Текст книги "Работорговцы. Русь измочаленная"

Глава двадцатая,

в которой вехобиты дают дрозда, Щавель понимает язык зверей и даже говорит на нём, а смиренный Жёлудь развязывается на кровь, делом подтверждая, что явля ется достойным сыном своего отца и надёжной опорой Родины

– Поздоровайся, но больше ничего не говори, если тебя не спросят, – предупредил Щавель. – Это Спарта. Здесь все вехобиты, хотя и не все разбойники, но вехобиты, как ни крути. Они в разум входят, только когда дружина село зачистит, и то пока последний конь за околицу не ступит, а потом опять возвращаются в первобытное состояние.

Ольшаник, густо разбавленный кустами волчьей ягоды, сменился жидким березнячком в палец толщиною. Дорога вывела на покосный луг, за которым чернели избы и вдалеке торчали окультуренные берёзы, веками лелеемые во дворах и вдоль главной улицы. Щавель выбрал дом на отшибе, метрах в ста от деревни, отгороженный от Спарты высоченным запущенным малинником. Изба была двухэтажной, но неумело сложенной и от старости перекосившейся. К избе прилепились какие-то пристроечки и сарайчики, сколоченные из горбыля. Жёлудь не приметил даже крошечного хлева, в котором могла перезимовать свинья. Добротная навозная куча с озерцом тоже отсутствовала, а под стеной скопился лишь хилый наброс, да на воротах прицепилась овечья шерсть, из чего парень сделал вывод, что хозяева не любят обременять себя уходом за скотиной, предпочитая довольствоваться малым.

Из избы, пригнувшись, чтобы не разбить лоб о притолоку, выбрался пожилой мужик, рослый, но грузный. Сосредоточенно глядя в землю и бурча под нос, прошёл к дровянику, не заметив неподвижно стоящих путников. Застучал поленьями, выбирая получше.

– Уйре дика хулда, Камаз (Доброе утро, Камаз), – окликнул Щавель.

Мужик вздрогнул. То ли от неожиданности, то ли от дикого коверканья речи, а скорее всего, от того и другого вместе. Пугает, когда кто-то встревает в думы, называет по имени, да ещё пытается неумело говорить, даже если всего лишь желает доброго утра. Человек ли он или нежить с болот, набравшая сил ходить под солнцем?

– Э-э, кто это? – Мужик обернулся, прищурился, долго всматривался, но, не разглядев, подошёл, прижав к груди полешки.

К великому облегчению, вместо новгородского ОМОНа у ворот стояли двое в неказистой одежде, один из которых его откуда-то знал. Это предвещало хороший день, без зачистки, допросов и подмолаживания.

– Хума ешн шун? (Вам что-нибудь надо?) – неуверенно начал он на всякий случай, вдруг ратники незаметно окружили двор и по сигналу ворвутся с булавами наперевес?

– Вулкш мух ду, Камаз? (Как дела, Камаз?) – дружелюбно поинтересовался командир.

– Дик ду (Хорошо), – растерялся мужик.

Жёлудь с интересом изучал настоящего вехобита. Мужик был плечистый, изрядно раздавшийся с возрастом, но ещё сильный. Густая короткая борода стала седой, короткие, стриженные под горшок волосы сохраняли местами черноту, из-под кустистых бровей напряжённо таращились окаймлённые краснотой глаза.

– Ватаа! (Кошмар!) – выдохнул мужик. – Щавэл, ты?

– Сто лет не виделись, – улыбнулся старый лучник. – Вот, шёл мимо, дай, думаю, загляну.

– Щитоп я здох! – от всего сердца ответствовал вехобит.

– Это мой сын Жёлудь, – представил Щавель.

– Добрый день, – вежливо прощупал зверя на понятки парень и замолчал, Спарта всё-таки. Согласно эльфийское книге «История древнего мира, учебник для пятого класса общеобразовательных учреждений», здесь царили лаконичность и дисциплина, а также стрёмные забавы с лисятами и жестокое обращение с рабами. Кладезю допиндецовой мудрости Жёлудь верил как маме, потому решил не отступать ни на шаг от отцовского наставления.

– Здоров, – ёмко высказался вехобит и пригласил гостей в избу.

Обиталище Камаза изнутри выглядело ещё плачевнее, чем снаружи. Начиная с сеней, пол был застелен овечьими шкурами, небрежно брошенными друг на друга. Зимой это было нелишне – половицы свободно прогибались, обнаруживая отсутствие в полу засыпки. С наступлением холодов в щели, должно быть, изрядно дуло. Однако летом плохо выделанная овчина воняла, а протоптанные в шерсти дорожки свидетельствовали, что половики хозяин не выбивал годами. Кроме подгнивающих старых кож смердело горелым бараньим салом, дрожжами и квашеной капустой. Да ещё перекисшим потом от нестираных одежд вехобита. Обоняя исключительно богатую симфонию запахов, Жёлудь вычленял самые насыщенные оттенки, даже не пытаясь разобрать остальные составляющие, которые были представлены в диковинном многообразии.

Подстать овчинному размаху громоздилась русская печь, давно не белённая и местами облупившаяся до кирпичей. На боку змеилась трещина, замазанная глиной. Для экономии дров по другую сторону горницы сложили плиту, к которой Камаз ссыпал поленья. Ржавая жестяная труба от плиты тянулась под потолком к вытяжке русской печи, и хозяину приходилось нагибаться, чтобы не снести её головой. У дальней стены, отгораживая от кухни, стоял могучий буфет, когда-то крашенный чёрным лаком, но сильно вытертый. Под окнами лавка, напротив – стол и табурет под ним. Сбоку, возле перегородки, делящей жилую половину, прилепилась багровая тахта с ободранными валиками, застеленная овчинным покрывалом. Перегородку на всю её величину украшала картина маслом: чёрно-оранжевый тигр, крадущийся в высокой изумрудной траве. Пасть зверя была оскалена, демонстрируя клыки с мизинец величиною, алый язык и угольный зев, уводящий в бездонную утробу. Дьявольские жёлтые глаза художник сделал с круглым человеческим зрачком, придав морде зверя осмысленное выражение. Словно глумясь над силами ада, картину обильно засидели мухи, а сверху на раме наросла армированная паутиной пыль. Паукам здесь жилось вольготно, они наплели тенет под потолком, на окне билась муха, жалобным жужжанием оповещая, что завтрак подан, и на зов бежал матёрый крестоносец, готовясь отомстить за осквернение образа своего повелителя.

«Вот он какой, спартанский аскетизм», – подумал Жёлудь, присаживаясь на затёртую сальными портками лавку и стараясь не елозить рукавами о замызганный стол, который со дня сотворения не видел ни кипятка, ни ножа скоблящего. Щавель отказался от еды, удовольствовались квасом и миской зелёного лука, для которого хозяин выкатил массивную зелёного стекла допиндецовую солонку. Отведав шибающей в нос буроватой услады сердца, Жёлудь отметил, что квас перестоялся и уже начинал веселить.

– Рассказывай, – предложил Щавель, незаметно сбивая выскочившего на стол таракана.

– Спрашивай, – улыбнулся вехобит вроде дружески, но с такой злодейской ухмылкой, словно собирался приступить к свежеванию гостей заживо. – Ты никогда не приходишь просто так.

– Меня не интересуют ваши племенные дела и родственников твоих тоже не требую сдать. – Жёлудь обратил внимание, что отец стал говорить в тон вехобиту, а тот расслабился и развесил уши. Раньше парень не часто просекал его трюки, но теперь жизнь пошла серьёзная, беспечное отношение к ней кончилось, наблюдательность возросла в разы. – Меня интересуют вещи, идущие из Москвы: засланцы, движуха, которую они наводят. Были здесь манагери джалеш (сучьи манагеры)?

– Щито? – подался вперёд Камаз, сперва не разобрав прогоны старого командира. – А, нэт, не были. В Васильевский Мох приходили.

– Говорили, что надо изменить производственные отношения с Великим Новгородом и перебросить производительные силы с Великого Тракта на Московское Шоссе?

– Такие разговоры были, – лаконично ответил Камаз.

– Где у вас тут ближайший офис?

– В Москве, наверное, – пожал плечами вехобит. – Нэт у нас тут офисов, и манагери нэт. Заходил какой-то… рэпер, а! Танцэват хотэл, прикинь, да! Не лезгинка, не зикр, а свой танэц поганый. Мы его в старый колодец сбросили. Это нэ Москва, это Спарта-а-а! – врезал он кулаком по столу, посуда подпрыгнула так, что из солонки вытряхнулась соль.

У Щавеля от удивления аж бровь поползла вверх.

– Настоящий живой рэпер? В обвисших портках, будто наклал туда?

– Да! И в кэпке задом наперёд, – как ребёнок обрадовался Камаз.

– Так он что у вас, в старом колодце до сих пор плещется?

– Нэт, засыпали мы колодец с рэпером, чтобы не орал, и дэрево сверху посадили.

– Правильным ходом движетесь, – одобрил Щавель. – Настоящий мужчина должен в своей жизни сделать три вещи – ограбить караван, закопать москвича и посадить дерево. Караваны из Москвы часто ходят?

– Я тут нэ вижу ничего, – вздохнул вехобит. – Совсэм старый стал.

– Брательник твой, Ушат Помоев, в администрации Васильевского Мха ведь работает, – отчеканил Щавель, не спрашивая, а утверждая.

– У тэбя такой взгляд, будто ты цэлишься, – улыбнулся Камаз.

– Я и целюсь, – ответствовал Щавель, не давая съехать вехобиту. – Предпочитаю заранее. Потом, бывает, надо попадать, и несколько раз подряд. С москвичами заезжают басурмане из Орды?

– Нэт. В Москве бывают, у нас им дэлат нечего. Щито им ловить на болотах?

– Волну гнать, – сказал Щавель. – Вон, в Осташкове наладили железнодорожный ход. Медвепут Одноросович брата своего в Вышний Волочёк отправил, средства из бюджета выделил. Тот дом купил и кредиты стал давать всем подряд, а за невыплаты отбирать имущество. За три года прибрал к рукам городскую администрацию и чуть было водный ход под контроль не взял. Изымал у населения средства и готовился финансировать железнодорожников. Хан Беркем за трудовые заслуги ростовщика статуэткой с дарственной надписью наградил, а мы Едропумеда расстреляли за эти дела. У Медвепута Одноросовича от огорчения разум помутился, и он на Вышний Волочёк наехал. Пограбил, отступил. Сейчас ответку получает от светлейшего князя, а ты сам знаешь, что Великий Новгород шутить не любит.

– Ватаа! (Кошмар!) Нэ лубит, абанамат, ай, нэ лубит, – сокрушённо пробормотал вехобит, шкурой чувствуя грозную поступь княжеской дружины.

– Ты до брата доведи, – отчеканил Щавель, словно вбивая каждое слово в душу Камаза, как гвоздь в голову. – Информацию. Переметнётесь к москвичам, у вас в каждой деревне встанет на постой наёмное войско, собранное из китайцев и всякой сволочи. Сначала баранов съедят, потом баб и детишек. Мужиков сразу под нож, ты знаешь повадки китайцев. Будут стоять до зимы, пока болота не замёрзнут. Тогда придут в ваши посёлки на островах и добьют уцелевших. А для дорожных работ светлейший князь переселит сюда пару деревень из-под Валдая. Поговори с Ушатом, не тяни. Ну, ты понял?

– Понял, – повесил нос вехобит.

Щавель поднялся:

– Бывай здоров, Камаз. Адикел (До свидания). Живи долго.

– Гурду вай (Увидимся), – злобно пробормотал Камаз, не поднимая головы.

Он не вышел их проводить. Так и сидел, глядя в пол, потряхивая башкой и невнятно бормоча, словно беседуя с кем-то невидимым, но, скорее всего, с тараканами в своей голове.

* * *

Вехобиты догнали версты через две. Дорога петляла, густой подлесок глушил без того тихий топот шерстяных подошв. Восьмеро парней помладше Жёлудя напали скопом. Щавель сбил переднего метким ударом в челюсть, но был схвачен за руки и опрокинут навзничь. Жёлудь успел лишь замахнуться, как юный спартанец поднырнул, обхватил поперёк туловища и бросил через себя с прогибом. Жёлудь влетел в кусты, и его тут же прижали, не давая рыпнуться. Парень попробовал отмахаться ногами, но по рёбрам тут же загуляли две пары пяток, больно, но без размаха и умения. Жёлудь скрючился, его ещё немного попинали, чисто из куража молодецкого, азартно гыркая друг другу что-то для ободрения. Жёлудь слушал их гортанную речь с придыханием и неизменным ударением в начале слова и ничего не понимал. Это были в человеческом образе как бы не совсем люди. Так мог выглядеть явный враг, и парень положил себе за цель при первом удобном случае отправить вехобитов на тот свет чем больше, тем лучше.

С лучников сорвали снарягу, скрутили локти и запястья за спиной сыромятными ремешками и поволокли в деревню. Это были крепкие парни, воняющие бараньим жиром и едким потом. Одеты они были в мешковатые портки и рубахи с круглым воротом. Сапоги им заменяли длинные вязаные носки с тесёмками под коленом и толстой шерстяной подмёткой. Лапы у них были как у взрослых мужиков – крупные, мускулистые и волосатые донельзя.

«Неужели до деревни сил хватит?» – удивился Щавель, но навстречу выехала телега, запряжённая сивым лошаком. Вехобиты с умом организовали погоню, выслав вперёд группу захвата в матёрых носках, чтобы не спугнуть лазутчиков стуком копыт, а то канут в чащу, ищи их потом. «Знают, с кем имеют дело, – подумал Щавель. – Значит, Камаз продал. Напугался и метнулся к старейшине, не погнушался страх проявить».

Их уложили на телегу и погнали в Спарту. Брошенные ничком на корявые серые доски, отец с сыном наблюдали, как заросли с обочины отступают вдаль, их сменяют заборы из натыканных вплотную хлыстов, перед которыми иногда облагораживает вид могучая берёза с неизменной скамеечкой под ней. Нет-нет да и мелькнёт за изгородью бабье лицо, обрамлённое наглухо повязанным тёмным платком. Зыркнет и скроется, словно опасаясь мужниной затрещины. С разных концов побрехивали собаки, вели своеобычные пересуды куры с индюками, да блеяли вдалеке бараны, проясняя на словах вопросы лидерства в коллективе, раскидывая рамсы, кто овца безгласная, а кто нет. Чего не было в Спарте, так это детского смеха. Выбредавшие со двора карапузы (все в сапогах!) строго таращились на пленников, многозначительно поднимая к небу указательный палец, а некоторые неоднозначно засовывали его в рот, и у тех, кто выглядел постарше пяти годов, висел на поясе короткий детский кинжал.

Телега остановилась на площади. Простучали по ступенькам лёгкие, еле слышные шаги, командир группы захвата умёлся на доклад. Пленников вздёрнули под микитки, поставили на ноги. Щавель обнаружил перед собою длинный одноэтажный дом, крашенный зелёной краской. Судя по гадкому нежилому виду, казённый. К корпусу примыкал сарайчик, рубленный из толстых брёвен, с узким, головы не просунуть, оконцем возле двери. «Тюрьма», – догадался старый лучник.

В здании заскрипели половицы под множеством ног. На крыльцо вышел рослый осанистый мужичина с роскошной волнистой бородой и завитыми волосами до плеч. Сразу было видно, что живёт он не на болоте да вшей вычёсывает не менее трёх раз в день и не своими руками. Несмотря на жару, голову покрывала круглая баранья шапка. Он был наряжен в чёрную шёлковую рубаху навыпуск, поджатую серебряным наборным пояском, на котором висел кинжал в ножнах с золотым окладом, и в дорогие шаровары, заправленные в короткие сапоги с вышитыми голенищами. Следом появился тощий трясущийся старик в высоченной бараньей шапке, но одетый скромнее, зато у старца за поясом торчал самый настоящий допиндецовый пистолет, по легенде выпускающий все пули за одно нажатие спускового крючка. Древний вехобит опирался на клюку. Было заметно, что силы ушли из него, однако в былые годы он равных себе не видел. Третьим из дверей сельсовета высунул жало Камаз. Подслеповато прищурился и тут же убрался назад. Командир юных спартанцев выскользнул из-за спин старших, спрыгнул с крыльца и присоединился к своим, безмолвно ожидающим приказаний.

– Я боярин Щавель из Тихвина, – процедил старый лучник расфуфыренному вехобиту. – Сними путы.

– Я Баран Сараев, – представился вехобит, пока спартанский мальчик развязывал узлы на ремешках.

Услышав имя знаменитого разбойника, Щавель подумал, что удача оставила его. Он сунул голову в рассадник боевиков, когда болотный командир заявился проведать свою малую родину. Судьба не подала ни единого знака или подала, но чутьё ослабло? «Прав был Карп, – Щавель не осрамился растиранием затёкших кистей, а сжал и разжал кулаки. – В вехобитскую деревню только в составе воинского подразделения должно заявляться, а я себя погубил и задание князя не выполнил. И Жёлудя погубил».

Жёлудю руки развязывать не сочли нужным, и то был нехороший знак. Стороны мерили друг друга взглядами: Щавель – ледяным, Баран Сараев – испытующим и слегка насмешливым, а старец – таким недвижным и прозрачным, что душа уходила в пятки, стремясь в подземное царство, куда притягивал хозяин всех душегубов.

К сельсовету сбредался народ. В основном мужички, хотя мелькала среди них и пара лютых разбойничьих рож. Поглядывали на пленников, одобрительно кивали юным спартанцам, обменивались ехидными репликами, не сулившими ничего хорошего. Разделяя народное стадо на овец и баранов, Сараев знаком подозвал из толпы подручных. Пленников отвели в тюрьму, гостеприимно распахнувшую двери. Вехобиты остались снаружи, а внутрь зашли болотный командир со старейшиной.

– Поговорим, боярин? – на чистом русском спросил разбойник.

– Тебе Камаз уже всё рассказал. Что ты ещё хочешь узнать?

Древний вехобит раскрыл рот.

– Хетта (Спроси)… – переводя дыхание прокаркал старик, будто в глотку ему вставили заскорузлую бересту, – …вуш мича бу (…где находятся остальные).

Баран неторопливо, но с почтением кивнул, признавая мудрость старейшины.

– Ты приехал сюда не один, боярин. Такие, как ты, одни не ходят. Где тебя ждут остальные?

– Я пришёл с миром, – сказал Щавель. – Пришёл к Камазу, как к старому другу, поговорить. Предупредить, пока не дошло до нехорошего. Не надо поддерживать железнодорожный ход, даже если посланцы Орды будут предлагать деньги. Москвичи вас сожрут и кости выплюнут. Они со всеми так поступают, как пауки, высасывая мякотку и оставляя пустую шкурку. Неужели ты думаешь, что для вас сделают исключение?

– Где твой отряд? – повторил вопрос Баран Сараев.

«Сказать, что ждёт в трёх верстах и время на исходе? Сказать, что в Бухлове? Они будут здесь только послезавтра днём в лучшем случае, а то и к вечеру. Не протянуть».

– Оставил в Бухлове возле косого трактира, – равнодушно бросил Щавель. – Не вернусь – приедут на зачистку.

– Отрядаш кюгал дал мнла ву дещь? (Кто командует отрядом?) – заметно было, что старейшина всё понимает, но говорит на своём, чтобы отмежеваться от чужаков.

– Кто командует отрядом? – перевёл Баран Сараев вопрос старого разбойника, который, как всегда, смотрел в корень.

– Сверчок, – не стал лукавить Щавель. О местонахождении сотника Литвина разведка вехобитов уже могла донести.

– Десятник Сверчок сидит сейчас в Первитино, – расхохотался Баран Сараев, и борода его заколыхалась на пузе. – Весь отряд его там. А тебя я знаю, командир Щавель. Люди рассказывают, что ты учинил по пути из Новгорода.

– Ца ву и? (Так он один?) – проскрипел старец.

– Ца (Один), – ответил Баран.

И тогда старик засмеялся.

* * *

Внутри сарая была глубокая яма, накрытая деревянной решёткой, и Щавеля посадили туда, спустив лестницу. С Жёлудем не церемонились. На вбитый под крышу костыль накинули верёвку и подтянули за связанные за спиной руки так, чтобы парень держался на цыпочках, если не хотел порвать плечевые жилы. Одобрительно гогоча и гыркая, вехобиты заперли тюрьму, выставив охрану из спартанских мальчиков.

Полчаса парень держался, потом ноги устали, он начал ёрзать на носках, причиняя себе нестерпимую боль, и, наконец, застонал.

– Терпи, сынок, – глухо прозвучал из ямы голос Щавеля. – Не давай зверям радоваться.

– Что у них за аттракцион? – Жёлудь пробовал перенести вес чуть ниже к пятке, чтобы дать отдохнуть ногам, но суставы выворачивались, а перед глазами плыли цветные круги. – Где у них мера есть?

– Нет у них меры, кроме как для своих. Им все вокруг чужие, а мы дали себя поймать.

– Ветер дул в лицо, – прохрипел Жёлудь. – Я не учуял.

– Не винись, я тоже не услышал. Вехобиты лесные люди, как мы.

– Какие они люди… – эльфийское воспитание дало трещину.

– Тоже верно, – согласился Щавель.

Помолчав, он продолжил, чтобы не терять контакт с сыном:

– Слышишь меня?

– Слышу, батя.

– Помнишь, я натаскивал тебя бегать по песку и в воде удары бить? Вехобиты своих сызмальства гоняют по болотам и учат борьбе. Только не как у нас, с перерывом на науки, а всё время. Дети вырастают тупыми, но проворными и покорными воле старших. Спартанец, как Михан от отца, не уйдёт счастья на стороне искать, а будет служить здесь до самой смерти. У них здесь, в Спарте, питомник боевиков. В прочих местах не сложилось. Так что не винись, что нас сцапали, как котят, это Спарта.

Когда боль в плечах стала нестерпимой, пятки коснулись пола и в голове застучали молоточки. Жёлудь уже не слышал, что говорит ему отец, а усилием воли пытался разогнать серую пелену, боясь потерять сознание и упасть. В оконцовке ему сделалось даже не боязно искалечиться. Боль притупилась, но держаться парень стал на одном лишь нежелании выказать слабость и тем потешить вехобитов. Нежелание перерастало в упорство, из упорства проросла ярость. Жёлудь скрипел зубами и сжимал все свои чувства в точку, как сосредотачивался, целясь в мишень, только теперь противодействие было туже любого лука, заряд собрался посильнее стрелы, и цель оказалась совсем крошечной, но жизненно важной. Он не заметил, как отворилась дверь, но в тюрьме почему-то стало светлее. Точка выявила свою уязвимость, и возникло чёткое понимание, что не промахнулся. Пол закачался и приблизился. Его куда-то поволокли. Перед глазами разверзлась темнота, и в эту темноту Жёлудя сунули вниз головой, что-то прокричав ликующее напоследок. Земля плашмя ударила по спине и вышибла весь воздух. Жёлудь лишился чувств.

Жёлудь кувырнулся через голову и плюхнулся на лопатки. Щавель обмер. Ему показалось, будто парень сломал шею, но треска не было. Пол сотрясся, взлетел сор, вехобиты наверху загомонили.

Когда в яму сбросили тело сына, Щавель подумал, что теперь из тюрьмы выхода нет. Закопают, как рэпера в колодце, присыплют пол сарайчика землёй и сложат в него дрова. Кто найдёт? Никто здесь искать не станет. Это прямое и чёткое, как рельса, рассуждение пролегло в голове старого лучника с быстротою выпущенной стрелы.

Жёлудь упал как мешок и не шевелился. Решётку опустили. Прежде чем закрыли дверь и в яме стало совсем темно, Щавель бросился к нему, приложил ухо к груди. Сердце билось. Лёгкие с хрипением засосали воздух.

«Живой! Значит, не закопают!» – Он перекатил парня на живот, зубами и ногтями впился в узлы. Торопливо ощупал руки. Всё цело. Жёлудь застонал.

– Это я, сынок, – прошептал Щавель, усаживая его возле стены. На полу слежался толстый слой опилок и гнилого сена, он пружинил, но нагрести кучу из этой подстилки уже не удавалось.

– Убью, – промычал Жёлудь первое, что возникло в голове, должно быть, самое сокровенное.

«Обязательно, – подумал Щавель. – По моей команде».

Вехобиты явились в сумерках. Отодвинули решётку, опустили корявую лестницу с примотанными лыком перекладинами. Глядя, как по ним карабкается Жёлудь, старый лучник окончательно уверился, что звери если и отпили здоровья, то некритично.

На площади ждал запряжённый в новую телегу крепкий гнедой мерин. Переступал копытами в нетерпении, хотел пустить в ход нерастраченные силы. Пленникам связали за спиной руки, на сей раз только кисти, сделав поправку на смирное поведение. Усадили на сено. Возница и его спутник с луком и колчаном за спиной повели воз. Из проулка выехали на холёных лошадях Баран Сараев с двумя разбойниками. За поясом у болотного командира был заткнут кремнёвый пистоль, из-за плеча его пособника торчал гранёный ствол фитильного ружья, а третий вехобит вёз лук в седельном налуче.

– Как живёшь, командир? – окликнул Баран Сараев. – Хотел весточку передать Ушату Помоеву? Вот сам и обскажешь ему лицом к лицу. Ещё с тобой наверняка захочет поговорить о дружбе народов Угар Устоев. Ты не сомневайся, боярин, мы тебе покажем настоящее гостеприимство, а твоего сына ждёт особый уют.

При этом разбойники так заухмылялись, что стало ясно – вожак не врёт. Будет всё, что может представить человеческий ум, и даже больше, на что способна только фантазия звериная. Вехобитов распирала прямо детская радость. Ещё ни одному бандиту не удавалось так легко и небрежно, как спелую ягоду с куста сорвать, повязать новгородского боярина. За это им будет до конца дней почёт и уважуха, а дети будут рассказывать о подвиге отцов своим внукам.

Дорога пошла в гору. Колёса стали вязнуть в песке, сырой ольшаник сменился реденьким сосняком, справа совсем прозрачным. Оттуда потянуло сыростью. «Река», – догадался Щавель. Вехобиты слезли с телеги и молча брели каждый со своей стороны, придерживаясь за оглоблю. Разбойники скопились впереди и что-то обсуждали, перебрасываясь лаконичными репликами.

Телега взошла на пригорок.

– Бежим, – приказал командир.

Щавель соскочил с телеги, ринулся к обрыву, упал на спину, перекинул связанные руки через ноги – вперёд, вскочил, прыгнул на склон и, набирая скорость, вбежал в реку.

Следом – Жёлудь. Уже успели натянуть луки. Парень на бегу мотнул корпусом вправо-влево. Стрелы пролетели возле ушей.

Щавель влетел в воду, прошёл, раздвигая бёдрами течение, упал, поплыл, активно работая ногами и подгребая связанными руками насколько можно. Жёлудь мчался что было сил, не останавливаясь даже на склоне, не боясь споткнуться и свернуть себе шею. Бежать с руками за спиной было неудобно, но парень люто, отчаянно не хотел снова оказаться в лапах разбойников. Он вторгся в реку, как бешеный лось, и упрямо побрёл, вздымая буруны. На середине дно ушло из-под ног. Жёлудь нырнул, нашёл опору, вытолкнул себя наверх, глотнул во все лёгкие воздуха. Пуля прошипела возле уха, взбила фонтанчик впереди. Над водою раскатился выстрел. Парень снова погрузился, достал дно, оттолкнулся. Стрела булькнула рядом в воду, всплыла, её закружило и понесло вниз. Так он выныривал, влекомый течением, пока не встал в реке по плечи. Он выбрался на противоположный берег, пологий и топкий, и, не оглядываясь, нырнул в кусты. Бахнул ещё один выстрел, но в кого метили и куда ушла пуля, не разобрать. Должно быть, палили наугад от бессильной злобы.

Отбежав от реки, парень встал, начал давить кистями, чтобы растянуть намокшие ремни. Жёлудь пыхтел, скрипел зубами, но сыромятные ремешки не поддавались.

– Не дёргайся.

Парень встрепенулся, разворачиваясь, чтобы влупить ногой в подкравшегося почти вплотную противника, но узнал голос отца.

– Ты здорово уплыл. Я тебя не сразу нашёл.

Жёлудь почувствовал, как крепкие пальцы дёргают и развязывают путы.

– Гонятся за нами?

– Не рискнули в темноте.

– Ты говорил, вехобиты – лесные люди…

– Лесные, но в реку не сунулись. Их и сейчас не слышно, я наблюдал.

– Меня чуть не подстрелили.

– Хреновые они лучники, – проворчал Щавель. – В задницу надо было бить, ей на бегу не повертишь.

– Они из огнестрела палили, – сказал Жёлудь.

– Из огнестрела разве попадёшь… Всё, готово. – Щавель размотал ремешок, отряхнул, сунул в карман.

– Точно за нами не гонятся?

– Точно. Ты что-нибудь слышишь?

Беззвучно через реку верхом не переправишься, это Жёлудь знал хорошо, да и не надо было разбойникам скрытничать. Они бы въехали на полном скаку, и затем кони плескались и фыркали бы на весь лес.

– Бежим, чтобы согреться, только тихо, – приказал Щавель.

Тихо не получалось – в сапогах хлюпало. Даже когда вытрясли воду, они продолжали скрипеть.

– Малый ход, – лучники влетели в кусты, почти невидимые при свете молодого месяца. Волей-неволей пришлось перейти на шаг.

Беглецы забрались в рябинник, судя по лезущей в пальцы листве, и подсохший ломкий ольховник. Продираться через него было несподручно. Оказавшись на полянке, Щавель принял единственно верное решение:

– Привал.

Карманы обоих пленников вехобиты очистили, но снять с шеи командира похожий на ладанку мешочек остереглись. В мешочке уцелели командирские часы и шведское огниво, которое Щавель берёг на крайний случай.

Лучники наломали сушняка, надрали волокнистой коры и лишайника со стволов, сложили в кучу. Щавель поднёс стерженёк волшебного металла к лишайнику, струганул острым краем стального корпуса часов. Ослепительный пучок белых искр полетел на трут, в нём засветились красные огоньки. Щавель для надёжности скребанул ещё. Умело раздул пламя. Огонёк перелез на кору, поел, взвился, прихватил тонкие веточки.

Вскоре беглецы грелись у костра, развесив на распорках одежду. Особо не раскочегаривали, но и дров не жалели и не шугались каждого шороха. Щавель прислушивался, Жёлудь принюхивался, лес жил присущей для ночи жизнью, не сигнализируя тишиной о продвижении человека.

Щавель связал ремешки, которыми вехобиты спутывали им руки, к концам примотал крепкие толстые палки длиной с палец, получилась удавка. Расплёл косичку, вытащил тетиву конского волоса, смастерил вторую удавку.

– Хорошо, тетиву изъять не догадались, а то бы хайр пришлось срезать под корень и из волос верёвку плести, что само по себе жутко геморно, в лесу же трикрат.

– Ты бы плёл, а я б рубашкой рыбы наловил, – рассудил Жёлудь. – Шалаш построили бы, жили тут.

– Угу, – сказал Щавель.

Он завёл часы, повертел у костра, разглядывая циферблат.

– Сорок минут первого. Пятое июня, сегодня Литвин должен до Лихославля добраться.

– Если не застрянет нигде, – Жёлудь переломил о колено сухую ольшину, поморщился, подбросил в костёр, дрова весело затрещали.

– И эту деревню бы так, – с хмурой мечтательностью поделился он. – Мало разбойников бьют. Надо весь гадюшник целиком выжигать, чтоб им неповадно было.

Щавель с холодным интересом наблюдал за сыном.

– А дорогу кто ремонтировать будет? – спросил он. – Вехобиты для того тут поселены.

– К вехобитам в плен лучше не попадаться. – Жёлудь сломал ветку, сунул в огонь, будто кинжалы втыкал. – И в плен их не брать.

Щавель посмотрел на него со значением:

– Ты как, руками шевелить можешь?

– Могу, – буркнул Жёлудь.

– Тогда поохотимся, – постановил отец. – Когда убегаешь, преследование силу отнимает, а охотнику преследование силу даёт. Поэтому долго бегать нельзя, надо самим нападать, чтобы свежей крови напиться и возрадоваться жизни.

– Глоток свежей крови не помешал бы, – Жёлудь втянул воздух, будто хотел учуять парное мясо. Ноздри его жадно раздувались.

Горячая, вкусная человеческая печёнка! В животе заурчало, так приспичило запороть нажористый кусман. Парень сглотнул голодную слюну и посмотрел в темноту, в лес, за которым в избах спала еда.

Посидели молча, подставляя бока огню. Идущий от костра жар распространялся по телу до самого нутра, согревая и размягчая озябшую душу.

– Представляешь, где мы находимся?

– Река там, – показал Жёлудь.

– До Спарты часа полтора идти, если быстро.

– Надо ещё через речку переплыть и обсушиться.

– К рассвету управимся. Перед зорькой лучше всего ловить человеков. К тому же спартанцы нас не ждут. Они думают, что мы сейчас на пути в Бухлово, и шарятся по той дороге, если вообще не плюнули на это дело. С них станется. В них разумения человеческого с гулькин нос.