Текст книги "Золотой скарабей"

Но желал я, дабы быть в этом деле совершенными хозяевами и уничтожить всякое подозрение, что мы из раболепного угождения этому Крёзу тешим его. Мы поставили с ним условие, что роли раздадим сами тем, кому пожелаем, не заимствуя никого из тех, коих он сбирался предложить, и что две трети билетов будут наши, а одна – его. Но и из тех он не властен был отдать ни одного без нашего сведения. Таким образом, удержав за собой полное господство на его театре, мы назначили репетиции, во время которых он сам, сидя за фортепиано, управлял оркестром. Наша труппа составлена была из нашего семейства; играли жена и сестра моя меньшая, я, Рукин и Яковлев. Хоры составлялись из графских певчих.

Назначено дать “Нину” на Масленице, но вдруг представляется новое и важное искушение: приезжает в Москву князь Потемкин. Шереметев, как первый богач в государстве, обязан дать ему праздник. Он уже готов был попотчевать его нашим зрелищем, но я имел уважительные причины не согласиться на это и одержал победу. Сколько ни боролся сам с собой граф Шереметев, но принужден был не только не дать этого праздника Потемкину, но даже и билета не смел ему поднести.

В самый день заговенья мы сыграли нашу оперу, и, несмотря на то что этот бал был последний зимний съезд дворянства, театр графский, вмещавший до полутораста зрителей, был наполнен лучшими людьми в городе.

Ни одного места пустого не было. Опера представлена с большим успехом, все от жены моей были в восхищеньи, а я радовался более всего, что приносил сию жертву преданности отцу моему, которого, любя чрезвычайно, хотел потешить, во что бы это ни стало».

Иван Михайлович, без сомнения, уродился в собственного дела. Тот по горячности своей дошел до ссылки, до смертного приговора, а князь Иван из-за энергичности, резвости порой попадал в самые неприятные истории. Шереметев оказался в этом случае с пьесой «Нина» сдержанным и благородным, да и у Евгении с Прасковьей Ивановной никаких резких слов не было сказано.

Все же Мусин-Пушкин успокоил князя. Кстати, в тот момент в комнате появилась и Евгения (надо сказать, в положении) – Мусин-Пушкин, пожав ей руку, предложил стул. Но супруга князя протянула мужу какую-то бумагу и пригласила всех отпить чаю.

Князь мельком взглянул на записку и, обернувшись к супруге, схватил ее и принялся кружить по комнате.

Гены лишь «виноваты» в хандре, охватившей князя? А быть может, любовь? Ни с кем не желал он сравнивать свою Евгению, которой говаривал: «Тебя, любезная, я обожаю!»

Париж, Париж!

Близился конец XVIII столетия. Как всякий финал, он отличался чрезвычайными событиями. В Англии произошла промышленная революция, началась механизация, но крестьяне не желали признавать технику – в результате поднялось луддистское движение: крестьяне ломали машины.

Во Франции в самом разгаре был век просвещения, ученые мечтали, чтобы народ стал образованным, но вместо просвещения разразилась революция. Звенели имена философов-энциклопедистов: Руссо, Даламбера, Монтескье, Дидро, Вольтера… Появились лозунги «Свобода, равенство, братство». Хотя отношение к каждому из этих слов было разным, даже противоположным. Аристократы складывали чемоданы, намереваясь покинуть страну, – на арену поднялись низы.

Элизабет Виже-Лебрен не оставляла свою королеву и пропадала то в Трианоне, то в Версале.

А на другой улице Парижа, в узкой, темноватой комнате редакции газеты «Друг народа», кипела работа – обычная, лихорадочная, газетная: гранки, рукописи, влажные листы бумаги. Поль Строганов заканчивал статью о Французской революции, рядом склонилась над столом черноволосая красивая девица в платье трех цветов революции – красного, синего и белого. Это Теруань де Мерикур, или Тери, с которой в последнее время молодой граф Строганов почти не расставался. А в редакцию его привел, конечно, Жильбер Ромм.

Статью граф подписал – «Г-н Очер».

– Что это за Очер? – спросила Теруань. – Некрасивое слово.

– Зато со смыслом, так называется рабочий поселок на Урале.

– Хм! А подписаться собственным, графским именем боишься?

Павел не ответил и перевел разговор на другое.

Простудился и захворал слуга Степан-Клеман. Павел вызывал доктора, но старик говорил, что прощается с жизнью, сожалея лишь о том, что умрет не в своем доме.

Через неделю старика не стало. Павел был сильно удручен. Однако его окружили девица Тери и воспитатель Жильбер. «Поль, – уговаривали они, – можно устроить первые гражданские похороны!»

Вечером Павел встретился с кузеном Григорием, который наконец вернулся из Петербурга. Заговорили они не о похоронах, а о парижских событиях, о Жан-Жаке Руссо.

– Не кажется ли тебе, Поль, что сегодняшний Париж – жертва людской злобы? Уже действуют мародеры. (Кстати, и Мишель заметил однажды, как в ювелирный магазин ворвались два мошенника, и, кажется, один из них был черный, с усами.)

– Что ты говоришь, Жорж? Вспомни, как мы мечтали в России покончить с крепостным правом, создать общество равных возможностей! Здесь все идет к свободе, равенству и братству! Решается судьба Франции.

– Это, вероятно, происки твоего Жильбера да еще твоего кумира Руссо.

– Жан-Жак – великий философ! – вскипел Поль. – Это дурные его последователи все испортили. Бедный Жан-Жак! Надо изучать философию глубоко, иначе… Как говорят англичане: «Или пей много из чаши знаний – или не пей ничего». Жорж, ты непременно должен побывать на могиле Руссо, он похоронен под Парижем, я тебя туда свожу… Последнее его дело было – благодеяние, последнее слово – хвала природе.

– Руссо твой, может быть, и велик, однако ученики его – несчастные жертвы страстей, они во власти воображения и чувствительности. Посмотри на моего Семена! – да он умнее твоих «философов».

– Нет! – пылко воскликнул Павел. – Моего Жан-Жака сделали жертвой людской злобы. Скажу тебе, что есть такой закон: бочка, которую катят вверх, в конце концов падает обратно, вниз…

Пора было сказать кузену и о похоронах Степана, о том, что Тери и Жильбер собираются хоронить слугу не по церковному, а по гражданскому обычаю.

Когда Поль пришел в редакцию газеты «Друг народа», на него набросилась красотка Тери:

– Где ты пропадал? Пора собирать людей! Ты позвал своего кузена?.. Что?! Не пойдет?! Какой стыд!.. А еще кого?

Конечно, Андрея Воронихина! Бывший крепостной – смелый, даже отчаянный, его стоит позвать.

И обещал сей же час навестить его и объяснить ему: никаких песнопений, никаких молитв и причитаний, будут простые гражданские похороны, а явиться надо завтра, к двенадцати часам.

Разговор был непростой. Андрей хоть и был крепостным Строгановых, однако перед отъездом граф дал ему вольную. Отчего бы не стать Андрею сторонником лозунгов, провозглашенных Французской революцией? В то время в памяти еще были живы картины Пугачевского бунта, и Андрей помнил смерть прекрасного человека – генерала Бибикова. С тех пор много утекло воды. Павел Строганов заметил, как изменился Андрей: вместе с новыми знаниями к нему пришло чувство собственного достоинства, от лакейства не осталось и следа.

Разговор получился щекотливым. Граф поручил Андрею заботиться о сыне, наблюдать за ним, помогать ему во всем. Воронихин посылал в Петербург письма лишь с добрыми вестями. Но похороны Степана – гражданские?! Андрей помрачнел, долго молчал и – отказался. Поль был раздосадован.

Нелегкое положение было у Воронихина. Он отказался, но как граф Павел? Что может его остановить? Увы, Поля ничто не остановило.

После похорон в газете «Друг народа» появилась заметка с сообщением о первых гражданских похоронах. Подписала ее Теруань.

Жаркое лето 1789 года

На улицах цвели каштаны, белые цветы украшали неубранные улицы Парижа, однако в сумерках они превращались в некие подобия привидений. Пугающие известия распространялись по всей Европе, словно волны цунами. В Петербурге боялись французской заразы, императрица, помнившая Пугачева, была напугана и советовала родственникам тех, кто в Париже, вызвать домой непутевых сыновей. Говорила о том и Симолину, русскому послу во Франции.

Иван Михайлович Симолин, несмотря на постоянные волнения и беспокойство, оставался мастером элегантных ответов и дипломатических умолчаний. Каждый день к нему поступали донесения о парижских событиях, о поведении русских, и он отправлял в Петербург краткие депеши. В Париже, как писал он, – настоящий кавардак. Что будет дальше, какая участь ждет французскую монархию, неведомо. Парижским русским напоминал, чтобы они чаще являлись в посольство.

Но кого он увидел, приближаясь к зданию посольства? Там стояли Григорий Строганов, его кузен Павел, Андрей и незнакомая важная дама с очаровательной девушкой. Это была княгиня Наталия Петровна Голицына, «усатая дама», с дочерью. Путники встречались еще в Вене, и Павлуша был очарован юной княжной по имени Софи.

Андрей бросился навстречу Мишелю, они перемолвились немногими словами, и Мишель пригласил Андрея в мастерскую Виже-Лебрен. Вернувшись к веселой компании, Андрей представил «еще одного русского». Григорий, улыбнувшись, заметил:

– Молодой человек, если вас увидит посол, он потребует, чтобы вы возвращались в Россию, – не такие дела теперь в Париже, чтобы прогуливаться и рисовать картинки.

– Глупости, Жорж! – важно заметила княгиня Голицына. – Здесь так интересно, надо непременно кое-что поглядеть еще. К тому же я… – она сделала проказливую физиономию, – я собираюсь еще поиграть в карты. Кто из вас, бездельников, готов со мной сразиться? Приглашаю завтрашним днем к себе.

Григорий поддержал ее шутливый тон:

– Могу и я сыграть, однако есть человек, который обучался картам не в Москве или в Париже, а… среди пиратов. Да, да, Наталья Петровна. Так что сражение вам грозит нелегкое. Вот – художник Мишель.

– Завтра… мне надо быть в мастерской Лебрен, – заметил Михаил.

– Мы тоже хотим побывать у Лебрен!

В мастерской художницы их очаровали развешанные по стенам картины и сама прелестная Элизабет. Она с легкостью пустилась в рассуждения о России, ее просторах, о своей мечте побывать в этой удивительной стране.

– Я знакома с графом Строгановым! А вы, Андрэ, уж не раб ли графа? Я слыхала, что в России господа держат в числе своих рабов именно художников.

Андрей слегка порозовел, но не успел ничего ответить – в мастерскую явился посыльный с запиской для княгини. И та тут же поднялась.

– Вы зайдете еще ко мне? – спросила Элизабет. Княгиня кивнула. – А вы, Андрэ?

– Может быть, позднее, – ответил Воронихин. – Дело в том, что я еду теперь в Англию. Я получил задание от императрицы построить мраморный бассейн в Зимнем дворце.

– О! Как бы я хотела повидать вашу государыню!

– Это легко сделать, – сказала Голицына, закрывая веер.

…О княгине Голицыной в Париже ходили разные слухи. Говорили, что в молодости она подолгу здесь жила и целые ночи проводила за картами. Однажды проигралась в пух и прах, и ее муж, который обычно покорно вынимал для нее из бумажника деньги, вдруг заартачился:

– Дорогая, на этот раз у меня нет денег. Мы с тобой не можем столько тратить.

– Как ты смеешь? Для нашей фамилии это немыслимо, это позор!

Но муж впервые не дал ей денег. И тогда по Парижу поползла новая молва: у княгини был воздыхатель, маркиз, он добивался ее, а она была хоть и азартна, но горда – не соглашалась на свидание. Однако тут делать было нечего. Княгиня, так похожая на «пиковую даму», послала маркизу записку: «Я приглашаю Вас на рандеву. Цена рандеву – мой проигрыш». Где тут правда, где домыслы – неизвестно.

Смятение, которое охватило Мишеля перед карточной игрой с Голицыной, оказалось напрасным: в тот день было знаменитое взятие Бастилии.

К грозной тюрьме Мишель отправился вместе с Жаком, которого так удачно написал на портрете. Зрелище было захватывающее. Толпы окружали тюрьму, взоры всех были обращены на самый верх.

Мишель оглядывался и искал Андрея, но в такой толпе найти кого-либо невозможно.

Зато он заметил стоявшую поодаль черную карету, почему-то она его привлекла – и что же? В оконце кареты он узнал княгиню Голицыну! Вот это да!

А Жак не спускал глаз со стен тюрьмы. Что он там увидел? Мишель в рассеянности опять искал Андрея…

А Воронихин в это время направлялся к судну, которое шло в Лондон. Григорий, насмешливо оглядев парижскую толпу, удалился к себе. А Поль, романтик Поль, похоже, утратил часть своих восторгов. Отцу он написал весьма спокойное письмо (то ли не желая его волновать, то ли охладев к революции): «Мы недавно ходили смотреть Бастилию, которая, как вы знаете, была последним возмущением парижан, она взята приступом… Всем позволено туда входить, когда работников нет, то есть ежедневно после семи вечера и по воскресеньям».

…Спустя некоторое время в Париже произошло еще одно событие: созывалось Национальное собрание. В самом просторном здании города – в зале для игры в мяч собрались представители всех сословий. Поль, Жильбер и Тери явились, чуть ли не обнявшись.

Аристократы были в серебряных платьях и черных фраках, священники – в белых одеждах, а третье сословие, самое многочисленное, оделось как кому вздумается.

Зал был набит до отказа, мальчишки лепились на окнах, стоял невообразимый шум. Было решено никуда не расходиться, пока не будет принята конституция.

Жильбер, организатор Общества друзей народа, восхищался Маратом, доктором медицины, отдавшим все силы политической борьбе. Старый холостяк преобразился, без него теперь не обходилась ни одна дискуссия.

Мишель встретил в те дни компанию Строганова, задумчиво посмотрел вслед и медленно побрел по городу, теряясь в мыслях и недоумевая.

Не лучшее время выбрал он для раздумий: добро и зло в дни потрясений видоизменяются, и непонятно, что с ними происходит. Психологически время становится иным! Старые законы не действуют, а новые еще не народились: какие уж тут добро и справедливость…

Великие французы много раз об этом писали. Виктор Гюго: «Для меня неважно, на чьей стороне сила; важно то, на чьей стороне правда». Оноре Бальзак: «Закон – не паутина, сквозь которую крупные мухи пробиваются, а мелкие застревают». И еще: «Нравы – это люди, законы – разум страны. Нравы нередко более жестоки, чем законы. Часто неразумные нравы берут верх над законами».

Не знает границ революционная стихия! Увы! – обманчива ее логика. Оказалось, что взять тюрьму Бастилию – еще не значит изменить жизнь, накормить народ. Толпа «думает» не головой, а живот в дни революции ничем не наполняется. Пала Бастилия, но не случилось ожидаемого: не появился хлеб, не исчезло то, в чем обвиняли королеву-австриячку!

Злосчастные дни

Париж продолжал бурлить, а Мишель думал о Элизабет и писал портрет старого друга Ивана Ивановича Хемницера – это его успокаивало. К тому же на фоне головы он стал рисовать разноцветных бабочек.

Закончив портрет, конечно же, направился в мастерскую.

Элизабет встретила его, как разъяренная львица:

– Где ты пропадаешь? Бросить меня в такие дни! Предатель! Бесстыдник… Я так несчастна! Мой муж стал моим врагом. Мишель, мне так необходимо сочувствие! Вы мягкий, славянин… но что же со мной?

Он гладил ее голову, руки, она постепенно успокаивалась, но вдруг взлохматила его волосы и воскликнула:

– Чýдные! Как у Рафаэля.

От ее близости в нем все вскипело, он обхватил ее колени, а она, неуловимая и подвижная, словно ящерка, вскочила и заговорила о Рафаэле:

– Вы знаете, что, прежде чем браться за «Сикстинскую Мадонну», он повесил холст, ходил возле него не один день, боялся красоты. Это Рафаэль, с его врожденным гениальным чувством прекрасного. – Она подошла к нему и в упор на Мишеля взглянула. – У вас чудная кожа, смуглая и горячая, дивный торс, – расстегнула пуговицы на рубашке, – да, да, именно такой торс мне нужен. Чудо! Гораций позади, но я должна еще раз сделать из вас античного героя.

Мишель стоял неподвижно.

– Что вы молчите, несчастный мул? Ну-ка, несите шампанское, корзина там, в углу, и будем пить. Довольно горевать! И потом – почему здесь нет Андрэ?

Он молча накрыл на стол, зажег свечу. В ее колеблющемся свете Элизабет казалась еще более притягательной, лиловая синева одежды подчеркивала синеву глаз.

Невозможно было привыкнуть к изменчивости ее настроения, к тому, как на смену радости являлось возмущение, а то и гнев, а то и одобрение, и никогда – покой. У него пересыхало в горле, он пил, чтобы справиться с собой. Вдруг она дунула на свечу, и в тот же миг он почувствовал на своих губах острый поцелуй. Это было как прикосновение бабочки. Но тут же, вспорхнув, она оказалась в прихожей, где горела свеча.

– Однако! – Она обнаружила его картину и внесла в комнату. – Что это такое? Уж не ваше ли, милый друг?

– Да, я хотел показать вам, узнать ваше мнение.

– Ну-ка, ну-ка. Ай, ай, ай, написал и молчит.

Робея, он освободил картину от ткани, в которую она была завернута, прислонил к стене. Нахмурившись, подперев рукой головку, Элизабет пристально глядела на полотно и быстро вынесла приговор:

– Недурно! Совсем недурно, только отчего такой грубый мазок? И вообще пренебрежение прекрасным. Где вы откопали такое чудовище? Уж не среди ли парижского люда, который стал пренебрегать законами короля? И зачем тут бабочки?

Он был обескуражен, однако холодно произнес:

– Это мой друг, он идеалист, романтик, и потому бабочки.

– Друг? Странные у вас друзья. Правда, ваш Андрэ недурен.

Хотелось быстрее спрятать, завернуть портрет и убежать.

– Не сердитесь, Мишель, останьтесь. Куда вы? – Она схватила его за руку и, торопясь, заговорила, обращаясь к нему на «ты»: – Ты видел Фрагонара «Поцелуй украдкой»? Вот как надо писать. Не забыл, какие там складки одежды, как лежит полосатый шарф, сколько игры и непринужденности в позах?! Вспомни великих итальянцев. Ну хотя бы Франческо ди Стефано – как парит в небе женская фигура, как развевается шарф – это аллегория Рима на небесах. А у тебя, мой милый? Тяжелый, неподвижный человек, и ни капли изящества. Подумай, для чего существует искусство. А это что вздумалось – на фоне портрета посадить мотылька, да еще с белыми точками?.. Этот грубый мазок ужасен…

Ну что он мог ответить, если бабочки сами собой выскочили из-под кисти? Он убежден: для «приятного» стиля необходим невидимый мазок, а для этого портрета – другой, более резкий.

Выслушав приговор художницы, Мишель почувствовал, как внутри его все заледенело, и он бросился вон из дома.

Бедный! Он еще не знал ни Элизабет, ни ее парижских критиков-снобов, ни нравов этого города, самоуверенного и изменчивого, убежденного, что его мнение о прекрасном единственное.

Люди повышенной активности, агрессивности, подверженные влиянию толпы, а также просто жаждущие зрелищ, – все устремились в Париж, чтобы увидеть первые акты великой народной драмы. Почти никто не работал, все ловили миг удачи, пытаясь чем-нибудь и поживиться.

Нападающие всегда удачливее защищающихся. Сторонники короля растерялись, двор удалился в Версаль, под охрану своих гвардейцев. Влюбленный в королеву кавалер Ферзен делал все для того, чтобы устроить побег Марии-Антуанетты и Людовика. Виже-Лебрен, преданно любившая королеву, почти не покидала Версаль.

Пьер Лебрен, влившийся в ряды восставших, кажется, ненавидел свою жену-роялистку. Он грозил сам пометить ее дом черной краской, как подлежащий разгрому.

А что наш Мишель, влюбившийся в знатную мадам со всей пылкостью своего сердца? В нем текла кровь авантюристов, а по причине своей влюбленности он совсем не был увлечен французской бурей. Пьер звал его на демонстрации, но безуспешно… В те дни Мишель был одним из немногих, кто оставался дома и читал книгу, которую приобрел в лавке на берегу Сены.

Это была повесть «Антонио и Лауренция» маркиза де Сада, о любви двух молодых людей. Они сыграли свадьбу, обвенчались, Антонио уехал воевать за независимость Италии, а Лауренция осталась с его отцом Карло. Жили они в отдалении, в богатом замке, в округе – никого. И свекор стал вынашивать подлые планы – как сделать Лауренцию своей любовницей и оговорить ее в глазах сына.

Автор был настоящий либертин, то есть просвещенный распутник. Он подводил читателя к опасной мысли: нет разницы между добром и злом, между иллюзией и ложью, не существует законов церкви и морали, человек действует лишь по собственным природным инстинктам. Возмущенный Мишель бросил книгу в угол и отправился с Жаком гулять по взбаламученному Парижу. Вновь предстали стены Бастилии.

То были жаркие дни: пороховой дым еще не осел вокруг закругленных башен крепости. Национальные гвардейцы продолжали стрелять из ружей. А наверху уже разбирали кирпичи и сбрасывали их вниз. Предприимчивые люди складывали их в тележки и увозили. Бастилия кишела мышами, тараканами, крысами, даже змеями, и теперь все это устремилось вон.

Возле крепости возникла пара запряженных лошадей; не останавливаясь ни на минуту, серая армада крыс перекусала лошадиные ноги, лошади рухнули, а крысиное войско двинулось дальше, повергая в смятение людей.

Следующая картина, представшая нашим путникам, оказалась еще более ужасной. Комендантом Бастилии был старик Фулон. Доброжелатели, предполагая, какая участь ждет старика, спрятали его в деревне и устроили ложные похороны. Однако вскоре тайное стало явным. Старика обнаружили и решили повесить. В него бросали камни, плевали, его проклинали. Когда его поставили на табуретку и хотели выбить ее из-под ног, веревка оборвалась. Во второй раз веревку намылили, но она снова оборвалась. Старик Фулон стал козлом отпущения, словно был один виноват в том, что в Бастилию посадили энное количество людей (кстати, не такое уж большое). С Фулоном покончили, но толпе этого показалось мало. Голову его насадили на пику и размахивали ею.

Жак смотрел на все это с каменным лицом, зато у Мишеля дергалась щека, и он сжимал кулаки. Но тут внимание Жака привлекло то, что происходило на крыше Бастилии.

На краю стены стояла женщина в белом платке.

– Она же упадет, впереди выбиты камни! – крикнул он. – Эй, там, осторожнее!

И более не спускал глаз с женщины. Мишель мог бы поклясться, что никогда не видел Жака таким возбужденным. Из-под ноги ее упал еще один камень, а сама она вдруг обратила взгляд на Жака, что-то крикнула и покачнулась. Или кто-то толкнул ее? Жак подбежал в ту самую секунду, когда тело ее коснулось земли. Бросился на колени, ощупывая: жива ли, дышит ли?

– Жак, поискать доктора? Кто это?

– Это она, она! – в отчаянии кричал Жак.

– Кто она?

– Моя Мадлен. – Глаза его, кажется, навсегда забывшие, что такое слезы, повлажнели.

Жак Мердо сидел на корточках перед женщиной. Поняв, что она мертва, медленно поднялся, повел вокруг ослепшими глазами. Заметил каменщика с тачкой, бросился к нему, вывалил камни и, не оборачиваясь на ругательства, покатил тележку к телу Мадлен.

Мишель двинулся следом, но Жак велел ему остаться.

– Я хочу сам ее похоронить. Один.

Мишель вспомнил, что Жак когда-то служил на кладбище гробовщиком, и не решился идти с ним. Было жарко, он сбросил кафтан и, глядя под ноги, не поднимая головы, не оглядываясь, побрел к дому… Подумать только – в тот момент, когда Жак, наконец, стал выходить из плена одиночества, из психического капкана, этот странный и чудовищный случай вернул ему любимую Мадлен и тут же забрал ее. Как нелепо устроен мир! Что происходит вокруг? Почему граф Строганов на стороне восставших? Почему Жак не хочет становиться ни на одну сторону? А Элизабет? Где она? Возле своей королевы? Как она рыдала каждый раз, когда приходило известие об аресте аристократа, скульптора, артиста! Видимо, в дни таких потрясений, действительно, срываются с мест и добро, и зло… Время становится иным. Чем объяснить, что в дни восстания разрушили музей той, которая когда-то спасла Францию? Жанны д’Арк… Пала Бастилия, но не случилось ожидаемого, не появился хлеб. Толпа – может ли она царствовать?! И еще – она не останавливается на полпути – вот и устремились женщины к Версалю!..

…В Версале тихо. Ночами лишь доносятся зловещие крики птиц. Из Парижа прибывают грустные и страшные вести. Семь голов носят на длинных пиках, и вечернее солнце делает их похожими на чудовищные призраки.

Но вот вдали раздался глухой и страшный гул. Идут тысячи людей, толпа разъяренных голодных женщин. Они идут тремя колоннами по аллеям Версаля и кричат: «Хлеба! Хлеба!» Во главе – Теруань де Мерикур, та самая, которой очарован граф Строганов. С кудрями до плеч, полуобнаженной грудью. В розовой косынке поперек лба, Теруань с веселой серьезностью разговаривает с драгунами, сжимает их в патриотических объятиях, уговаривает не стрелять в голодных женщин!

5 октября – ночь кошмаров. Женщины вступают во дворец, гвардейцы кричат: «Спасайте королеву!» Она бежит вместе с детьми, с нею – несколько преданных людей.

А утром по требованию толпы на балконе дворца появляются король и королева с детьми. «Уберите детей!» – кричат снизу. Королева отодвигает их в сторону и стоит, сложив на груди руки, готовая ко всему. Кто-то навел на нее ружье, но маркиз Лафайет берет ее руку и целует.

Народ требует, чтобы король и королева переехали в Париж, – и вот они уже садятся в карету.

Идут массовые аресты, доносы на аристократов и не только на них. Придворные, друзья королевского двора стали мишенью для клеветы и ненависти. Началось массовое бегство из Парижа, состоятельные люди покидали свои дома.

Мишель не мог застать дома Элизабет. Он наведывался туда каждый вечер, и все напрасно. Она возле королевы? Скрывается в Версале? Как-то встретил Пьера Лебрена, и тот сразу перешел к восторженной агитации:

– Мы, третье сословие, берем власть! Уже скоро – и всем, кто не с нами, будет плохо. А портрет твой отличный! «Человек из тюрьмы короля» – так мы его назвали! И он сыграл революционную роль. Мерси!

– Зачем? Я не для того его писал! Какое вы имели право?!

– Ха-ха-ха! Теперь все права – наши!.. А ты, дурень, лучше бы примкнул к нам, пока не поздно, а то твоя-моя Элиза выкинет какой-нибудь номер, или… или ее арестуют и тебя с ней.

– Почему? Она же художник. А я ее помощник.

Лебрен понизил голос:

– Я уже написал запрос, чтобы ее не считали гражданкой Франции, да, да! Пора и ее отдать вместе с королевой на суд народа.

– Как отдать?

– По законам революционного времени – су-дить.

– Вы не сделаете этого!

– Сделаю, – бросил тот и пошел прочь.

Наконец Мишель застал беглянку дома. Оказалось, она явилась лишь для того, чтобы забрать драгоценности. Роялисты бросили клич: жертвовать золото и драгоценности, даже церковную утварь, чтобы пополнить казну, накормить народ и сохранить себе жизнь. Мишель увидел ее, когда она уже выбегала из дома со шкатулкой в руках.

– Куда вы?

Она только помотала головой.

– Вы хотите это отдать на нужды революции, народу?

– Нет, я отдаю это ей! Королева в опасности, ее надо спасать, и есть человек, который сделает для этого все!

Она отбивалась от его рук, но он крепко держал ее.

– Не смейте! Вам надо немедленно уезжать из Парижа!

– Я не уеду, пока здесь королева! Погодите, мой милый! Поймите меня. Я люблю вас, но прежде всего – королева.

Она вырвалась и убежала. Мишель был в отчаянии. На другой день он обнаружил на двери прибитую доску со словами: «Здесь живет фаворитка королевы!» Со злостью оторвал доску – как поступить? Что сделать?..

Наконец понял: надо бежать. Но в чем? Необходимость побега застанет Элизабет врасплох; что она наденет на себя? Не брать же дорогие, причудливые платья, изобретать которые она великая мастерица! Мишель сбегал домой, принес простое крестьянское платье и спрятал его в саду, под кустами, возле иудиных деревьев. Написал записку, подождал и снова вернулся домой. Его беспокоил и Жак, вернее его отсутствие, того не было со дня похорон.

Войдя в его комнату без стука, остановился, пораженный. Жак сидел у окна спиной к нему, голова его была совершенно белая. Он стал седым! Господи, почему? Потерять любимую женщину в тот момент, когда, наконец, одолел болезнь тюремного одиночества!.. Жак молчал, тупо глядя в окно, на вопросы не отвечал.

Внутренний голос подсказал Мишелю, что надо вывести Жака из этого состояния. Усевшись на единственном стуле, он начал говорить, и много. О чем только ни рассказал, благо – происшествий хватало. Целую ночь не оставлял он Жака, и под утро тот вышел из столбняка.

Услыхав, что Мишель вместе со знаменитой художницей-роялисткой намерен покинуть Париж, Жак бросился прочь и вернулся с чем-то в тряпице. Это был пистолет.

– Возьми, пригодится в дороге. Возьми! – настойчиво повторял Жак, и Мишель, с пиратских времен знакомый с оружием, спрятал его в баул.

Утром, глотнув чашку кофе, наш рыцарь снова отправился на улицу Клери. Навстречу выбежала Элизабет и бросилась к нему на грудь. Она прочитала его записку.

– Надо немедленно уезжать, – не терпящим возражения голосом сказал он.

– Но я не желаю покидать город.

И тут он впервые прикрикнул:

– Прекратить капризы! Ваша жизнь в опасности! Вот ваше платье. – И он развернул сверток.

– Что это? Надевать это платье?

Он насильно потащил ее в дом. Натянул на нее платье, голову велел прикрыть шляпой-чепцом, чтобы не было видно лица.

Элизабет поразила его еще раз:

– А что, может быть, мы выпьем на дорогу? – и взялась за бутылку шампанского.

Разлили по бокалам, чокнулись. Глаза ее были близко, в них отразилось игристое вино, и он смело поцеловал ее в губы.

У дверей она снова вспомнила:

– Но как я буду жить без моих тканей, туник? Это фоны к портретам!

– Кýпите новые!

– Но у меня, кажется, всего восемьдесят франков в кармане.

– У меня немного больше. – Мишель тащил ее к калитке.

За воротами им предстало неожиданное зрелище. Возле соседнего дома остановилась телега, новые жильцы занимали мастерскую Мориса, скульптора, соседа Элизабет. Это ее отрезвило, и, уже не задавая вопросов и не выпуская руки Мишеля, она зачастила за ним следом мелкими шажками.

Когда по дороге встретили жуткое шествие с наколотой на пику головой, Элизабет зажмурила глаза и убыстрила шаг…

Ни ему, ни ей не были известны суждения философов-историков о том, что революция – это варварская форма прогресса. Дано ли нам увидеть, когда форма человеческого прогресса, действительно, будет человечной? А английский философ-насмешник Томас Карлейль съязвил: «Если бы Вольтер, будучи не в духе, вопросил своих соотечественников: “А вы, галлы, что изобрели?”, они могли бы теперь ответить: “Искусство восстания”. Это искусство, для которого французский национальный характер, такой пылкий и такой неглубокий, подходит лучше всего».