Текст книги "Работорговцы. Русь измочаленная"

Глава шестнадцатая,

в которой вехобиты грабят караваны и имут гусей, а Щавель в кабацкой пьяной драке получил в награду двух рабов

Щавель устало присел на пенёк:

– Ох, и тяжёлый сегодня денёк.

Солнышко лесное стояло высоко, а казалось, должен быть поздний вечер, до того умотались на боевой работе. Михан, стянув с головы пропитанный потом красный платок, обтирался. Жёлудь наладил в гнездо стрелу и зорко поглядывал по сторонам, сторожил.

Щавель выудил из-под рубахи замшевый мешочек, висящий на шее. Бережно достал фамильную реликвию, переходящую от отца к старшему сыну, часы «Командирские» о семнадцати рубиновых камнях, со звездой на циферблате. Командирские часы приносили удачу в бою и, более того, показывали время! Их в своей мастерской подновляли эльфы, используя непостижимое человеку точное искусство. Щавель открутил рубчатое колёсико, бережно завёл механизм, прикоснулся губами к потёртому стеклу. Михан замер, издали разглядывая диковинку, прикрыв платком рот на всякий случай, потому что боялся дыхнуть в её сторону. Щавель закончил священнодействовать и оповестил:

– Тридцать пять минут третьего. Пойдём заберём коней.

К разрушенному мосту подкрались, будто под прицелом десятка ружей. Неведомо, сколько бойцов осталось охранять лошадей и чем они были вооружены. Охотники просачивались по кустам, зная, что лес не любит шума и кто идёт наперекор ему, тот проигрывает.

Выбрались к разрушенному мосту, осмотрелись. Брошенные кони разбрелись и спокойно щипали траву. Их было много, только в пределах видимости насчитали семь голов, да ещё кто-то пофыркивал за поворотом. Подождали, но коновода не высмотрели, и вообще не появилось нехорошего, тревожного чувства, будто на тебя глядит затаившийся враг. Жёлудь с Миханом метнулись через дорогу, Щавель целился по зарослям на другой стороне, готовясь пустить стрелу, едва там шевельнётся что-то живое. Наконец, парни известили, что всё чисто.

«Медвежат» унесло неизвестно куда, и, возможно, они все сгинули, захлебнувшись в моче по пути к озеру или в самом озере. Во всяком случае, назад никто не выбрался.

Собрав лошадей, насчитали шесть голов трофейных. Горячий конь, перекусивший удила, умчался невесть куда, предпочтя свободу службе в армии. Кляня предательскую скотину, воины связали поводья и погнали быстрым шагом мимо хутора к Торжковскому тракту. Щавель оседлал серую тонкокостную кобылку, не так заморенную, как другие селигерские лошади, и ехал впереди, чтобы первым заметить врага и сразу решить, прорываться либо отступать и прятаться. Лук он держал наготове, сожалея, что норовистый конь унёс на себе тул с запасными стрелами. В колчане осталось девять штук самодельных, включая заветную чёрную стрелу, которую Щавель берёг на самый крайний случай. Хватит для короткого боя. Потом придётся полагаться на осадный лук Жёлудя, да ещё на дроты, которых сохранилось по паре в седельных кобурах «медвежат». В сложившейся ситуации Щавель крепко пожалел, что не прихватил из дома «калаш», и решил при первом удобном случае обзавестись нарезным огнестрелом, благо всё дальше удалялись от владений светлейшего князя с его параноидальными запретами.

Выйдя на большую дорогу, повернули налево, к просёлку и деревушке Поршинец. Усталые кони шли неохотно, до Лихославля доплелись за два часа.

Московский караван нашёл приют на постоялом дворе «Петя и волк» у въезда в город. Заведение, хоть и приметное, располагалось в унылом месте. Напротив было кладбище, по другую сторону раскинул свои пруды и сараи льнозавод. Оттого и не побрезговал хозяин столичными гостями. Двор заполнили возы с мешками и ящиками, между телег сновали тверские китайцы, был даже мутант, но манагеров охотники, как ни старались, не высмотрели. Проехали дальше по Лихославльской и на углу улицы Афанасьева повстречали поддатого Филиппа.

– Рад вас лицезреть во здравии и благополучии, – раскланялся он вполне душевно. – Милости прошу под новую крышу, мы перебрались поближе к больнице.

– Скворец где? – не стал тратить лишних слов Щавель.

– Все целы, все прибыли, все там, – указал бард на распивочное заведение с вполне ингрийским названием «Эльф и Петров», к которому примыкал большой полукаменный постоялый двор.

Новое место порекомендовал новгородцам сам городничий. Карп, принявший на себя руководство, доставил лежачих раненых в больницу и разместил остаток войска подальше от разорённого хозяйства. Сам знатный рабовладелец был угрюм, раздутую рожу его заклеивал здоровенный медовый пластырь блевотного жёлтого цвета, с ладонь величиною. Карп проследил, чтобы командиру и его людям досталась хорошая комната, и провёл задним проходом в кабак, где вовсю ели и пили ратники с раболовами и всякие захожие гости.

– Кого я вижу! – вскочил Лузга. – Как поохотился, старый?

– Минус шесть. – Дружинники раздвинулись, и Щавель уселся за длинный стол напротив Сверчка. – Смыли… волной. Хочу знать, что тут без нас творилось, – обратился он к ратникам.

– У нас ещё плюс минус два, – похвастался Скво рец. – Вона, пистоль двуствольный захватили со всем припасом. Лузга, покажи.

Оружейный мастер пустил по столу увесистый кремнёвый пистолет с красивыми коваными курками и латунной фурнитурой. Оружие старой работы и, несомненно, заслуженное.

– Лузга сотника завалил, – Скворец предъявил нагрудный жетон с регалиями Озёрного Края.

– Молодцы, не оплошали, – Щавель повертел пистоль, секунду колебался, не оставить ли себе, но потом решил не полагаться на медлительное и ненадёжное кремнёвое оружие. Из лука стрелять было не в пример быстрее и попадать легче. Если брать, то нормальное, работающее с патрона или хотя бы капсюльное.

– Хорошо смеётся тот, кто стреляет первым! – оскалился Лузга, принимая трофей обратно. – У меня уж совсем запас патронов на исходе был… Ну, те, что у ростовщика Едропумеда в заначке нашлись, – подмигнул он так скабрёзно, что даже праведнику, занеси его нелёгкая в кабак, вмиг всё стало бы ясно.

Жёлудь принёс корчажку пива, Скворец потеснился, давая ему место рядом с отцом. Михан устроился среди не ходивших в бой ратников, напустил многозначительного молчания, но глотнул бражки и вскоре принялся что-то оживлённо втирать им, живописуя сегодняшние подвиги.

Под застольные разговоры сготовилась еда и, обильно орошённая напитками, улеглась в животе. С селигерской темы перешли к местным новостям. Поутру видели в окрестностях Даздраперму Бандурину. Толстая мужеподобная тётка, всё, как рассказывают легенды. Откусила голову коту и прыгнула в Лихославльское озеро! Прибыл караван, шедший от самой Москвы и Солнечногорска через Клин и Тверь. По пути караван прирастал купеческими обозами, чтоб всем вместе не страшно было, да возле Тверцы подвергся нападению вехобитов. Наглые разбойники налетели с невиданной лихостью. Их отбили, благодаря нанятой охране и отчаянным торговцам китайского племени, за копеечный товар готовым сложить буйну голову. Вехобиты успели утащить с возов что было плохо привязано и, главное, украли всех гусей! Уволокли к себе на Васильевский Мох для срамных и непотребных целей, как у них, у вехобитов, заведено. В «Пете и волке» по случаю принятия москвичей сразу взлетели цены. Оборотистый хозяин не погнушался предоставить кров, но сделал надбавку за позор. Многие из каравана, кто был происхождением чист, разошлись искать съестно-выпивательные заведения подешевле.

– Независимый эксперт раб Антошка так прокомментировал тенденции зернового рынка… – донёсся от входа в кабак противный девичий дискант.

Щавель обернулся. За маленьким столом возле дверей сидела необычная троица. Лесной мужик с рылом как копчёное мясо, скрюченный, немыслимо худой гад в чёрной одежде и осанистая крепкая девка на вид семнадцати годов. По столу ползал нетопырь, волоча рваное крыло, скрипел, терзал огрызок хряща, но не это было самое удивительное. Девка, совершенно не стесняясь честных людей, читала вслух своим спутникам газету «Московская правда».

– О как!

Щавель выбрался из-за стола, приблизился к мутной троице, но дорогу загородил рослый жилистый мужик. На плечо ему проворно взобрался по одежде нетопырь. Устроился поудобнее, склонил голову к уху мужика, будто принюхивался.

– Чего тебе?

Волосы у мужика были завиты в косы. Из вязаной жилетки, украшенной пёстрыми шнурками и костяными бляшками, торчал клочками пух вплетённых в пряжу серых совиных перьев. Два лесных человека сошлись в кабацкой пьяной тёрке, и у каждого с собой был финский нож. Мужик был выше Щавеля на две головы, шире в плечах и зырил с угрюмостью беглого каторжника.

– Я Щавель из Тихвина. А ты кто таков?

– Удав Отморозок, – представился мужик с таким апломбом, словно был полупокером самого Трахтенберга.

– Из Москвы приехали? – поинтересовался Щавель, кивая ему за спину. – Смотрю, новости столичные читаете.

Нетопырь на плече заёрзал.

– Шёл бы ты отсюдова, добрый человек, – буркнул мужик, помедлив, будто прислушивался.

– Ты это мне, гузнотёр? – бесстрастно осведомился Щавель и попал в точку, потому что вертикальные шрамы на щеках каторжника налились кровью.

– Ты кого афедрилой назвал? – дыбанул он.

– Тебя, – ответил Щавель, – а ты не мурчи, контаченым не положено.

Относительно того, что было дальше, кабачные завсегдатаи расходились во мнениях. Кто-то божился, будто Удав Отморозок как по волшебству обернулся раком. Другие утверждали, что он достал военный билет и доказал свою причастность к спецназу ГРУ. На самом деле он ни сделал ни того, ни другого, но не в том суть. Сердито дёрнув плечом в ответ на злобную тираду яростно пищащего нетопыря, каторжный петух принял стойку «Батяня-комбат обтекает на совещании» тайного искусства волнового боя кир-канкан.

«Вот она какая, легендарная птица Гру! – понял Щавель, наблюдая военного советника за работой. – Заняла выгодную позицию и осуществляет скрытное руководство, а все косяки в случае чего спишет на дикарский менталитет и общую неподготовленность исполнителя».

Мысль осенила, но додумать её не пришлось, потому что Удав сделал молниеносный выпад «Пьяный лейтенант ищет приключений». Щавель увернулся, сбивая руку противника, и провёл бросок через бедро, но через бедро не очень-то получилось, поэтому бросил Отморозка через уд. Поджарое, словно свитое из сыромятных ремней, тело Удава грымнулось об пол. С визгом отлетел в угол нетопырь. Щавель сапогом выбил сознание из головы каторжника, следующим пинком отправил в закуток к ведру для костей и помойным мётлам летучую мышь.

– Не такой уж ты и крутой, бэтмен, – заметил он. – Вот он какой в деле, спецназ ГРУ.

Его услышали все – повскакавшие ратники, кабачные завсегдатаи и, особенно, спутники Удава. Щавель покосился на них. Чахлый колдун и мордастая девка, умеющая читать. Очень даже неплохая награда за один бросок через уд.

– Карп! Я беру их в кабалу, – постановил тихвинский боярин.

Народец потянулся из кабака. Ратники и обозники собрались возле стола на сквозняке. Отморозка Удава поднял пинками Лузга.

– Слышь, ты, легенда обиженки, – расшевелил он каторжника ногами, чтобы не замараться, и напутствовал добрым советом: – Отнёс бы ты лучше сам свой матрас на петушатник.

Глядя в пол, Удав сгрёб в кулак нетопыря, посадил на плечо и молча вышел.

Глумливо ухмыляясь, опытные подручные знатного работорговца повязали на шею истощённому колдуну и девке мокрые цветные ленты. Высыхая, они схватывались мёртвым узлом, который не расщеперить ногтями, а можно только срезать. Приметные издалека, ленты позора служили опознавательным знаком слабых рабов, на которых можно было не расходовать кандалы и колодки, ибо они не имели смелости убежать.

– Как имя твоё? – обратился Щавель к грамотной девке.

– Нелимит, – дерзко представилась та.

Девка, казалось, не была напугана или не подавала виду, либо ей не впервой было становиться чьей-то собственностью.

– Подмосквичка?

– Замкадовичи мы, – надменно вздёрнула подбородок девка.

– Вижу, что не из манагеров. Лузга, – подмигнул Щавель, – какое имя ей дадим?

– Индейцы прозвали бы её Покинутая Нора, – рассудил Лузга, пригладив свой полинялый ирокез.

– Пусть так и будет, – постановил Щавель, однако гордая подмосквичка была против.

От её речей знатный работорговец набычился, выпятил пузо, машинально погладил торчащую из-за пазухи рукоять плётки из человечьего волоса.

– Теперь ты раба, а рабу меняют имя. Это древний обычай, – наставительно пробасил Карп. – Так церковь делала с рабами божьими ещё до Большого Пиндеца, и нам сей обычай передала.

– Нелимит. И ниибёт!

– Заприте Покинутую Нору в хлев, а будет ерепениться, наденьте на неё кандалы, – приказал Щавель раболовам.

Конвойники схватили под микитки и утащили упирающуюся девку на двор.

– Из неё ещё вольный дух не вышел, – растолковал Карп. – Наденем на неё ошейник смирения. Посидит на цепи, проникнется почтением к рабскому ходу и примет его как должное.

– Ты знаешь ход, тебе и плётку в руки.

Щавель переключил внимание на колдуна, скрючившегося за столом. Измождённый гад положил локти на смятую «Московскую правду», источник его беды, теребил свежеповязанный галстук и рассматривал своего нового хозяина умными чёрными глазами.

– Как зовут тебя?

– Тибурон, – быстро ответил колдун.

– Ты раб мне, теперь у тебя будет другое имя. Как мы его назовём, Лузга?

Оружейный мастер хмыкнул в кулак, утёр соплю, подновил ирокез:

– Тавот – погоняло для него самое козырное.

– Ты слышал, Тавот? – спросил Щавель.

– Слышал, – немедленно откликнулся тот.

– Тебе лет сколько?

– Сорок скоро будет.

– Не будет, – равнодушно известил Щавель. – Если сейчас не начнёшь ходить своими ногами, а не только под себя, до сорока не доживёшь сегодня к ночи.

– Понял, – сразу же сказал колдун, не успел хозяин закончить.

– Всё понял? – удивился Щавель.

– Всё понял.

– Тогда встань и иди.

Колдун с заметным усилием отжался от стола, оторвал седалище от скамейки, сделал неуверенный шаг, другой.

– Смелее, – приободрил Щавель. – Теперь тебя на руках носить срать никто не будет.

Тавот пошатнулся:

– Ты знаешь?

– Как на ладони дела твои, – Щавель пристально смотрел ему в глаза, и колдун быстро отвёл зенки, не сдюжил.

– Да, господин, – пробормотал он. – Ты стоишь выше меня и потому взору твоему открыты все секреты.

– Шевели поршнями, Тавот, – оборвал его Лузга, стараясь не поддаваться лести коварного колдуна. – Мы ещё не видели, как ты ходишь.

– Я… смогу, – колдун оторвался от опоры, побрёл к двери, тяжело переставляя ноги, колени его дрожали.

– Сможешь, – подтвердил Щавель и приказал обознику: – Найди ему место в чулане. Дверь не запирай, не убежит. Ведро помойное поставь и кинь соломы. Будет жить там до отъезда.

– Спасибо, господин, – смиренно пробормотал Тавот с искренней признательностью, должно быть, рассчитывал на цепь в хлеву рядом с девкой. – Сладких тебе снов!

– Заклеймим их завтра, – постановил Щавель, когда воины вернулись за стол. – Сейчас, в самом деле, не мешало бы отбиться.

Лузга зыркнул на него и прищурился, но промолчал.

Щавель перешёл к делам насущным:

– Карп, что у нас на завтра?

– Похороны.

Глава семнадцатая,

в которой хоронят павших, Удав получает право на поединок, а Святая Русь – ужас и разорение

Щавель взобрался на кучу земли.

– Вчера был тяжёлый день утраты, сегодня день прощания, – перед ним разверзлась яма, за ней стола толпа, впереди дружинники, позади обыватели, слетевшиеся поглазеть на похороны, как мухи на добро. – Я скорблю вместе с вами, – командирский голос долетал до задних рядов. – Мы потеряли восьмерых. Восемь наших братьев лежат здесь перед нами. Пидарасы с Селигера коварно ударили в спину. Но мы отомстили за наших павших! Вчера мы воздали врагу трикрат! И пусть убитые «медвежата», – он набрал в грудь воздуха, – станут жертвой отмщения. Пусть они будут рабами наших братьев вечно! Даёшь!

– Даёшь! – заорали дружинники. – Даё-оошь!!!

Павших новгородцев уложили в братскую могилу, вырытую на новом кладбище, возле склепа Даздрапермы Бандуриной. Городской глава воспользовался случаем основать погост, ибо старый был изрядно тесен обитавшим там покойникам. В ноги дружинникам свалили трупы «медвежат», повязав им на шею позорные рабские галстуки.

Когда над погребением вырос холм, заботливо обложенный дёрном, солнце покатилось по нисходящей, а перепачканные землёй могильщики дозрели до поминальной тризны. В «Эльфе и Петрове» сдвинули воедино столы, накрыли, как подобает воинам, и принялись алкать, славя павших. Рекой лилось пиво и нажористая брага, на деревянных блюдах исходило паром отменное хрючилово. К дальнему концу то и дело подсаживались лихославльцы помянуть новгородских дружинников. Даже рабам выделили отдельный маленький стол у дверей, за который то и дело подсаживались забредавшие опрокинуть чарку проходимцы.

Из последних задержался наособицу молодой грек с курчавыми золотистыми волосами пасхального ангела и узким хитроватым лицом похотливого фавна. Грек оживлённо тёр за некие темы с Тавотом, а порабощённый колдун не менее словоохотливо поддерживал разговор, видимо найдя собеседника равного по масти.

Когда Щавель проходил мимо них, возвращаясь из уборной, грек вертляво поднялся, заступил дорогу, не агрессивно, а как бы угодливо и с уважухой, глядя с живым интересом, как шведский мудрец на необычное насекомое, но в то же время слегка жалостливо и отчасти с презрением:

– Разговор есть, боярин, удели минутку внимания.

– Говори.

– Я аспирант кафедры этнографии исторического факультета Афинского университета, – выпалил на своём языке грек и снисходительно пояснил: – Собиратель историй.

– Как зовут тебя?

– Эврипидор, – объявил грек, сделав особое ударение на последнем слоге, видать, был учён, и тут же добавил: – Но можно звать попросту Эврипид.

– Слушаю тебя.

– Ты вчера обратил в рабство этого достойного человека и его спутницу.

– Они были иждивенцами какого-то отморозка, которого я поверг в честной схватке, – снизошёл Щавель до заморского гостя. – Я победил и забрал его имущество себе. Таково моё право, данное мне светлейшим князем Великого Новгорода.

– Ты ещё не заклеймил их. Молю тебя, дай им свободу. Отпусти хотя бы Тибурона.

– Освобождать рабов значит освобождать зло. Ради чего я должен делать это бесплатно?

– У меня нет денег, чтобы выкупить раба, но, уверяю, Тибурон принесёт миру гораздо больше пользы, если останется вольным человеком, независимым в своих речах и поступках. Лишая его свободы, ты лишаешь мир добра и умножаешь зло.

– Лишая мир добра, я умножаю зло? – удивился Щавель.

– Именно так, – грек чисто говорил по-русски, но многого не понимал. – В этом лесном краю, где смерть и невежество часто шагают рядом, люди бегут от вершин мудрости в тленное болото скотства. Между тем прямая обязанность достойных людей удобрять мир своими делами.

«Замолчишь ты или нет?» – подумал Щавель.

– Если бы ты только знал, варвар, с каким светочем знаний тебе выпало счастье жить в одну эпоху! – говорил меж тем Эврипидор. – Подобные умы приходят раз в пятьсот лет, чтобы оправдать существование мира. И такого человека ты, дремучий дикарь, держишь на цепи, всячески истязая! Моли же своих Богов, чтобы тебе никогда…

Грек не договорил. Зубы лязгнули, и мир перевернулся. Когда Эврипидор пришёл в сознание, перед глазами был потолок харчевни.

– Почему ты называешь меня варваром? – Щавель потирал кулак, бесстрастно взирая на копошащегося у ног грека.

– Прости, боярин, хмель в голове… Бес меня попутал. Я, наверное, злоупотребил твоим гостеприимством. Позволь, я уйду, – заскулил грек, но был придавлен сапогом.

– Никуда ты не пойдёшь, – безразлично проговорил Щавель. – Карп! Десять плетей этому пидору.

– Эврипидо́ру, – по привычке поправил грек и только потом осознал гнетущую несвоевременность коррекций.

– Этому пидору, – повторил Щавель. – Сразу видно, что твой народ не только поколениями воспевал телесную красоту, но и старался облагородить дарованное природой, – заметил командир и бросил подошедшим подручным Карпа: – Выпороть его прилюдно. Так, чтобы москвичам видно было.

Борзого грека вздёрнули под микитки и выволокли на улицу, где при скоплении праздных лихославльцев привязали за руки к кладбищенской ограде напротив постоялого двора «Петя и волк».

– Ну-ка, почтенный Карп, яви мастерство честному народу, – Щавель подал работорговцу специально принесённый из обоза бич толстой воловьей кожи. – И доброму люду, – процедил командир в сторону скопившихся у ворот постоялого двора москвичей.

Карп размотал бич, пустил змеёй возле ног, тряхнул плечами. Длинный, сужающийся к концу ремень как живой взвился в воздух и опустился на спину Эврипидора.

Аспирант взвизгнул и заголосил.

– Так, – со значением кивнул работорговец и изготовился для следующего удара, как на всю улицу разнеслось раскатистое:

– Стой!

Распихивая постояльцев «Пети и волка», из толпы выбрался Удав Отморозок, неся на плече летучую мышь, а за спиной длинный меч с бронзовой круглой гардой и оплетённой кожею рукоятью.

– Останови казнь, боярин, – обратился он к Щавелю.

– Это не казнь, а справедливая правка яркой личности, не умеющей следить за своей метлой, – объяснил Щавель и кивнул.

Бич взлетел и опустился с потягом. Эврипидор заблажил как потерпевший. На скулах Удава заиграли желваки. По лицу его, как в открытой книге, читалось, что кнутов он не любит. И когда под кнутом кричат – тоже. Зато лихославльским зевакам устроенный балаган очень нравился.

– Ты чтишь правду, боярин? – зашёл с козырей Удав, которому было невыносимо смотреть на экзекуцию.

Щавель догадался, к чему он клонит, и едва заметно усмехнулся.

– Чту. Правда – это то, что выгодно мне. Остальное неправда.

– Есть две правды, боярин, твоя и моя. Ты по-своему прав, а по-моему – нет. Отпусти Эврипидора.

– Правда без поддержки физической силы своей силы не имеет, – изрёк Щавель больше для народа, навострившего уши, чем для Удава, который и так понимал всё. – Готов ли ты отстоять свою правду сам или выставишь взамен себя бойца?

– Сам справлюсь, – буркнул Удав, явно испытывающий денежные затруднения для найма правдорубца. – Кто пойдёт против меня, боярин, может быть, твой палач?

Щавель вопросительно посмотрел на Карпа, желает ли он принять вызов. Распухшая рожа работорговца расплылась в вурдалачьей ухмылке.

– Почтеннейший Карп будет биться против тебя за правду, – постановил Щавель и обратился к толпе: – Не гибели человеков мы ищем, а лишь вразумления. Бой будет без колющего и рубящего оружия. Получая право на поединок, Удав Отморозок, ты готов сделаться рабом почтеннейшего Карпа, если проиграешь?

– Готов, – подождав, когда прозвучит озабоченный писк нетопыря возле уха, ответил Удав. – А ты, боярин, скажи пред всем народом, отдашь ли мне грека Эврипидора, если я побью твоего бойца?

– Отдам, – зычно ответил Щавель. – Победи и твори над ним всё, что пожелаешь.

Удав распустил перевязь меча, протянул свой двуручник подскочившему ходе из московского каравана.

– Возьми, Ли Си Цын, сохрани, пока я не вернусь, – сурово напутствовал он и добавил, чтобы все слышали: – Это катана Мураками, вышедшая из-под молота самого господина Сакаи. Вещь ручной работы, цены немалой.

Похваставшись, Отморозок встал посреди улицы. Карп свернул бич в кольцо и вышел для поединка.

– Звелюску-то? – сунулся ходя, неуверенно протянув руку к плечу Удава, но нетопырь так громко щёлкнул зубами, что китаец отдёрнул ладонь.

– Пшёл вон, – бросил Удав. – Тебе только доверь зверюшку, ты из неё шашлык сразу сделаешь, скотина немытая. Нунчаки дай.

– Нунтяку холосо, – верный Ли Си Цын торопливо выдернул из-за пазухи китайские палочки и под смех толпы ретировался к воротам постоялого двора.

– Когда встречаются две правды, побеждает сильнейшая. – Щавель воздел длани, словно призывая обратить внимание на бой небесные высшие силы, и скомандовал: – Начали!

Они сошлись, как шторм и камень. Удав снова применил секретное боевое искусство кир-канакан в самой редкой его разновидности, с китайскими драчными палочками. Махнул, выпуская одну на волю, резко вниз, между ног, вздёрнул вверх, едва не задев прижавшегося к шее нетопыря, перехватил другой рукой из-под мышки и закрутил с такой скоростью, что палки превратились в размытый, туманный щит. Нунчаки выписывали в воздухе круги и восьмёрки. Комбинация называлась «Прапор-вентилятор». Неуловимое глазом мельтешение палок приобретало безудержный напор. Ещё миг, и пойдёт сокрушительная волна, недаром кир-канакан назывался волновым боем. И тайным, потому что волны никто ни разу не видел. Отморозок чувствовал, что звереет. Он понимал, что сейчас опять сделает глупость, но ноги сами несли его вперёд, навстречу распустившему бич работорговцу. В непростой и богатой биографии Удава бывало, что надсмотрщик выходил на поединок с крепким рабом, не имея иного оружия, кроме кнута. По законам Уральских гор, где Удав много лет добывал самоцветы, очко проигравшего переходило в распоряжение зрительного зала.

Если бы работорговец был пьян, он присмотрелся бы к лицу поединщика и удрал без оглядки, но Карп ещё не успел налакаться и трезво оценил ситуацию. Он расхохотался и стегнул Отморозка бичом. Гранёный конец ремня оплёл бедро Удава, разорвал портки на заднице, оставив на ягодице алую метку. Отморозок упал, но тут же вскочил и с удвоенной быстротой замахал палочками. Нетопырь гневно пищал, болтаясь в волосах. Ему явно не по душе пришлась такая круговерть. Удав провёл обманный нырок «Министр обороны подхватывает табуретку» и выпрыгнул высоко вверх, пропуская стегнувший по ногам бич. Он обрушился на работорговца, как десант на голову вехобитов, молотя ненавистного палача градом ударов. Карп закрылся шуйцей и отступил. Левая рука Отморозка мёртвой хваткой стиснула кнутовище, в то время как правая продолжала молотить жатву гнева по хлебалу противника. Пластырь слетел, из раны хлынула кровь. Карп зарычал, как туберкулёзный медведь, перехватил нунчаки и влепил Отморозку в переносицу лбом крепкого бычка. Удав поплыл, но бич не выпустил. Карп рванул на себя нунчаки, однако Отморозок вцепился в них как клещ и больно пнул противника в голень. Карп разжал руки, толкнул со всей силы Удава в грудь. Работорговец был столь грузен и могуч, что защитник угнетённых отлетел на несколько шагов.

Отморозок помотал головой. Из ноздрей по усам и бороде текла юшка. Он оторопело посмотрел на нунчаки в одной руке и бич в другой, словно решая перевооружиться, но потом бросил бич и снова включил свой китайский вентилятор.

Кажется, Карп так и не понял, что едва не погиб. Вместо осознания смертоносного искусства волнового боя кир-канакан, при виде которого любому следует бежать и бояться, он вытащил из-за пазухи короткую плётку из человечьего волоса и стегнул по воздуху в сторону Удава. Отморозка словно тараном сшибло на землю. Он грянулся навзничь и закатил глаза, задрав бороду к небу. Птица Гру, обеспокоенно скрежеща, копошилась у него в волосах, выпутывая когти и крылья.

– Победа! – объявил во всеуслышание Щавель. – Победа! Моя правда победила в честном бою. Почтеннейший Карп одержал верх. По договору поверженный Удав Отморозок становится его рабом, получит на тело клеймо владельца и может быть продан или убит по усмотрению хозяина. Высший суд свершился!

Лихославльцы загалдели, обсуждая зрелище. Не каждый год бывает такая потеха, когда не только подерутся пьяные караванщки, а по результатам соревнования незадачливый лох попадёт в кабалу навечно. Будет о чём вспоминать долгими зимними вечерами!

Не обращая внимания на текущую из раны кровь, знатный работорговец поднял бич и отстегал Эврипидора. После драки удары утратили заслуженную силу, но грек всё равно сопровождал их поросячьим визгом и бабьими стенаниями, преизрядно веселя народ. Так в городском театре Великого Мурома играют после спектакля комическую пьеску под разъезд экипажей. Расходящийся люд не видел, как Удава вздёрнули под микитки умелые раболовы и поставили пред лицом Карпа. Нетопырь выпутался из волос, переполз на плечо Отморозка и скороговоркой настойчиво скрежетал, для убедительности махая крылом. С постоялого двора подтянулись московские, как бы невзначай прихватившие оружие. Привели с собой мутанта. Он был выше на голову даже рослого Удава и при этом стать имел кряжистую, будто Создатель выломал Буратину из комля древнего дуба и для позора оживил. Единственный глаз, который размещался у мутанта среди лба, смотрел твёрдо, не мигаючи.

«У него дубина прямо чёртова палица, – подумал Лузга. – Такой дай по жбану – жбан отломится».

– Прими за меня выкуп, – слова будто выползали изо рта Удава. – Возьми катану Мураками. Она с допиндецовых времён, последняя такая осталась.

– Не хочешь в рабство? – Карп выпятил живот и посмотрел на Отморозка как на добро. На говорящее добро.

Удав поперхнулся. Схватился за ушибленную грудь, закашлялся, зажимая рот. Посмотрел на ладонь. Ладонь была в брызгах крови.

– Возьми меч, – повторил он. – Ли Си Цын, давай сюда катану.

Карп взял у ходи узкий восточный двуручник. Вытянул из ножен. Краем глаза оценил сплочённость подвергшихся разбойничьему нападению подмосквичей, написанную на их лицах готовность постоять за своих и горсть измотанных новгородцев с другой стороны.

– Беру, – надменно выкатил Карп изо рта булыжник решения. – Вы стоите друг друга. Тебя, каторжник, ещё стеречь надо, кормить, а меч бросил на телегу, он едет себе, есть не просит. Хлопот меньше.

Работорговец двинулся в «Эльф и Петров», миновав Удава как пустое место. Щавель залюбовался, как расступается перед ним народ, будто шуга перед кораблём на хорошем ходу, такую работорговец гнал знатную волну властности.

Карп важно заплыл в кабак, оставленный под надзором парней. Поймал обеспокоенный взгляд Тибурона, устремлённый на меч.

– Волнуешься за своего дружка? – строго спросил Карп. – И правильно. Подвёл его под молотки Эвригей.

– Эврипидор, – машинально поправил колдун, перенявший от грека эту пагубную привычку.

– Эврипидору я тоже надрал задницу, – мрачно сообщил работорговец. – И Отморозку твоему здорово досталось.

– Он цел? – быстро, но деликатно спросил Тибурон.

– Если бы… – Карп угрюмо отвернул своё раздутое жало и поднялся в нумера, больше не проронив ни единого слова.

Поминали павших соратников допоздна, попутно славя новую победу Карпа. Парни, которым Щавель наказал держаться трезвыми, растаскивали назюзюкавшихся дружинников по матрасам. Хозяин выделил им обширную общую залу, в которой обычно дрыхли возчики. На ночь постоялый двор заперли, воинство объял греческий демон Морфей, обычно изображаемый на иконах лысым чёрным человеком в тёмном пенсне и длинном кожаном плаще. Жёлудь устроился на лежаке рядом с обозниками и слушал вполуха, как пьяненький Филипп подбирает на гуслях аккорды, сочиняя при этом сказ на актуальную тему: