Текст книги "Болезнь культуры (сборник)"

IV

Непомерность такой задачи может смутить и привести в отчаяние. Но я хочу поделиться тем немногим, что мне удалось прояснить.

После того как первобытный человек открыл, что в его руках – в буквальном смысле этого выражения – находится возможность трудом изменить свой жребий к лучшему, он понял, что ему небезразлично, будут ли окружающие его люди помогать или мешать ему в этом. Другой человек приобрел в его глазах ценность сотрудника, жить рядом с которым полезно. Задолго до того у обезьяноподобных предков этого человека возник обычай заводить семьи; и члены семьи стали его первыми помощниками. Вероятно, образование семьи было связано с тем обстоятельством, что потребность в половом удовлетворении перестала быть редкой гостьей, которая неожиданно появляется, а потом уходит и долго не подает о себе никаких вестей. Теперь она стала постоянным квартирантом. В результате у самца возник мотив удерживать возле себя женщину, а точнее сказать, объект полового удовлетворения. Самке же, которая не могла расстаться с детьми, приходилось в собственных интересах крепко держаться за более сильного самца[108]108
  Несмотря на то что биологическая периодичность половых сношений сохранилась, их влияние на психологически обусловленное половое возбуждение возросло. Такое изменение зависело в первую очередь от ослабления обоняния, благодаря которому в более ранние времена самцы психологически реагировали на цикличную, зависящую от фазы менструального цикла смену исходящих от самок запахов. Роль возбудителя перешла к зрительным стимулам, которые в отличие от периодически меняющихся запахов могли оказывать постоянное стимулирующее воздействие. Запрет подходить к женщине во время менструации был наложен в связи с этим «органическим смещением» как защита от влияния преодоленной стадии культурного развития. Все остальные мотивации носят, вероятно, вторичный характер. (См.: К.Д. Дали. Индийская мифология и кастрационный комплекс. «Имаго», XIII, 1927.) Этот феномен повторяется еще раз на другом уровне, когда боги пройденного культурного периода превращаются в демонов. Ослабление воздействия обонятельных стимулов, очевидно, явилось следствием отдаления от земли, произошедшего при переходе к вертикальному положению при ходьбе. При этом скрытые ранее гениталии оказались выставленными напоказ и стали нуждаться в защите. Отсюда возникает чувство стыда. Таким образом, в начале окультуривания человека стоит его выпрямление. Далее происходит обесценивание обонятельных раздражителей, половое возбуждение начинает возникать под воздействием зрительной стимуляции при виде половых органов, непрерывная сексуальная стимуляция приводит к учреждению института семьи и ставит людей на первую ступень человеческой культуры. Конечно, все это лишь теоретические спекуляции, но они достаточно весомы для того, чтобы заново исследовать взаимоотношения между представителями близких к человеку биологических видов.
  Также в обусловленном культурой стремлении к чистоте, которое задним числом обосновывается гигиеническими соображениями, но в действительности возникло гораздо раньше, отчетливо просматривается социальный мотив. Тяга к чистоте возникает из настоятельного стремления избавиться от экскрементов, начавших вызывать неприятные обонятельные ощущения. Мы знаем, что в детстве этого нет. Ребенок не испытывает отвращения к своим экскрементам, так как он рассматривает их как отделившуюся часть собственного тела. Поэтому его воспитание весьма энергично направлено на ускорение развития и имеет целью внушить, что экскременты бесполезны, тошнотворны, отвратительны и нетерпимы. Их надо немедленно выбрасывать. Такая переоценка едва ли была бы возможна, если бы это выделяющееся из тела вещество не было обречено своим сильным запахом разделить судьбу прочих обонятельных раздражителей, сохранившихся после того, как человек выпрямился и начал ходить на двух ногах. Таким образом, анальная эротика пала жертвой «органического вытеснения», проложившего путь культуре. Важность роли социального фактора, повлиявшего на отказ от анальной эротики, демонстрируется тем фактом, что, несмотря на весь прогресс культуры, запах собственных экскрементов не вызывает у человека отвращения. Неприятны лишь испражнения других людей. Нечистым является тот, кто не прячет свои экскременты, оскорбляя таким образом других, не проявляя к ним должного уважения, и поэтому он подвергается резкому и справедливому осуждению. Будет совершенно непонятно, почему люди в качестве ругательства употребляют имя своего самого преданного четвероногого друга, если мы не примем во внимание, что собака сохранила два свойства, презираемые человеком: обладающая мощным обонянием собака не испытывает отвращения к экскрементам и не стыдится своих половых отношений.


[Закрыть]. В этой примитивной семье еще отсутствует существенный признак культуры, – в этой семье власть и произвол ее главы, отца, не ограничены никакими рамками. В «Тотеме и табу» я пытался показать процесс перехода такой семьи на следующую ступень – к совместной жизни в форме братского союза. Безграничная деспотическая власть отца научила сыновей сплачиваться; они поняли, что коллектив сильнее одиночки. Культура тотемизма зиждется на ограничениях, которые она накладывает на своих представителей ради установления и поддержания нового порядка. Предписанные табу были первым в истории «правом». Совместное проживание людей, без сомнения, покоилось на двух основаниях: на принуждении к труду, вызванном внешней необходимостью; и на силе любви – мужчины к женщине как к предмету полового вожделения, и женщины к ребенку как к отделившейся от нее части, которую она не могла и не желала покинуть. Таким образом, прародителями человеческой культуры стали Эрос и Ананке. Первым достижением культуры стало то, что отныне в человеческих сообществах могло состоять большее число людей. Если бы две упомянутые великие силы взаимодействовали, то естественно было ожидать, что дальнейшее развитие будет протекать гладко и без затруднений, а покорение окружающего мира по мере роста численности человеческих сообществ будет ускоряться. Трудно понять, как могла такая культура не осчастливить человечество.

Прежде чем мы приступим к исследованию источников возникновения препятствий на пути развития такой культуры, давайте отвлечемся от любви как основы культуры, чтобы заполнить пробелы в наших прежних рассуждениях. Мы утверждали, что половая любовь в семейной жизни является для человека сильнейшим и приносящим удовлетворение переживанием, задает образец счастья, и было бы естественно, если бы люди попытались распространить любовь также за пределы брачных отношений, поставив в центр бытия генитальную эротику. Далее, мы установили, что, становясь на этот путь, люди попадали в зависимость от объекта окружающего мира, то есть от предмета своей любви, чем делали себя уязвимыми для сильнейших страданий, если их отвергали или если они теряли предмет любви вследствие неверности или смерти. Лишь ничтожному меньшинству людей их психическая конституция позволяла обрести счастье на дороге любви, но это потребовало коренного изменения психических функций, отвечающих за чувство любви. Эти люди сделали себя независимыми от согласия объекта любви; главную ценность влюбленности они переместили на собственную любовь, обезопасив себя от ее потери, ибо их любовь была направлена не на отдельного индивида, а в равной степени на всех людей. Тем самым эти немногие личности сумели избежать непостоянства и разочарований половой любви, отказавшись от сексуальной цели и преобразив инстинктивное влечение в целенаправленное побуждение. То, что сумели создать такие люди, – уравновешенное, безошибочное и нежное чувство, – внешне не имеет никакого сходства с бурной половой любовью, которой оно, собственно говоря, и порождено. Святому Франциску Ассизскому удалось добиться ощущения наивысшего внутреннего счастья именно таким использованием любви; то, что нам известно как принцип удовольствия, множество раз использовалось религией, помещающей этот принцип в те далекие, сокровенные области, где можно пренебречь разницей между «я» и объектом. Этическое рассуждение, глубинную мотивацию которого мы далее раскроем, видит в этой способности к универсальной любви к людям и миру наивысшее достижение, до которого смог подняться человек. Здесь нам хотелось бы, не откладывая, сделать два замечания по этому поводу. Всеобщая, неразборчивая любовь теряет часть своей ценности, так как обделяет некоторых своих объектов. И еще: не все люди достойны любви.

Та любовь, на которой зиждется семья, сохраняет свой исходный облик и не пренебрегает непосредственным половым удовлетворением, а в несколько измененном виде – в виде целенаправленной нежности – оказывает сильнейшее влияние на культуру в целом. Эта любовь сохраняет свою функцию в обеих формах, узами связывая друг с другом все большее число людей, и служит, насколько это возможно, совместным интересам трудового сообщества. Неряшливость в употреблении слова «любовь» имеет глубинное генетическое оправдание. Любовью называют отношения между мужчиной и женщиной, которые на фундаменте половой любви создали семью. Любовью являются и позитивные чувства, связывающие детей и родителей или братьев и сестер в семье, хотя этот последний вид любви лучше определить как осознанно целенаправленную любовь, как нежность. Осознанно целенаправленная любовь исходно была полноценной чувственной любовью, каковой и осталась до сих пор в подсознании человека. Обе эти любви – чувственная и осознанно целенаправленная – охватывают всю семью и помогают устанавливать тесную связь с прежде чужими людьми. Половая любовь приводит к созданию новых семей, а целесообразная любовь – к «дружбе», чувству очень важному в культурном плане, ибо оно лишено некоторых ограничений, таких как жесткая избирательность – любви половой. Но по мере развития общества отношение любви к культуре постепенно теряет свою однозначность. С одной стороны, любовь противоречит интересам культуры, а с другой стороны, культура угрожает любви весьма чувствительными ограничениями.

Это раздвоение происходит неизбежно, и довольно трудно разгадать его причину. Вначале оно проявляется в виде конфликта семьи с более крупным человеческим сообществом, к которому принадлежит каждый из членов семьи. Мы уже выяснили, что главным устремлением культуры является собирание людей в как можно более крупные сообщества. Семья, однако, не желает отпускать от себя своих членов. Чем теснее связь между членами семьи, тем более они склонны отчуждаться от других, тем труднее дается им вступление в более широкий круг чужих людей. Филогенетически более древний и сохраняющийся только в детстве способ совместной жизни изо всех сил защищается, стараясь избавиться от приобретенного культурного уклада. Для каждого молодого человека уход из семьи становится задачей, в решении которой общество поддерживает его ритуалами инициации и приобщения к взрослой жизни. Возникает впечатление, что эти трудности неотъемлемо связаны со всяким психическим и даже телесным развитием.

Вскоре в противоречие с прогрессом культуры вступают женщины, оказывая свое ретроградное задерживающее влияние, по сути, то же самое, которое вначале было положено в основу нарождающейся культуры. Женщины представляют интересы семьи и половой жизни. Культурная работа становится уделом главным образом мужчин. Культура ставит перед ними все более сложные задачи, вынуждает к сублимации инстинктивных влечений, до каковой женщины дорастают очень редко. Так как человек не обладает неисчерпаемыми запасами психической энергии, ему приходится решать поставленные перед ним задачи с помощью целесообразного перераспределения либидо. Ту часть, которую мужчина расходует на культурные цели, он забирает у женщин и половых отношений. Постоянное пребывание в коллективе мужчин, зависимость от отношений с ними отчуждают его даже от обязанностей мужа и отца. Таким образом, женщина видит, что культура оттесняет ее на задний план, и женщина вступает во враждебные отношения с ней.

Со стороны культуры тенденция к ограничению половой жизни выражена не меньше, чем тенденция к постоянному расширению круга приобщенных к культуре людей. Уже в первой фазе зарождающейся культуры, в фазе тотемизма, возникает запрет на инцест, возможно, самое сильное в истории человечества ограничение половой активности. Посредством табу, законов и обычаев устанавливаются все новые и новые ограничения, касающиеся как мужчин, так и женщин. Не все культуры заходят в этом вопросе так далеко; экономическая структура общества влияет на меру оставленной людям половой свободы. Мы уже знаем, что здесь культура следует за требованиями экономической необходимости, так как ей приходится отдавать сексуальности немало психической энергии, в которой она сама остро нуждается. При этом в отношении сексуальности культура ведет себя так, как ведет себя какое-нибудь племя, подвергающее другое племя разбою и разграблению. Страх перед восстанием пробужденных влечений вынуждает культуру к строгим мерам. Наивысшую точку такого развития демонстрирует наша западная культура. Психологически полностью оправдано то, что она начинает с запрещения проявлений детской сексуальности, ибо ограничение сексуальности взрослых не будет иметь никаких перспектив, если эта сексуальность была предварительно развита в детстве. Но ни в коем случае нельзя оправдывать того, что культурное общество зашло так далеко и отрицает этот легко обнаруживаемый, просто бросающийся в глаза феномен. Выбор объекта половой любви половозрелым индивидом ограничен представителями противоположного пола, большая часть экстрагенитальных способов получения полового удовлетворения объявлены извращениями. Обнаруживаемые в этих запретах требования единообразия половой жизни предъявляются людям, обладающим разными типами половой конституции, и отвращают значительное их число от половых наслаждений, что является вопиюще несправедливым. Следствием этих ограничений становится то, что нормальными признаются индивиды, которым конституция не мешает без ущерба для себя удовлетворять сексуальные потребности с помощью открытых в обществе каналов. Но даже то, что не подпадает под запрет, – как гетеросексуальная половая любовь, – будет терпеть ущерб от требований законности и единобрачия. Современная западная культура отчетливо дает понять, что она готова позволить половые отношения между мужчиной и женщиной только в рамках единственной и неразрывной связи между одним мужчиной и одной женщиной, что культура не желает видеть в сексуальности самостоятельный источник наслаждения и удовольствия. Культура готова терпеть сексуальность только как единственное и незаменимое на сегодня средство деторождения и размножения человечества.

Естественно, это крайности. Известно, что провести упомянутые меры в жизнь удавалось лишь на очень короткое время, а чаще не удавалось вовсе. Только слабые люди могли терпеть такое бесцеремонное вмешательство в свою половую свободу, сильные натуры, вынужденные подчиниться требованиям культуры, находили выход в компенсирующей деятельности, речь о которой пойдет ниже. Культурное сообщество было вынуждено смотреть сквозь пальцы на нарушения, за которые должно было – согласно собственным установлениям – карать и преследовать. Но не стоит заблуждаться по этому поводу и считать, что подобные культурные институции, вообще говоря, безвредны, ибо никогда не достигают своих целей. Половая жизнь культурного человека сильно нарушена, и соответствующая функция у нас атрофировалась так же, как зубы и волосы на голове. Можно с полным правом утверждать, что современное общество сильно недооценивает значение половой жизни как источника счастья, придающего смысл всей нашей жизни[109]109
  Из произведений очень чуткого англичанина Джона Голсуорси, которые в наше время пользуются вполне заслуженным успехом, мне больше всего понравился короткий рассказ «Яблоня». В нем убедительно и проникновенно показывается, как в жизни современных культурных людей не находится места для простой и естественной любви двух человеческих детенышей.


[Закрыть]. Некоторые считают, однако, что дело здесь не только в давлении культуры. Возможно, в свойствах самого полового влечения есть нечто такое, что мешает полному его удовлетворению и вынуждает нас искать для него иного выхода. Трудно сказать по этому поводу что-то определенное, но вполне возможно, что это заблуждение[110]110
  Хочу привести несколько замечаний в поддержку высказанного выше предположения. Человек – биологический вид с однозначно бисексуальным строением. Каждый индивид, по мнению некоторых ученых, представляет собой слияние двух симметричных половин, из которых одна является чисто мужской, а другая чисто женской. Вполне вероятно, что исходно каждая из этих половин была гермафродитичной. Принадлежность к определенному полу – это биологический факт, но, несмотря на то что она оказывает чрезвычайно сильное влияние на психическую жизнь индивида, нам очень трудно оценить этот факт психологически. Мы привычно говорим, что в каждом человеке проявляются и мужские, и женские влечения, потребности, свойства, но характер мужского и женского начал, хотя их легко определить анатомически, не поддается психологическому описанию. В таких описаниях противопоставляют активность и пассивность, причем активность приписывают мужскому началу, а пассивность – женскому. Но в животном мире этот принцип знает множество исключений. Учение о бисексуальности пока еще очень смутно, и то, что оно никак не связано с учением о влечениях, создает большие трудности для психоанализа. По-другому просто не может быть: если принять как факт, что один и тот же индивид в своей половой жизни хочет удовлетворять свои как мужские, так и женские желания, то мы должны быть готовы признать, что эти желания не могут удовлетворяться одним и тем же объектом и что эти разнонаправленные желания будут мешать друг другу, если их не удастся разделить и направить каждое в соответствующее русло. Другая сложность вытекает из того, что садистскому компоненту эротической связи часто сопутствует склонность к агрессии. Объект любви не всегда проявляет такое же понимание и терпимость, как та крестьянка, которая утверждает, что муж с прошлой недели разлюбил ее, так как перестал бить.
  Наиболее глубоким и интересным мне представляется предположение, что после того, как человек начал передвигаться на двух ногах и обоняние утратило свою ведущую роль, то вся его сексуальность (а не только анальная эротика) пала жертвой органического вытеснения, так что с тех пор вся наша половая функция в целом сопровождается внутренним и практически ничем не обоснованным отвращением, которое препятствует полноценному половому удовлетворению, отвлекая от сексуальности с помощью сублимации и вытеснения либидо. Мне известно, что Блейлер («Половое отвращение», «Ежегодник психоанализа и психопатологии», т. 5, 1913) уже указывал на некие исходно отрицательные установки в отношении половой жизни. Так ее неприятие невротиками – и не только ими – вызывается тем фактом, что inter urinas et faeces nascimur (мы рождаемся на свет между мочой и калом). Гениталии издают запах, невыносимый для многих людей и вызывающий у них отвращение к половому акту. Здесь мы видим основную причину продиктованного культурой вытеснения полового влечения, что является органической защитой нового образа жизни, возникшего благодаря переходу к прямохождению, от прежнего животного бытия; причем, как это ни странно, здесь данные научных исследований совпадают с банальными обывательскими наблюдениями. Надо все же сказать, что все это до сих пор окончательно не подтверждено наукой и остается лишь вероятной возможностью, а не твердо установленным фактом. Не следует также забывать, что, несмотря на бесспорную деградацию обоняния, даже в Европе остаются страны, где настои, издающие столь отвратительный для нас запах, считаются сильнейшими афродизиаками, и местные жители высоко их ценят и не желают от них отказываться. (См. фольклорные наблюдения Ивана Блоха в работе «О роли обоняния в половой жизни» в разных выпусках «Антропофитии» Фридриха Краусса.)


[Закрыть].

V

Психоаналитические исследования научили нас тому, что хуже всего переносят отказ от половой жизни так называемые невротики. В борьбе со своими симптомами они находят заместительные способы удовлетворения, отчего и сами страдают, и окружающих мучают, утратив контакт с окружающим миром и обществом. Что не вызывает никакого удивления, но представляет для нас еще одну загадку. Культура требует, однако, и иных жертв, помимо полового удовлетворения.

Мы истолковали трудности культурного развития, сведя их к инерции либидо, к отсутствию у него склонности менять привычное направление. Приблизительно то же самое мы говорим, когда проводим противопоставление культуры и половой жизни, исходя из того, что половая любовь – это отношения между двумя людьми и вмешательство третьего в эти отношения является излишним и даже разрушительным, тогда как культура зиждется на отношениях между множеством людей. На пике любовных отношений их участники теряют всякий интерес к событиям окружающего мира; влюбленные удовлетворены общением между собой, и им не нужен даже общий ребенок для того, чтобы быть счастливыми. Ни в одном другом случае не проявляет Эрос так отчетливо свою подлинную сущность, свое намерение выбрать из множества единичное, как в данном случае, когда он достигает этого в отношениях между двумя любящими, сделав все, что было в его силах.

Пока мы можем легко представить себе, что культурное сообщество вполне могло бы состоять из совокупности таких спаренных индивидов, которые, взаимно удовлетворяя свое либидо, связаны друг с другом, помимо этого, общностью профессиональных и иных интересов. В подобном случае у культуры нет никакой нужды отнимать у людей их половую энергию. Но такого идеального состояния в реальном мире просто не существует и никогда не существовало. Действительность показывает нам, что культура не удовлетворяется установленными до сей поры связями – она хочет внести в отношения между всеми членами общества также компонент либидо для того, чтобы они всеми силами стремились идентифицировать себя друг с другом, чтобы интенсивнее использовали обусловленное осознанной целью либидо для укрепления дружеских связей. Во имя исполнения такого намерения ограничение половой жизни становится необходимым и неизбежным. Мы не знаем природы той необходимости, которая направляет культуру по этому пути, внушая ей враждебность к сексуальности. Должно быть, здесь речь идет о каком-то пока неоткрытом препятствующем факторе.

Мы можем нащупать верный путь к разгадке, если внимательно присмотримся к требованиям так называемого идеала культурного общества. Это идеальное требование звучит так: возлюби ближнего, как самого себя. Это идеальное требование известно издавна, оно старше христианства, которое гордится им как своим достижением, но, строго говоря, оно не является таким уж древним, а в исторические времена казалось людям чуждым. Мы прикидываемся наивными и делаем вид, что слышим его впервые в жизни. Мы не можем подавить в себе удивление и ощущение странности этого требования. Почему мы должны это делать? Чем это нам поможет? Но самое главное, как это сделать? Как это вообще возможно? Моя любовь дорога мне, я не могу отказаться от нее, ничем за это не заплатив. Она накладывает на меня обязательства, которые я должен исполнять, чем-то при этом жертвуя. Если я люблю другого человека, он должен чем-то заслужить любовь. (Я прикидываю, насколько это будет мне полезно, а также оцениваю то возможное значение, какое он будет иметь для меня как предмет полового вожделения, – и оба эти аспекта не принимаются во внимание предписанием любви к ближнему.) Ближний заслуживает любви уже потому, что он настолько похож на меня во многих важных отношениях, что я могу любить в нем самого себя. Он заслуживает любви, если он настолько совершеннее меня, что я могу любить в нем мой идеал человека; я могу любить его, если он сын моего друга, потому что боль моего друга, когда он страдает, я воспринимаю как свою собственную. Но если человек мне незнаком, не обладает для меня никакой ценностью, никаким значением, не пробуждает во мне никаких чувств, то мне будет очень трудно его полюбить. С моей стороны это было бы даже несправедливо, ибо все мои друзья и родные ценят мою любовь как предпочтение; по отношению к ним будет несправедливо, если я уравняю их с чужим человеком. Если же я все же должен любить его просто за то, что он является живым существом, таким же, как насекомые, черви, ужи, то, боюсь, на его долю выпадет недостаточно моей любви, ибо голос рассудка подсказывает мне, что себя самого я буду любить несколько больше. Так к чему это велеречивое предписание, если его исполнение представляется неразумным?

Если я пригляжусь пристальнее, то обнаружу и другие трудности. Вот передо мной человек, вообще не заслуживающий любви; более того, с моей стороны он вправе рассчитывать лишь на неприязнь и даже ненависть. Сам он не проявляет в отношении меня даже намека на любовь, не выказывает ко мне ни малейшего уважения. В стремлении к своей выгоде он причинит мне вред, не сомневаясь и даже не задумываясь о том, соизмерима ли полученная им выгода с размером причиненного мне ущерба. Да что там, зачастую ему не нужна даже выгода! Если это может доставить ему удовольствие, он без колебаний примется высмеивать меня, оскорблять, очернять, демонстрировать свою власть надо мной, и чем увереннее он себя чувствует, тем большую беспомощность буду ощущать я, с тем большей вероятностью смогу ожидать от него такого отношения. Если же он ведет себя по-другому, если он мне, как незнакомцу, выказывает свое уважение и бережно относится к моим чувствам, то я – без всяких предписаний – готов ответить ему тем же. Если бы эта заповедь звучала немного по-другому – люби своего ближнего так же, как твой ближний любит тебя, – то я не стал бы против нее возражать. Другая заповедь, которая кажется мне еще более непонятной и вызывает у меня еще большее неприятие, это заповедь: возлюби своих врагов. По зрелом размышлении я даже считаю, что, по сути, обе эти заповеди требуют одного и того же[111]111
  Один великий поэт позволил себе, – пусть даже в несколько шутливой и ироничной форме, – высказать безупречную психологическую истину. Так, Гейне признается: «Я очень миролюбивый человек. Желания мои очень скромны: маленький домик с соломенной крышей, но хорошая, удобная кровать, хорошая еда, свежие молоко и масло, растущие под окнами цветы и деревья у крыльца. Но всемилостивый Бог сделал бы меня окончательно счастливым, если бы на этих деревьях висело шесть-семь моих врагов. Перед повешением я бы от всего сердца простил им все их прегрешения и несправедливости, каковые они мне причинили, – да, врагов надо прощать, но не раньше их казни» (Гейне, «Мысли и зарисовки»).


[Закрыть].

Сейчас я слышу предостерегающий голос: именно потому, что ближний недостоин любви, и даже более того, именно потому, что он твой враг, ты должен любить его, как самого себя. Я понимаю, что, по сути, это то же самое, что «credo quia absurdum» («Верую, потому что абсурдно»).

Весьма, однако, вероятно, что ближний, если его заставят возлюбить меня так же, как он любит себя, ответит то же, что и я, и отвергнет такое предложение точно на таких же основаниях. Надеюсь, не из соображений объективности, а по тому же праву, что и я. Тем не менее существует разница в поведении людей, которые трактуют этику, пренебрегая ее обусловленностью понятиями добра и зла. До тех пор, пока не будет преодолено это неоспоримое различие, следование высшим этическим требованиям будет противоречить намерениям культуры, ибо предоставит прямые преимущества злу. Здесь уместно вспомнить о дебатах, происходивших когда-то во французском парламенте. Речь шла о смертной казни. Один из ораторов горячо ратовал за ее отмену. Его речь была встречена овацией, а когда она стихла, в зале раздался чей-то голос: «Que messieurs les assassins, commencent!»[112]112
  Пусть господа убийцы первые подадут нам пример! (лат.)


[Закрыть]

За всем этим прячется одна горячо оспариваемая и отрицаемая истина: человек отнюдь не кроткое, нуждающееся в любви существо, которое подчас бывает вынуждено защищаться, когда на него нападают; нет, в душе человека наряду с другими влечениями и дарованиями таится немалый заряд агрессивности, с чем нельзя не считаться. В результате человек рассматривает своего ближнего не только как помощника или объект полового вожделения, но и как искушение выплеснуть на него агрессию, похитить плоды его труда, без его согласия использовать его для удовлетворения половой похоти, сделать его своей собственностью, причинить ему боль, унизить, мучить и даже убить. «Человек человеку волк» – у кого хватит мужества оспорить этот результат долгого жизненного и исторического опыта человечества? Как правило, крайняя агрессивность идет на провокации, чтобы достичь цели, которой можно достичь и более мягкими средствами. В определенных условиях, когда иссякают подавляющие жестокость душевные силы, жестокость проявляется спонтанно – словно дикий зверь овладевает человеком, перестающим щадить других представителей своего собственного вида. Тот, кто вспомнит ужасы переселения народов, вторжения гуннов или так называемых монголов под водительством Чингисхана и Тамерлана, завоевание Иерусалима благочестивыми крестоносцами, да, собственно, даже ужасы Мировой войны, без сомнения смиренно склонит голову перед этой неопровержимой истиной.

Существование этих агрессивных наклонностей, которые мы чувствуем в себе и с полным правом предполагаем в других, нарушает наши отношения с ближними и вынуждает культуру напрягать силы для борьбы с ними. Такая первичная, примитивная вражда людей в отношении друг друга постоянно угрожает культуре разрушением. Необходимость совместного труда не способна надежно цементировать культурное общество, ибо инстинктивные страсти всегда окажутся сильнее, чем разумные интересы. Культура не должна жалеть никаких сил и средств, чтобы ограничить и обуздать агрессивные влечения людей, подавить выплеск диких психических реакций. Отсюда потребность в методах, которые могли бы побудить людей к объединению и к целенаправленной разумной любви, отсюда ограничения в половой жизни, отсюда же и идеальные требования любить ближнего, как самого себя. Это требование оправдывается тем, что ничто иное в такой степени не противоречит природе человека. При всех титанических усилиях эти культурные устремления пока добились не слишком многого. Культура рассчитывает уберечь общество от самых грубых проявлений насилия, при этом оставляя за собой право применять насилие в отношении преступников, но закон не в состоянии охватить более мягкие и менее значительные проявления человеческой агрессивности. Каждый из нас осознает, что ожидания, которые он связывал со своими товарищами, оказались иллюзорными, он на собственном опыте ощутил, насколько их злая воля осложнила его жизнь, сколько боли причинила. При этом было бы несправедливо упрекать культуру в том, что она хочет исключить из нашего общества конкуренцию и соперничество. Они, безусловно, необходимы; противоречия – еще не вражда, но ими всегда можно злоупотребить, сделав их поводом для вражды.

Коммунисты считают, что нашли способ избавиться от этого зла. Человек, по их мнению, однозначно добр. Он любит своих ближних, но его природа испорчена частной собственностью. Владение частной собственностью дает человеку власть, силу и внушает ему искушение несправедливо обойтись с ближним. Человек, лишенный собственности, опирается на свою враждебность к угнетателям. Если упразднить частную собственность, сделать все материальное достояние общим и позволить всем людям в равной мере пользоваться материальными благами, то исчезнут зло и вражда между людьми. Поскольку все потребности будут удовлетворены, постольку исчезнет причина видеть в другом врага. Все будут в равной степени добровольно трудиться, чтобы выполнять необходимую для существования общества работу. Я далек от экономической критики коммунистической системы и не смогу квалифицированно разобраться, является ли упразднение частной собственности целесообразным и даст ли оно обществу какие-то преимущества[113]113
  Кто в юные годы познал страдания бедности, испытал на себе равнодушие и высокомерие имущих, должен остерегаться подозрений в том, что он не проявляет здравомыслия и доброй воли в своих устремлениях бороться за уравнение людей в имущественных правах. Но если это борьба за абстрактную справедливость и равенство всех людей, то против нее можно возразить, что сама природа, одарив людей неравными телесными силами и духовными способностями, совершила несправедливость, с которой бороться мы бессильны.


[Закрыть]. Правда, на мой взгляд, ее психологические предпосылки суть не более чем шаткая иллюзия. Уничтожением частной собственности можно лишить человеческую агрессивность лишь одного ее орудия, и орудия далеко не самого мощного. Разница во власти и влиянии, которая позволяет агрессивно злоупотреблять ими, не изменится от упразднения собственности, как не изменится и сущность человека. Агрессивность создается не собственностью; она практически неограниченно доминировала в доисторические времена, когда собственность была еще невероятно скудна; агрессивность проявляется уже у детей, у которых собственность существует только в своей анальной примитивной форме, и та же агрессивность входит в состав всех нежных и любовных человеческих отношений, разве что за исключением любви матери к сыну. Если убрать притязания на личное материальное богатство, то останется преимущественное право на половые сношения, каковое вызывает самую сильную зависть и самую непримиримую вражду между людьми, находящимися в прочих отношениях в совершенно равном положении. Если убрать и это преимущество, разрешив полную свободу половой жизни, упразднить семью как зародыш культуры, то останется только гадать, в каком направлении и какими путями станет развиваться культура; но одно можно утверждать с уверенностью – человеческая природа в ее первозданном виде настигнет культуру везде.

Человеку будет, очевидно, нелегко отказаться от удовлетворения своей агрессивности; этот отказ может очень повредить его самочувствию. Преимущество узкого культурного круга состоит в том, что он позволяет дать выход враждебности, направив ее на тех, кто не входит в данный круг. Всегда возможно связать любовными и дружескими узами много людей, если помимо этих людей существуют и другие, на которых можно направить агрессию. Меня всегда удивляло, как часто враждуют между собой живущие по соседству и очень похожие друг на друга сообщества – например, испанцы и португальцы, немцы севера и юга Германии, англичане и шотландцы и т. д. Я дал этому феномену название «нарциссизм малых различий», но это название, естественно, мало что объясняет. Я обозначаю этим термином удобное и относительно безвредное потакание агрессивным наклонностям, облегчающим единение членов какого-либо сообщества. Рассеянный по всему миру еврейский народ имеет в этом смысле неоспоримые заслуги перед культурами народов, среди которых он проживает; к сожалению, всех средневековых преследований евреев оказалось недостаточно для того, чтобы та эпоха стала более мирной и стабильной для ее христианских современников. После того как апостол Павел сделал фундаментом своей христианской общины всеобщую любовь, неизбежным следствием этого акта стала невероятная нетерпимость к тем, кто остался вне лона христианства. Римлянам, строившим свою государственность отнюдь не на любви, религиозная нетерпимость была чужда, несмотря на то что у них религия была государственным делом и государство было насквозь пропитано религией. Нет также ничего удивительного в том, что мечта о германском мировом господстве не смогла для своей полноты обойтись без антисемитизма. Вполне понятно также, что попытка построить в России новую коммунистическую культуру находит психологическую подпорку в преследовании буржуа. Теперь многие с тревогой спрашивают себя, за кого примутся Советы после того, как окончательно искоренят буржуазию.

Если культура требует столь больших жертв не только от сексуальности, но и от агрессивных наклонностей человека, то нам становится понятно, что человек не может быть счастливым, живя в такой культуре. Действительно, первобытному человеку было лучше в том отношении, что он не знал никаких ограничений своих инстинктивных влечений. Культурный человек променял часть своего счастья на безопасность. Нам, правда, не надо забывать о том, что такой свободой влечений обладали только вожди; остальные влачили рабское существование в условиях неслыханного угнетения. В те первобытные времена существовал громадный разрыв между наслаждавшимся благами культуры меньшинством и лишенным этих благ большинством. Тщательное исследование жизни живущих ныне первобытных народов показывает, что нам не стоит завидовать свободе их инстинктивной жизни; их жизнь подчиняется ограничениям, которые хотя и отличаются от ограничений нашей западной культуры, но являются несравненно более строгими.

Если мы справедливы в своей критике современного состояния культуры в том, что она недостаточно соответствует нашим требованиям к обеспечению порядка счастливой жизни, тем самым причиняя нам страдания; если мы стремимся беспощадной критикой вскрыть корни несовершенства культуры, то делаем это в полном сознании своей правоты и отнюдь не из враждебного к ней отношения. Мы вправе ожидать таких постепенных изменений нашей культуры, которые бы больше отвечали нашим потребностям, что смягчило бы ее критику. Но кажется, нам пора рассмотреть идею о том, что существуют изъяны, органически присущие нашей культуре и сопротивляющиеся всяким попыткам ее реформировать. Помимо задачи ограничения инстинктивных влечений, к чему мы готовы, нам угрожает опасность впасть в состояние, называемое «психологическим обнищанием масс». Эта опасность угрожает нам в первую очередь там, где общественные связи устанавливаются главным образом за счет унификации и отождествления составляющих общество индивидов, в то время как ведущие общество индивидуальности не дорастают до значимости, которой они должны обладать при такой концентрации масс[114]114
  См.: З. Фрейд. Психология масс и анализ эго, 1921.


[Закрыть]. Современное культурное состояние Америки предоставляет нам отличную возможность осмыслить невероятный ущерб, нанесенный культуре. Однако я не поддамся искушению заняться критикой американской культуры; не хочу создать у читателя впечатление, будто я и сам готов прибегнуть к американским методам.