Текст книги "Азазель"

– Отче наш, сущий на небесах! Да святится имя Твое; Да приидет Царствие Твое; Да будет воля Твоя и на земле, как на небе…{67}67
  Мф. 6:9–13.


[Закрыть]

Епископ снова и снова произносил этот текст, пока все собравшиеся не разрыдались, повторяя вслед за ним молитвенные слова. После этого, распаляя своим дрожащим от напряжения голосом толпу, он начал вещать:

– Дети Божьи, возлюбленные Иисуса живого, город ваш – это город великого Господа. Здесь утвердился апостол Марк, на этой земле жили отцы, здесь пролилась кровь мучеников и были воздвигнуты столпы веры! Мы очистили это место от пришлых евреев. Господь позаботился об их удалении и освобождении своего города от них. Но прихвостни языческой скверны по-прежнему взметают сполохи смуты в наших домах. Они сеют зло и ересь, понося таинства нашей веры и глумясь над ними, насмехаясь над тем, что им неведомо. Они пытаются исказить основы истинной веры, чтобы извратить ее. Они стремятся восстановить свое большое языческое капище, обрушенное на их головы много лет назад, хотят заново отстроить свою разрушенную школу, сеявшую заблуждения в умах. Они замышляют вновь вернуть евреев из квартала, куда их переселили, в пределы городских стен. Но Господь, о Божье воинство, никогда этого не допустит! Он расстроит их коварные замыслы и развеет их злокозненные химеры, и вновь возродится мощь этого великого города вашими руками. Воистину, вы – все еще Господне войско. Вы – подлинные воины истины. Прав был Господь наш Иисус Христос, ясно сказавший: «Истина очистит вас!» Так очиститесь же, дети Господни, очищением земли своей от грязи последователей язычества. Отрежьте языки тем, кто рассуждает о зле. Сбросьте неверных в море с их прегрешениями, выскоблите без остатка их великие грехи! Следуйте словам Спасителя, словам истины, словам Господа. Сделайте так, чтобы Господь наш Иисус Христос мог считать нас своими настоящими детьми во все времена, ибо сказал Он: «…не мир пришел Я принести, но меч!»{68}68
  Мф. 10:34.


[Закрыть]

Толпа пришла в крайнее возбуждение… А Кирилл своим звучным взвинчивающим голосом вновь процитировал Иисуса Христа: «…не мир пришел Я принести, но меч!» Толпа заколыхалась, возбуждение начало привычно перерастать в помешательство. Люди принялись дружно скандировать эту фразу, пока не раздался громкий крик пономаря Петра, который обычно завершал по воскресеньям пламенные епископские проповеди:

– С Божьей помощью очистим землю Господа от приспешников сатаны!

Епископ умолк, присутствующие также притихли, но Петра уже было не унять… Через какое-то время некоторые принялись повторять за ним эту фразу, причем распевали ее на манер гимна:

– Во имя Бога живого, разрушим дом идолов, построим новый дом для Господа… С небесной помощью очистим землю Господа от приспешников сатаны… Во имя Бога живого, разрушим дом идолов…

Епископ повернулся и, подняв свой посох, изобразил в воздухе знак креста. Собравшихся в церкви охватил религиозный экстаз. Все разом загалдели, перебивая друг друга, смущенные умы и сердца наполнились ожиданием чего-то небывало огромного. Первым к выходу из церкви направился пономарь Петр, вслед за ним группами двинулись остальные, не переставая дружно бормотать: «С небесной помощью очистим землю Господа…»

Церковь почти опустела. Голоса хора доносились уже из-за церковной ограды. Епископ в сопровождении священников покинул ложу, а я совершенно не понимал, куда мне идти. Вернуться ли мне в келью и укрыться в ней, заперев дверь, как я поступал обычно? Или пойти вслед за толпой? Словно повинуясь какому-то тревожному порыву, ноги сами понесли меня на улицу. Я быстро нагнал ушедших, но распевать вместе с ними не стал.

Сотни надсаживающих глотки людей во главе с пономарем Петром двигались в сторону Канопской улицы. Полуденное солнце пекло нещадно, раскаленный воздух не давал дышать. Стены домов сотрясались от поступи и воплей толпы верующих. Кое-где на крышах в молчании стояли люди, размахивающие крестами. Пыль столбом поднималась до неба, распугивая ангелов, а мое сердце сжалось в предчувствии чего-то ужасного. Затертый со всех сторон, я был не в силах вырваться из людского потока. Казалось, меня посетило видение о конце света и прекращении бренной жизни, вроде тех, что приходили к пророку Аввакуму{69}69
  Аввакум – восьмой из малых пророков, предсказавший приход Мессии и пленение Иерусалима. Пророчества его, состоящие из трех кратких глав, составляют восьмую книгу сборника двенадцати Малых пророков в еврейском каноне.


[Закрыть].

Постепенно возбуждение неистовствующей толпы пошло на убыль, она распалась на отдельные группки, растекшиеся по переулкам. По улицам бродили несколько десятков человек, продолжая выкрикивать свои призывы.

В какой-то момент я подумал, что они кричат, чтобы дать понять жителям, что христиане – самая многочисленная и мощная сила в городе. Что это шествие – предостережение для префекта и недвусмысленное предупреждение жителям. Но дальнейшее развитие событий показало, что все было намного серьезнее и ужаснее.

Полуденное пекло стало еще сильнее, раскаленный воздух и разгоряченное дыхание ухающей толпы не давали дышать. Мне удалось выскользнуть, и я было направился назад, к спасительным стенам церкви, но тут из ближайшего переулка вынырнул высокий тощий человек и, обращаясь к Петру и окружавшим его, закричал:

– Ведьма едет на своей колеснице! Одна, без охраны!

Когда я увидел, как Петр, а за ним и остальные с воплями побежали в ту сторону, куда указал высокий человек, сердце неистово заколотилось и меня сковал внезапный ужас. Не отдавая отчета в том, что творю, я двинулся за ними. Вдалеке на широкой улице, ведущей от театра к Восточной гавани, показалась колесница Гипатии, запряженная парой лошадей. Та же колесница, в которой я видел ее последний раз, три года назад. Да, в этой же колеснице… запряженной парой, да… парой лошадей… А я – единственный, кто не… Петр, вопя, бросился наперерез колеснице, а за ним понеслась толпа, ревущая что-то невразумительное. Внезапно пономарь резко остановился и зыркнул по сторонам. Кто-то из толпы, вопящий дурным голосом, подбежал к нему и вытащил из-под полы рясы длинный нож… ржавый… снова такой же нож…

* * *

Нет, больше я не напишу ни строчки… Нет…

О Боже, пусть отсохнут мои руки… Прими меня к себе… Смилуйся надо мной…

* * *

Я разорву эти листы, смою их водой… Я…

– Пиши, Гипа, пиши ради истины, которая тебе ведома.

– Азазель… не могу.

– Пиши, не трусь. Никто, кроме тебя, не опишет то, что ты видел собственными глазами, и никто не знает того, что известно тебе.

– Я рассказал об этом Несторию несколько лет назад в Иерусалиме.

– Гипа, ты рассказал ему только часть истории, а сегодня ты опишешь все, что тогда произошло, полностью.

* * *

Ох… Когда возничий Гипатии увидел этот длинный ржавый нож, он долго не отрывал от него взгляда. А потом вдруг юркнул, как крыса, в проулок. Он мог бы вполне наподдать лошадям и пронестись по широкой улице, и вряд ли бы кто-нибудь отважился приблизиться к несущейся колеснице. Но он убежал, и никто даже не попытался остановить его. Кони продолжали неспешно трусить по мостовой, пока Петр не схватил их под узду рукой с зажатым в ней ножом. Гипатия высунула царственную головку из-за полога и стала испуганно озираться вокруг. Ее брови удивленно приподнялись, и не успела она произнести и слова, как Петр закричал ей прямо в лицо:

– Мы к тебе, ведьма, вражина Господня!

Он протянул к Гипатии руку со крюченными от клокочущей в нем ненависти пальцами, а затем к ней потянулись и другие, такие же бесноватые. Все это выглядело так, будто к белоснежному облаку тянутся распаленные жаждой змеи. В воздухе повис ужас. Безжалостные, как обнаженные мечи, руки Петра распахнули дверцы колесницы, они же уцепились за край накидки Гипатии, они же схватили ее и сбросили на землю. Длинные волосы Гипатии, аккуратно уложенные в косу вокруг головы, растрепались, и Петр немедленно вцепился в них грубыми пальцами, намотав локоны на кулак, а когда она вскрикнула, проорал:

– Во имя Господа, очистим землю Господа…

Он выволок ее за волосы на середину улицы. Вокруг столпились улюлюкавшие параболаны. Гипатия попыталась подняться, но один из них пнул ее ногой в бок, и она, обхватив живот руками, скрючилась, не в силах даже застонать. Петр снова распластал ее на земле, так сильно дернув за волосы, что вырвал несколько прядей. Он брезгливо стряхнул их с руки и, засунув нож за пояс, стал наматывать ее кудри уже на обе руки… Пока он расправлялся со своей жертвой, толпившиеся позади него параболаны истошно верещали и улюлюкали…

Я, как пригвожденный, стоял на тротуаре. Когда они приблизились ко мне вплотную, Петр окинул меня взглядом обезумевшей гиены и оскалился, как сумасшедший:

– Святой отец, сегодня мы очистим землю Господа…

За его спиной судорожно пыталась нащупать точку опоры Гипатия, переворачиваясь с одного бока на другой, и вдруг в какой-то момент ее голова оказалось прямо передо мной. Вместо лица у нее была кровавая маска, а в глазах застыло изумление. На мгновение она задержала на мне взгляд, и я понял, что женщина узнала меня, хоть я и был в монашеской рясе.

– Брат мой… – взмолилась она.

Я протянул к ней руку, и когда мои пальцы уже могли дотянуться до ее протянутой руки, пономарь Петр, хрипя в исступлении, потащил свою добычу к морю, окруженный шайкой обезумевших от предвкушения близкой расправы палачей. Кто-то оттолкнул меня и вцепился в Гипатию. Оторвав рукав ее платья, этот человек стал размахивать им, вопя в подражание Петру:

– Во имя Господа, очистим…

Этот клич стал в тот день гимном позорной славы Господней.

Вдруг вдалеке я заметил женщину с непокрытой головой, которая бежала в нашу сторону. Ее одежда и волосы развевались на ветру.

– Сестра! – взывала она на бегу. – Римские солдаты… Спаси нас, Серапис!

Добежав до сбившихся в кучу истязателей, она нависла над Гипатией, полагая, что так сможет защитить ее. Но случилось то, что должно было случиться. Множество рук схватили ее, оторвали от Гипатии и с силой отшвырнули в сторону. Женщина упала на камни лицом, и мостовая мгновенно окрасилась кровью. Женщина попыталась привстать, но кто-то ударил ее по голове утыканным гвоздями дрекольем. Она затряслась и как подкошенная рухнула на спину прямо мне под ноги. Из ее носа и рта обильно лилась кровь, пачкая одежду. Я узнал ее… В ужасе я попятился и уперся в стену старого дома, а Октавия испустила дух, так и не разглядев меня. При виде крови воины Господа, словно волки, учуявшие близкий конец охоты, с выпученными от безумия глазами стали утробно выть, требуя больше крови и плоти… Они сгрудились над телом Гипатии и пытались сорвать с нее шелковое платье, пропитавшееся кровью вперемешку с грязью. Вдруг Петр рванул Гипатию так сильно, что сам едва не упал, еле устояв на ногах. Сопровождаемый другими мучителями, он поволок жертву по мостовой. Гипатия… Педагог всех времен… Чистая и святая… Претерпевшая мученические пытки и возвысившаяся своими страданиями над всеми страдальцами.

Стоящая на перекрестке седая старуха размахивала крестом и что есть мочи вопила:

– Изведите ведьму!..

Я оставил мертвое тело Октавии и устремился за толпой, еще не до конца осознавая происходящее и уповая на то, что Гипатии каким-то образом удастся выскользнуть из их рук, или что наконец появится стража префекта и спасет ее, или что произойдет чудо… или… Призыв безумной старухи был услышан, и я увидел, как множество рук вцепились в одежды Гипатии и сорвали их…

– Александрийцы! – взмолилась Гипатия, но ее никто не услышал.

Стоящие в отдалении горожане, те, кто не мог до нее дотянуться, лишь вопили:

– Шлюха, ведьма!

И только я не проронил ни слова.

Обнаженная Гипатия сжалась в комок, чтобы прикрыть свою наготу, совершенно униженная, без всякой надежды на спасение… Я не видел, откуда взялась грубая веревка, которой они обмотали ее запястья, а потом потащили за связанные руки по улице… Камни мостовой были подогнаны друг к другу не очень плотно, их острые края выдавались наружу, заживо сдирая с Гипатии кожу и вырывая куски мяса.

В тот день я понял значение слова «изводить», накарканное выжившей из ума старухой пономарю Петру и его сброду[10]10
  На полях рукописи тонким почерком по-арабски записан следующий комментарий: «Этот чтец Петр после описанных событий поднялся по церковной лестнице и стал епископом, приняв церковное имя Мангус». Это дословная приписка на полях, я не могу свидетельствовать верность этих сведений.


[Закрыть].

Посреди скалистого берега на краю Восточной гавани стояла церковь Кесареон{70}70
  Построенный Клеопатрой в честь Цезаря храм Кесареон, располагавшийся близ Больших Восточных ворот; завершенный при Августе, он также назывался «Севастион», а позже был известен также как Адрианум и Лицинианум. При Константине Великом он был превращен в христианский храм, получивший окончательное оформление при святом Афанасии. В 366 г. он был сожжен язычниками и иудеями и восстановлен в 368 г.


[Закрыть], переделанная из древнего святилища в дом Господень, в которой каждый день читал Евангелие пономарь Петр. Весь берег был усеян устричными раковинами. Не знаю, кто первым из толпы поднял одну из них и, зажав в руке, направился к Гипатии. Вслед за ним потянулись и другие. Этими раковинами они принялись кромсать ее тело, отделяя кожу от мяса. Женский крик эхом отдавался в небесах, нависавших над этим злополучным местом, городом великого Бога, столицей соли и жестокости.

Выхватив веревку из рук Петра, эти беснующиеся животные стали таскать взад и вперед тело Гипатии, превратившееся в кусок красного разлохмаченного мяса. У ворот заброшенного святилища, расположенного на границе царского квартала Бархьюн, они бросили бездыханную человеческую плоть на кучу сложенных поленьев… А затем… подожгли их… Языки пламени взметнулись вверх, посыпались искры… Стоны Гипатии наконец стихли. Сверху за всем, что творилось внизу, безучастно наблюдали Бог, ангелы и дьявол…

– Гипа, что это ты тут такое написал?

– Заткнись, проклятый Азазель! Умолкни!

Лист Х
Блуждание

Очень хорошо помню, как, охваченный острым чувством вины и стыда, я оставался стоять возле ворот заброшенного святилища. Толпа начала расходиться, языки пламени, поднимавшиеся от поленьев, которыми был обложен труп Гипатии, становились все меньше и меньше. Ее останки уже не отличались от сгоревшего дерева, превратившись в пепел.

Придя в себя, я был не в состоянии понять, что же мне делать. Вернуться в церковь Святого Марка, ставшую для меня приютом и убежищем три последних года, чтобы принять участие в праздновании, которое устроят там братья по случаю победы над остатками уходящего в небытие язычества, и вместе с ними радостно возвестить о торжестве нашей веры и ее полном триумфе в этом городе? Или броситься на тлеющие угли рядом с телом Гипатии, приникнуть к тому, что от него осталось, и, быть может, догорающего огня хватит, чтобы я сгорел вместе с ней, искупив свою трусость?.. Первый раз я струсил в день убийства отца, но тогда я был мал и беспомощен. Почему же я не пришел на помощь Гипатии, простиравшей ко мне руки? Даже Октавия пыталась защитить ее, взывая к богу Серапису, а теперь ее труп валяется на обочине дороги, орошенной ее жертвенной кровью. Отец не звал меня на помощь, а Гипатия звала… Женщина, взятая в прелюбодеянии, не просила Иисуса Христа, но он спас ее от жестокосердных, которые хотели побить ее камнями… А я… я не спас Гипатию от рук своих братьев по вере… Да и какие они мне братья!.. Я не один из них, но кто же я?!

Я чувствовал, как сердце, будто вода, вытекает у меня меж ребер, образуя пустоту. Я посмотрел наверх, на небо, затем на море, на дома, на тлеющие возле входа в разрушенное святилище угли – и лишился чувств. Очнувшись на закате, я почувствовал, что весь дрожу от холода. Вокруг меня стояли люди – юноша, чернокожая женщина средних лет и монах преклонного возраста. Они пояснили, что поливали меня водой, чтобы я пришел в себя. Оглядевшись, я увидел, что лежу чем-то накрытый у входа в небольшой домишко на улице, соединяющей церковь Кесареон и разрушенное языческое капище. Я не стал спрашивать, зачем меня перенесли сюда, а попытался встать. В голове все еще эхом отдавались крики Гипатии, сливающиеся в вышине с шумом моря. Того самого моря, про которое я недавно думал, будто в нем начало жизни, но теперь я знал наверняка, что в нем – конец всего. Придет время – и соленая вода покроет весь мир, в ней умрет цвет зелени и утонет все живое.

Монах и юноша попытались поддержать меня, но я оттолкнул их и, пару раз споткнувшись, все же сумел выпрямиться. Едва держась на ногах, я схватил висевший на груди крест и сдернул его, разорвав шнурок, на котором он держался. Монах и юноша вскрикнули от испуга, а женщина разразилась плачем. Я бросил крест на землю – и внезапно почувствовал облегчение. Монах в полном замешательстве наклонился и поднял его, юноша в ужасе отшатнулся, а женщина продолжала рыдать. Я же пошел вперед – сначала медленно, потом прибавляя шаг и в конце концов побежал прочь от этого места, оставляя все случившееся позади.

Я двигался на восток по Канопской улице, совершенно не отдавая себе отчета в том, почему выбрал именно это направление, не понимая, куда и зачем иду. Никого не встретив по дороге, на закате я подошел к Солнечным воротам и покинул Александрию. Оказавшись за городскими стенами, я, задыхаясь, рванул рясу на груди, и она сползла с плеч и повисла на мне клочьями. Я пошел через еврейский квартал, дома которого тянулись вдоль восточной стены. За спиной лаяли собаки, и одна из них чуть не вцепилась в свешивающийся край рясы. Кругом стояла кромешная тьма.

Дорога, по которой я брел, была безлюдна, я не встретил ни евреев, ни неевреев. Казалось, во вселенной не осталось ни одной живой души: ни людей, ни чертей, ни ангелов, ни демонов. Даже Господь покинул меня, не иначе как отдыхал от нового творения, созданного им за другие шесть дней. Только я блуждал по грязи и песку, по берегу моря и солончакам, все дальше и дальше уходя от Александрии.

Посреди ночи я добрел до деревни Каноп, но не стал входить в нее, чтобы никого не встретить. На заре на утлом деревянном пароме с двумя веслами я пересек Канопский рукав Нила. Вместе со мной переправлялись крестьяне, перевозившие козу и мешки с зерном. Паромщик не спросил с меня платы за переправу, и вскоре я был уже на восточной стороне реки. У меня не осталось в памяти ни деревень, ни возделанных полей, мимо которых я шел, все вокруг казалось миражом. Росший по берегам озер тростник напоминал огромные пики, острыми наконечниками рвущиеся к небу. Мне вспомнились первые строфы книги пророка Аввакума: «Доколе, Господи, я буду взывать, и Ты не слышишь, буду вопиять к Тебе о насилии, и Ты не спасаешь? Для чего даешь мне видеть злодейство и смотреть на бедствия? Грабительство и насилие предо мною, и восстает вражда и поднимается раздор»{71}71
  Авв. 1:2.


[Закрыть].

В своих блужданиях я был похож на евреев в годы их бесконечных скитаний по Синайской пустыне. Впрочем, туда я и направился. Почему я пошел в Синай? Быть может, я давно готовился к этому, сам того не осознавая? Или это превратности судьбы перевернули все мои представления, когда среди деяний христиан я узрел то, что раньше и представить не мог? Сегодня, размышляя об этом, я спрашиваю себя: почему я покинул Александрию через Восточные ворота? Не ближе ли было пройти через Западные? Наверное, тогда мне хотелось думать, что таким образом я забуду все, что случилось в этом городе. Вошел через одни ворота, вышел через другие – словно пролетел всего лишь миг, словно меня и не было там… А может, стоило двинуться на запад и провести остаток дней в одном из пяти безмятежных городов, лежащих в прибрежной полосе Ливийской пустыни? Они столь далеки, что, возможно, именно там и успокоился бы мой смятенный дух? Но я выбрал иное направление. Не потому ли, что эти пять городов, называемых Пентаполисом{72}72
  По свидетельствам Геродота, первые колонии-поселения на территории современной Ливии были основаны финикийцами. В V в. до н. э. Карфаген, крупнейшая из финикийских колоний, расширил свои владения по всей Северной Африке, создав пуническую цивилизацию. На ливийском побережье пуническими поселениями были Эа (иначе Эя) (лат. Oea, совр. Триполи), Лабдах (позже Лептис-Магна) и Сабрата. Эти три города получили название Триполи (букв. – три города). Древние греки в 631 г. до н. э. основали город Кирена. За двести лет они основали еще четыре значимых города: Барка (совр. аль-Мардж); Евхеспариды (позже Береника, совр. Бенгази); Тевхира (позже Арсиноя, совр. Тукра); и Аполлония Киренская (Суса), порт Кирены. Вместе с Киреной эти города образовали Пентаполис (пять городов). Римляне объединили оба района Ливии, и в течение четырехсот лет Триполитания и Киренаика считались процветающими римскими провинциями. В V в. н. э. Триполитания была захвачена вандалами. В VI–VII вв. Ливия входила в состав Византии.


[Закрыть], находятся в подчинении Александрии? А если бы я пошел на запад, то не познакомился бы в Иерусалиме с Несторием, а здесь не встретился с Мартой; мое время не было бы растрачено понапрасну и соль не разъедала бы мои раны. Проходят дни, а я так и не нахожу ответа на мучающие меня вопросы и не могу отделаться от ощущения, что все произошедшее случилось по воле Господа. Господа, скрывающего лик под покровом своей тайной мудрости или нашей извечной слабости и неспособности понять сущность наших деяний и самих себя.

– Что пользы сейчас в этих рассуждениях, Гипа? Вернись к своему повествованию, закончи его. У тебя мало времени: через двадцать дней ты покинешь стены этого монастыря.

– Азазель, ты не спишь?

– Как я могу уснуть, когда ты бодрствуешь?

* * *

Словно неживой, я двинулся дальше на восток. Я торопился достичь какой-то цели, о которой даже не догадывался. Мысли и образы вертелись в голове и исчезали так же быстро, как бежали по земле ноги. В какой-то момент я понял, что к прошлой жизни больше нет возврата. Я стал другим, совсем не похожим на того, кем был раньше…

Так я добрался до открытого пространства в дельте Нила, где земля встречается с морем, образуя обширные лиманы, вода в которых доходит до колена, а на вкус кажется то пресной, то соленой. За лиманами тянулась череда черных песчаных холмов, убегающих в бесконечность. Я сбросил рясу и неожиданно почувствовал облегчение, будто камень с души свалился. Оставшись в одном исподнем, я вошел в воду, чтобы ополоснуться.

Утренний ветерок поднимал на поверхности легкую рябь, и в этот миг мне показалось, что я вырвался из плена и превратился в птицу, способную унестись в неведомую даль. Вокруг, куда бы ни падал мой взор, не было ничего, кроме воды, убегающей в бесконечность. И тогда я громко произнес по-коптски:

– Здесь сходятся вода, земля и небо, отсюда начнется моя новая жизнь!

Эта мысль полностью овладела мной. Я снял исподнюю рубаху, бросил ее на один из песчаных холмов и зашел в воду по пояс. Раскинув руки и подставив ветру грудь, обратившись лицом на север, я стал читать молитву, которую не встречал ни в одной книге, и не слышал ни на одной обедне:

 
Во имя Твое, о Ты, кто выше любого названья,
Священнее любого изображения, ограничения и печати,
Да очищу себя для Тебя, чтобы засияла Твоя
вечная красота в Твоем отражении
И стал бы виден Ты во всем своем свете, блеске и великолепии!
Во имя Твое очищу себя для Тебя,
чтобы вновь родиться из чрева могущества Твоего,
Поддерживаемый милостью Твоей.
 

Закрыв глаза, я произносил молитву вновь и вновь, голос мой становился все громче, и вскоре я сорвался на крик, заполнивший собой окружавшую меня пустоту. Ту самую первозданную пустоту, из которой вышло все сущее. Когда солнце достигло зенита и я больше не отбрасывал тень, я зачерпнул чистой воды и вылил ее на голову, чтобы очиститься от всего, что было. Тем самым я совершил обряд крещения и тогда же, в порыве внезапного просветления, решил, что должен принять новое имя… Гипа… которое являлось первой частью ее имени. Так меня зовут и по сей день…

* * *

После совершения таинства крещения я с удовольствием ощутил, что стал совсем другим человеком – тем, который давно дремал во мне. Теперь я, монах Гипа, уже не тот малец, на чьих глазах был убит отец, не подросток, взрослевший под присмотром дяди в Наг Хаммади, и не юноша, когда-то учившийся в Ахмиме… Я – другой, наделенный таинственной благодатью, родившийся второй раз.

По мере того как солнце клонилось к закату, моя тень становилась все длиннее. Она стелилась передо мной и вела на восток. «Неужто я иду в Иерусалим, – подумалось мне, – туда, где зародилась вера, или я двигаюсь на восточный край земли, в самую пустынь? А может, я хочу погрузиться в себя, узреть начало начал и познать Бога?» Нет, я не ждал никакого ответа, потому что на все многочисленные вопросы ответ был только один.

Ближе к закату я пришел к тому месту, где берут свое начало границы между землей, морем и небом. Я вновь мог различать людей и растения и впервые понял, что люди – как деревья, а деревья – как люди, хотя людской век намного короче. Ночь я провел на окраине рыбацкой деревушки, привалившись спиной к ветхой стене какого-то полуразвалившегося строения. Утром я вошел в деревню и поинтересовался у такого же тощего, как я, местного жителя, латавшего сеть, не нужна ли ему моя помощь. Он предложил мне тарелку ухи, в которой плавали кусочки белого мяса. Я ни разу не ел рыбу, но в тот раз решил попробовать, поскольку тот, кто прежде отвергал рыбные кушанья, теперь был другим человеком.

Я проводил дни, помогая сельчанину чинить сети, а он делился со мной едой, которую его старая жена готовила для нас дважды в день. Спустя какое-то время я извинился перед ним, сказав, что должен идти дальше, и двинулся на восток. Несколькими днями позже я пришел в город Дамиетта, где жили рыбаки, строители лодок и несколько торговцев. Здесь я провел три месяца или чуть более. Днем я работал плотником на верфи, а по ночам чинил сети и спал по несколько часов в сутки. Моим работодателем был тамошний рыболовный начальник, в подчинении которого находилось около двадцати таких же, как я, трудяг – рыбаков и умелых плотников. Он был христианином и, в общем, неплохим человеком, как того требовала его вера, к тому же довольно состоятельным… Почему Иисус Христос сказал, что богатому войти в Царствие Небесное труднее, чем верблюду пролезть сквозь игольное ушко? Как-то раз я сказал этому дамиетцу, что руководить работой рыбаков и плотников – самое лучшее занятие для христианина, ибо апостол Петр – камень, на котором воздвигнута церковь, – также рыбачил в море. А Иосиф (плотник) воспитал Иисуса Христа. Мой хозяин усмехнулся и сказал:

– Мне это известно, но я не выбирал ни рыбалку, ни плотницкое дело. Мой отец, а до него мой дед, сделали этот выбор за меня. Если бы я мог решать, то предпочел бы выращивать хлеб. Ненавижу море всякий раз, как оно забирает жизнь кого-нибудь из моих людей! – И он печально покачал головой, продолжая надзирать за тем, как работают рыболовы и плотники.

Размеренно и спокойно протекали мои дни и недели в Дамиетте. Наступила зима. Время от времени я выписывал больным лекарства, которые помогали им исцеляться, и благодаря этому приобрел в городе славу врача. Но мне все же пришлось оставить его. Это случилось сразу после того, как я отверг предложение градоначальника поселиться здесь и взять в жены какую-нибудь местную женщину. Перед уходом из Дамиетты хозяин на прощание вложил мне в руку немного монет и подарил торбу с накидкой из овечьей шерсти, дорожным плащом и сухой снедью. На заре я выдвинулся в путь, моей целью был Иерусалим.

Несколько дней я шел мимо зеленых полей и холмов, меж которыми отсвечивало море и на фоне всеохватного желтого цвета сверкали синевой лиманы. Так я достиг преддверий Синая, где одна пустыня сменяется другой, являя миру все свое убогое убранство: безлюдие, бесплодие и скудность. Еще издали я заметил скромный монастырь, одиноко возвышавшийся посреди песчаной равнины, но не стал к нему даже приближаться, предпочитая провести ночь под сенью чахлых деревьев. На заре я увидел монастырского монаха, вышедшего проведать овец. Он подошел ко мне, держа в одной руке хлебную лепешку, а в другой – посох, которым погонял стадо. Проведя два дня в полном одиночестве, при виде монаха я почувствовал неодолимое желание поговорить с ним.

– Здравствуй на все времена, брат, сердце подсказывает мне, что ты голоден, – сказал монах и протянул мне лепешку.

– Благодарю тебя.

– Ты хочешь пройти через пустыню в этой одежде и пешком?

Так начался наш разговор, закончившийся для меня совершенно неожиданно. В этом худосочном монахе я заприметил то, чего прежде никогда не наблюдал у служителей церкви, с которыми мне доводилось встречаться, а именно: неуспокоенность. Он рассказал, что родом из города Дамиетта, что когда ему шел двадцатый год, он влюбился в девушку и сходил от любви с ума, но родичи насильно выдали ее замуж за другого, и он ушел в монастырь. С тех пор прошло десять лет. За все время монашеского послушания не проходило и дня, чтобы он не спрашивал себя, не совершил ли ошибку, приняв такое решение. Я почувствовал, что могу доверять ему, и слушал внимательно, а затем и сам рассказал, что ушел из Александрии куда глаза глядят и что заставило меня так поступить. Монах ничего не слышал о Гипатии и ее ужасной смерти. К моему удивлению, он воспринял мой рассказ без эмоций. Он вообще равнодушно относился ко всему, что было и могло произойти с ним. Но еще больше я был удивлен той легкости, с которой он поведал, что, если бы однажды его возлюбленная вернулась к нему, он не задумываясь оставил бы монашескую жизнь и стал бы служить в церкви или вернулся к торговле, которую вел когда-то вместе с отцом… Но, как сказал монах, он понимает, что возлюбленная к нему не вернется и поэтому оставшуюся жизнь ему суждено провести монахом.

– То есть ты, таким образом, не распрощался со своей прошлой жизнью… ну, то есть когда ты принял постриг?

– Ах, брат мой. Монашество – это преходящее, как и все в этой жизни, и как могу я утверждать, что смирился с ним?

Он произнес эти слова безмятежно, сгоняя овец, разбредшихся вокруг дерева, в тени которого мы стояли. Помолчав немного, он сказал на своем странном наречии, характерном для жителей Дельты, что мне не стоит вступать в пределы Синайской пустыни, пока я не переговорю с настоятелем монастыря. Я до сих пор помню его слова:

– Ты непременно должен увидеть этого человека. Вряд ли ты еще встретишь кого-то похожего на него.

Эта идея показалась мне неплохой, и я направился в монастырь.

Настоятель оказался столь преклонного возраста, что я поверил обитателям монастыря, которые уверяли меня, что ему больше ста лет. Глубокие морщины на лице игумена подтверждали их слова, но блеск в глазах говорил об обратном. Эти глаза горели и искрились жизнью, а редко роняемые настоятелем слова были исполнены глубокой мудрости. Пока я говорил, он не отрывал взора от водруженного на алтаре креста и лишь однажды, спустя часа два с начала нашей встречи, посмотрел на меня и произнес:

– Если ты, как говоришь, ищешь исток веры, иди в пещеры у Мертвого моря и разыщи там ессеев{73}73
  Ессеи (или кумраниты) – одна из иудейских сект, получившая начало в первой четверти II в. до н. э. Рассеянные в Иудее, они жили сначала в городах и деревнях, а затем, почувствовав отвращение к испорченным нравам городов, а по мнению новейших исследователей, потеряв надежду на успех в борьбе за национальные начала еврейской жизни, ессеи удалились на северо-запад от Мертвого моря и, составив там обособленные колонии, избегали встреч с остальными соплеменниками даже в Иерусалимском храме, образовали строго замкнутый орден, жили безбрачно, но принимали и воспитывали по своим обычаям чужих детей; принимали в свое сообщество и взрослых людей – после трехлетнего испытания.


[Закрыть], они – истинные иудеи… А иудаизм – это и есть корень… Если доберешься туда, найди монаха Харитона, он – самый праведный отшельник из всех живущих на земле.

В этом затерянном монастыре я провел три дня. Перед самым расставанием монахи дали мне платье, каравай хлеба, испеченного из пшеничной муки вперемешку с медом из сахарного тростника, и мех для воды. Синай – самое дикое место на земле, и без подобных припасов мне вряд ли удалось бы пересечь эту пустыню. У монастырских ворот я повстречал хромого водоноса, который нес на спине мех, ничуть не меньший его самого, и, когда он узнал, что я отправляюсь на Синай, дал мне совет:

– Будешь идти – не выпускай из виду море и ни в коем случае не забирайся в глубь пустыни, иначе никогда оттуда не выберешься. И найди ездового осла – пешему эту пустыню не пересечь.

Я знал географию Синая из книги жившего в Александрии древнего мудреца Клавдия Птолемея. Поэтому понял, что имел в виду хромой водонос, и оценил пользу его советов. Я шел по северной кромке пустыни вдоль берега моря, не удаляясь от него. За два месяца синайского перехода со мной много чего приключилось, и кое-что оказалось незабываемым…

Однажды утром мне повстречались бедуины-кочевники. У одного из них было вывихнуто плечо, и бедняга мучился от боли уже пару часов. Мне пришлось применить все свое искусство костоправства, и вскоре боль утихла, родственники дали ему какой-то успокоительной травы, и он заснул крепким сном. За ту ночь, что я провел в их обществе, бедуины прониклись ко мне уважением и на следующий день на прощание подарили ледащего осла, чтобы легче было передвигаться через пустыню, восседая на его костлявой спине и поддавая пятками по брюху. Я также купил у них покрывало, сушеной строганины и сухого корма для осла. За все это я заплатил им половину того, что получил от богача из Дамиетты.