Текст книги "Золотой скарабей"

Итальянский вояж

В Петербурге граф напутствовал своего подопечного, раба, сына:

– Ты должен блюсти Поля, быть экономным, так сказать… заведовать хозяйством, распоряжаться слугами, однако… Европа без Италии – ничто, особенно если человек думает о художествах. Погляди всенепременно эту божественную страну, в коей ценностей более, чем во всей Европе… На всем экономь, но не на Италии! Ходи, смотри, изучай, зарисовывай. Ты меня понял? – И Строганов сунул Воронихину кошелек: – Это для Италии. Жду тебя… в ином качестве. Перед отъездом побеседуй с Джакомо Кваренги… Буду рад, если делать все будешь не по принуждению, но для удовольствия.

Исполнительности, старания, внимательности Воронихину не занимать – и вот он уже отшагал по улицам Генуи, Флоренции, Рима десятки и десятки верст. Между причудливыми и каменистыми, утопающими в зелени городками – на дилижансе, а по крепостям, замкам, палаццо, соборам, улицам – в стоптанных туфлях. Пришлось даже приобрести башмаки на толстой подошве. Ходил, озираясь по сторонам, запрокидывая вверх голову, любуясь и торопясь запечатлеть фасады, карнизы, портики в своем альбоме.

Итальянский язык Андрей знал гораздо хуже, чем французский, однако пользовался путеводителем, замечал и древность крепостей, и наследование культуры Древней Греции и этрусков. Вычитал на французском языке историю Муция Сцеволы. Когда Муций попал в плен, решил показать врагам свое бесстрашие и презрение к боли, он положил правую руку на угли очага и с улыбкой выслушивал приговор. И в историю вошел с прозвищем Сцевола (что значит Левша).

Андрею уже были известны имена знаменитостей Италии: живописца Микеланджело Караваджо, архитекторов Бернини, Пьетро да Кортона, композиторов Клаудио Монтеверди, Арканджело Корелли, философа Джордано Бруно. Во Флоренции он попал под обаяние «каменного рая» – мощеные узкие улочки переходили в площади и даже в мосты через реку Арно. Здесь он, должно быть, сам превратился в статую – так долго не отрывал глаз от «Давида» Микеланджело, от «Давида» Бенвенуто Челлини, словно воспарившего над землей с головой Голиафа в руке и с мечом.

А впереди нашего открывателя прекрасных миров ждал Рим.

Тут, наконец (пока не дошел до великих сооружений), он оказался на одном из холмов города, и перед ним открылось зеленое море. На горизонте удивительные деревья: тонкие голые стволы, а вверху, будто столешница – зеленая вершина. Деревья под названием «пинии» восхитили его. Но мало того: вблизи, если посмотреть вниз, среди ветвей что-то золотилось, словно десятки и десятки маленьких солнц. Впервые он увидел неведомые апельсины.

А в низине реки – те самые древнеримские сооружения, которые велел ему зарисовать Строганов. Сооружения те скорее следовало бы назвать развалинами – остатки Римского форума, колонны, то рядом три-четыре, то одиночные. Некогда тут бурлила жизнь – и какая! – а теперь? Остатки фризов, колонн, скульптур…

Однако надо спешить. Впереди – собор Святого Петра, Ватикан… Он построен на месте базилики прежних веков, но архитектор Браманте сделал ее центром всей композиции. Андрей старательно и долго зарисовывал собор Петра, а потом пересчитал колонны.

Колонны, здания с колоннами коническими, коринфскими – были его пристрастием… Если ему когда-нибудь удастся получить заказ на большой собор (даже перехватывало дыхание), он всенепременно сделает колонны.

Из путеводителя Андрей понял, что некогда тут жили воинственные лангобарды, но франки разбили их, а земли подарили папе Стефану II – и родилось церковное государство.

Количество великолепных зданий, палаццо, вилл, лицезрение архитектурных, скульптурных, живописных произведений было так велико, что это даже придавило Воронихина: к радости, удивлению примешивалось сознание собственного ничтожества.

Он вспомнил: надо обратить внимание и на менее значимые, но тоже важные для зодчего предметы: чем и как обставлены и украшены дворцы и виллы. Граф советовал приглядываться к мебелям в итальянских палаццо. Будто бы императрица Мария Федоровна была большой поклонницей маленьких «кабинетиков», и граф водил с собой Андрея в ее собственный особняк в Павловске.

Супруга Павла I, принцесса София-Доротея, отличалась немецкой экономностью и изящным вкусом. Она умела вышивать, играть на клавесине, писать пейзажи и даже решать задачи по арифметике. На своей родине она научилась беречь вещи, могла носить штопаную одежду, а ненужные платья отдавала бедным.

При виде Марии Федоровны Воронихин понял: «хорошишечка» (так называли ее дома) обладала мягким, покладистым характером, любила изящество во всем (в том числе, разумеется, и в обстановке). Оказавшись в России женой наследника, она угадала сущность императрицы Екатерины II и сумела выработать свою линию поведения и даже стала проявлять упорство.

Бродя по итальянским дворцам и музеям, Андрей присматривался к украшениям дворцов, к мебели, даже к цветам. Если он будет зодчим – всё пригодится ради единства и гармонии.

Альбом распух, бумага кончилась. А впереди была Венеция!

О темпора, о море, о амур!

В Зимнем дворце ввиду осенних ветров и холодов вельможи то и дело кашляли и вынимали носовые платки. И лишь одна Екатерина, императрица, с утра тепло одевшись, не замечала сквозняков и слабо нагретых печей, с раннего утра уже сидела за своим письменным столом и подписывала указы.

Секретарь докладывал о волнениях в северных областях и записывал очередной ее указ о «земляных яблоках»: «Ее Императорское Величество указать соизволила объявить госпожам обер-гофмейстерине, статс-дамам, фрейлинам и прочим двора Ея Императорского Величества, чтоб на платьях их никаких накладок из разных лоскутков не носили… Ея Величеству угодно наблюдать более простоту и умеренность в образе одежды…»

Не в первый раз Екатерина писала бумаги, касающиеся «земляных яблок» в той или иной губернии, – полвека миновало с той поры, как она приказала сажать «картуфели» для лучшего пропитания, однако до сих пор в некоторых местностях империи к «иноземному нововведению» относились с недоверием и суеверным предубеждением.

Царица была заботлива, настойчива, с вельможами ласкова, однако в письмах ее довольно и жесткости. Тому, кто без разрешения ее занял часть городской площади, грозила: «Кто дерзнет подобное сделать, то я сошлю его, где ворон костей его не сыщет». А далее – уж в адрес собственного сына: «…а великому князю скажите, чтоб впредь мимо нас никаких прошений не посылал».

Екатерина II на троне была истинной женщиной (и не укрепляет ли она мысли, что именно женщина – самый удачный выбор для власти?). Она запрещала, например, носить шляпы слишком высокие или прически с нагромождениями предметов – сама-то она была невысока ростом, хоть и величественна.

Истинная женщина, она умела казаться и внимательной, заботливой, и резкой (стоит взглянуть на ее письма княжне Таракановой – ее сопернице). А еще обожала праздники. По случаю победы над турками был устроен праздник на Ходынском поле в Москве, и вот как описал его современник:

«Праздник этот был устроен на Ходынском поле с большими затеями: построены были разные крепости и города с турецкими названиями; где был театр, где зала для обеда, другая бальная, разные беседки и галереи. Торжество начиналось с утра и продолжалось весь день до поздней ночи, несколько дней сряду, с неделю, что ли. Все постройки были сделаны на турецкий лад, с разными вычурами: башни, каланчи и высокие столбы, как при мечетях, и чего-чего, говорят, не было. Были построены триумфальные ворота, и граф Румянцев имел торжественный въезд на золотой колеснице, наподобие римских. Тут были на поле ярмарки, базары на восточный манер, кофейные дома, даровой обед и угощение кому угодно, театральные представления, канатные плясуны. Места для зрителей были устроены на подмостьях, в виде кораблей с мачтами, с парусами; и это в разных местах, которые названы именами морей: где Черное, где Азовское и т. п. Императрица и великий князь с супругой каждый день бывали и подолгу оставались на этом празднике».

Не забывая своего богатого прошлого – и в отношении мужа и фаворитов, – она даже подумывала о том, чтобы укрепить нравы в семье. Однажды после карточной игры с графом Строгановым она задала ему вопрос о верности в супружестве, о разъезде супругов без разрыва в отношениях.

– Как смотришь, умнейший из моих вельмож, ежели издать указ, что преступлением против супружества следует считать многожение, прелюбодейство и прочее?

Граф отвел взгляд в сторону, но в нем можно было угадать лукавство, некую хитринку: «Как же быть с моим супружеством, с твоим супругом Петром III?» Да и отношениями между императрицей и ее сыном?

Екатерина промолчала – ничего не оставалось, как сохранить благоразумие и «закрыть тему».

Однако… была зима, мясоед – предшествие Великого поста, и свадьбы одна за другой с вспышками огней, стрельбой играли то тут, то там. А среди наших милых знакомцев – целых три!

Николай Александрович Львов наконец-то поднялся по служебной лестнице – и отец его ненаглядной Машеньки, тайный советник Дьяков, дал разрешение на их брак. (Не знал он, что влюбленные тайно обвенчались тогда, зимним вечером, во время бала. Но венчание было тайным, и молодые жили каждый у себя, встречаясь лишь в свете, на театральных спектаклях.) И не месяц-два-три, а целых шесть лет скрывали то тайное венчание. Зато теперь – настоящая свадьба, с подарками, поцелуями, балами. Только тот, кому выпадало столь долгое ожидание законного союза, может понять состояние жениха и невесты (мужа и жены?).

Маша Дьякова (теперь уже Львова) с особенным одушевлением изображала героиню пьесы Капниста «Дидона». Она и пела, и играла, и танцевала, но особенно хороша была в страстных монологах бесстрашной Дидоны.

На спектакле были и Мусин-Пушкин, и князь светлейший Строганов, и Долгорукий, который, впрочем, особенным, ревнивым взором глядел на супругу Львова. А ведь когда-то и он был влюблен в Марию! Но не теперь. Теперь все его сердце отдано Евгении, скромнице, красавице неброской, владелице прелестнейшего голоса. Нет, его Евгения поет лучше Маши и даже лучше Прасковьи Ковалевой, которую Шереметев называет Соловушкой. Было бы соревнование – Евгения победила бы.

Хотя на свадьбе их, что состоялась 31 января 1787 года, его невеста не решилась спеть. Смиренная! – Смиренница! – Смирная…

Разумеется, на этих торжествах присутствовал сиятельный граф Александр Строганов. К нему принес приглашение с поклоном Иван Михайлович Долгорукий. На французской бумаге с золочеными вензелями было написано всего несколько слов о бракосочетании Долгорукого и невесты его Евгении Смирной. На лице Долгорукого (по причине его характера) можно было прочесть тень обиды и гонора. Ведь Строганов – сродник его матери, всего лишь граф, а Долгорукий – не кто-нибудь, но древнейшего рода князь!

Строганов, впрочем, сделал вид, что не заметил обидчивости своего родственника. К тому же не один раз они вместе бывали на заседаниях масонской ложи, хотя… хотя князь, кажется, более почитает розенкрейцеров. И Львов там бывал. Может быть, со временем, когда образованность их будет близка к просвещенности, а просвещенность – к самосовершенствованию, – возможно, тогда и пригласит граф Строганов в свою ложу во дворец. А пока…

…Граф – президент Академии художеств, советник при Екатерине, чуть не каждый вечер играет с ней в карты, а брату его, барону, по чину надобно вести солеваренное производство, отвечать за все, но сил-то нет. Оттого нынче он так зол, хрипит, и все его немощное тело сотрясается. Не меньше года миновало с того дня, как уехали в Европу их сыновья. Григорий – чтобы обучаться в Швейцарии точным наукам, Павел – в Париж… Больной пребывал в нервной ажитации, но душой он болел о сыне: на кого останется его дело?

Граф не без отвращения смотрел, как плюется его двоюродный брат, барон, на голландское полотно, как шамкает остатками зубов, на опавшие щеки, черный его рот и думал: а ведь когда-то был краше всех братьев, отличался тонкой, особенной северной красотой.

Александр Сергеевич приоткрыл дверь: каково больному? Барон словно ждал и тут же вскипел:

– Главное, скажи сыну Гришке, чтоб держал в узде управляющих. Это такие бестии! Им только бы жалованье выманить да нас обобрать… А о людях и работе не думают. Своенравны русские люди, ох своенравны!.. Скажи, чтоб не верил никому, сам своей головой тумкал… Князья-то на нас как глядят? Свысока – мол, чумазые мы, мохнорылые, не Рюриковичи… А мы, Демидовы да Строгановы, – надёжа России. Скоро этим князьям до нас далеко станет.

Граф и сам знал: до XVII века Строгановы сторонились государственных дел в Москве, однако при втором Лжедмитрии выступили со своим войском, встали на защиту законного царя, помогали ему воинскими дружинами и богатствами. Посылали войска также к Минину и Пожарскому, к Ляпунову, а потом и к Михаилу Романову.

Издавна связаны они с Поморьем, с промысловиками Белого моря, не один из них ранен был, да и погибали тоже… Не кичились древностью рода, сами искали место под солнцем, завоевывали земли. Мир стал им тесен, а выполнять царские или княжеские приказания скучно… И решили они быть самими собой, хозяевами своей земли и покорять соседей, соперников.

Больной опять закашлялся. Граф молча подавлял неприязненное чувство, не испытывая ни любви, ни сострадания.

Барон все же замолк, попросил принести сундучок с документами и стал с жадностью просматривать свои старые бумаги:

– «За такое великое нерадение и несмотрение подлежите вы великому штрафу и гневу моему… Сущие бестии, мошенники, воры! Одумайтесь! Не боитесь вы Бога!.. Я уже истинно из терпения выхожу. Цыц! – так помышлять – воровскую корысть заводить?.. Не допущу! Пишете вы, что мастера дряхлые, что есть беглые! – постыдитесь, сквернословцы! На то вам власть дана…»

«Так им и следует! Да мало еще строгости!» – бормотал барон.

«О всех залеганиях соли надобны мне сообщения, а вы? С неусыпным радением надобно лучшему прилежанию стараться, а вы?.. Цыц! Воры нетерпимые! Истинно – и ребра не оставлю за обманы! Одумайтесь, плуты! Не приму ничего в резон».

«Велю нанять уфимских татар и 30 вятских людей, платить им по 6 рублей. А чтоб побегов не было, давать пристойную работу – тогда бегать и бродить не станут…»

«Скаредный Блинёнок, нелепые пакости творишь!.. Сказывали мне, что катались летом на санях по усыпанной солью дороге?! Кто позволял?..»

Барон ругался чуть ли не матерными словами, читал письма – в них был виден строгановский характер. В столице вроде обкатался-обвалялся, а в прежние времена не стеснялся в выражениях и строптив был до крайности.

Но где же то письмо, от любезной его, из Усолья?

Александр, думал он, имеет иные понятия о жизни, живет искусством, а из сына хочет воспитать «гражданина». Павлуша ангелу подобен, а воспитателя ему подобрали дьявольского.

Граф через некоторое время снова заглянул к больному. Тот набросился:

– Сашка, где письмо моей Пелагеи?

– Какое еще письмо!

– Любовное, какое же? Она же любила меня и сына понесла.

– Уж не Андрея ли?

– Ясное дело, Андрея! У него и черты на лице мои, а рисовать научился от деда Григория. Он-то, помнишь, какие иконы писал? Гибкие, извилистые… Да еще Палашка добавила к его писанию своей любви женской.

– Откуда ты взял, братец, что она от тебя Андрея произвела?

– А от кого же? Не от тебя ли?

– Может, от мужа, Никифора. А я взял на себя отеческие заботы оттого, что способный он, вероятно, даже и талантливый.

– Да ты посмотри на тонкий его нос, на курчавые волосы, да…

– Послушай, к чему спор? Это дело матери.

– Вот-вот! И я думал о том. Кто бы ни был тятька, Андреюшке надо помогать… и потом, когда меня не станет… – Барон прокашлялся… и внезапно захрапел.

Граф покинул комнату. Утешение он всегда находил в своей сокровищнице, в Физическом кабинете. Там он очищался, там хранились его сокровища – от Древней Греции и Египта до славянства и тамплиеров. Взглянул на часы: пойти к Ивану Лопухину в ложу? Еще рано.

Присев возле окна, любуясь чередой розовых облаков, думал об Андрее: в нем есть и серьезность, и основательность, и чувство изящного – получится настоящий архитектор. Сын незаконный? А, ерунда!

Александр Сергеевич тщательно оглядел Физический кабинет. Ах, ценности! Сколь относительно сие понятие! Дворецкий тогда донес, что пропало золотое блюдо. «Пустое!» – махнул рукой граф. Не только Строгановы, но и другие вельможи того удивительного века не придавали важности деньгам и были рассеянны. Как-то Кириллу Разумовскому доложили, что в доме повар украл пять серебряных приборов, а тот, смеясь, заметил: «Так отдайте ему остальные, чтобы полный набор был».

До позднего часа просидел в задумчивости Строганов.

За чаем нянька заметила графу:

– Я уже в церкву сходила, поставила свечку Николаю Угоднику… Ах, кабы и вы, ваше сиятельство, тоже помолились за болящего…

Строганов взметнул брови, однако промолчал – знал: она может упрекнуть, мол, редко бывает в церкви, что худо говорит про церковные обычаи. Граф смолчал, но следующим утром, после прогулки ноги его сами направились к храму Симеона. Превозмогая какой-то гнет, отстоял обедню. Более того: приблизился к священнику, решил задать ему вопрос, и касался тот вопрос отнюдь не здоровья брата и не сомнений в том, что отправил единственного сына Поля во Францию.

– Скажите, уважаемый батюшка, знаете ли вы, как помогали людям во времена до Иисуса Христа? Где находили спасение? Наши язычники, славяне, разве они были без понятий? Или вся история начинается лишь с Христа?

Священник бросил испуганный взгляд:

– Что вы такое говорите, ваше сиятельство?

Строганов попытался продолжить разговор, но они явно не понимали друг друга.

Возвращался граф домой с досадой на священника: необразован он, одни обряды да каноны в голове. И опять утвердился в собственном взгляде: истину следует искать самим. И не только в Библии, но и в истории: Египет, Месопотамия, Греция, Междуречье…

Через некоторое время Александр Сергеевич снова приоткрыл дверь в комнату, где лежал барон. Тот хрипел и кашлял, все его немощное тело сотрясалось. Но не только физические боли терзали его, но и мысли об уральских делах: нет Гришки, на кого останется его дело? И опять спросил:

– Послал ли ты письмо Гришке? Пусть сюда едет!

– Давно послал – уж говорил тебе.

…Старики ворчали. А между тем Жорж Строганов уже приближался к столице. Получив сообщение о болезни отца, сразу отправился в путь – на корабле по Финскому заливу.

В дороге довольно было времени, чтобы поразмыслить. Одолевая волны и ветры, судно шло к Санкт-Петербургу. Григорий стоял на корме, овеваемый ветром. Отыскивал в тумане Шлиссельбург, Заячий остров, Адмиралтейство, острый, как стрелы Кучума, шпиль Петропавловской крепости.

Увидит ли отца, застанет ли живым? Застанет, непременно застанет не только живым, но и в полном разуме – он же Строганов!

Так и случилось: отец был жив! Увидав сына, барон так обрадовался, что из-под пышного одеяла и голландского полотна простыни полились потоки слез, потоки слов. Судорожно держа в своих ладонях руку сына, он говорил и говорил. Сын терпеливо слушал: да, отец не стесняется в выражениях, не то что граф. Тот только по-французски, изящно излагает свои мысли.

И что только не происходит с человеком в последние дни, часы его жизни? Не иначе как в нем вспыхивает искра, последняя искра былого. Откуда силы берутся? Немощный старик вдруг вскакивает, идет по комнате, устремляясь к балкону, чтобы еще раз увидеть сей грешный мир, небо, солнце и – даже отправиться в некое странствие.

Именно так случилось следующим утром, когда сын вошел в комнату больного. Отец сидел на кровати и нетерпеливо говорил:

– Давно жду тебя! Что так долго спишь?

Вокруг хлопотали слуга да еще какой-то черноусый незнакомец – доктор?

– Гришка! – прохрипел отец. – Хочу ехать на лодке, по Неве! Помогай! Пока не прокачусь – не умру.

Григорий и слуга с трудом надели на исхудавшего старика теплую одежду и двинулись к выходу. Там сильно дуло с Невы.

Черноусый почему-то не двинулся с места. Он суетился.

А им было невдомек, что неизвестный пробрался все же в Физический кабинет, сумел открыть графский ларец и… выкрал того самого золотого скарабея, которым так дорожил Строганов. У Григория, правда, мелькнуло в голове: «Что ему надо?» Но отец так вцепился в его руку, не выпускал – и они двинулись к выходу.

Исполнилось последнее желание барона, он увидел Неву, Стрелку Васильевского острова, вырывающуюся из-за туч луну…

Когда вернулись, отца уложили. А к следующему утру он уже не дышал…

Что делать? Петербург жил своей обычной жизнью: там перемешаны любовь и смерть, обман и радость – все бьет фонтаном. И это называется «ЖИЗНЬ».