Текст книги "Азазель"

Лист XXII
Дремлющая буря

Караван ушел на рассвете, а в полдень… Я в тиши библиотеки читал книгу Галена о пульсе{113}113
  Великий врач и великий писатель Древнего Рима Клавдий Гален (129/131–200 или 210 гг.) признается автором более чем четырехсот тридцати четырех работ о медицине. Вершиной философской концепции Галена стало его учение о пульсе. Оно изложено в шестнадцатитомном трактате в четырех частях, каждая из которых состояла из четырех книг (ок. 170 н. э.).


[Закрыть], когда внезапно раздался скрип открывающейся двери. Я вздрогнул и обернулся на шум. На высоком пороге, озаренная исходящим из-за спины светом, стояла Марта. Она была словно райская дева, спустившаяся на землю в ореоле небесного сияния, чтобы даровать нам покой и наполнить мир милосердием, разгоняющим мрак и насилие. Сияние обволакивало ее со всех сторон так, что казалось, будто она вся соткана из света. Никогда не забуду это мгновение! Моя рука непроизвольно стянула с головы расшитый крестами клобук, чтобы восприять это прекрасное создание, так внезапно возникшее в дверном проеме. В тот миг я был уверен, что Марта – самая красивая из всех женщин, когда-либо сотворенных Господом.

Ее платье, плотно стянутое на груди и на талии, разбегалось вниз многочисленными складками, из-под которых выглядывали маленькие ножки в башмачках под цвет платья. Широкие рукава, на плечах украшенные вставками из тонкого пурпурного бархата, доходили до кистей и на манжетах были расшиты золотом. Голову Марты покрывал блестящий шелковый платок ослепительно белого цвета, скрепленный в волосах так, что не закрывал лица. И края платка, и низ платья также украшало золотое шитье. Из-под платка на грудь спускались две длинные косы… Пока я невольно любовался красотой Марты, она слегка склонив голову вправо и сомкнув руки на животе, рассматривала меня. А затем, улыбаясь, царственно пошла в мою сторону, кончиками пальцев приподнимая широкий подол, бархатные складки которого колыхались в такт ее легкой поступи.

– Я смотрю, ты увлекся описанием! Достаточно… Закончи-ка рассказ о том, что происходило. Твое живописание Марты возбуждает меня.

– Прочь от меня, Азазель…

Когда Марта подошла совсем близко, я уперся взглядом в лиф ее платья, который от талии до самой горловины был расшит двумя рядами бисера, подчеркивая округлость грудей. Она приблизилась еще немного – и мой взгляд поднялся выше, к тому месту, где шея переходила в изящный подбородок. Я не смел поднять голову и заглянуть ей в глаза. Думаю, в тот момент Марта поняла, как меня влекло к ней. Наконец я взглянул ей в лицо: она улыбалась, и на щеках ее играли ямочки. А я… я тут же утонул в ее медовых глазах.

– Ну как тебе, отец мой? – спросила она. – Это один из трех нарядов, которые подарил мне вчера ночью глава каравана.

– Мило, Марта. Очень мило, дочь моя.

– Немного тесновато в груди, но со временем растянется.

– Да, да… Давай присядем там, у двери.

– Еще слишком рано для прихода мальчиков, давай посидим здесь.

– Нет, Марта, это будет нехорошо… Наше место там.

Рассиживать вдвоем в дальнем углу библиотеки, где свет из ближайшего окна падал только на стол, за которым я читал, было неловко. Лучше было присесть у двери, чтобы не возбуждать лишних подозрений. Там, при свете, я мог получше рассмотреть ее наряд… Марта уселась передо мной на стул, подложив под себя ладони, и принялась болтать ногами. Ее платье колыхалось в такт движениям, безмерно смущая меня. Она смотрела мне прямо в глаза, а я старался увернуться от ее взгляда. Вдруг она запела какую-то неизвестную мне песню, и ее очарование стало неотразимым. Делая паузы, она вздергивала свой тонкий подбородок и прикрывала глаза, словно взывала к небу. Ее тогдашнее пение подействовало на меня как дурман, дрожью отзываясь на моей коже, чтобы затем замереть внутри. Звук ее голоса уносил меня в бескрайние дали, убаюкивал и наполнял такой печалью, что я забывал обо всем. Когда Марта закончила песню, я был совершенно опустошен.

– Ты не хочешь надеть клобук, отец мой?

Ее вопрос отрезвил меня, напомнив, что я не покрыл голову. На самом деле я не чувствовал ничего, кроме ее всеобъемлющего присутствия, захватившего меня целиком и полностью и влекущего к ней. Я неохотно поднялся и направился к столу, где забыл клобук. Я не видел ничего зазорного в том, чтобы, возвращаясь на место, еще раз взглянуть на Марту. Она тоже разглядывала меня, загадочно улыбаясь, что лишь умножало ее прелесть. Нужно было что-нибудь сказать, но почему-то все слова застряли у меня в горле. Внутренне я убеждал себя, что ее красота это погибель для того, кто познает ее. Погибель верная, ибо она глубже, чем можно себе представить, и больше, чем можно постичь.

– Почему ты так смотришь на меня, отец мой, и ничего не говоришь?

– Ничего, Марта, пустое. Я думаю… Скажи-ка, тебе сколько лет? И когда ты вышла замуж? И где твой муж? И твоя семья? Почему ты решила поселиться здесь с тетушкой?

– Как много вопросов, отец мой! Мне двадцать лет. А на остальные я отвечу в другие дни. По одному в день.

– Хорошо, хорошо, Марта. Расскажешь, когда захочешь и как захочешь.

«Но будут ли продолжаться наши встречи столько, сколько я пожелаю? – мысленно разговаривал я с Мартой. – За прошедшие несколько недель я так привык видеться с тобой, и будет ли у меня такая возможность, когда закончатся наши музыкальные занятия? Монахи не приветствуют присутствие женщин в монастырях, но ты отыскала путь в мое сердце. Удовольствуюсь ли я встречами с тобой только по воскресным утрам, когда ты будешь петь вместе с хором в церкви? Нет, нужно придумать какой-нибудь предлог… Я засею участок возле твоей хижины лекарственными травами и договорюсь, чтобы тебе поручили ухаживать за ними, а сам буду наведываться каждый день, чтобы приглядывать за посадками, и смогу видеть тебя, не вызывая подозрений. И так может продолжаться годами!.. И, возможно, настанет день, когда мне скажут, что Марта выходит замуж за одного из крестьян и перебирается жить в его дом. В этот день ты не только оставишь свою старую тетку, в этот день ты вынудишь меня страдать».

– Ты опять о чем-то задумался.

– Да, Марта… О тебе.

– Я знаю. Я чувствую тебя, Гипа.

«Гипа»… Я вздрогнул: она осмелилась назвать меня просто по имени! «Возможно ли, чтобы эта юница нарочно так волновала меня? – думал я, глядя на ее губы. – А может, она влюбилась, узнав меня лучше, может, ее поразило, как ловко я сумел вылечить ее тетку, а равно и мое впечатляющее исцеление начальника каравана? Я помню восторг и восхищение в ее глазах. Но разве лекарские навыки могут пробудить любовь ко мне? Ко мне, носящему монашескую рясу и живущему в монастыре? И потом, Марта – дитя, ей всего двадцать лет, она еще не знает, что такое любовь… А я? Я тоже не ведаю этого, несчастный монах! То, что произошло у меня с Октавией двадцать лет назад, нельзя назвать любовью, мы совершили грех… Впрочем, нет, Октавия любила по-настоящему, а с моей стороны это был грех, только грех. Мы провели вместе несколько прекрасных дней, но тогда я еще не знал цену времени, поэтому все закончилось тем, что я потерял Октавию и самым ужасным образом потерял самого себя. Я испугался ее любви и предпочел ускользнуть от этой женщины. А потом ее убили на моих глазах, и эта рана не затянется никогда… Кто знает, не потеряю ли я также ту, которая сидит сейчас передо мной, болтая ногами, как игривый ребенок? Должен ли я переступить через себя ради опасной и волнующей химеры? Нет, нет, этого не будет, нужно только собраться. Терпи, – говорил я себе, – какое бы ненастье ни разыгралось над тобой, и помни, что любовь – это буря, дремлющая в самом дальнем уголке сердца, которая сметет любого, кто станет у нее на пути… Ты благословенный монах и известный врач, ты не позволишь этому чувству уничтожить тебя, если не хочешь оказаться изгнанником в пустыне… Но ведь ты еще и поэт, и это поэтическая натура влечет тебя к этому прелестному дитя, которое дразнит тебя и забавляется твоим смущением. Тебе уже сорок, она тебе в дочери годится. А если завтра ты вдруг застанешь ее в объятиях другого мужчины, – тебе что, вновь возвращаться к своему обычному безрадостному и одинокому прозябанию?

Но кто тот мужчина, который сумеет добиться Марты и оценить ее? Никто, кроме меня, не способен постичь глубину ее глаз и дремлющую в ней тайну. Любой другой, не я, превратит ее в одну из обычных крестьянок, каких много в окрестных деревнях… Нет, постой, ведь она уже была замужем, и кто он, этот мужчина, сделавший ее своей женой? Была ли она послушна ему долгими зимними ночами? Наслаждался ли он прелестями ее нежного тела? Принимала ли она его в себя?.. Просвети меня, Господь мой, по милости своей».

– Ты хочешь, чтобы я ушла и вернулась вместе с мальчиками?

– Нет, ты можешь немного подождать, они скоро явятся.

– Но ты все молчишь и даже не смотришь на меня.

– Ах, Марта, ты…

Я решился рассказать ей, какие чувства переполняют меня и что я переживаю. Марта прекратила болтать ногами и, по-детски трогательно сложив руки на груди, приготовилась выслушать нечто важное. Широко распахнув глаза, она вся обратилась во внимание, и в этот миг была прекрасна как никогда. Но заветные слова в тот день так и не сорвались с моего языка. Едва я приготовился разоткровенничаться, как послышался детский галдеж, доносившийся от монастырских ворот. Я резко поднялся и, разложив свои бумаги, вручил один экземпляр Марте, чтобы мы могли приступить к репетиции. С едва возникшей между нами чувственной близостью было покончено.

Сначала мальчики распевали псалмы, а затем Марта исполнила свою партию, продекламировав поэтические отрывки, отчего я окончательно потерял голову. Когда вновь запели мальчики, я сумел прийти в себя, но стоило запеть Марте, как я снова воспарил к облакам.

Когда все стали расходиться, Марта отстала и, улучив момент, спросила, собираюсь ли я поститься.

– Нынче не постные дни, – ответил я.

– Я кое-что приготовила для тебя, – прошептала она и быстро ушла, но вскоре вновь появилась, неся большое блюдо со сластями, которыми славился Алеппо и его окрестные деревни.

В этот момент рядом со мной сидел один монах, который пришел пожаловаться на колики в желудке, возникающие у него всякий раз, как он съест что-нибудь невареное. Марта поставила блюдо на стол и, не говоря ни слова, удалилась.

Вечером, направляясь в трапезную, я захватил блюдо с собой и угостил сластями монахов, которые были в восторге. Когда утром следующего дня я принялся благодарить Марту, она сказала, что эти прекрасные сласти – подарок караванщика. Выходило, что этот человек изрядно расщедрился, потому что накануне настоятель рассказал, что тот пожертвовал деньги на строительство монастырской стены и изготовление деревянных ворот в форме большого креста.

Я не стал говорить Марте, что ничего не попробовал из подаренных сластей, и вообще не стал делать ей замечаний за то, что она явилась, немного опоздав, когда все мальчики уже заняли свои места. Она извинилась, пояснив, что они с тетей занимались кладкой новой печи… В тот день она пела без удовольствия и ушла вместе с мальчиками сразу после окончания репетиции, так что остаток дня я провел в совершеннейшем отчаянии.

Не раз из окна библиотеки я бросал взоры на хижину. Марта сновала туда-сюда в домашней одежде, а ее тетка в черном платье то присаживалась за прялку, то поднималась. Трое мальчиков, напевая, чинили стену стоявшего возле хижины хлева, а плотник забивал гвозди в дверь… Не иначе, они решили сделать большой ремонт, а не просто сложить печь. Незадолго до захода солнца из новой печи повалил густой дым, и суета в доме прекратилась.

Я подумал, что ночь мне стоит провести в келье, чтобы не вдыхать этот дым, но затем решил затворить окно и остаться в библиотеке, чтобы быть ближе к Марте. Заперев дверь, я зажег светильник и принялся неторопливо читать единственную имевшуюся у меня копию сочинения Галена о пульсе, рассчитывая разобраться в путанице, возникшей из-за множества допущенных переписчиками ошибок. Засидевшись, я пропустил время ужина и не пошел на вечерню. После молитвы меня навестили двое монахов, один из которых был почтенным старцем, а второй – молодым и полнотелым. Позже зашел еще один странствующий монах, заглянувший в наш монастырь по пути из Рима в Иерусалим.

За все время нашей беседы этот странствующий монах не проронил ни слова, так что я даже перестал обращать на него внимание. Сейчас уже и не вспомню, как он выглядел. Помню только, что он сидел, свесив голову, и молчал. Монахи рассказали, что он везет послание от римского папы иерусалимскому епископу по поводу большого Собора. Я удивился этой новости и не мог понять, что за причина вынудила тайно посылать этого монаха в одиночное путешествие по суше, а не морем, как было принято в подобных случаях. Почему он сторонился больших городов и не зашел в Антиохию? Но мне не хотелось надоедать ему вопросами, видя, что он предпочитает помалкивать. Спустя короткое время ситуация прояснилась. Я понял, что за нашей спиной в Эфесе готовился Вселенский собор{114}114
  Эфесский (Ефесский) собор, Третий Вселенский собор – Вселенский собор Христианской Церкви, проходивший в городе Эфесе (Малая Азия) в 431 г. Созван по инициативе императора Восточной Римской империи Феодосия II. Поводом для созыва Третьего Вселенского собора был конфликт между константинопольским патриархом Несторием и святителем Кириллом Александрийским. По итогам нескольких заседаний Собора были опубликованы противоречащие одна другой сакры: согласно первой, Собор распускался по домам, но святой Кирилл и епископ Мемнон объявлялись низложенными, по второй – они признавались епископами наравне с остальными, император отказывался осудить «восточных» и просил отцов Собора позаботиться о восстановлении церковного мира. К этому времени Несторий добровольно отказался от своей кафедры и был с почетом отправлен в Антиохию на покой, а несколько месяцев спустя сослан в Петру. В Константинополе на освободившуюся кафедру был рукоположен епископами, делегатами Собора, престарелый благочестивый преосвященный Максимиан, эконом Великой Церкви.


[Закрыть], наделавший впоследствии так много шуму.

Монахи задержались у меня на какое-то время, пока я приготовлял для странствующего снадобье, чтобы уменьшить неутихающий жар у него в груди. В ту ночь мы много говорили о больших церквях Рима, о многочисленных монастырях, усеявших семь его холмов, о том, что пришло время строить вокруг нашего монастыря стену, и много еще о чем. Ближе к полуночи монахи ушли, оставив меня одного. У самых дверей молодой монах, ухмыляясь, рассказал мне, что на празднике, который устроили караванщики два дня назад в честь выздоровления их предводителя, пела та девушка, которая недавно поселилась в хижине. Свои слова он подкрепил неприличествующим монаху скабрезным жестом, дав понять, что начальник каравана и эта девушка во время вечеринки, похоже, столковались, потому что после пирушки уединились в его палатке.

В моей груди вспыхнул всепожирающий огонь.

Лист XXIII
Разразившаяся буря

В ту ночь я не сомкнул глаз. К восходу занявшееся во мне пламя уже вовсю сжигало сердце и плоть, словно я подхватил неутихающую горячку. Не отрываясь, я смотрел в окно на старую хижину, пока не увидел заспанную Марту, вышедшую на улицу, чтобы развесить белье на веревке, натянутой за сложенной вчера печью, из которой еще шел дым. Я быстро оделся и, выскочив на улицу, поспешил к хижине. Первой меня заметила старая тетка, которая тут же, радостная, поспешила навстречу. Я спросил о Марте, и она кликнула ее. Извинившись за то, что ей нужно отлучиться, чтобы разжечь огонь в новой печи, которая должна прогореть в течение трех дней, женщина ушла. А я кивнул ей и остался стоять возле хижины.

Через несколько минут появилась Марта и не спеша направилась в мою сторону, покачивая на ходу бедрами. Она была в простом домашнем платье, босиком, а голову покрывал заношенный платок, бывший когда-то синим. Но несмотря на бедную одежду, Марта была прекрасна в раннем утреннем свете. Она остановилась передо мной, а я от смущения не в силах был произнести ни слова. Тогда она заговорила первой:

– Что случилось, отец мой, ты собираешься сегодня куда-то ехать?

– Нет, я хочу узнать у тебя кое-что… Той ночью, когда здесь останавливался караван, ты действительно пела для них, а потом уединилась с главой каравана в его палатке?

– А почему тебя это интересует?

– Потому что я…

Я не смог подобрать нужных слов и замолчал. В горле запершило и стало трудно дышать, а сердце разрывалось на части. Я резко повернулся и заспешил обратно в монастырь, ни разу не обернувшись.

Поднявшись к себе в келью и заперев дверь, я забился в самый дальний угол и уткнулся лбом в колени. В голове раздавались сотни голосов: перекрикивая друг друга, они мучили, истязали и насмехались надо мной. Просидев какое-то время в полном оцепенении, я начал стонать и метаться от боли, словно мне в печень вонзили тысячи игл. Я и жалел, и ненавидел себя: неужели это то, о чем ты мечтал и к чему стремился, монах, лекарь и поэт? Быть посмешищем для людей из-за неразумной девчонки, о которой ты ничего не знаешь? Как ты мог допустить, что стал игрушкой в руках капризной женщины и позволил себе поддаться ее чарам? Ты не раз задавался вопросом, девственница ли эта юница, а караванщик, которого ты вылечил, понял сразу, что она беспутная девка, готовая в первую же ночь прийти в палатку к первому встречному. Какую беду накликал я на себя! Я хотел одарить ее одеждой из рук караванщика, а он нашел к ней свой подход и преподнес щедрые дары: три платья, великолепные сласти… Возможно, были и другие подарки, о которых она не рассказала. Ты сам отдал ее ему, ты, расхваставшийся умением лечить больных! Так что некого винить, кроме себя. О Бог мой, я знаю, что Ты наказываешь меня за мои грехи, смилуйся надо мной… Я сполна познал сердечные муки и ощутил последствия преступания заповедей и установлений, презрев записанное в Евангелии: «…всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем. Если же правый глаз твой соблазняет тебя, вырви его и брось от себя, ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не все тело твое было ввержено в геенну»{115}115
  Мф. 5:28–30.


[Закрыть].

О Бог мой, я знаю, что согрешил, но подари мне свое прощение, милосердный, и не ввергай сейчас меня в геенну: огонь и так пылает во мне, я весь горю, лучше обрати меня в пепел или прах, развеянный по дорогам. Смилуйся надо мной, ибо я не в силах более выносить эту бесконечную пытку. Я несчастен, Бог мой, разбит и повержен. Я так тоскую, а Ты – милостив. Сказал же Спаситель Иисус в Нагорной проповеди людям: «Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное. Блаженны плачущие, ибо они утешатся. Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю… Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут»{116}116
  Мф. 5:3–7.


[Закрыть]. Мне, Бог мой, не нужно Царствия Небесного, и не хочу я наследовать землю, мне даже не нужно утешения. Все, что прошу, – чтобы погасил Ты огонь, пылающий у меня меж ребер, и унял боль, загнавшую меня в этот угол, отверженного и презренного.

– Отец мой, ты здесь? – Голос дьякона, робко постучавшего в дверь кельи, вывел меня из забытья. Не был ли это знак свыше, что нужно выходить из состояния ничтожности, в которое я вверг себя сам? – Отец мой, ты спишь? – вновь послышался голос дьякона и повторный стук.

Пошатываясь, я вышел из своего скорбного угла и, держась за стену, отпер засов. Свет за спиной дьякона больно ударил в глаза, а его голос встревожил меня:

– Отец мой, ты здесь! Я уже почти час стучу в твою дверь. Не знал, что у тебя такой тяжелый сон.

– Что тебе нужно, сын мой? – спросил я, покачиваясь. Только внезапное появление дьякона держало меня на ногах.

– Тебя ожидают в библиотеке.

Когда дьякон ушел, я, словно лишившись опоры, едва не упал. Меня ждут в библиотеке! Кому это я сейчас понадобился? Я не хочу никого видеть и не хочу, чтобы меня кто-то ждал.

Тяжелой поступью, словно спускаясь с вершины дикой горы Кускам, я сошел по лестнице. Монастырский двор был пуст, а полуденное солнце слепило наполненные печалью глаза. Я брел в библиотеку походкой засыпающего на ходу путника, и мозг мой сверлила мысль: кто же ждет меня там? Дотащившись до полуоткрытой двери, я мягко толкнул ее.

– Марта!

– Да, отец мой, я уже давно тебя жду.

– Чего тебе нужно?

– Присядь, отец мой, прошу тебя.

Я сел, не глядя на нее. Слезы наворачивались на глаза, но я сдержал их. Марта молчала… Когда наше молчание стало затягиваться, я взглянул на нее и увидел в ее глазах готовые пролиться слезы. Черный цвет платья подчеркивал белизну лица, на котором застыло выражение детской чистоты. Вглядевшись, я вдруг почувствовал, что Марта настолько непорочна, что не могла совершить то срамное дело, о котором я думал, и что если бы она была падшей женщиной, то, наверное, Господь лишил бы ее ангельского образа и наделил обликом шлюхи. Будь она такой вертихвосткой, разве нужно было бы ей домогаться меня и сидеть сейчас передо мной в таком непорочном молчании, овеянном ароматом целомудрия? Не может лгать этот ее пленительный и одухотворенный образ, подобный Деве Марии…

Марта подняла голову и произнесла, печально глядя мне прямо в глаза:

– Гипа, прошу, не обижай меня. Несправедливость жестока, а я в своей жизни видела много жестокости.

– Ты уединялась в палатке с этим человеком, Марта, и пела для него ночью?

– Я все тебе расскажу.

И Марта, прежде чем расплакаться, со всей откровенностью рассказала мне, что в тот день перед закатом глава каравана послал ей с одним из своих слуг три платья, мешок пшеницы и мешок сушеных фруктов. Слуга сказал, что это подарок от главы каравана тем, кто живет по соседству с благословенным монастырем. Так сказал слуга. А после захода солнца он снова появился и сообщил, что от соседей они узнали, какая она замечательная исполнительница песен гончаров и горшечников, которые в этих местах называют «кукийюн», а они как раз устраивают праздник для монахов и жителей здешних мест в честь излечения их господина.

Марта на мгновение замолчала, а затем продолжила свой рассказ:

– Этот человек сказал, что, если я приду к ним спеть, глава каравана заплатит мне деньги, так что я пошла к ним вместе с тетей и стала петь. Как ты знаешь, Гипа, «кукийюн» – достойные песни, в них нет ничего непристойного. На празднике присутствовали многие монахи из монастыря и дьяконы, а еще – жители тех домов, что стоят рядом с монастырем. Я и тебя ожидала там встретить и постоянно выглядывала в толпе, но ты не появился. Когда праздник закончился, глава каравана подвел нас, меня и тетю, к своей палатке. Он вошел внутрь, а мы остались ждать снаружи. Через некоторое время он вынес платья для меня и для тети и еще дал мне денег. И мы возвратились в свою хижину, где оставались до следующего дня…

Марта рассказала все это, и слова ее звучали совершенно искренне. Закончив, она потупила взгляд, и из глаз ее закапали слезы. Я не выдержал и заговорил, чтобы утешить ее:

– Мне-то сказали, что ты пошла с ним, и я подумал…

– Не думай обо мне плохо, Гипа.

– Ах… Ты стала звать меня по имени!

– Прости, я забылась… Но я счастлива, потому что ты думал обо мне, пусть даже так плохо.

– Счастлива, Марта?

– Да, потому что твои оскорбительные мысли говорят о том, что ты любишь меня так же, как люблю тебя я.

Она вдруг вскочила и выбежала из библиотеки, оставив меня в таком состоянии, о котором ведал лишь милосердный Бог, скрытый за своими высокими небесами.