывается, – признал городничий. – Сделаем всё, как скажешь, боярин. Только бы ты войско своё увёл куда-нибудь, а? Христом Богом прошу. Жили тихо, а как вы появились, сразу забурлило всё, и новое кладбище открывать пришлось.

– Уйдём, только одного раненого вам на лечение оставим, – заверил Щавель. – Смотри, селигерским не сдай. Князь за своего дружинника с тебя голову снимет.

На обратном пути командир завернул в больницу и застал там пришедших на перевязку ратников, которых лихославльский лепила пользовал совместно с Альбертом Калужским. «Куда им воевать, – стиснул зубы Щавель. – Надо отступать, избегая столкновений, и отсиживаться до прихода подкрепления». Он заглянул в палату, где под опиатным дурманом пребывал боец с отрубленной рукой, и, возвратившись на постоялый двор, созвал Лузгу, Сверчка и Карпа в свой нумер.

– Литвину сюда неделю ехать, – рассудил Сверчок, выслушав новости. – Если он вчера из Новгорода выступил, дня через четыре будет в Вышнем Волочке, к тому времени селигерские оттуда уйдут. Сил у них мало, не будут они дожидаться возмездия. Вернутся на Селигер, а Недрищев с князем замириться попробует.

– На нас ведь напали, – возразил Лузга. – Приехали освобождать Даздраперму Бандурину, а тут мы нарисовались. Могут опять наехать. Казачий стос – визитная карточка «медвежат».

– Это «медвежата», они безбашенные. Хотели спящих перерезать, но всё сложилось иначе. Благодаря тонкому слуху командира Щавеля, – добавил Сверчок. – На полноценную войну у Озёрного Края сил и средств не хватит. Пулемёты на Селигере есть в количестве четырёх штук. Может, у них и «калаши» водятся, но патронов извечный дефицит. «Медвежата» с одним кремнёвым ружьём на десятку воюют, а ведь это золотая сотня Недрищева. К тому же половину мы вывели из строя. Осталась боеспособная полусотня и сотни две отмобилизованного войска, которое представляет собой рыбаков с копьями и луками.

– Светлейший князь раздавит Озёрный Край даже без помощи огнестрела, – подвёл итог Щавель. – Заодно воевода Хват проверит боевую слаженность подразделений своего сборного войска.

– Отомстил за брата Медвепут Одноросович, – прогудел Карп. – Считай, снабдил Великий Новгород бесплатной рабочей силой.

– Было бы что с него взять, – пожал плечами Сверчок. – Один город всего и есть, Осташков, да и тот чуть больше Волочка, остальное – глухие деревни. Удивительно, как эта сикарашка сумела так больно цапнуть наше княжество: ростовщик, на водный узел покусились, знали секрет укрывища…

– Это всё прокладки Орды, – уронил Щавель. – В Озёрном Крае ведётся вдумчивая работа басурман, да она и на княжество выплеснулась. У ростовщика на столе стоял подарок от хана Беркема. Не удивлюсь, если в арсенале Осташкова найдутся калаши с полумесяцем и патроны. Ружья у них какие были, Лузга?

– Белорецкие, не далее как прошлого года выпуска, а может, и нынешнего, – подтвердил оружейный мастер. – Пистоль, вот, старый, а ружья с нуля, муха не сидела.

– «Медвежат» дожидаться не будем, – постановил Щавель. – Селигерские сейчас Волочёк грабят. Сюда они могут прийти, могут и не прийти, но испытывать судьбу не будем. Лузга, возьми всю нашу отрядную нечисть, которая давеча в конюшню сползлась, и похороните девку по-человечески. Я договорился, могилу уже копают. Два часа вам на всё про всё. Карп, Сверчок, собираемся и готовимся выдвигаться на тракт. Я пойду побеседую с беженцами. Надо узнать, с чем пожаловало на рать селигерское воинство.

Глава восемнадцатая,

в которой Жёлудь уясняет для себя многое, Лузга даёт наставление по стрелковому делу, а учёный раб Тавот являет силу

Калашей, как и предполагал Сверчок, не было. Во всяком случае, беженцы, которых опросил Щавель, единогласно твердили о больших страшных ружьях на железных ногах, лупящих очередями, а вот ружей поменьше никто из обывателей не приметил. Селигерские захватчики орудовали копьями и топорами, да били короткими стрелами из луков с прикладом.

Чтобы не испытывать судьбу, Щавель увёл отряд на пятнадцать вёрст от Лихославля, свернул с тракта, переправился по наплавному мосту через Каву и занял Первитино. На берегу выставили фишку с наказом рубить канаты, если на дороге покажется войско.

На постой разместились, лишний раз проверив принцип, что доброе слово и немножко денег вместе работают лучше, чем просто деньги. Щавель выбрал себе избу по чину – сельского старосты Винта, которую разделил с Лузгой, Альбертом и парнями. Карп же расположился на дворе зажиточного мироеда Хмурого, Сверчок со своими четырьмя дружинниками – в большой избе мельника Паука, а две тройки Скворца остановились у кулака Герасима.

Вечеряли, выставив на дворе охрану. Места от Первитина до Гориц слыли разбойничьими, их старались проходить большим караваном. С работорговцев, идущих за добычей на восток, нечего было взять, кроме цепей и вреда для здоровья, однако дружинники держались настороже, опасаясь мести.

– Из огня да в полымя, – Сверчок заглянул проведать командира и остался на ужин. – Никогда ещё не забирался сюда меньше чем с полусотней бойцов.

– Боишься вехобитов? – подал голос с печки Лузга. – Ожидаешь ответку за свои миротворческие акции? И правильно, здесь нас помнят. Вехобиты как узнают, что к ним заехал передвижной госпиталь ОМОНа с парой стволов на прикрытии, мигом визит дружбы нанесут.

– Что ты гонишь, шут княжеский? – отнюдь не обрадовался такой перспективе Сверчок.

– А ты как думал? Сам знаешь, что до Васильевского Мха ворона за полчаса долетит. По дороге разбойникам полдня хода. Их соглядатай через лес по тропам за три часа доберётся. Ты как будто в рейд не ходил.

– Ты зато много ходил, – огрызнулся Сверчок.

– Где уж нам, убогим, кровь мешками проливать. Мы ещё до Потопа все в тине, – заржал с лежанки Лузга, а Сверчок сбледнул с лица и ничего не ответил, видать, знал за оружейным мастером подвиги прежних лет.

– Пойду к своим, фишку пора менять. – Десятник опустошил миску и, торопливо поблагодарив за хлеб-фасоль, ретировался.

– Как про вехобитов услышал, сразу обхезался, – прокомментировал Лузга, когда проскрипели ступеньки крыльца.

– Люди поели, теперь ты жрать слезай.

Щавель сдвинул посуду, достал из сидора замшевую скатку величиной с полено, развязал тесёмку, раскатал на столе карты Святой Руси. Прижал края листов посудинами, чтобы не сворачивались. Жёлудь подсел поближе и заворожённо уставился на искусно разрисованные пергаменты. Очень любил парень карты. Всего ничего значков, как букв в алфавите, а на одном листе умещается столько сведений разных, прямо как в толстой книжке. А то и посодержательнее книги будет! Дома у отца встречал Жёлудь старинные листы, испещрённые пометками путешественников. Как живые люди, рассказывали они о дорогах и невзгодах, о походах в дальние края и о том, что такие края в действительности существуют. Жёлудь мог целыми днями их разглядывать, как сестрица Ёлка читать романы про любовь. Имелись дома карты и допиндецовые, на которых бесовским способом изображены были экзотические страны заморские. Но в них сметливый парень не очень-то верил и считал чем-то типа фантастики, увлекаться которой простительно по младости лет и незамутнённости разума, детям и эльфам, а реальные пацаны должны интересоваться вещами конкретными – девками, оружием, охотой, как старшие братья Корень и Орех.

– Кто такие вехобиты, что их так боятся? – осторожно, чтобы не потревожить раздумья отца, испросил Жёлудь.

– Племя такое, грязь болотная, – отпустил шарящийся по гостевой половине Лузга, навалил в шлёнку бобов с салом, отчекрыжил краюшку хлеба и пристроился на лавке у печи, закинув ногу за ногу.

– Это разбойничье племя. – Щавель выждал, не ляпнет ли Лузга ещё чего, поднял от карты глаза. – Их давно, ещё до Пиндеца, переселили с Северного Кавказа. Было такое государственное решение: разбойников в дальние земли отправлять. Хотели таким образом существование людям облегчить. Прежде с гор наезжали абреки, от которых было немочно жить в тех краях. Мужики худо-бедно знали язык зверей, баб своих со двора боялись выпускать. По традиции дружинники и войско часто проводили вразумительные операции, но помогало не очень. Горы зверям силу дают. И тогда решили разбойников отправить на тяжёлые работы: дороги чинить, стелить гати и вехи на болотах забивать для их разметки. Вот и прозвали тех абреков вехобитами. Привезли сюда их сразу целый батальон, так появилась деревня Восток у Глухого озера.

– В Васильевском Мху у них администрация и самый рассадник, – Лузга ловко орудовал черпаком, уминая за обе щёки, но языку болтать не мешало.

– Она мирная, хотя и большая, – возразил Щавель и продолжил: – Потом ещё подвезли рабочей силы и другие деревни отстроили. Туда дружина часто мотается в командировки вехобитов в чувство приводить. Самые пропащие бегут и скрываются в тайных выселках Заречье и Остров среди озёр Великое, Глубокое и Топкое. В них миротворцы как зайдут, сразу всех истребляют подчистую. Тогда на время разбойники угомонятся. Даже попы понимают пользу и говорят, что блаженны миротворцы, ибо их есть царствие небесное.

– Почему их всех не зачистить? – простодушно спросил парень.

– Нельзя, вехобиты считаются государевы люди. Они дорожное полотно в порядке поддерживают на участках от Лихославля до Калинино и Твери. За это им из казны платят деньги. Вехобиты считаются мирными рабочими, закон на их стороне. Уличить разбойников можно только по ранам, да застав с поличным или с оружием в руках.

– До огнестрела вехобиты сами не свои, – вставил оружейный мастер. – Покупают на последние гроши и носят напоказ, они так гонор являют. Средь вехобитов все при оружии, от мала до велика. Если на огнестрел денег не хватило, таскают на поясе кинжал, а тот кинжал поболее локтя, иной аж с руку длиной.

– Таких, конечно, сразу надо кончать, – заметил Щавель. – Светлейший князь мудро ввёл запрет на огнестрел, чтобы не плодить смертоубийства на Руси. Тем самым он поддерживает невиданно низкий уровень преступности сравнительно с государствами, где оружие в свободной продаже. В тех краях кучкуется всякая нерусь, и человеку там появляться не след. Ограбят, съедят и костей не оставят.

– Ага, как в Твери, – пробубнил с набитым ртом Лузга.

– А что в Твери? – заинтересовался Жёлудь.

– Есть на Руси города нерусские, где русскому жить после Пиндеца – смерть, – пояснил Щавель. – Тверь, Москва, Рязань, Калуга, тысячи их. Там могут жить только китайцы, мутанты и богомерзкие твари наподобие манагеров. Да ты сам недавно видел, что на отшибе готово завестись. Хипстеры, рэперы и даже веганы.

– Даже веганы! – пробормотал поражённый Жёлудь.

Мысль эта не давала ему покоя и ночью, когда он вместе с Миханом нёс стражу на реке.

– Как ты думаешь, почему простым людям огнестрел нельзя, а всякой неруси можно?

– Потому что на погань князю наплевать, пусть истребляют друг друга, как им вздумается. Огнестрел – это лишний повод дружинникам их щемить. Опять же доход в казну. Своих подданных князь бережёт и ограничивает их свободы для их же пользы. Лапотники тупые, как пень, им только дай пистоль, тут же своих поубивают по злобе и зависти.

– Так ведь топором можно.

– Топором или ножом ещё изловчиться надо, а с огнестрела – на курок нажал, и готово. Из калаша так вообще можно тридцать человек за раз очередью снести. У калаша в магазине тридцать патронов, а каждая пуля чья-то смерть. Правильно князь их под замком в арсенале держит.

Михан завистливо вздохнул.

– Хотя кое-кому мог бы выдавать на постоянное ношение. Особо доверенным людям, которые с головой дружат. Мне, например.

Помолчали, вглядываясь в подсвеченную месяцем дорогу за рекой, слушая пение ночных кузнечиков.

– Ты бы в штаны навалил, если б тебе из калаша дали стрельнуть, – задумчиво сказал Жёлудь.

– Ничего бы не навалил. Я в бою с «медвежатами» не забоялся. Мне ещё дадут калаш, когда в дружину пойду. А тебе никогда не дадут, дурак ты потому что. Так всю жизнь с луком и пробегаешь.

– В дружину собрался? Кто тебя возьмёт? – засмеялся Жёлудь.

– Возьмут, ещё как, я со Скворцом на поминальной тризне крепко об этом поговорил. Он похвалил, как я проявил себя в походе. И вообще… Скворец теперь десятником будет, а меня к себе стажёром возьмёт.

– Это если батя разрешит. Так-то ты ловко в дружину намылился, а он тебе раз и выдаст от ворот поворот, – злорадно возразил Жёлудь.

Михан задумался.

– Чего ему меня удерживать? – рассудил он. – Я же с вами до Новгорода напросился, чтобы к какому делу пристать. Чтобы не одному идти и не пропасть. К нему же на службу я не набивался. Дядя Щавель отпустит, он умный, не то что ты, дурак. В кого ты такой безмозглый уродился?

– Я на отца похож, – буркнул Жёлудь.

– Это да, – подтвердил Михан. – Фамильные черты налицо. Только непонятно, братья у тебя умные, а ты дурак дураком.

– В глаз заеду, – предупредил Жёлудь.

Постояли, глядя на воду. Чёрная Кава струилась незаметно, словно туго натянутое полотно в ткацкой машине, отблескивая бурунчиками возле коряг. Слышно было как вдалеке несколько раз подряд плеснула рыба.

– Это точно, – неизвестно к чему сказал Михан.

– Судак мальков гоняет, – сказал Жёлудь.

– Как думаешь, возьмёт меня князь в своё войско? – высказал Михан сокровенные сомнения.

– Возьмёт, – выложил начистоту Жёлудь. – Отец попросит, светлейший тебя и зачислит в дружину. Они ведь старые кореша с батей моим.

– Может, оно и так, – пробормотал Михан, опираясь на топор, и целиком ушёл в думы. – А может, и сам слажу.

* * *

Мысли об огнестреле не оставляли Жёлудя, даже когда он проспался после ночного дежурства. Раньше парень не задумывался об оружии, зная, что есть лук и с ним нужно постоянно тренироваться. Ружья, винтовки и калаши были уделом лихих людей, которых доставляли волоком или на аркане отец и старшие братья. Жёлудь считал огнестрел чем-то нехорошим, уделом тех, кто не отваживается сойтись с противником лицом к лицу, как подобает настоящим мужчинам. Однако теперь парню в голову запало, что огнестрел может оказаться эффективнее лука. Выяснять вопрос у отца Жёлудь не отважился, тот в два счёта доказал бы преимущество стрелы перед пулей, и тогда парень подошёл к самому главному специалисту, которого знал, к княжескому оружейнику.

Главный мастер сидел на крыльце и сморкался, ковыряя босой пяткой траву.

– Ты серьёзно или прикалываешься? – недоверчиво усмехнулся он. – Пуля бьёт дальше стрелы и точнее.

– На сколько шагов? – Жёлудь опустился рядом на ступеньку, пристроившись поближе к перильцам, где почище.

– Со штуцера – шагов на шестьсот. Из калаша любой на четыреста-пятьсот уверенно положит в ростовую мишень. Из нового ордынского калаша с патроном на бездымном шведском порохе по грудной мишени на четыреста пятьдесят метров положено попадать. Это примерно шестьсот пятьдесят шагов. Из нашего, на дымном порохе, шагов за триста можно, в ростовую, то есть по наступающему противнику – до пятисот.

– А из обреза твоего?

– Из обреза только застрелиться, – просветил Лузга. – Он накоротке хорош, потому что картечь разбрасывает. Зато из кавалерийского ружьишка, что мы отняли у «медвежат», шагов на семьдесят-восемьдесят можно изловчиться. Реально – метров тридцать.

– На восемьдесят шагов я из лука попаду. Из длинного, что батя купил, могу на сто метров достать человека в кольчуге.

– На сто метров от стрелы увернуться можно, ты увидишь, как она летит. От пули не увернёшься.

– В бою тебе не до рассматривания стрел будет. Из лука я тут же опять стрелу пущу, потом снова, а из ружья выстрелил и возись с ним. Пока перезаряжаешь, тебя убьют.

– Есть такая беда у кремнёвых, – усмехнулся Лузга. – Зато ружьё можно любому крестьянину в руки сунуть, и он будет попадать. Ты из лука сколько стрелять учился?

Жёлудь попробовал вспомнить, но не смог:

– Сколько себя знаю.

– Видишь, сколько сил в тебя вложено, а лапотника за месяц подготовить реально. Сто лапотников с нарезными шомполками уже сила. Сто крестьян с калашами – грозная боевая единица.

– Чего тогда все с калашами не воюют? – надулся Жёлудь. – Дорого стоит их сделать?

– Не дорого, если есть станочный парк, как на белорецкой промке. Но вот подготовить сотню автоматчиков – патронов не напасёшься. В патронах главное капсюль. Пули можно отлить, гильзы наштамповать, пороху накрутить, однако добыть ртуть проблема.

– Где ж её добывают, ртуть?

– На юге от Орды в пустыне, за тридевять земель. Там птицы не поют, деревья не растут и люди дохнут как мухи. Ртуть, она вредная. Поэтому свою армию с калашами и пулемётами только хан Беркем держать способен, да и то учить и снабжать хватает одну лишь пограничную стражу. Чтобы начать большую войну, Орда ещё столько ртути не добыла, вот и носятся все с кремнёвыми ружьями.

– То есть лук правильнее?

– Хочешь из ружья стрельнуть? – подмигнул Лузга. – Пошли на речку, сожгём пару зарядов.

– Куда это вы собрались? – заинтересовался Михан, когда Лузга забирал в хате ружьё, а Жёлудь лук.

– Ты стрелять умеешь? – Оружейный мастер повесил на плечо погон с амуницией. – Вообще в руках не держал? Ну, вы даёте в своём Тихвине! Айда, проведу с вами занятие по огневой подготовке.

Испросив разрешения Щавеля, вышли на берег Кавы. Лузга насыпал на полку пороха, приладился, спустил курок.

– Видали? – указал он на реку, где плеснула вода. – Вот досюда бьёт по настильной траектории. Если ствол задрать, полетит чуть дальше, но толку с гулькин нос. На излёте пуля силу теряет. Может, под кожу войдёт, а то и синяком отделаешься. Если хочешь из него свалить человека в кольчуге, бей с тридцати шагов.

Лузга сноровисто прочистил шомполом ствол, отмерил пороха, забил пулю.

– Ты, говорят, эльф, – протянул снаряженное ружьё Жёлудю. – Покажи, что ты умеешь.

– Мама эльф, – с достоинством ответил Жёлудь.

– По виду не скажешь.

– Я в отца.

– Стреляй в ту сосну, до неё аккурат тридцать шагов, – указал Лузга после того, как Михан отмерил расстояние. – Целься под сухой белый сучок внизу.

Жёлудь упёр в плечо приклад, уставился вдоль воронёного ствола на дерево, дёрнул спусковой крючок.

Кремень щёлкнул о сталь. Ничего не произошло.

– Осечка, – спокойно сказал Лузга. – Бывает. Взведи курок и попробуй ещё раз.

С огнестрелом у молодого лучника не заладилось. Лузге пришлось переставлять кремень, прежде чем курок упал удачно. С полки взвился дым, зашипело пламя, дошло до заряда. Ружьё больно лягнуло в ключицу, ствол рванулся вверх, в облаке отлетели ошмётки пыжа. Раскатился над Кавой выстрел.

– Что-то я не заметил, чтобы ты попал, – присмотрелся Михан.

– Пуля мимо пролетела, – сообщил Жёлудь. – Она далеко от сосны прошла.

– Настоящий эльф, – заметил Лузга. – Стрелять не умеет.

Михан заржал.

Жёлудь покраснел, выдернул из налуча лук, торопливо приладил тетиву.

– Смотри! – Он пустил стрелу.

Стрела воткнулась в дерево на ладонь ниже белого сука. Лузга подшкандыбал к сосне, осмотрел кору возле места попадания.

– Чё такого? Если ты комару в глаз метил, то опять промазал.

Жёлудь подошёл, достал нож. Сопя, стал резать кору вокруг наконечника, пока не отделил квадратик, выдернул стрелу.

На острие извивалась личинка жука-древоточца.

– Ты же не видел червя! – изумился Лузга.

– Я часто знаю, куда попаду, – открылся парень.

– Ну, ты эльф, – только и сказал оружейный мастер.

Михан справился получше. Лузга больше не подшучивал над молодыми. Показал, как надо заряжать, как пользоваться меркой, как правильно забивать пыж и оборачивать пулю в тряпку. Михан приладился, бабахнул, полетела кора.

– Отлично для первого раза, – похвалил оружейный мастер. – Будешь стрелком.

– Я в дружину хочу, – заявил Михан.

– А ты амбициозный, – Лузга тряхнул башкой, высморкался в кулак, пригладил с боков ирокез. – Бери это ружьё, будешь воевать с ним. Привыкать к нему начинай с чистки оружия. Ружья, как бабы, любят чистоту и смазку. Будешь за ружьём ухаживать, оно редко когда тебе изменит.

– Лук надёжнее, – пробурчал Жёлудь.

– Делай то, что умеешь, – посоветовал Лузга. – Любой лепила тебе скажет, что от огнестрела на шесть раненых один убитый, от холодняка – убитый на двух-трёх раненых, а всё за счёт потери крови. Нравится тебе лук, учили тебя ему с детства, пользуйся, не отвлекайся на постороннее.

На старостином дворе, краше незваного гостя, нарисовался Тавот. Немощный колдун сидел на крыльце, точно заняв место Лузги, и жадно жрал изящной металлической ложкой, торопливо, но сохраняя достоинство. Заприметив троицу, развернул плечи, придав спине дополнительную осанку:

– Доброе утро!

Парни ажно сбавили ход с такой резкой подачи, а Лузга ощерился.

– Кому доброе, а кому хорошее, – с презрением бросил он рабу. – За базаром следи, гнида.

– Это я нечаянно, – подавился, но мгновенно проглотил Тавот.

– За нечаянно бьют отчаянно.

– Прости, забыл, что в ваших землях добро означает навоз.

– Навоз у скота, а у человека добро, – зарамсил понятия бестолковому иноземному мудрецу сын мясника.

– Я называю его дерьмо.

– Речи у тебя московские, – припомнил Михан слова командира Щавеля.

Сложили в доме оружие и вышли из душной избы, в которой крутилась возле печи неприветливая хозяйка, да на гостевой половине засел над картами военный совет. Колдун ещё не успел смотаться, лишь дохлебал хавчик и быстро закрыл рот, чтобы никто не успел заметить, как он вылизывает ложку.

– Дай позырить, – мотнул подбородком Лузга, покрутил в корявых пальцах металлиста изящный колдунский черпачок с заточенным черенком, так что им можно было резать жилистое мясо, на тарелке или в драке – Допиндецовое. А на басурманское похоже, как две капли воды. В Белорецке такие штампуют по образцу старинных. На, держи. Хорошее у тебя весло. В Москве покупал?

– В Липецке, – ответил Тавот.

– Сам-то откуда родом? – спросил Лузга, присаживаясь на корточки.

– С Касимова-на-Оке, но воспитывался в Великом Муроме.

Парни навострили уши.

– Если ты с тех краёв, что за погоняло у тебя Тибурон? – докопался Лузга.

– Мой отец увлекался географией, биологией и этологией, – колдун отвёл глаза.

– Рабом, что ли, был?

– Я вольный и родился вольным, – вскинул голову Тавот. – Рос в поместье Чаадаево герцога Каурова, отец в школе преподавал. Крестницей моей была графиня Анастасия Александровна Жеребцова-Лошадкина, ныне покойная, и я даже гостил семи лет в её имении Спасо-Седчино, где был компаньоном её сыну, безвременно почившему также от чахотки.

– Сам-то чахоточный? – насторожился Михан. – Уж больно внешность твоя болезная.

– Бог миловал, – улыбка тронула губы Тавота. – Я так выгляжу, потому что много странствовал и недоедал.

– А с ногами у тебя что?

– Получил жестоких звездюлей в Арзамасе и ещё не оправился.

– За что же тебя отделали? – нешуточное любопытство пробудилось в душе сына мясника при упоминании о дальних странствиях и жестоких звездюлях. – Украл, небось, что или наколдовал не так?

– Я не ворую. Не приучен. Но в Арзамасе вышел спор. Слово за слово, хреном по столу… Доброго Удава тогда ещё не встретил. В смысле милосердного Удава, – спохватился учёный раб.

– Один да без оружия не боишься ходить?

– Я не ношу оружия, не люблю его, – поведал Тавот. – Однако путешественник вроде меня частенько сталкивается с людьми, не обременёнными интеллектом и хорошими манерами. Приходится терпеть издержки.