Текст книги "Золотой скарабей"

Гадание на камнях

Когда-то посреди воинственных племен и народов в непрерывных битвах Севера – Юга, Запада – Востока возникла эта маленькая республика и чудом сумела сохранить независимость. Многие покушались на нее, но горы останавливали варваров. Или останавливало то, что располагалась страна в центре креста, если провести накрест две прямые линии, – и потому здесь расцветали науки, учебные заведения, сюда отправлялись самые упорные молодые люди, в том числе русские. Григорий мечтал слушать лекции профессоров, ученых, посещать университет – все это пригодится в обширных родовых промыслах соли.

Швейцария хороша тем, что от нее пять шагов до Франции, шесть шагов до Германии и один перевал до Италии. На границе Швейцарии с Германией строгановский обоз оказался уже в сумерках, решено было заночевать в каком-нибудь доме. Приглянулся ладный, крепкий, но мрачноватый дом, и Поль пошутил:

– Сейчас нам откроет дверь симпатичная медхен, держу пари – ее зовут Марта!

Слуга Поля швейцарец Клеман сиплым голосом пробормотал:

– Девкины сны да бабьи сказки, неминучего не избежать. – Что он имел в виду, никто не понял, а он знал: тут живет гадалка.

– Я хочу узнать про неминучее, – оживился Павел.

– Да и мне бы нужно, – сказал Григорий. – Отец-то хворал, когда мы уезжали…

– И вы, граф, все еще признаете суеверия? – возмутился Ромм.

Как ни странно, хозяйку действительно звали Мартой, но была она молода и проворна. Комнату с двух концов стола освещали две свечи, по стенам прыгали тени, не давая рассмотреть обстановку. Полю и Григорию подали по кружке пива, хлеб и ломтики колбасы. Слуга сел в стороне, проговорив:

– Она гадает на камнях. Не эта, а старуха.

– Guten Abend… – раздалось откуда-то.

В углу что-то зашелестело, и из-за печки вышло-выползло некое существо. Это была старуха. Со стоном и кряком она разогнула спину и остановилась возле стола, опираясь на палку. Настоящая ведьма! Братья переглянулись, а молодая хозяйка пояснила:

– Das ist meine Tante… Марта Крюднер.

«Тетя? И тоже Марта? Да это же колдунья!» – подумал Павел и решился спросить:

– Она, случайно, не гадает? Мне бы погадать!

– На чем хочешь, чтобы гадала? – спросила молодая. – Карты, камни, ладонь, кофе?..

Жорж придвинул к старухе стул. Сколько же ей лет?

– Мне – на камнях!

Старуха склонилась и что-то извлекла из-под стола. Прошамкала:

– Вас воллен? Фрау? Киндер? Карьер?

– Все! – отозвался Жорж.

– Все! – Григорий отличался нетерпеливым нравом, и темперамент в нем бурлил.

Старуха извлекла откуда-то сундучок, давно потерявший цвет и форму. Приоткрыла крышку, пошарила и, сомкнув ладони, потрясла ими. Внутри загремело. Она вывалила на стол горсть камней. Это были темно-желтые, с орех, неправильной формы камни, подобные старым янтарям.

Павел робел, краснел, он плохо знал немецкий язык и шепнул брату:

– Я тоже хочу! Чтобы она погадала… И еще пусть расскажет о немецких колдуньях. Ромм говорил, что германские земли славятся мистическими силами.

Григорий подмигнул молодой Марте, перевел. Та рассмеялась и что-то быстро проговорила старухе. Видимо, просила ее позабавить господ, рассказать о старинных гаданиях на камнях. Та взяла кружку, выпила залпом пиво, а потом такую же кружку кофе. Закурила трубку. Уселась на стул, превратившись в груду лохмотьев с копной седых волос. Говорила она заикаясь и спотыкаясь. Понять ее можно было с трудом, но Григорий все же разобрал несвязный рассказ.

А Воронихину вспомнилась сибирская шаманка, но вступать в разговор, урезонивать братьев он не решился. Не нравилось тут ему, было не по себе.

– …Древние люди, храмовники, рыцари были властелинами «солнечных камней», привозили их с Северного моря. Это были особенные, тайные люди, их еще называли тамплиерами. Шла война, их гоняли, преследовали, и в конце концов они удалились в место, которое называлось Лангедок. Но камни и гадания с ними не ушли, этим занимались затем мудрые женщины, гадалки, ясновидящие, те, кому открываются человеческие сердце, мозг, печень. Таких женщин считали ведьмами и сжигали на кострах. Было много пожарищ, но колдуньи не уходили просто так, они передавали свои знания невинным девушкам. Девушки скрывались в лесах, прятались и называли себя «пастушками». Они хранили древние амулеты, солнечные камни, заклинания, черные свечи и даже ручки умерших младенцев.

– Отчего гаданием занимались только женщины? – осторожно перебил рассказчицу Григорий.

– Оттого что женщина имеет страсть к познанию, наделена тонкими чувствами. Ева первой вкусила плод от древа познания добра и зла!

Павел дергал брата за рукав.

– Тебе она сказала: «Много лет проживешь, много грехов», какой-то черный козел, курица… А мне? Попроси!

Старуха пристально взглянула ему в глаза и бросила камни.

– Пожалуйста! – по-французски повторял Поль.

Она замахала руками и запричитала:

– Молодой! Совсем молодой… сам – или сын? – ушел, ушел, ушел! Лореляйн плачет. Ведьма ждет!

И тут же осела, взглянула совершенно пустыми глазами и хлопнула по столу:

– Устала, не могу… – и заковыляла к печке.

Павел стоял в растерянности: что она такое наговорила? Кто уйдет молодым? Кто такая Лореляйн? И Жорж, и Андрэ зашептали:

– Чему ты веришь? Мелет сама не знает что… Какой черный козел, какая курица? При чем тут еще и это?.. Забыл, что Руссо считает суеверия одним из бичей человечества? А Вольтер сравнивал суеверных людей с теми, кто трусит на войне?

Молодая хозяйка готовила постели.

Дело шло к полуночи. Марта постелила Павлу на верхнем этаже. Для Жоржа принесла овчину и разложила на полу, рядом прилег его слуга Семен. А Андрей отправился на сеновал и уснул сном праведника.

Погасли свечи, в доме стихло, все погрузилось во мрак, за печкой кряхтела, стонала, скрипела старая Марта.

Павел вспомнил, что его дядя барон Строганов, отец Жоржа, говорил: «Касаясь будущего неразумными силами, мы крадем что-то у Бога». А думал он о Лореляйн, то есть Софи, о ее матери Голицыной – хм, ведьма? Что бы это значило?

Григорий не думал о колдунье, не думал об отце, однако долго не мог заснуть. Вместо объятий Морфея он бы хотел оказаться в объятиях Венеры, но… Лежал, ворочался, а тут еще стали чесаться ноги. Не было покоя – в чем дело? Наконец догадался: на него набросились ночные хищники – клопы! Он уже забыл об их существовании, а тут… пытка продолжалась всю ночь. Семен, как назло, храпел. И – только стало за окнами сереть, светать, Григорий нашарил в темноте сапоги, камзол, подполз к двери и вылез из проклятого логова.

На улице был вязкий, сырой туман. Холодный, промозглый воздух охватил его со всех сторон, и это было ничуть не лучше, чем ночные твари…

В туманной паутине обрисовывались ближние деревья, угол дома, дорожка среди кустов. Можно побегать, согреться – и Жорж затрусил. Добежал до края дома, уже хотел повернуть за угол – как вдруг, словно из-под земли, перед ним возник… черный козел! Чудовищные рога были нацелены прямо на него, дорожка узкая – столкновение неминуемо. Что делать? И наш храбрец, «Соловей-разбойник», трусливо повернул назад и побежал в обратную сторону.

У следующего угла остановился, прижался к шершавой стене, но… но тут из-за угла опять вынырнула рогатая морда! Нечистая сила! Сатана, черт, откуда он взялся?.. И, уже не заботясь о достоинстве и титуле, Жорж припустил вниз по дорожке, отшвырнул в сторону калитку и чуть не кубарем скатился к реке.

…Утро разгоралось, солнце вырывалось из тумана, черный козел остался позади, а внизу – холодная река! Григорий сбросил с себя всё и красный, искусанный клопами, с шумом бросился в воду, проклиная и эту ночь, и это дурацкое гадание с глупыми предсказаниями. Что за чушь молола старая ведьма?

Одевшись, он огляделся вокруг… Что это? Из-под ног со страшным криком выскочила черная курица! Григорий подхватил фалды камзола, побежал, не заметив, что на крыльцо вышел Семен и хохотал, стараясь сдерживаться и не сипеть.

И тут из-за угла снова появился черный козел, он шел торжественным, медленным шагом. Семен затрусил вслед за барином.

Сказки – не сказки, правда – не правда, но мысль о гадании не покидала ни Поля, ни Григория. Неужели что-нибудь с отцом? Чертовщина! А Павел, отвергавший суеверия, уже ждал чего-то худого от Парижа. Не ведьму ли там встретит?.. Тьфу! – рассердился Жорж и перенесся мыслью к мечтаемой Швейцарии.

У каждого своя цель

Строгановский обоз передвигался по европейским дорогам. Каждый думал о своем. Андрей гадал, где и как состоится встреча с Мишелем, но… Увы! Тот все еще пребывал на российской территории. Мы последуем за ним, и не на короткое время, ибо попал Михаил в такой переплет, что не дай Бог никому. Или судьба решила его закалить? Помять, побросать, побить, как глину, чтобы вышло что-нибудь дельное?

Хемницер и Михаил прибыли в Херсонес и пребывали в гостях у хлебосольного, словоохотливого хозяина, каким может быть только русский человек в недавно отвоеванном крае, среди неведомого местного населения.

Звали его Иван Абрамович Ганнибал – как может догадаться читатель, родственник нашему лучезарному Пушкину, брат его деда – Осипа Ганнибала, героя Наварина, который доживал тогда в своем имении. В отличие от брата, Иван Абрамович обладал спокойным, устойчивым нравом и потому был недавно назначен предводителем города Херсонеса. Зато какое строительство развернул! За четыре года город буквально восстал из небытия, и множество каменных домов белело среди зеленых садов.

Дача его располагалась в пятнадцати верстах от города, и хозяин радушно принимал в ней петербургских посланцев. Гости сидели на веранде, увитой виноградом, в креслах местного изготовления и слушали хозяина, который быстрыми шагами пересекал веранду и рассказывал, рассказывал. Конечно, об Оттоманской Порте, то бишь Турции, о Константинополе, который русские называли Царьградом. Порывисты были его шаги, сверкали глаза, речь звучала живо и увлекательно…

– Советую посетить окрестности, осмотреть крепость, подышать воздухом Древней Греции… Когда будете уезжать, передам вам корзину фруктов для нашего посла Якова Ивановича Булгакова, живущего в Константинополе. Не могу не рассказать вам о сем граде… Но в начале XIV века пришли турки-сельджуки и разрушили Константинополь. Писали, что от криков и плача женщин, детей, от грохота пушек и пищалей люди затыкали уши, казалось, гром с небес спустился на землю, все задыхались от дыма. Ворота Софийского собора турки разрубили топорами, людей связали веревками… И опять же! – Он возвел руку вверх. – Мудрецы говорили: «Что взято насильно, без небесного изволения, то будет непременно обращено в пепел»… Туда съехались многие люди из разных стран, те, кто были покорены при крестоносцах, – испанцы, португальцы, евреи, армяне, греки. К тому времени евреи в Испании достигли такого могущества, что в их руках оказались все финансы, – в результате начались еврейские погромы. В Каталонии, в городе Жироне, им пришлось селиться в тесных, защищенных от горожан старых кварталах. Многие торговцы бежали из испанских городов, где инквизиция боролась с иноверцами, и оказались в Османской империи…

Ганнибал говорил долго и наконец перестал мерить шагами веранду, и все перешли в комнату, вальяжно устроившись в креслах. Как не рассказать было еще про русского посланника Репнина, про то, как принимали его после подписания Кючук-Кайнарджийского мира!

– Судно пристало в бухте Золотой Рог, здесь прибывших пересадили на лодки, которые причалили к ханскому дворцу. Русских встречало множество людей, турецкие янычары палили из ружей, сверкали саблями. Угощали со всеми восточными церемониями и роскошеством. На Репнина накинули соболью шубу, на его маршалов – горностаевые. Потом под руки повели в тронный зал, где Репнин вручил хозяевам свои подарки и стал читать послание императрицы Екатерины. Визирь в ответ рассыпался в комплиментах и выражался примерно так: «Его Императорское Величество, прибежище света, повелело мне… возвестить вам, чтоб мирный трактат, заключенный между его империей и империей России, был навсегда сохраняем и исполняем…»

Иван Абрамович, тяжело вздохнув, заметил:

– Только, чую я, не кончена война с Турцией, не угомонятся они… Так что вам, господин Хемницер, предстоит служба без радости.

Слова эти повергли Хемницера в уныние, ведь и без того на сердце у него было тягостно.

– У ихнего брата, – добавил Ганнибал, – принято не убивать, а резать… Что я слыхал? Будто взялись резать одного человека, а нож тупой. Тот просит: «Наточите, Христа ради!» Нет, так и искромсали…

Видя, что гость сильно опечалился, хозяин налил в бокалы вина и заставил всех выпить до дна.

– А завтра, в последний день, советую вам посетить развалины старых крепостей. Готов сопровождать.

– Весьма благодарны, Иван Абрамович. Однако мы одни совершим эту прогулку. – Хемницер не любил отягощать просьбами кого бы то ни было.

Назавтра они с Михаилом отправились на лошадях в сторону крепости. Предстала длинная, извивающаяся стена высотой до семи аршин, сложенная из нетесаного камня, смешанного с ракушками, крупным песком и камешками. В отдельных местах виднелись углубления, похожие на комнаты… Кто жил тут? Кого овевали эти ветры? Чувствовалось дыхание Древней Греции, легендарных античных времен: годы и столетия выветрили богатое прошлое, замолкла жизнь. Хемницер в задумчивости проговорил:

– Здесь жили повелители Тавриды, почитатели науки, искусства, торговли… Был город – и нет его. Кто из живущих тут некогда мог подумать о столь печальном будущем? Вот и от нас не останется на земле ничего, кроме… камней. О Провидение! Неужели и наша страна, империя, когда-нибудь погибнет, превратится в пустыню? Непроницаемым покровом закрыты наши судьбы!..

Вдали виднелась синяя полоска моря. Путники спустились ниже и наткнулись на колодец, заглянули в него – колодец был сух. Михаилу вспомнился странный человек, встретившийся ему на дороге, и почему-то показалось, что он из того, далекого времени. Поделился его предсказаниями с Хемницером, и тот потемнел лицом.

– Поедем обратно, – сказал, – что-то худо на сердце… Как буду я жить один в Турции?

– Возьмите меня! – с горячностью проговорил Михаил.

– Нельзя, голубчик. У тебя свой путь, тебе быть художником, а какие в Турции художества? Мусульмане не позволяют изображать свой лик… твой путь – в Европу, Италию, Париж!.. Я дам тебе письмо для художницы мадам Виже-Лебрен… Она примет, ты ее очаруешь, она сделает твой портрет, и ты будешь у нее учиться!

Верил или не верил Иван Иванович в то, о чем говорил? Или таким образом заглушал мысли о будущем? Однако письмо для Элизабет Виже-Лебрен написал, и Мишель сунул его в подкладку камзола.

Долго не мог он в ту ночь заснуть. Перед глазами синела полоска моря: прозрачный горизонт без солнца и манящая, четкая лазоревая полоса. Видение было столь ясным, что рано-рано он вскочил с постели, схватил краски (хорошо, что захватил ящичек с акварелью) и быстро, одним махом смешав синее и зеленое, провел линию по белому листу – вот она, шелковая лента моря!

А следующим днем, 21 июля, путешественники, сопровождаемые хозяином (он не преминул устроить салют, сделав несколько выстрелов из ружья), спустились к Днепру. Здесь их ждали лодки, чтобы отвезти в открытое море, где стояла яхта – судно под белыми парусами.

Зелеными пожарами колыхались июльские сады, полные светящихся в густой листве белых яблок, красных вишен; с приветливостью белели стены каменных домов.

Лица путников при виде праздничного зрелища разгладились, они взялись за руки и так стояли, любуясь окрестностями и посылая последний привет Ганнибалу, оставшемуся на берегу…

Гребцы налегали на весла, и лодка за какой-нибудь час преодолела расстояние до судна. Возле яхты друзья расцеловались, обнялись, и Хемницер ступил на судно, уже надувшее паруса… Михаил смотрел вслед, не замечая ничего, кроме белого паруса, который напоминал большое крыло, потом севшую на воду чайку, а затем обратился в белую точку и растаял…

Узнав, что вся компания остается недели на две в Швейцарии (Григорий хотел изучать химию и соляное производство, Павел – посетить могилу Руссо), Андрей взмолился:

– Ваше сиятельство, Павел Александрович, позвольте мне удалиться – душа просит взглянуть на красоты Италии, Рима… Учиться мне тоже надобно. Пожалуйста!

Граф Поль даже возмутился столь жалкой формой просьбы:

– Андрэ, мы в Европе, здесь ни к чему такие слова – поезжай. Ты – свободный человек! А через две-три недели мы встретимся в Париже, в русском посольстве.

Воронихину посоветовали доехать до Генуи, а оттуда на судне в Рим и Флоренцию.

…Неаполь бурлил – лодки, парусники, корабли сгрудились в бухте. Вдали виднелся Везувий – легкий дымок шел из его жерла. Андрей любовался совершенной формой белого конуса. Когда они приблизились к городу, его внимание привлекло величественное здание, окруженное колоннами. Это был храм Марии Магдалины.

«О дружба, прощайте!»

Странники продолжали путешествовать, и пути их лежали в совершенно разных направлениях. Как ни странно, наш бедный баснописец, Иван Иванович Хемницер, который не представлял своей жизни без друзей, без Марии, без Николая, получил предписание от секретаря Екатерины Безбородко ехать в Турцию, и не в Стамбул, не в столицу, а в какое-то захолустное местечко под названием Смирна. Никто не говорил по-английски или по-французски: только турки в загнутых туфлях, скучные торгаши окружали Ивана Ивановича, ему не с кем было перемолвиться словом. И это продолжалось не день, не месяц, а целых два года. Бедный баснописец перестал писать вирши, тоска съедала его день и ночь. Он писал письма Машеньке, отдельно Николаю, все свои чувства выливал на этих страницах. Может ли человек умирать от тоски, от незнакомых людей и полного одиночества? Оказывается, может. Письма из России приходили все реже. И бедный Иван Иванович написал письмо, которое заканчивалось словами: «О дружба, прощайте…»

Мы простились с Иваном Ивановичем, человеком, не получившим награды и признания, умершим на чужбине. А что же было дальше с Воронихиным, куда его занесла судьба?

Недоверчивого читателя наших дней на выдумке, как воробья на мякине, не проведешь. Ему подавай факт, подлинный документ. Оттого-то автор, учитывая сие обстоятельство, то и дело возвращается к подлинностям XVIII века. Вот и эта глава написана на основе эпистолярно-лирической, правдивой, сохраняющей в чистоте события жизни человека, душевные его движения.

Мы оставили милейшего Ивана Хемницера в тот момент, когда в Херсонесе он пересаживался на судно. Кое-что уже узнали из обрывков его писем Львову. А он еще писал заметки, дневник. Например, о том, что его прибытие в Константинополь совпало с мусульманским праздником Рамазан. К тому же у султана в те дни родился наследник, и столица сверкала огнями и фейерверками. В этом месяце, по мусульманскому вероисповеданию, был ниспослан на землю Коран, есть и пить дозволялось только после захода солнца и до его восхода, ночью, чем Хемницер был весьма поражен.

Празднества устраивались великолепные, несмотря на то что страна находилась в бедственном положении. Недавно скончался могучий султан Мустафа III, и к власти пришел Абдулла-Гамид I. После русско-турецкой войны Турция, вернее Османская империя, жила в постоянном брожении. Как пишут историки: «Ахмед-паша багдадский объявил себя независимым; Тахар, поддержанный кочевниками арабскими, принял звание шейха Галилеи и Акра; Египет был под властью Магомет-бея и не думал платить дань; Северная Албания находилась в состоянии восстания». Османская Порта жестоко всех подавляла. Но после подписания Кючук-Кайнарджийского мира с Россией несколько присмирела.

Оттого-то Хемницер в одном из писем выразился так: «Раньше старики на костылях бежали на войну с русскими, а теперь вели себя чинно и подобострастно на приемах в русском посольстве», что погода была всю дорогу злая: «…все качало и качало, и из хрипучего дерева последние силы выкачало».

Величественное здание русского посольства, загородный дом посла в Буюк-Дере, окруженный садами, цветниками, виноградниками, поразили его. Осмотрев Семибашенную крепость, в которой содержались русские пленные – Толстой, Шереметев, Шафиров и многие другие, – Хемницер узнал, что и теперь там сидят русские.

Удивляли улицы: «Улица в шесть шагов, а тут еще собаки и кошки, живые, дохлые и совсем истлевшие».

Богатства у турок гость не заметил: кафтан, шаровары, пояс (у многих за поясом кинжал), сафьяновые туфли да тюрбан на голове. А головы бритые, зато бороды – густые, как щетка, и формой подобны лопате. Женщины, конечно же, с закрытыми лицами. Янычары, некогда грозные соперники, потеряли былое величие, теперь «они умели только скрипеть зубами».

То, что обнаружилось в Константинополе, повторилось (разумеется, в худшем виде) в Смирне. От первых же новостей заныло его сердце: русский торговый корабль захватили морские разбойники, сожжена греко-православная церковь.

Надо было рассылать уведомительные письма, следить за паспортным режимом, наблюдать за таможней, торговлей…

Просыпаясь по утрам, консул слышал заунывные и пронзительные возгласы муэдзина – молитвы за здоровье султана и его наследника. Доносился шум базара, расположенного неподалеку. Наблюдая местные нравы, Хемницер писал:

«Трубки курят, кофе пьют черный, а молока – и не спрашивай, а сами сердитые: только один раз я слыхал, как смеялись…», «А ежели занимают важные посты – такую значительность на себя напускают, что ой-ой-ой…».

Трудно ему было приноровиться к нравам здешних жителей. Переводчик (драгоман) такой шумливый, что «всякое дело у драгомана увеличивается и каждая искра пламень делает». В таможне, за которую консул несет ответ, никто не хочет платить денег: «Платят три из ста пиастров, не отдают и десятой доли того, что полагается. И указа никакого для них нету».

В первые же месяцы случились «прелести» на судне: передрались русский, венецианец, грек, португалец, дошло до «смертоубийства», троих из них выкупили, а русского повесили – не успел Хемницер вмешаться, – это ли не горе?

А взятки? Какие только формы они не принимали! Местный судья (кади) пригласил русского консула к себе в гости, мол, желает показать османский дом, семью, жен своих без чадры. Три женщины обитали в трех комнатах, на кроватях высились горы подушек, на столиках стояли блюдца с восточными сладостями, лежали трубки.

– Греки поили бы вас, господин, фруктовой водкой, кормили вареньем, а я угощаю лучшим табаком, лучшим турецким кофе, – елейным голосом выпевал хозяин.

Гость интересовался: мирно ли живут женщины в доме – нет ли меж ними зависти? Удивился и обрадовался ответу кади:

– Зачем? Старшая есть хозяйка, средняя родила мне четверых детей, а младшая – веселая, играет, ей четырнадцать лет…

Любопытно это Хемницеру, тут надо быть начеку. Действительно, через неделю судья прислал ему дорогие ковры, мол, вышиты его женами для русского господина. Консул понял все и в тот же час их вернул: «Кади прислал ковры и платки, шитые золотом, с комплиментами, и я их тоже с комплиментами послал ему обратно». Так что «мечтательный Дон Кихот» оказался отнюдь не наивен и на восточную приманку не попался.

…Нам неизвестно как, но Михаил после многих приключений каким-то чудесным образом оказался вблизи турецкого берега. Он сидел в трюме, налегал на весла, пристально вглядывался в даль. Небо висело неяркое, как бы выгоревшее. Показались высокие холмы, подымавшиеся кругло, наподобие женских грудей. На полукруглом склоне – розовые дома, люди в пестрых одеждах. Гребцы сказали: «Смирна!» – и сердце Михаила забилось. Теперь он должен быть осторожен. Как только ватага разбредется по кофейням и злачным местам – он должен скрыться, пока капитан чего-нибудь не надумает. Как найти русское консульство? Где можно услышать русскую речь? Скорее всего, на базаре, и он отправился туда.

Базар кипел, бурлил, как гигантский самовар. Звучали гортанные, певучие, лающие звуки, говорили по-турецки, по-гречески, по-арабски, по-персидски. И вдруг разнеслось: «Сукин сын, да ты ж меня хочешь обжулить!» Михаилу тот голос показался как сахар, и он двинулся за его владельцем. И не ошибся: мужик указал проулок, который вел к русскому консульству.

Бегом бросившись по переулку, Михаил оказался возле большого дома из розового туфа, с обширным садом. Неужели он встретит Хемницера? Обнаружив калитку и веревку, подергал за нее – как из-под земли выросли два янычара. Он торопился, а янычары стояли как вкопанные и, похоже, не собирались его впускать.

– Здесь Хемницер, русский консул? Я ищу его! – как можно громче крикнул Михаил в надежде, что его услышат в доме.

Янычары выдвинули свои ятаганы и стояли с непроницаемыми лицами. Однако голос проник в комнату, где в приступе лихорадки лежал Хемницер. Перенеся без большого труда прошлую зиму, теперь, в феврале 1784 года, он целыми ночами напролет кашлял и задыхался. Все же, услыхав громкий крик, приподнялся и приказал:

– Впустите, впустите его!

Кашель сотряс «хрипучее дерево», но Иван Иванович оправился и встретил гостя улыбкой. Остаток дня и весь вечер они не расставались, рассказывая друг другу про все случившееся за прошедшие два года. Хемницер жаловался:

– Когда из христианского, то есть православного, мира, оставя друзей, родных, отечество, вдруг человек увидит себя посреди неизвестной ему земли, один, без друга, без родных, – как снести боль? Кроме Отечества, Петербурга, несть для меня спасения! Кажется, вся-то жизнь осталась там, вдали, а тут – тоска, одиночество, да еще вот болезни…

Потом он закрыл глаза, попросил:

– Теперь ты говори, где был, что видел.

Михаил как мог красочнее описал свои приключения, как он странствовал по Средиземному морю…

Иван Иванович, помолчав, снова возвратился к прошлому:

– А помнишь, в Петербурге… музыка Бортнянского, театр Дмитриевского, Княжнина, наши вечера у Бакуниных. Красота!.. А тут кажется, будто съежилась душа моя, как улитка… будто воздуха ей не хватает.

Михаил кивал: и он испытывал нечто похожее (подобное совпадение настроений ученые назовут позднее «единым психологическим пространством»).

– Не устали, Иван Иванович?

– Что ты, голубчик, твоя речь мне как лекарство… – Опять помолчал, откашлялся. – А ты знаешь, все эти янычары, что меня охраняют… тоже не худые люди и делаются все глаже и глаже…

– Еще бы! С вашими-то харчами… – откликнулся дорогой гость.

– Что думаешь делать дальше? К пиратам-то не вернешься?

– Нет.

– Худо человеку тут… беги, Мишель. Неужто бросишь свое рисование? Ведь это грех – талант, Богом данный, закопать в землю… Езжай в Париж, я говорил тебе, что писал цидульку художнице Лебрен, ты потерял ее?.. Напишу еще. И знаешь, не откладывай! – Иван Иванович что-то вспомнил и заторопился: – Завтра наш корабль уходит в Италию! Такого случая больше не будет! Езжай! Я дам денег, одежду, все это барахло мне ни к чему!.. Завтра рано утром… Я велю своему драгоману доставить тебя туда и… пожалуйста, не спорь…

Иван Иванович печально улыбнулся, закрыл глаза и проговорил:

– Ты знаешь, как они встречали меня тут? Как того зеленого осла… помнишь басню мою про зеленого осла?.. – Помолчав, добавил: – Между прочим, я уже написал себе эпитафию:

 
Жив честным образом, он весь свой век трудился,
Но умер так же наг, как был, когда родился.
 

Михаил порывисто обнял его, пугаясь слова «эпитафия», но больной заметил:

– Мало ли написал я эпитафий? Вот еще:

 
Здесь тот лежит, о ком молчит людская похвала.
Ни племени оставил он, ни роду.
Оставил по себе он только Богу оду
Да добрые дела.
 

А помнишь басню про лестницу, которую хозяин подметал, начиная с нижних ступенек? Мести надобно с верхних ступеней, с верхов… Тебе предстоит еще сие узнать. А теперь иди… О дружба, прощайте!

Лицо больного стало ярко-красным, и Михаил на цыпочках покинул комнату.

Утром местный лекарь не пустил его к Хемницеру, а переводчик уже стоял в дверях, торопя:

– Консул велел скорее. Судно не станет ждать!..

Так наш герой, весьма подверженный сторонним влияниям самого разного свойства, подобно щепке, увлекаемой морем, в тот же день оказался на русском корабле, направлявшемся в Венецию.

Хемницер, съедаемый тоской, остался без друга и еле жив. А скоро петербургские друзья его получили известие, что Иван Иванович уже на другом свете.