Текст книги "Работорговцы. Русь измочаленная"

– Нет, ты скажи, в чём конкуренция? – склонился Щавель над столом к Павке. – На кой строить на новом месте такую основательную дорогу, когда вокруг наезженных путей полно?

– Это непростая дорога, факт, – пристукнул кулаком Павка от переполнявших его чувств. – О, Валька идёт, сейчас нам всё популярно обскажет. Валя! Валё-ок! – гаркнул во всю хилую мощь чахлых лёгких Павка, схватился за грудь и закашлялся. – Дуй сюда, седай с нами, – прохрипел он, хлопая ладонью по табуретке.

На зов подвалило, волоча ноги, невзрачное существо с серенькими глазками на широком, цвета ржаного теста лице, окружённом венчиком вьющихся сивых волос. Валины руки безвольно болтались вдоль туловища, то ли обессиленные тяжёлой работой, то ли по особенности телосложения, то ли от болезненной слабости. Длинная латаная рубаха висела по-бабьи без пояса, шаровары с пузырями на коленях были заправлены в короткие разбитые сапоги, из носов которых выглядывали в прореху обмотанные портянками ногти больших пальцев.

– Павлин, братуха, – проблеяло существо, роняя на табуретку массивный зад и обшаривая сидящих блеклыми зенками. – Агитируешь за советскую власть?

– Нет, за всю… – выдавил Павка, сглотнул и перевёл дух. – Это Валя, – представил он. – Расскажи товарищам прохожим, что за стройку мы тут развели. Выпьешь с нами? Половой, а половой, принеси стакан, родной.

– Никакого секрета здесь нет, – надтреснутый голос Вали негромко прозвучал в кабачном гуле. – Мы прокладываем Ленинское направление Ленинской Ордена Ленина железной дороги имени Ленина.

Половой принёс стопарь мутного зелёного стекла, залапанный сальными пальцами и, похоже, с прошлого раза немытый.

– Сами мы не местные, – закинул удочку Щавель, наливая всем перцовки. – Сто лет здесь не были. А работы кто ведёт?

– Орден Ленина, – в Валином голосе просквозило недоумение, видимо, дело было настолько само собой разумеющимся, что даже странно, отчего об этом не знали случайные путники.

– А на других направлениях? – с замиранием сердца спросил Щавель, чуя открывающиеся бездны московской обстановки.

– На других направлениях пока никто не ведёт. Другие направления у Желдоральянса в проекте. Материалов нехватка. Как привезут с Урала рельсы, будем прокладывать пути на Рыбинск, может, Клика Статора начнёт тянуть ветку на Харьков. Но раньше Команда Ротора включится в работы на Муромском направлении по обязательствам встречного плана, насыпь проложат, шпалы дадут, а уж рельсы от Великого Мурома сами дойдут на путеукладчике. Сначала от Мурома до Москвы, а потом сразу нам начнут поставки, согласно договору. Вот тогда мы продолжим развитие, потому что мы на Москве по железнодорожному ходу самые первые в Альянсе. У нас, благо, есть для зачина ленинский стратегический запас рельсов, раскупорили тут секретную допиндецовую захоронку.

– В чём суть-то её? – наивно поинтересовался молодой лучник, когда все выпили.

Жёлудь до конца не понимал всех достоинств новаторского мегапроекта и попробовал уяснить в разговоре с человеком сведущим, пусть этот знаток был даже бабой. Пол Вали определить не представлялось возможным, не содрав прелых лантухов. Пушок на щеках и жидкие усики явно не ведали бритвы, да в ней не нуждались, а бугры под рубахой могли оказаться развитыми ожиревшими грудными мышцами. Ничто в рыхлой фигуре и повадках Вали не выдавало гендерной принадлежности. Даже отблеск интереса, время от времени вспыхивающий в унылых буркалах рабочей особи стройотряда Ордена Ленина, можно было трактовать не только как отголоски скрытого чувственного влечения, но и в качестве эха трудового энтузиазма. Строителей Ленинской железной дороги ждала какая-то награда, но в чём заключался профит, Жёлудю не терпелось узнать.

– Грузы возить, людей возить! – похоже, Вале до сих пор не встречалась настолько неграмотная деревенщина. – Не год по реке тянуть, а загрузился, раз, и квас, вот ты в Новгороде. Сел на поезд, и через пару дней ты в Белорецке. Почту возить можно, страна развиваться будет.

– Это понятно, – кивнул Жёлудь. – Тебе-то лично железная дорога что так доставляет?

– Лично мне квартиру дадут. Ордену Ленина за грузоперевозки прибыль, а всем строителям благоустройство. Мы делаем мир лучше, и от этого всем польза.

– Тёмный ты, факт, – улыбнулся Павка, ласково глядя на Жёлудя.

– Тебе понравилось бы, оставайся с нами строить светлое будущее. – Валина лапка осторожно тронула молодого лучника за рукав, а в глазах замерцал маслянистый огонёк.

«Как всё запущено-то, – думал Щавель. – Уже и губернатор в этом участвует, а светлейший ни сном ни духом, что из Великого Мурома скоро поедет паровоз. Полно же наших людей в Муроме и в Проклятой Руси, они должны информировать канцелярию, – за логичным рассуждением пришла мысль совершенно чарующая. – Это что же получается, нарочно князю не докладывают? Он из всех своих приближённых только мне смог довериться?»

– Нельзя нам оставаться строить светлое будущее, – от чистого сердца заявил Щавель. – Нам дальше идти надо, есть дела поважнее. Товарищ-то Ленин как нынче себя чувствует?

– Как всегда, живой! – отрапортовал Павка.

И немедленно налил:

– Предлагаю поднять тост за товарища Ленина!

– Ленина разве не до Большого Пиндеца убили? – ошарашенно спросил Жёлудь.

– Да ты чё? – заржали над наивностью лесного парня московские работяги. – Ленин и сейчас живее всех живых.

– Это тот, которого дева-воительница Фанни Каплан смертельно ранила? – Жёлудь посмотрел на барда, а знаток «Ленинианы» даже лицом не дрогнул, только маленько покивал.

– Он самый, – заверил Павка. – Тёмный ты, парень, факт. Наш Ильич в мавзолее отлежался, а после Большого Пиндеца Орден Ленина его на ноги поставил.

– Так и было, сынок, – подтвердил Щавель, а Филипп сыграл на гуслях поучительную песенку:

 
Когда был Ленин маленький
С кудрявой головой,
Он бегал в драных валенках
По горке ледяной.
 
 
Когда Володя вырос,
То стал таким крутым,
Что бегал в тех же валенках
По Горкам ледяным.
 
 
Когда Ульянов умер,
То стал совсем святой.
И лёг он в мавзолее,
Для нас всегда живой.
 

– Ленин не умер, Ленин фтагн, – вкрадчиво влился в уши голос Вали.

– Ваистену фтагн! – стукнул по столу Павка и добавил: – Факт.

– Эвона как, – пробормотал Жёлудь, а Валины пальцы ласково потрепали его по руке.

– Как тут у вас обстановка с Тёмными Властелинами? – заметив, что работяг после трудового дня окончательно развезло, Щавель отважился копнуть глубже. – Держитесь против Статора?

– Справляемся, – бесхитростно выдал Павка. – Пока у нас есть Дележ, дело Ленина живёт. Орден контролирует Северный округ и кусок Северо-Западного, Мотвил поддерживает мумию ништяками. Статору на Юге ещё с Ротором соревноваться приходится, им обоим не до нас. С востока манагеры подъедают наравне с вагинальными активистами. – Павка скривился и сплюнул.

– А то, я слышал, Бандурину фтагнировали и выпустили из узилища. Теперь она вроде как возвращается в Москву.

– Нехорошо, – проблеяло существо. – Будет война. Это нарушит равновесие.

Павку это не смутило.

– Пока Лелюд доставляет Ленину детей, сила Ордена будет крепнуть.

– Зачем Ленину дети? – не понял Жёлудь.

– Ленин любит детей. В мавзолее им красный галстук повязывают, – подмигнул Павка и погладил Жёлудя по руке, а Валины пальцы чувственно сжали ему колено.

* * *

– Смотри-ка, молодой-молодой, а двух московских пролов не вставая с места запорол, – отдышавшись, одобрительно сказал Филипп.

– Растёт смена. – Щавель убрал стрелу в колчан, но лук на всякий случай продолжал нести в левой. – Жёлудь парень хороший, жизнью не испорченный, поэтому в людях не разбирается.

Жёлудь шёл рядом, насупившись, и громко сопел.

– Но если начинает разбираться, то до косточек, – закончил отец.

– Батя, как же так? – Жёлудь шмыгнул носом. – Они чё, все, что ли, там пидарасы?

– В том или ином роде, – сухо ответил Щавель.

Оглянулись и ускорили шаг, унося ноги от греха подальше. Дорога пошла понизу, барачный посёлок земляных рабочих скрылся за кустами. Виден был только столб дыма, крики стали уже не слышны, и погоня отвязалась, устав ловить стрелы.

– Ма-асква, звонят колокола! – густым баритоном пропел Филипп, будто выступал на сцене Муромского театра, и, взойдя на пригорок, выставил в сторону барачного посёлка кулак с воздетым средним пальцем.

То ли он сигнализировал о чём-то пролетариям, то ли выполнял бардовское приветствие, Жёлудь не знал.

Глава двадцать четвёртая,

в которой Сверчок рассказывает о походе на Москву, а светлое будущее озаряет лица строителей кровавыми отсветами жертвенного огня

– Сбил да поволок, ажно брызги в потолок, – снова пересказывал Филипп бесчинства Жёлудя, с каждым разом становившиеся всё эпичнее.

Завтракали на постоялом дворе в Ермолино, куда прискакали в середине ночи. Сидели за длинным столом со Щавелем во главе. Дружинники, развесив уши, слушали барда, а тому только и надо было оказаться в центре внимания и блеснуть.

– Ай, ловкач, – оскалился Лузга. – На бегу шалман изловчился подпалить.

– Мы через кухню отступали, – смущённо пробормотал Жёлудь. – Мне бак с растительным маслом под руку подвернулся, я в них кинул, а он на плиту попал, тут всё как заполыхало.

– Ага, случайно. – Лузга залихватски пригладил ирокез. – Ну, эльф, ну, проворен!

– А потом Жёлудь обернулся к Москве, показал ей фак и бросил Ленину доброе напутствие: «Я твой мавзолей труба шатал! Я твой рында колокол звонил! Я твой Устав партии топтал! Я скоро вернусь, убью тебя, убью твою жену, убью твоих друзей, а весь твой Орден предам поруганию, ибо воистину только та идея имеет право на существование, которая может защитить себя. Йог-Сотот! Шаб-Ниггурат! Слава КПСС! Угахангл фтагн!»

До затмения эльфов было далеко, но бард, накачанный зрительским интересом, распалился так, что немало ратников очертили напротив сердца святой обережный круг. Даже Альберт Калужский, знавший Жёлудя больше месяца, поверил, что парень на самом деле изрёк все эти богохульства.

За спиной раздался звон упавшего подноса, треск глиняной посуды, смачный удар упавшего тела. Дворовая девка грохнулась без чувств. Филипп горделиво напыжился.

После завтрака Щавель поднялся с Литвином, Сверчком и Лузгой в нумера. Развернули карту Москвы. Щавель остриём свинцового карандаша отметил посёлок земляных рабочих.

– Будем мочить, – сказал он. – Однако истребление рабсилы не главное. Наша задача уничтожить Орден Ленина, по возможности руководство целиком и рядовой состав хотя бы частично. Кто курсе, что он из себя представляет, где расположен, его основные учреждения?

– Ты бывал за Мкадом, – обратился сотник к Сверчку. – Докладывай.

– Случилось три года назад, с воеводой Хватом. – Сверчок замялся, передёрнул плечами. – Жуткое место это Внутримкадье. Застава Ильича, за ней смерть…

– Показывай, с какой стороны заходили, – распорядился Щавель. – Где были, что делали, как выходили?

– С Рязанской дороги заходили. Приказ был выдвинуться в Коломну, проредить поголовье мутантов. Сам знаешь, одна голова хорошо, а две некрасиво. Сделали удачно, без потерь. На обратном пути Хват приказал манагеров привести к общему знаменателю, оборзели они тогда. Мы зашли за стены Мкада и устроили всем подвернувшимся манагерам басманное правосудие.

– Басманное – это по-нашему! – осклабился Лузга.

– По Уставу, как положено, – апеллировал Сверчок, чтобы начальство не подумало чего.

– Ты про Орден Ленина давай, – напомнил Литвин.

Сверчок вздохнул:

– Мы знали, что за Садовое кольцо соваться нельзя, но Хват увлёкся преследованием и вырвался вперёд. С небольшими силами мы оказались под стенами Кремля. Они тёмно-красные, и древние башни стоят, не тронутые Пиндецом. Так, внезапно мы оказались на Площади Революции, возле самой берлоги Ордена Ленина.

– Как выглядела она? – Палец Щавеля упёрся в точку на карте.

– Большая. Храм осквернённый на ней, купола без крестов. Окружена валом из битого кирпича, поросшего травой. На валу ограда из валежника и пней, укреплённых столбами. На колах медвежьи, волчьи и человеческие черепа. Посреди площади стоит каменный терем Центрального музея Ленина. На валу имелись свободные проезды. Через них мы и забрались в ловушку.

Сверчок задумался, долго приглаживал усы:

– На площади никого не было, все попрятались. Мы собрались ехать дальше, как из главного входа появился рослый старик в лосинах, рубахе из щучьей кожи и волчьей шубе до пят, как у сутенёра. Это был шаман. Звали его Владилен. Но мы тогда не догадывались, с кем довелось сойтись. Колдун принялся вокруг себя сгущать туман. Вскоре облачко скрыло его целиком, оставив по краям рваные сгустки, уплотняющиеся на глазах. Мы стояли, как зачарованные, и смотрели. Облачко росло, туман заполнил всю Площадь Революции, сделалось темно. Злодей своими кудесами оттянул наше внимание, и мы прозевали атаку. Загремели горны, застучали барабаны, и на нас обрушился юных ленинцев отряд, которых мумия вербует и учит в своём мавзолее. Бой был ужасный, кровь, страданья, мой автомат устал стрелять. Это был не бой, а истребление. Юные ленинцы прыгали на спину, стаскивали с седла и терзали на земле скопом. Отдельные перегрызали жилы на ногах коней, валили вместе со всадником и рвали на части. Во мгле было не видно, куда целиться, мы стреляли наугад и попадали в своих. Сотник Зуб включил фонарь, свою родовую реликвию, и там, куда падал электрический свет, сумрак исчезал. А потом воевода Хват сделал невероятное: уверовал в Бога и перекрестил глаза. Пелена наваждения спала, теперь он видел всё как должно быть. Голоса нечисти и пионерская какофония звучали, пока Хват не перекрестил уши. Потом воевода схватил шамана под мышки, перекинул поперёк седла и дал приказ к отступлению. Немногим из нас посчастливилось выскочить за частокол. Когда мы перебрались через вал, всё стало как прежде. Мы посшибали из калашей юных ленинцев, осмелившихся высунуть из сумрака свои зубастые рыла, и поскакали что было мочи прочь от этого места. Шаман выпустил когти и грыз спину коня, пока Хват не успокоил его локтём в позвоночник. Удар по хребту на время лишил его чувств и навсегда отнял ноги. Мы выбрались за Мкад и воссоединились с остатками войска. Досталось нам тогда, но другим повезло ещё меньше. На Лубянке им повстречался Железный Феликс и кровавая гэбня. То было жуткое разорение в живой силе и огнестреле. Больше светлейший князь войско в Москву не посылал, обходили её по Малому кольцу, а на восток дальше Орехово-Зуево не забирались.

– С шаманом что сделали?

– Доставили живым в Великий Новгород. Больше не знаю. Казнили как-то.

– Я знаю, – оскалился Лузга. – Светлейший созвал экспертную комиссию. Я был её членом, Лучезавр головой, начальник канцелярии – десницей, начальник химслужбы – шуйцей, а настоятель храма Отца Небесного – сердцем проекта. Мы вытащили из Владилена всё, что в нём было. Колдун ярился, обещал наслать на нас бешеных кузнечиков, но начальник химслужбы сказал, что не допустит самоуправства. Он обнаружил, что могущество Владилену даёт анальный плавник черноморского шамана, вживлённый под хвост. Владилен изловчился ужалить начхима, прежде чем мы достали из тела колдуна все волшебные ништяки. Петушара! – Лузга с чувством высморкался в кулак, харкнул, подновил ирокез. – Я ему устроил гестапо, забыл как маму звали.

– Надо было сразу собрать войско, пока новый главный шаман в силу не вошёл, и идти добирать мумию в её затхлом гробу, – рассудил Щавель.

– Чтобы на Статора наткнуться с его боевыми треножниками? – опасливо произнёс Сверчок. – Они как раз в Центр полезли, думали Ленина одолеть и масть держать, да только не срослось у них что-то. Вот бы мы встряли между молотом и наковальней. Ещё бы Ротор подгрёб с армией зомби из Бутово или, не приведи Господь, солнцевские. В Москве, говорят, творилось что-то страшное. Мгла выползла за Мкад, будто ночь не заканчивалась. Потом всё улеглось. А Ленин остался.

– Три года. – Щавель подумал, почему до него не дошли слухи об этом походе. – Не так давно. Получается, Хват греческую веру принял?

– Принял. Я тоже христианин, – немедленно признался Сверчок. – Все, кто на площади был, все приняли крещение. Против иного чародейства Отец Небесный бессилен, и только Дух Святой справиться может.

– Или же электричество, – задумчиво сказал Щавель.

– У Статора и манагеров есть электричество, – поведал Лузга. – Так они Ленина сдерживают.

– Ты откуда знаешь?

– Тавот рассказывал. Он вообще много чего за Москву тёр. Жил там какое-то время.

«В самом деле, – припомнил Щавель манеру учёного раба быстро, на опережение, отвечать, так же разговаривал половой в кабаке и Павка. – Он действительно из Москвы, долго жил в ней и недавно убыл, если сохранил повадки. Что его погнало, безногого?»

– Привези мне Тавота, – приказал командир Литвину. – Отправь за ним Михана и ещё кого ненужного. Готовь отряд. Лузга, организуй чистку огнестрела. После обеда выступаем. Нынче ночью мы остановим строительство железной дороги.

* * *

Жёлудь обнаружил Михана на задворках кухни торопливо уминающим наваленное в миску хрючелово.

– Ты чё, Михан, только что ведь требушину набил? – удивился Жёлудь. – Да ты никак объедки от завтрака жрёшь!

– Какая тебе забота? – прочавкал Михан. – Хочу и ем. У нас свободная страна.

– Свободная? – засмеялся Жёлудь. – То-то ты день и ночь летаешь как добрый веник.

Михан злобно зыркнул на него, но опустил взгляд в миску.

Последние пять дней дались ему нелегко. Пусть из молодых, но равных тому же Альберту и Лузге, с которым по-приятельски разговаривал Ёрш и другие старые ратники, Михан, выйдя из-под крыла Щавеля, оказался самым зелёным в подразделении. Им помыкали все, даже молодой дружинник Желток. В воинском коллективе из семидесяти бойцов Михану приходилось метаться молнией, не зная сна и отдыха. Жёлудь свысока поглядывал на его лишения, но во взгляде лучника через презрение иногда проскальзывало сочувствие, тем более унизительное, что было искренним. Утешали Михана лишь мотивировочные реплики бойцов, что все дружинники прошли через это, а когда стажёр станет штатным бойцом и в рать приведут пополнение, он сам сможет гонять молодых. Надежда удерживала сына мясника на ногах, придавала целеустремлённости, зависти, злобы. Только вот жрать хотелось неимоверно.

– Филипп говорит, что ты вроде спьяну двоих убил и кабак поджёг, правда, что ли? – не упустил случая Михан поддеть друга детства.

– Наврал бард, ничего не спьяну, – смутился Жёлудь.

– Но двух человек, с которыми ел за одним столом, завалил?

– Завалил.

– Кабак поджёг?

– Поджёг.

– Выходит, не наврал бард.

– Наврал, я не пьяный.

– Отчего же тогда, ради куража сделал?

– Гнусности не выдержал, – признался Жёлудь. – Ты не представляешь, какие они твари. Подожди, ты ещё увидишь Москву и москвичей.

Михан метал хавчик в рот, скоро миска опустела.

– Слушай приказ, – сказал Жёлудь.

– Ты чего раскомандовался? – окрысился Михан. – Я теперь не вашего бога, я в дружине служу.

– На совещании решили Тавота привезти, ты за ним отправишься. Ступай к Скворцу, он тебе выделит в начальники кого-нибудь не слишком бодрого. Верхом туда, верхом обратно. Возьмёте заводную лошадь и Тавота к седлу привяжете.

– Ты посыльным заделался? – Михан нехотя поднялся.

– Кто-то должен, – сказал Жёлудь, подражая отцу.

Получилось так похоже, что Михана передёрнуло. Он опустил глаза и заторопился на поиски своего десятника.

К посёлку дорожных рабочих вышли в два пополуночи. Ярко, как фонарь, светила луна. Любой бугорок отбрасывал резкую тень, и казалось, будто под ногами разверзлась яма, однако Щавель накануне видел местность и знал, что подъезды со всех сторон превосходные.

Встали.

От своих подразделений отделились десятники, съехались во главе колонны. Все были собраны, сосредоточены перед делом, и ещё не начал закипать в крови азарт, когда на полном скаку врубаешься в ряды противника или поддеваешь на копьё улепётывающего пехотинца. До этого момента оставалось недолго.

Посёлок спал. Никто не орал в пьяном угаре, все дрыхли без задних ног перед завтрашней каторгой. Не горели костры часовых, потому что нападать на одинаково важный для всех Властелинов Москвы строительный объект было некому.

– Работаем, – приказал Щавель Литвину.

У стоящих спиной к луне десятников лица были черны, как у назгулов. Сотник обвёл их взглядом. Он немного робел от осознания чудовищности авантюры, в которую втянул его Щавель, но увяз уже настолько, что давать в тормоза было поздно. Он стиснул зубы, словно бросаясь головой в омут, выпрямился в седле и сказал просто, не по-уставному, но отстранённым тоном, подражая старому командиру:

– Господа, пошли.

Понимая важность момента, назгулы ответили безмолвным кивком и унеслись к своим десяткам. Ситуация оказалась штатной, обсуждать было нечего, за день их заинструктировали до слёз, и теперь каждый знал свой манёвр.

Щавель двинул свою дюжину первой, ей предстоял самый дальний путь – обойти бараки и взобраться на насыпь, чтобы оттуда расстреливать мечущихся рабочих, пугая грохотом выстрелов, не давая уйти за дорогу в спасительную темноту. В отряде насчитывалось двое лучников, пятеро с огнестрелом и пять бойцов прикрытия. Их задачей было не подпускать противника, пока стрелки перезаряжают. Сзади загорелись жёлтые огни – ратники разжигали факелы, пропитанные ламповым маслом.

Лошади, скользя копытами по рыхлой земле, поднялись на насыпь. Выстроились в одну шеренгу, разобрались установленным порядком: прикрытие, огнестрельщик, снова прикрытие, Щавель с луком, Лузга с обрезом, Ёрш с ружьём, прикрытие, огнестрельщик с пистолем, Жёлудь с луком, прикрытие, последний боец с огнестрелом и крайний правофланговый боец прикрытия. С высоты было видно, как огненная гусеница выползает из мрака, делится на три части и берёт в клещи скопление чёрных коробок, чтобы поглотить их и съесть.

Уже слышен был топот коней, но сонные рабочие не раздуплялись. Дружинники подъезжали к баракам, не спеша совали под застреху факел, дожидались, пока займётся дранка, и отъезжали, чтобы запалить в другом месте. Вскоре кромка посёлка была охвачена огнём.

– Слава России! – сказал Щавель.

– Обосраться и не жить, – отозвался Лузга.

Донеслись крики. Рабочие выскакивали из бараков, вертели башкой, забегали обратно за шмотками, сталкивались с выбегающими. Началась такая желанная паника. В центре посёлка, где было ещё не дымно, бригадирский бас, привычно надсаживаясь, организовывал тушение пожара, но не понятно было, с чего начинать тушить, – горело везде. Дружинники бросали факелы на дальние крыши и брались за копья. Одуревших от дыма рабочих, выскакивавших из пламени, закалывали коротким ударом в грудь. Били и, выдернув наконечник, тут же кололи следующего, не обращая на первого никакого внимания. Заколотый падал сразу либо пробегал несколько шагов, осаживался на землю, зажимая рану обеими руками, и принимался выплёвывать кровь, истошно харкая.

Щавель наладил стрелу в гнездо.

– Гото-овсь! – зычно скомандовал он. – Вали всех, кто ниже ростом. Не пропускать ни одного гада. Стрелять по возможности. Бей!

Получивший стрелу в глаз пролетарий мотнул головой и завалился на спину, нелепо всплеснув руками. Следом выстрелил Ёрш и тоже не дал промаха – землекопы повалили в темноту скопом. Лузга выстрелил из обоих стволов картечью. Урон был страшен – сразу пятеро свалились с ног, а ещё один схватился за лицо и дико завизжал.

Рабочие лезли на насыпь, а их сбивали оттуда копьями и стрелами, оглушительно бахали в лицо ружья, пугая снопами пламени. Казалось, там выстроилась непобедимая армия. Устрашённые разворачивались и бросались обратно, но там ждал выедающий глаза дым и наступал опаляющий жар.

С правого фланга подошла десятка Скворца, тогда как Сверчок зашёл с левого, растянулись перед насыпью в цепь, а Литвин с десяткой отрезал землекопов от реки. Бараки по периметру с трёх сторон уже разгорелись. Оттуда почти никто не бежал, так что можно было отвести часть сил на поддержку стрелков. А им требовался заслон – те, кто не сгорел и не задохнулся в дыму, искали спасения там, где видели единственный выход. Совершенно потеряв голову, охваченные животным страхом, пролетарии лезли на копья, по-звериному воя и махая обожжёнными руками. На всех рабочих дымилась одежда и волосы были испепелены. Ратники и сами чувствовали жар, но, прежде чем пламя вынудило их отступить, всё было кончено. Больше ни одного железнодорожника не показалось из охваченного огнём посёлка, а под насыпью и на подступах к ней образовался ковёр из агонизирующих тел, и в нём вязли ноги коней.

– Осмотреться! – скомандовал Щавель. – Собрать гильзы и стрелы.

Он спешился, подавая пример остальным. Быстро прошли по трупам, выискивая оперение, выдёргивая торчащие древки и добивая ножами раненых, которые хватали за одежду. В свете разгоревшихся бараков стрелы хорошо было видно.

– По коням! – скомандовал Щавель и первым запрыгнул в седло.

Рать собралась у выезда из посёлка. Построились в две шеренги. Руки бойцов и копыта лошадей были в крови. Кони храпели, люди тяжело дышали и скалились, блестели глазами, некоторые, не скрываясь, стирали с бород чужую юшку.

– Десятникам доложить расход личного состава! – приказал Литвин.

Пересчитали бойцов. Никого не потеряли.

– В походную колонну! Правое плечо вперёд! Шагом марш!

Княжеская дружина ушла, оставив за спиной догорающие бараки и более трёхсот загубленных душ. Точное же число их – Бог весть.