Текст книги "Азазель"

Но мне хотелось большей ясности, и я попросил его выразиться более определенно.

– Я, отец мой, прежде всего имею в виду двух епископов: Иоанна и Раббулу.

– Иоанн Антиохийский – праведный человек, нас связывают долгие годы взаимной симпатии. А Раббула… Я на самом деле не знаю, что у него на уме… Но не волнуйся, Гипа… Не волнуйся, сын мой, мир таков, каков есть, он не стоит тревоги верующих!

Лист XVIII
У порога вечности

На обратном пути я намеревался заехать в монастырь Святого Евпрепия, чтобы навестить монаха-насмешника, по которому очень скучал. Однако почему-то передумал и направился прямо в свой монастырь. Выходя из восточных ворот города, я обратил внимание на одну странность: осел, про которого я всегда думал, что он животное глупое, вдруг быстро зацокал копытцами, не дожидаясь моих понуканий, словно догадался, что мы возвращаемся домой. Он скучал по родным местам, по своему стойлу в монастырском хлеву и радовался возвращению домой! Меня же пугала сама мысль о том, что когда-нибудь, пусть и ненадолго, я могу оказаться на родине. В действительности я боялся только одного: оказаться в Александрии. Вернуться туда для такого, как я, означало оказаться в опасности. Но тот, кому однажды довелось в гневе покинуть этот город или быть изгнанным из него с проклятием, рано или поздно все равно туда возвращается… Примеры прошлого подтверждают это. В Александрию вернулся оставивший ее в раздражении Ориген, которого высокочтимый епископ Александрии Димитрий{104}104
  Димитрий Александрийский (126–231). Первый из епископов Александрии, о котором известны какие-то подробности, в основном благодаря его дружбе с Оригеном.


[Закрыть] принудил до дна испить чашу изгнания. Это случилось более двухсот лет назад, но тогдашний епископ не обладал и сотой долей той власти, которая есть у нынешнего, а сама Александрия еще не была Великим городом. Стены ее зданий и оград еще не были испещрены рисунками, изображающими евангелиста Марка с возлежащим рядом с ним львом, и Ориген не был таким несчастным, каким был я. Но даже ему довелось вдоволь претерпеть горя и страданий от жителей Александрии… Спустя восемьдесят лет александрийцы завлекли в Константинополь монаха Ария, выманив его из убежища в Испании, где он проживал в покое и благости на самом краю вселенной. Он вернулся, а они прокляли, отлучили и ославили его, не позволив почить в мире. Поддавшись на увещевания, Арий прибыл ко двору императора в Константинополь на встречу с епископом Александрии, уповая на примирение и прекращение богословского раздора, где и встретил свою погибель, скончавшись от яда. Но и тогда Александрийский епископ не был столь могуществен, как этот сегодня, да и Арий не был столь бессилен, как я сейчас!

Такие мрачные мысли одолевали меня под размеренный стук ослиных копыт по камням. И даже красота окружавших Антиохию садов не увлекала меня и не избавляла от тревожных дум. Вся многовековая история Александрии пронизана насилием. В свое время я так мечтал приехать в этот Великий город, но, оказавшись в нем, мне тут же захотелось его покинуть. Там я оказался в плену, вплоть до того самого злосчастного дня исхода, когда уже не мог больше оставаться и принужден был бежать. Как бы мне хотелось уступить просьбе Нестория и разделить с ним его грядущую участь! Но разве мог я вернуться в Александрию? Неужели Кирилл будет дожидаться монаха вроде меня, чтобы затеять с ним диспут и разъяснить сущность богословских утверждений Нестория? Да он даже не примет меня и просто-напросто уничтожит! И даже если мне посчастливится уберечься от него, пощадят ли меня его сторонники-парабаланы, если прознают, что я прибыл как посланник Нестория, которого они считают еретиком? Народ Александрии далеко не милосерден и не боится наказания за свои деяния. Жители этого города на моих глазах растерзали Гипатию и не понесли за это никакого возмездия. До этого они умертвили своего епископа – Георгия Каппадокиянина, разорвав его на куски прямо на городской улице, а отрекшийся от христианства император Юлиан даже не стал наказывать их, ограничившись в своем позорном императорском указе фразой, что прощает их из уважения к александрийскому божеству Серапису!

Как мне вернуться в Александрию после всего, что я там увидел? Как знать, что они стали думать после моего бегства в тот достопамятный день? Не рассказал ли им обо мне кто-нибудь из возвратившихся из Иерусалима паломников? И поможет ли мне принятое церковное имя Гипа укрыться от вездесущих рук церкви Святого Марка и когтей ее льва? Неужели я бросил благословенного Нестория на произвол судьбы из-за боязни выполнить его просьбу? Или это Господь открыл ему глаза и заставил отказаться от намерения бросить меня в пылающее александрийское горнило? А может, заметив мой страх, когда я пересказывал ему подробности встречи с епископом Кириллом, он пожалел меня и избавил от опасного и изначально бесславного поручения?..

От тяжких дум меня отвлек ослик своим странным поведением. Мы прошли уже где-то половину пути, как он вдруг потянулся к деревьям, в тени которых два дня назад по дороге в Антиохию мы пережидали жару, и стал потряхивать ушами, словно напоминал, что наступило время кормежки. Ослов нельзя считать глупыми животными, они просто упрямы по природе. А их упрямство принимают за глупость или трусость. Похоже, свою жизнь я прожил ослом!

Я слез с осла, спустил с его спины седельную сумку и облегченно вздохнул. Спутав передние ноги животного веревкой, я привязал ему на шею торбу с кормом, и он тут же неспешно и с удовольствием принялся жевать. Мне же не хотелось ни есть, ни спать, ни даже думать. Привалившись спиной к стволу дерева, я прикрыл глаза и расслабился, набираясь сил перед возвращением в монастырь.

Вскоре после полудня я заметил на дороге юношу лет двадцати. Он шел явно издалека, ведя на поводу козу, за которой семенили трое маленьких козлят. Остановившись напротив меня, он вежливо спросил, не нужно ли мне чего. Я сказал: «Нет, спасибо», но затем спохватился и поинтересовался, не найдется ли у него чего-нибудь попить для меня и ослика. Юноша ответил, что недалеко есть колодец, и, привязав козу к низкорослому деревцу, стремглав бросился к небольшому селению. Через несколько минут он вернулся с большим глиняным кувшином, в котором плескалась чистая пресная вода. Несколькими небольшими глотками я утолил жажду, после чего юноша поставил кувшин перед ослом и, отвязав торбу с его шеи, скромно сел передо мной в тени небольших деревьев. Мне он показался застенчивым, и, желая выразить признательность и разговорить его, я поинтересовался, откуда он.

– Из этой деревни, отец мой… Сармады.

Я бросил взгляд на деревушку, мирно дремавшую под лучами Божьего солнца, равно проливающего свет на добро и зло. Убогие домишки числом не более сотни окружали чахлые сады и оливковые рощи. Людей я не заметил. Быть может, они спали – время было полуденное. Правда, стояла зима, и дни были коротки… Юноша молчал, и я спросил, не пастух ли он.

– Нет, отец мой. Иногда я помогаю на маслодавильне, там, на западной окраине деревни. А это коза моей тетки. Я вчера отвел ее к соседу – у него большой сильный козел. А сейчас веду ее обратно: она целую ночь была там…

– Я понял, сын мой, понял.

По взгляду юноши я догадался, что тот знал, о чем говорит, когда описывал козла как большого и сильного.

Осел продолжал пить воду, наслаждаясь ее прохладой, а маленькие козлята тыкались мордами в материнское вымя…

Расположившись на границе света и тени, юноша скрестил ноги так, что край его рубахи задрался, обнажив белые, гладкие ноги, совсем не похожие на ноги взрослого мужчины. Я пристально вгляделся в его лицо – зеленоватые глаза, светлые волосы и особенно отсутствие бороды, – это лицо, как мне показалось, больше походило на женское. А руки были нежными и совсем непохожими на руки крестьянина.

Этот юноша тревожил меня! Я вытащил из торбы молитвенник, исписанный тонким греческим почерком, и заглянул в него. Юноша беспокойно заворочался, как будто хотел что-то сказать. Я притворился, что поглощен чтением. Тогда он подполз ко мне и сказал, что хотел бы исповедаться кое в чем, на что я ответил, что исповедоваться нужно в церкви священнику, но никак не монаху вроде меня.

– Но священник нашей церкви знает меня, отец мой. Мне стыдно исповедоваться ему.

– Преодолей свой стыд, сын мой, тогда вера твоя станет крепче, ты раскаешься и осознаешь грехи свои.

Юноша потупил взор, и на лице его отразился стыд, смешанный с растерянностью и печалью. Я вновь посмотрел на него, внимательно изучая его черты, – и странное чувство охватило меня! В его облике было что-то трогательное и невинное. Удлиненное белое лицо казалось несколько изможденным. Путанные волосенки на подбородке выдавали в нем, безбородом, мужчину, тогда как томность взгляда делала значительно больше похожим на женщину.

Смиренная поза, в которой он сидел, задела струны нежности в моем сердце. Неужели возможно, подумал я, чтобы этот бедный и необычный юноша натворил что-то нехорошее? Такой чистый мальчик, так серьезно задумывающийся о своих прегрешениях! Нет, наверное, его грехи – это обычные проступки, которые совершают молодые люди. Чистый вздор! Однако они считают себя до крайности несчастными и настойчиво ищут того, кто помог бы им снять с себя эту тяжесть и сумел принять их исповедь, чтобы получить отпущение грехов, уверив в милость Божью. «Ведь он еще ребенок, – подумал я, – почему бы мне не пожалеть его? Ему нужен кто-то, кто выслушает его и укрепит его веру…» И, обращаясь к нему, я произнес:

– Послушай, сын мой, ты можешь пойти исповедаться в одну из многочисленных церквей Антиохии.

– Туда не близкий путь, отец мой, и тамошние священники меня тоже знают. Я не думаю, что снова встречу тебя когда-нибудь, поэтому выслушай мою исповедь.

– Но сын мой…

– Я прошу тебя, добрый отец мой, прошу.

– Ну, говори, что у тебя.

Закрыв молитвенник и сдвинув клобук на лоб, я потупил взгляд, приготовившись принять первую и последнюю в своей жизни исповедь. Вряд ли я в силах описать сейчас все, что мне довелось выслушать тогда. Но я дал себе обет запечатлевать все, что происходило в действительности, хотя то, что рассказал мне этот юноша, оказалось верхом бесстыдства и неприличия. О существовании подобного я и помыслить не мог. Он исповедался мне в ужасных проступках, рассказав, что, едва достигнув половой зрелости, научился совокупляться с течными козами и часто по ночам уединялся, чтобы прижиматься к их бедрам и получать желаемое. Во время рассказа я не желал выказывать перед ним свое раздражение, а потому оставался сдержанным и сидел, уставившись в землю. Когда он замолчал, я повел свою речь, тщательно подбирая слова и во множестве цитируя Евангелие. Но он не дал мне договорить и признался еще в том, что его мать – сорокалетняя вдова – однажды ночью застала его за этим непристойным занятием, и ее сердце преисполнилось скорби из-за него. Она нещадно отругала его, а потом омыла водой его пах. После чего села на землю и горько разрыдалась, оплакивая нужду, в которой они оказались и которая не позволяет ему привести в дом жену.

– Но, сын мой, все бедные так или иначе обзаводятся семьями.

– Они не бедны так, как мы, отец мой, – сказал он, и из глаз его потекли слезы.

Глубокая печаль стиснула мое сердце, но я больше не хотел слушать историю этого юноши, а тот все не унимался… Он рассказал, что мать совершила вместе с ним самый страшный из грехов! Однажды в лунную летнюю ночь они спали рядом в их хижине с обвалившейся крышей… Лежали, тесно прижавшись друг к другу, и между ними случилось то, что случилось…

Меня взяла оторопь, я больше не в силах был выслушивать его признания… А отрок все говорил и говорил о том, что происходило между ним и его матерью, усиливая мои муки. Он поведал мне, что в первую ночь они занимались этим два или три раза и потом еще частенько проделывали это по ночам. Обратив внимание, что мальчишка увлекся и, утратив всякий стыд, начал смаковать подробности, я решительно прервал его:

– Достаточно, сын мой, хватит. Тебе нужно немедленно бежать от нее и найти себе достойную жену. Помни о своих прегрешениях, творя молитву, и посещай службы.

– Но ей не обойтись без меня, отец мой!

Меня поразили хвастливые нотки, проскользнувшие в словах юноши, а самодовольная гримаса странным образом до неузнаваемости исказила его черты. Глаза вдруг сделались на удивление холодными. Куда девались боль и тревога, совсем недавно снедавшие его? Может, ему стало легче после исповеди и он перестал терзаться своими мерзкими проступками? Я взглянул вверх, на высокое небо: над нашими головами проплывали тяжелые облака. Дорога в монастырь показалась мне такой долгой. Тень уже вытянулась далеко на восток, и было похоже, что собирается дождь. Я решил, что пора отправляться в путь, и хотел было встать, но юноша остановил меня вопросом:

– А ты не хочешь дальше выслушать исповедь, отец мой?

Как странно в его устах прозвучало это обращение – «отец мой»! В голосе не слышалось и намека на раскаяние, столь явное до того, как он начал исповедоваться. Я не мог оставаться рядом с ним ни минуты и горько жалел, что вообще согласился выслушать его.

Я сказал, что время уже позднее, а путь мне предстоит не близкий, на что он возразил, что еще не во всем признался мне и у него имеется еще один ужасный грех, в котором он бы хотел исповедаться.

– Нет, сын мой, после того, что я услышал, нет большего греха!

– Есть, добрый монах.

– Я больше не могу все это выслушивать.

Быстро поднявшись, я перебросил переметные сумки через спину осла и стал снимать веревку, спутывающую его ноги. Юноша оставался недвижим и даже не предложил помощь, хотя еще недавно лип ко мне как тень. Внезапно он подошел ко мне почти вплотную и с бесстыдным бахвальством заявил, что получал удовольствие от того, что делал. Я притворился, что не слушаю, но его это не остановило. Он добавил, что делает это еще и со своей сестрой, когда они ночуют вместе во время отлучек ее мужа, и что она уже беременна от него… Не оборачиваясь, я пришпорил осла и направил его на дорогу. Со злобой и затаенной ненавистью юноша выкрикнул мне в спину:

– Ты почему убежал от меня, монах?! Постой, послушай о недоступных тебе удовольствиях и наслаждении… Я могу еще много чего тебе рассказать.

Я колотил пятками по ослиному брюху, решительно продвигаясь на восток. Осел резво, как только мог, побежал вперед, верно догадавшись, как и я, что этот юноша – вовсе не юноша, а дьявол в людском обличье, явившийся совратить меня.

Лист XIX
Госпожа

Я добрался до монастыря перед закатом. Несмотря на прохладную погоду, одежда моя была мокрой от пота и липла к телу. Голова гудела, мысли путались. Поднимаясь к монастырю, я заметил настоятеля, сидящего на большом прямоугольном камне. Он был погружен в чтение Евангелия, что казалось невероятным, ведь все четыре Евангелия и Ветхий Завет он знал наизусть! Увидев меня, настоятель отложил Евангелие в сторону и поднялся. В его взгляде читалось скрытое волнение… Поравнявшись с ним, я слез с осла и по обычаю поцеловал настоятелю руку. По дрожанию его пальцев я догадался, что и разумом, и сердцем он был неспокоен.

Мы пришли в его келью, и он стал расспрашивать меня о путешествии, о том, как прошла встреча с епископом Несторием, что мне довелось увидеть в Антиохии.

Я рассказал настоятелю, что передал его послание епископу Несторию, и тот обещал выполнить заключавшуюся в нем просьбу. А затем вручил письмо Нестория, которое настоятель немедленно вскрыл и быстро прочел, после чего так же быстро свернул и сунул под подушку, как будто не особенно заинтересовавшись его содержанием. Это меня несколько озадачило, но я промолчал и продолжил рассказ. Я поведал, что в Антиохии встретился с тремя епископами и священником столичной церкви, причем со всеми одновременно! Но настоятель не удивился, словно уже обо всем знал. Также я счел необходимым рассказать о поручении, с которым Несторий вознамерился послать меня в Александрию, о том, как он первоначально представлял его себе и как впоследствии отказался от своего намерения. Настоятель немного помолчал, а затем выдавил из себя:

– Сын мой, тебе нет нужды ездить в Александрию.

Его слова утешили меня и будто сняли камень с души – щемящее чувство вины за то, что я бросил Нестория в беде.

Так и не придя в себя оттого, что произошло со мной на обратном пути, я рассказал настоятелю о своей встрече на окраине Сармады с дьяволом, принявшим облик юноши. На это он лишь слабо улыбнулся и, покачав головой, сказал:

– Забудь, Гипа, этот юноша – просто бездельник, из тех, кто любит насмехаться над монахами.

Я уже собирался оставить настоятеля, так и не решившись расспросить, что же так сильно взволновало его… Но прежде чем вышел из кельи, он, как будто беседуя сам с собой, произнес:

– Азазель силен, и уловки его более тонкие, чем эти, и намного изощреннее… Да охранит нас Господь своей необъятной милостью.

* * *

И потянулись обычные серые дни и месяцы. Настало лето с его невыносимым полуденным зноем и короткими ночами, скрадывавшими нашу жизнь, которая проносится так же стремительно, как бегущие по небу быстрые облака. Облака… Как часто в прошлом, да и сейчас, я всматриваюсь в горизонт в часы восхода и заката. Мне кажется, что облака – это небесные послания Господа, написанные иным, безмолвным языком – языком образов! И прочесть эти Божественные письмена дано не каждому. Постижение этой истины – одна из моих тайн, о которой однажды я рассказал настоятелю. После долгого молчания он произнес: «Быть может, это проявление хранимых где-то глубоко в наших душах Божественных речений».

Одним из удивительных происшествий, случившихся в конце прошлого лета, я имею в виду лето четыреста тридцатого года от Рождества Христова, стало появление в монастыре стаи скалистых голубей. Прежде мы обычно наблюдали их поодиночке или парами, но однажды утром с удивлением заметили десятки птиц, круживших над холмом. За исключением Фарисея, все монахи обрадовались этому событию, посчитав прилет голубей одним из чудесных знамений, свидетельством того, что местоположение монастыря облагодетельствовано небесами. Скалистый голубь отличается от обычного сизого, которого разводят в домах Египта и яйца которого употребляют в пищу. Скалистый меньше по размеру и переваривается хуже. Обычный сизарь бывает белым, кофейным, разноцветным, что позволяет легко отличить одну птицу от другой. А скалистые все совершенно одинаковы: светло-серое оперение с небольшим отливом на голове и шее и с двумя коричневыми полосками на крыльях.

Удивительно в поведении этих голубей то, что они совершенно не пугаются людей. Даже если подойти к ним совсем близко, они отлетают на небольшое расстояние и вновь садятся неподалеку. Только Фарисей неизменно пугал их и отгонял как можно дальше на потеху остальной братии, не догадывавшейся о тайном смысле его поступков.

На второй день после появления голубей монахи принялись гадать о причине их появления в монастырских пределах. Одни считали, что голуби просто прилетели в наши места, привлеченные растительностью монастырского холма. Другие утверждали, что птиц привлекла одухотворенность данного места, что им понравились живущие здесь люди. Третьи доказывали, что голуби выполняли небесное повеление поселиться здесь, чтобы прославить монастырское благолепие и умиротворенность, ибо голубь в действительности – символ благости и мира. С самого раннего утра, еще до восхода солнца, я наслаждался созерцанием голубиной стаи. Меня удивляло, как эти птицы могут прятаться в скалах и горных ущельях, где постоянно откалываются и с грохотом катятся вниз камни, да еще вить гнезда и высиживать птенцов.

Как-то раз после утренней молитвы я по обыкновению сидел у монастырской стены и наблюдал за тем, как голуби витают меж колонн и стен, иногда приземляясь, чтобы выдолбить из земли что-нибудь годящееся в пищу. Меня ничто не тревожило. Голуби привыкли к моей неподвижной фигуре и без опаски подходили совсем близко, как когда-то птицы сбирались вокруг Давида-музыканта{105}105
  В христианской традиции царь и пророк Давид почитался не только как прародитель и ветхозаветный прообраз Христа, но и как образец сильного, мудрого и справедливого царя. Встречаются изображения юного царя Давида, восседающего на троне и прижимающего к себе струнный музыкальный инструмент – псалтирион. Изображения Давида-музыканта среди зверей и птиц появились в очень раннее время и получили широкое распространение в средневековом искусстве.


[Закрыть] послушать псалмы. Спустя какое-то время я уже мог отличить голубку от голубя и заметил, что любовная игра между ними никогда не прерывается, какие бы ни образовывались пары. Эти птицы очень любвеобильны. Самец распускает перья и трясет головой перед ближайшей самкой. И если оказывается отвергнутым, перелетает к другой, а самка ждет, когда рядом с ней начнет ворковать новый самец. Если же он ей приглянулся, голубка позволяет ему приблизиться и не бежит от него, что для голубя означает разрешение запрыгнуть на нее. Голуби часто спариваются, самцы готовы целыми днями обхаживать самок и прилепляться к ним, особенно в послеполуденное время и ближе к закату.

Вдалеке показался Фарисей. Я узнал его по подпрыгивающей походке. Он уселся возле меня и стал выбирать из земли камешки, чтобы бросать ими в голубей и отгонять их подальше от нашего места. Я поинтересовался, зачем он это делает, и Фарисей злобно пробурчал, что эти голуби загадили пометом весь монастырь, а беспрестанное воркование самцов мешает спать по утрам.

Я сильно засомневался в искренности его слов, а он, будто доверяя мне сокровенную тайну, прибавил еще, что голуби возбуждают похотливые желания и побуждают грешить, отчего благочестивым людям не должно наблюдать за ними. Какие странные мысли порой приходят Фарисею!

На четвертый день голуби улетели, так же неожиданно, как и появились. Братия огорчилась их внезапному исчезновению, и я не был исключением. Ночь я провел в библиотеке. И ненадолго задремав, увидел во сне голубей. Спать больше не хотелось, и я решил погрузиться в чтение, но бесчисленные вопросы, на которые не было ответов, мешали сосредоточиться. Куда улетели голуби? Действительно ли их появление – это знак свыше и небесное знамение или не более чем случайность? Вернутся ли они когда-нибудь? Почему люди не учатся жить в мире у этих простых безгрешных созданий?.. Иисус Христос говорил: «Будьте… просты, как голуби»{106}106
  Мф. 10:16.


[Закрыть]. Голубь – мирная птица, у него нет таких когтей, как у сокола. Если бы и люди отказались от оружия и войн! Голуби съедают не больше, чем им нужно, и не запасают продовольствие – так не лучше бы и людям отказаться от стяжательства и скопидомства? Голуби живут жизнью полной любви, самцы не делают различий между прекрасной и уродливой самками, как поступают люди… Научившись летать, голуби покидают родительское гнездо, присоединяются к другим голубям и живут в стае в мире и гармонии. Почему люди так не живут и не заводят потомство в мирных общинах, как делал первый человек? Все существовали бы в согласии друг с другом и расцветали в благополучии, а затем тихо умирали, как все сущее. Мужчина выбирал бы одну женщину, а женщина – одного мужчину из тех, кто более всего подходит для того, чтобы жить с ним в любви, но могла бы и оставить его, когда пожелает, и уйти к другому, а их общее потомство стало бы продолжением рода… Женщины могли бы быть как голубки, не требующие от мужчин ничего, кроме ухаживания и минутных встреч. Потому что женщины…

– Гипа, то, что ты сейчас написал, не приличествует твоему монашескому сану!

– Оставь меня, Азазель… Вести эти записки побудил меня ты, но уж писать позволь мне так, как хочу я.

– Но ты уклоняешься от темы, а тебе еще нужно многое рассказать, и время твое уходит.

– Ты прав, проклятый!

* * *

Одним жарким осенним днем года четыреста тридцатого от Рождества Христова я, как обычно, вглядывался в небо, пытаясь постичь небесные символы и разгадать тайный смысл того, чем наполнялась моя грудь, когда я наблюдал проплывающие в вышине облака. Вечерело. Внезапно из-за монастырских ворот донеслись какие-то звуки, и я пошел на шум. Внизу у холма, там, где стояла заброшенная полуразвалившаяся хижина, я увидел двух погонщиков мулов и двух женщин. Одна из них была старой, лица второй, наряженной в цветные одежды, я не сумел разглядеть.

Сняв поклажу, погонщики удалились, а женщины принялись заносить пожитки в хижину. «Неужели они собираются поселиться в ней?» Я пребывал в недоумении, но в это время из церкви вышел наш священник. «Он живет в одном из домов у холма и наверняка что-нибудь знает об этих женщинах», – подумал я и поспешил к нему. И действительно, он подтвердил, что эти дамы будут жить в хижине. Им позволил настоятель, сжалившийся над их положением.

– Старуха очень больна, – покачал головой священник, – и я думаю, они пришли к тебе в надежде излечиться.

После вечерней трапезы настоятель подозвал меня и негромко сказал, что в субботу нам из Алеппо привезут небольшую лютню и он соберет мальчиков-дьяконов и одну девушку с чудесным голосом, чтобы я обучил их нескольким гимнам, которые они могли бы исполнять во время воскресных служб, как это делается в больших храмах.

– Ты мог бы, – добавил он, – показать им, как исполнять какие-нибудь псалмы, свои или епископа Раббулы. Людям нравится слушать музыку во время служб.

Я склонил голову в знак покорности. Идея мне понравилась, поскольку я сам любил музыку и литургическое пение. Я уже был готов сказать настоятелю, что он прав, затевая столь хорошее дело, но затем передумал и спросил:

– Почтенный отец наш, что касается музыкальных инструментов – не запретил ли использовать их в церквях святой Иоанн Златоуст?

– Это, сын мой, было сорок лет назад или даже более, причем о запрете он ничего не говорил, а сказал лишь, что Господь презирает их и желает, чтобы человеческие уста были заняты его восхвалением{107}107
  Иоанн Златоуст говорил: «Иудеям было заповедано прославлять Бога, пользуясь всеми музыкальными инструментами; так и нам повелевается хвалить его при посредстве всех наших членов – очей, языка, слуха, рук…»


[Закрыть]. А наши братья в Эфесе и Нусайбине{108}108
  Нусайбин (Мцбин; Нацыбин, Нисибис, Нецивин, Сиваполь, Антиохия Мингидонская и пр.) – древний город на юго-востоке современной Турции у сирийской границы. Расположен в провинции Мардин. Первое упоминание о нем относится к 901 г. до н. э. В V в. н. э. считался одним из наиболее важных епископальных городов Восточной Церкви.


[Закрыть], обсудив этот вопрос на нескольких собраниях, пришли к заключению о позволительности использования музыки в церквях.

– Да, господин мой, а как же женское пение в церкви?

– Женщина войдет в боковую дверь и будет петь, стоя за алтарем, позади дьяконов…

Я всегда считал, что музыка – это священный голос небес, который, в зависимости от того, как мы его истолковываем, либо очищает дух, либо пробуждает чувственность. Помню, в детстве меня восхищали изображения арф на стенах храмов. Я тогда еще думал: «Если бы они запрещали музыку в своих святилищах, то не изображали бы эти инструменты на стенах». Но я ни с кем из своих единоверцев не обсуждал это. И вот, по прошествии столького времени, мне в руки без каких-либо усилий попадает Божественный дар, и мы можем наслаждаться пением! Прежде чем испросить у настоятеля разрешения удалиться в библиотеку, я сказал:

– Сегодня же ночью примусь за сочинение молитвенных мелодий. Попробую взять за образец псалмы Давида и написать что-нибудь, что передаст высокую идею монашества.

– Да сохранит тебя Господь… Я рассчитываю, сын мой, что это будет какая-то арамейская песнь, здесь большинство людей говорят на этом языке.

– Разумеется, благословенный отец мой, разумеется.

Выйдя из трапезной, я, радостный и воодушевленный, направился в библиотеку. По земле стелился лунный свет, отражаясь в мелких белых камешках, так что казалось, будто в песке на площади разбросаны драгоценные камни. Бодрящий вечерний ветерок как нельзя лучше подходил к приподнятому настроению, наполняя неземным счастьем мой дух. Сердце трепетало от радости, как это бывало со мной в детстве, когда отец вытягивал сети из нильской воды, или когда жена моего больного дяди звала нас ужинать, или когда я покинул Наг Хаммади, направляясь в Ахмим… И что наша жизнь, как не такие пусть редкие, но замечательные мгновения!

Я решил, что не буду использовать лютневые переборы или, может, задействую их в своей песне совсем чуть-чуть; мелодию будут вести хор мальчиков и эта девушка с чудным голосом. Тем самым я хоть в какой-то мере ублажу тех, кто выступает против использования музыкальных инструментов. А поэтические строки, исполняемые девушкой, я наложу на припев, повторяемый хором. Мои песнопения будут написаны пятистопным дактилем, принятым в арамейском стихе, который соединяет в себе пентаметр и гекзаметр{109}109
  Пентаметр (букв. пятистопный) – в античном стихосложении дактилический (трехдольный) стих, получаемый удвоением первого члена гекзаметра и распадающийся, таким образом, на две равные части по 2¹/₂ дактилических стопы, разделенные цезурой.


[Закрыть] и который мне всегда нравился. Той ночью я сказал себе: «Я наполню пространство большой монастырской церкви и всех близлежащих церквей вдохновенной музыкой, которую источают крылья ангелов».

Примостившись у большого стола, я зажег светильник и с головой ушел в работу. Протянув руку к стоящей справа книжной полке, я снял с нее арамейский перевод псалмов, и, когда открыл его, глаза вдруг наткнулись на псалом номер пятнадцать{110}110
  Пс. 15:1-11.


[Закрыть]. Я записал первую строку из него, потом добавил свою – еще и еще. И вот что получилось:

 
Храни меня, Боже, ибо я на Тебя уповаю.
Помилуй меня, слабого, ибо нет у меня защитника, кроме Тебя.
Благослови народ Завета, ибо не может он прибегнуть ни к кому, кроме Тебя.
Наполни сердца его радостью, ибо никто не может даровать ее, кроме Тебя.
Храни меня, Боже, ибо я на Тебя уповаю.
По прямому пути, который начертал Ты, я иду
Дорогой святых и мучеников, которая ведет меня.
И припадаю к земле, по которой шагаю,
Чтобы вдохнуть жизнь в бессмертие.
Храни меня, Боже, ибо я на Тебя уповаю.
 

Так я провел целую ночь – сочиняя и исправляя написанное, – исполненный нескончаемого душевного подъема. Незадолго до рассвета меня посетило невероятное вдохновение, которого я никогда не испытывал прежде. Строки ложились на чистый лист одна за другой – такие изящные, тонкие и точные…

Я вознамерился сочинить мелодии к семи ежедневным молитвам и молитвам на праздничные дни, чтобы потом их можно было объединить в отдельный акафист, а также написать для монахов специальный, наполненный глубоким смыслом гимн, предназначенный для тех, кто предпочитает молиться в келье. «В этом особом гимне, – сказал я себе, – изысканными словами я опишу самое сокровенное. Разобью его на три раздела: первый будет спокойным и немногословным, второй – размеренным и наполненным восхвалениями, а третий – быстрым и радостным, как шелест крыльев херувимов…»

Я твердо решил, что буду распределять время между медициной и сочинением стихов, врачуя там тела, здесь – души. И слова сотворят с человеком то, что не смогут сделать самые сильные снадобья, – ведь именно в словах заключается вечная и нетленная жизнь!

Той ночью в келью я так и не вернулся, заночевав, преисполненный внутреннего ликования, в библиотеке. На следующий день я пропустил утреннюю молитву и не пошел на завтрак, а остался в библиотеке до самого полудня. Заглянул Фарисей, желая удостовериться, что у меня все в порядке. Я успокоил его и показал, что у меня получилось, но он совсем не обрадовался. Когда я поинтересовался, в чем дело, Фарисей пояснил, что не любит пение, особенно женское. Я пожалел его и чуть было не сказал: «Нет, ты любишь пение, и голубей, и женщин, просто боишься всего этого, не позволяешь выказать свою любовь, потому и отвергаешь это чувство!» Но мне не хотелось злить Фарисея, открывая ему истину, которая была мне очевидна. К тому же он постоянно жаловался на мучившее его недосыпание. Я проверил его пульс, который оказался учащен, и поинтересовался, как он себя чувствует. Фарисей признался, что у него запор. Для прочищения кишечника я дал ему немного порошка вьюнка, смешанного с большим количеством аниса, а также успокаивающих трав, отвар которых он должен был пить в течение недели после второй ночной молитвы… Это было хорошее снадобье, и я решил, что оно ему подойдет.