Текст книги "Золотой скарабей"

Часть 3

 
Свобода, мать увеселенья,
И роскошь с нею заодно
Изобретали наслажденья
Для тех, кому судьбой дано
Кидать сребра и злата кучи,
Как сыплют град небесны тучи.
Но время, лютый враг всего,
Щадить не любит ничего…
 
 
Завяли мягкие равнины,
Цветами воздух не курят,
Лужайки, тропочки, долины
Мальчишки всячинкой сорят.
Валятся стены зал огромных,
И в них не слышно звуков стройных.
О, время, лютый враг всего,
Щадить не любит ничего…
 

Иван Долгорукий

О, время!

У времени свои законы, своя судьба. Особенно в конце столетий, когда происходит как бы уплотнение и события громоздятся подобно извержению вулкана. Это роковые времена. События, прокатившиеся по одной стране, дают отзвуки в соседних странах, и время как бы играет с человеком.

В Париже пели «Марсельезу», стреляли, а звуки разносились по всей Европе, приобретая самые разнообразные формы. Как грибы после дождя, возникали тайные общества, людей охватывали мистические мысли. Там – медиумы и магнетизеры, тут – мартинисты и розенкрейцеры, где-то – поклонники Солнца и древних цивилизаций, особенно Египта. Именно в те годы для Петербурга были приобретены четыре фигуры сфинксов и изваяно множество рыцарей.

…В дачном месте, на Елагином острове, тихим солнечным днем собралось несколько человек, все в белых одеждах. И красивая дама с певучим грудным голосом под тихую музыку «переносила» собравшихся в иную реальность.

– Вы можете стать сильными и счастливыми, если научитесь отличать случайное от постоянного, если научитесь быть спокойными. Нельзя давать готовые ответы на вопросы бытия, мы должны сами преодолевать это. Нельзя вмешиваться в процесс эволюции, следует исходить из того, что требует ваша душа… У каждого свой путь эволюции, и вы рискуете сбиться с пути, если будете следовать советам случайных людей…

Низкий женский голос чередовался со звуками флейты.

…А вот другая группа – вольные каменщики. У них деятельный принцип – строить жизнь, мир, себя, как строят здание. В белых фартуках укладывать раствор и камни…

Во главе – князь Иван Лопухин.

– Мы призваны строить собственными руками свое внутреннее жилище, и камни наши – наши знания, открытия. Вы являетесь учениками ордена каменщиков и в то же время – учителями. Не следует осуждать тех, кто вам не нравится. Примите решение не быть похожими на них и иметь в душе свой идеал Ордена… Играйте в эту игру – великую и благородную, совершенствуйте свой внутренний мир! Счастье лежит в понимании и в знании, а также в любви к ближним…

…А это что за белая зала, в сумерках освещенная свечами? Здесь можно узнать некоторых наших знакомцев. Кто это, в белом парике, с лицом ясным, как летнее утро? Красив и благороден, глаза устремлены на что-то алхимическое, на колбу. Уж не произвел ли он удачный опыт по соединению ртути, меди, чего-то еще и не получил ли из них золота?

Мусин-Пушкин излагает теорию об одной из древнейших цивилизаций – славянской. О том, что вдоль рек Волги и Камы жили белокурые великаны, это потомки викингов. Они умели подковать лошадь и добирались через Кавказские горы, а также водным путем до самого Египта. Возможно, кто-то из них был при фараонах. Разве не свидетельствует об этом написание славянских букв «Ш» и «Щ» в египетских манускриптах?..

На Мусина-Пушкина с большим вниманием смотрит человек во взлохмаченном парике – это, конечно, князь. Любопытство его сравнимо лишь с любознательностью Николая Львова. А кто рядом с ним? То наш хороший знакомый, герой – Андрей Воронихин. К масонам его приобщил Строганов, и сперва ему нравилось наблюдать ритуалы, слушать беседы. Но нынче он к ним охладел. Впрочем, собравшиеся не спускали глаз с приезжего магистра, слушали его:

– Относитесь к природе как к самому прекрасному земному выражению Божественной сущности мира! Совершенствуйтесь, уважайте права человека, все формы жизни. Помните, что животные – тоже чувствующие существа, как и все живое. Разве не бываем мы покорены и очарованы разумностью, которую проявляют животные, – чтобы построить свои жилища, найти пищу, пару, защититься от хищников?.. Вспомните, что говорил Пифагор: «Пока люди будут безжалостно убивать существа низшей природы, у них не будет ни здоровья, ни мира. Сеющие смерть и боль не могут пожинать радость бытия и любовь». Наша мать – Земля, и нам надлежит припасть к ее изголовью и не причинять ей вреда и боли…

Магистр поднял картинку – изображение Тутмоса, рассказал, как этому фараону было видение: он должен основать тайный орден, связанный с языческими корнями и с космическими явлениями. Угадать их направление – значит познать истину.

Затем магистр спросил:

– Знаете ли вы, что человек, имеющий один из особенных символов Египта или Древней Греции – фигурку Нефертити, Клеопатры или жука-скарабея, – уже владеет тайными знаниями, ему открываются небесные явления?.. У нас есть владелец жука-скарабея, того, что может поднять тяжести гораздо более тяжелые, чем он сам. Но некоторое время назад была совершена кража, и скарабей исчез… мы его ищем, но недостаток знаний мешает обнаружить ценнейший символ Египта… Есть сведения, что люди невеликого роста, можно сказать, маленькие, черные, как черти, завладели фигуркой скарабея, сила перешла к ним… Эти люди ничего не производят, они лишены совести и чести, но сила сейчас на их стороне… Господа, заслужим ли мы того, чтобы вновь обрести золотого скарабея?..

Лица у присутствующих глубокомысленные, серьезные, все стремятся познать смысл слов магистра. И только один Долгорукий оглядывался по сторонам, подталкивал соседа Воронихина, а глаза его смеялись. В деревне, в сельском доме, среди пасущихся овец и жужжащих насекомых он все это давно понял.

А магистр с видом пророка пугающе-значительным голосом продолжал говорить:

– Человеческая жизнь есть слияние двух энергий – тела и души, которая воссоединяется с мировой душой В Древнем Египте душа изображалась в виде птицы, а тело – в виде статуэтки. Между этими двумя энергиями – пропасть, а искусство жизни, мастерство пребывания на земле заключается в соединении двух этих великих сущностей. У подножия сфинкса, между его лапами стоит жертвенник, и кто поймет смысл того жертвенника, тот станет посвященным. Ему откроются философия, высшее знание, тайна…

После заседания Долгорукий подождал Воронихина и напомнил, что они непременно вместе должны побывать у князя. Мол, посоветоваться ему надобно по строительным делам.

Устроились в зале. Слуга уже возжег камин: знал, что огонь в камине – княжья страсть, и растапливал его загодя.

Из князя, как из рога изобилия, посыпались новости и воспоминания. О годовщине свадьбы с возлюбленной Евгенией, а еще более о своих пензенских приключениях.

Таких терпеливых слушателей, как Воронихин, поискать. Его выдержка, спокойный нрав на князя действовали утешающе, а главное – ведь очень давно не видались. Укрепив большое полено в камине, он заговорил о своем пребывании в Пензе.

– Ох и повидал я там людей и попал в переплет!.. Вот скажу, как было дело с Улыбышевой Елизаветой Александровной. Супруга помещика, весьма сурового, она не была пригожа лицом, однако заманчива и ухватки имела самые соблазнительные, разговор приятный: начиталась романов и была мастерица обольщать людей… Началась между нами интрига, самая скромная и благопристойная… Но случилось однажды мне быть у нее в деревенском доме. Муж ее, всегда пьяный, бурлил и возмущал наше общество разными непристойностями. Мы играли в фанты, резвились, как водится в деревенских круговеньках. Довелось Елизавете Александровне на выручку фанта поцеловать меня в лоб. Я божусь, что не имел никакого преимущества… На другой день поутру узнал я, что Елизавета Александровна всю ночь не спала, будучи заперта мужем в конуру с борзыми собаками, и вытерпела от него разного рода ругательства… Я решился от них в тот же час уехать, но попытался быть ей хоть в чем-то полезным и жребий ее улучшить. Мною руководило желание защитить ее от тирана… И увез ее к отцу, чтобы ей стало спокойнее.

Из дома родителя своего Елизавета рассудила написать мне благодарное письмо… Начитавшись французских романов, писала затем все пламеннее и пламеннее (и я загорелся, как пушечное ядро). Но муж Улыбышевой не дремал, он уже послал письменную жалобу на меня в Петербург, поставил наблюдать за мной людей и, может быть, хотел даже меня умертвить. Скоро интрига сия сделалась известна всему городу. Письма наши перехватывали.

Дело приняло судебный оборот, более того: в одной записке я привел слова француза Мирабо и прочих возмутительных писателей… Меня обвинили в связи с якобинцами… Но я могу сказать, что, хотя, кроме романтического пустословия и неосторожности, ничего в наших письмах не было, однако это сыграло печальную роль в моей судьбе.

Любезный Андрей Никифорович (так тебя, кажется?), ты был во Франции, небось видал этого Мирабо? Ну и что он такое?

– Иван Михайлович, драгоценный князь, не пришлось мне повидать Мирабо… Сторонился я политики, к чему она мне? Иным был занят. Однако как можно поступать с женщиной – сажать с борзыми? Не понимаю. Вы, Иван Михайлович, ничуть не виноваты, а если и виноваты, то лишь в горячности, ваш нрав имеет свойство неосторожной быстроты.

– А как же иначе можно исправлять нравы в наших губерниях? Кругом казнокрады, самоуправцы и лихоимцы, и надо говорить им это в лицо, а еще лучше… спрятать несчастную жертву-супругу у ее отца.

– Однако, Иван Михайлович, не взыграла ли в вас в сей истории кровь вашего деда? Уж очень горячности много.

– Да… Вот еще и с протопопом отцом Александром было… Меня опять обвинили чуть ли не в антигосударственных действиях. Не терпел я пьянства, особенно среди светских мероприятий. А тот пришел на бал, сильно выпивши, можно сказать, мертвецки пьяным. Возмущенный, я посадил протопопа в полицейскую часть – на съезжую…

Поднялась против меня буря… А я чувствовал, что никакой христианский героизм не сотворит меня способным такое прощать. Я сторонился политики, государственных дел, всячески показывал себя честным человеком со своим пристрастием к просвещению и культуре – мечтал строить библиотеки, гимназию, театр и горячился при всяческих дурных обстоятельствах.

…За окном было тихо, но чувствовалось, что скоро пойдет дождь.

Князь взял сучковатое полено, с любопытством его оглядел и поставил стоймя на медный подстил.

– Прошка, подай грогу, штоф с «долгоруковкой» и холодной телятины. Да поищи мои чернила-перила.

Но, не дожидаясь, сам подскочил к секретеру и извлек из него листы желтоватой бумаги. Мгновенно, быстрым почерком что-то начертал. Высокий, худощавый, без парика, с поредевшими кудрями, князь встал в актерскую позу и с чувством начал читать:

 
                     Камин, товарищ мой любезный!
                     Куда как я тебя люблю!
                     С тобою в сей юдоли слезной
                     Заботы все свои делю…
 
 
                     Камин поленьями питаю,
                     Все думы в кучу созываю.
 

Князь перевернул полено и поведал еще одну историю:

– Была в Пензе, в монастыре игуменья Дорофея. И постригли туда надворного советника жену, Дарью Михайловну. Жила она прежде тихой семейной жизнью, только уж очень была жизнерадостная, в полном соку дама. И вздумали ее постричь в монахиню. И так жестоко, не спросясь!.. Я, конечное дело, вступился за нее. Не бог весть какие у нее грехи, но только… В обители Дарья Михайловна вздумала сделать в кельях балкончики. Ну и пошли пересуды, сплетни по городу. Поносили имя ее ни за что ни про что. Кричали: «К чему такие затеи? Анафема ей! Анафема!» Отчего же, помолясь в церкви Богу чистым сердцем, не постоять на балконе, не подышать воздухом в хорошую погоду?.. Как не вступиться было за нее! Ну и это дельце присовокупили к моим проказам.

Иван Михайлович пошевелил поленья, и пламя, словно вырвавшись из плена, заиграв, взметнулось вверх. Князь встал в торжественную позу и прочитал:

 
                     Все в мире лживо нас пленяет.
                     Где ж правда? – В небе обитает.
                     Внизу лишь только тень…
                     Я между тем сижу и греюсь:
                     Камин мой Двор, при нем я Царь!..
 
 
                     Сребро и злато – обольщенье,
                     Бедняк покойнее стократ…
                     Так думу думал я, вздыхая,
                     Воображал наш краткий век;
                     С собой беседу продолжая:
                     Не прах ли, мнил я, человек?
                     Постигнет и его кончина
                     Так точно, как среди камина
                     Теперь огонь щепы палит…
 

Андрей Воронихин, когда сталкивала его жизнь с Долгоруким, всякий раз вспоминал рассказ о его бабушке, легендарной Наталье Борисовне Шереметевой-Долгорукой. И особенно в те петербургские дни, когда ему нужна была нравственная поддержка, – с нее надо было брать пример, со схимонахини Нектарии. И он спросил о ней у Ивана Михайловича. Князь открыл письменный стол и вынул свой мемуар, где шла речь о Нектарии, и прочитал:

– «Схимонахиня, дочь фельдмаршала графа Шереметева, бабка моя родная. Она была за дедом моим, отцом моего отца, князем Иваном Алексеевичем, и по кончине его вступила сего числа в монашеский орден, в котором наконец посхимилась, и похоронена в Киеве, в Печерской лавре. Кто не знает истории сей достопамятной женщины в летописях наших? Кому не известны подвиги мужественного ее духа, героическая жизнь и кончина ее? Кто не прослезится, читая собственные ее записки о себе, ссылке мужа ее и общем пребывании ее с ним в Сибири? О ней говорить здесь много нет нужды, мало говорить о ней невозможно! Оставим собственную ее биографию. В сем сочинении рисуются одни только мои личные отношения к тем особам, коих имена приводятся на память, и так молвим только об них… Я родился еще при жизни ее, но застал ее уже в облачении монашеском.

Отец мой, путешествуя всякие три года в Киев для свидания с ней, возил и меня ей показывать. Так видела она меня полугодовым ребенком и потом четырех лет. Я худо ее помню, но знаю, что она меня очень жаловала и забавлялась моими резвостями в ее келье. Я сохранил доныне самые важнейшие ее письма к отцу моему, из которых видны смирение в духе благочестия того времени и горячая любовь ее ко мне, напоминающему ей драгоценное имя любимейшего супруга.

Рукописные ее записки… дошли до меня из рук отца моего; они были напечатаны, подлинник их у меня, как редкость священная, хранится, из особенного благоговенья к добродетелям ее. Я два раза был в Киеве и падал с умилением на гроб ее, который сровнен с землею и ничем по воле ее не украшен. Описавши мое путешествие тогдашнее в Украйне, я и об ней не пропустил с восторгом сообщить, ибо имя ее и подвиги заслуживают по справедливости вековечной памяти, по изречению Соломона: Память праведного с похвалами. Такова пребудет и ее, доколе не потеряется вовсе почтение к высоким добродетелям, к изящным подвигам души и сердца, и доколе лучи истинного християнского света будут озарять ум и сердце россиян, прилепленных к древнему своему отечеству и умеющих ценить деяния предков своих».

А дождь за окнами разошелся не на шутку. Гость и хозяин слушали его, и каждый думал уже о своем.

Спасение от бед для Элизабет

…После того, как наши герои покинули Францию, в том же направлении двинулась Элизабет Виже-Лебрен.

И вот она уже пересекла русскую границу. В жарко натопленной комнате – пышная постель с атласным одеялом из гагачьего пуха, большие и неудобные подушки да еще балдахин, не пропускающий воздух. Элизабет металась на постели, за всю ночь не уснула ни на минуту.

Близилось утро, а она боится взглянуть на себя в зеркало. Что с ней стало? Морщинки, которые уже не один год хитро вплетаются в такое милое, приятное лицо. Неужели они не смываемы?

Элизабет, должно быть, впервые изменила утреннему туалету. В комнате холодно, в России или плохо топят, или раскаляют печи так, что можно задохнуться. Ей привезли газеты о последних событиях в Париже. Невыносимо их читать, еще хуже оставаться одной, имея богатое воображение, представлять подробности случившегося. Когда Элизабет покидала Францию, надеялась, что минует пять-шесть месяцев, схлынет волна безумия, утишится Париж и можно будет вернуться назад. Однако…

Арестовали Людовика XVI. Он был хладнокровен, спокоен, как истинный король. Еще до его ареста красавец швед по имени Ферзен, давно влюбленный в Марию-Антуанетту, пытался устроить им побег. Но не удалось. Виже-Лебрен живо представляла, как остановили королевскую карету, как издевались над бедным семейством.

А начиналось все так славно, пели «Марсельезу», мечтали… «Вперед, сыны Отчизны милой!..» И вдруг – эта якобинская диктатура… Бедная королева! Людовик сказал: «Все отвернулись от меня». Сколько слез, должно быть, пролила эта красивая, гордая, умная женщина. Всю жизнь она слышала возгласы: Vive la Reine! – Да здравствует королева! А ныне она в тюрьме

Кровавые призраки вились в воображении Элизабет. Эти изверги, злодеи, негодяи казнили любимую подругу королевы, мадам Ламбаль. Изуродованный ее труп протащили перед окном королевы, какой садизм! Она, должно быть, не могла ни отвести глаз, ни закрыть их…

Колокольный набат проникал сквозь стены Консьержери, и королева затыкала уши, не в силах слушать. Она была слишком чувствительна, чтобы не услышать в тех ударах звуки собственного смертного приговора. Разъяренные диктаторы возглашали всё новые указы, законы – гильотина работала беспрерывно.

Им неведомо милосердие. Сколько ночей королева представляла, как взойдет на эшафот, как остригут ее роскошные волосы, как в шею вонзится гильотина. Какие надо иметь силы, чтобы смириться со всем этим!

Элизабет заливалась слезами. Она не думала о том, что ждет в будущем ее любимую Францию; она еще не знала, что жестокость воцарится, станет всесильной, а потом придет Наполеон, что о революции будут написаны тысячи статей и книг, и большая их часть окажется фальсифицированной.

И вряд ли в мыслях знаменитой художницы находилось место ее рыцарю-ученику-помощнику. А между тем она как раз ехала по дороге близ Пскова и Лавры, направляясь в Петербург. Как и для многих-многих французских аристократов, спасение от бед для Элизабет было в России.

…Два года провел в монастырских трудах в псково-печерской тишине наш странник Михаил. Ему открылась красота русской природы, ее задумчивых, туманных холмов, тишина лесов и полей вне времени, нарушаемая лишь колокольным звоном.

Сидя на низкой скамеечке перед сосудами с разноцветными красками, медленно постигал он премудрости нового ремесла. Иконописцы писали открытыми красками, не смешивая их, тональной живописи не признавали. Кажется, только благодаря «Троице» Михаил начал постигать смысл русской иконы. Отгонял от себя грешные мысли, молился, работал с утра до вечера. Но по ночам нередко чувствовал властную женственность, тонкую талию, нежные руки Элизабет. К счастью, наступало утро, он копал в огороде, носил воду, писал, и ночные видения таяли.

Возможно, что так бы и прижился Михаил в тихой обители, если бы не случай. Однажды в Печорах появилось знатное семейство. Помолились, испросили благословения у старца и уехали.

А после их отъезда Михаил обнаружил на скамейке газету «Санкт-Петербургские ведомости». На глаза попалось объявление: «Напротив Зимнего дворца для господ зрителей открыта выставка художницы Марии Луизы Элизабет Виже-Лебрен». Будто его толкнули в спину с обрыва. Он вспыхнул и затаился.

Но с той минуты только и думал о том, как попасть в Петербург.

– Отпустите меня, батюшка, – просил настоятеля.

Зачем – не говорил, упорно молчал, не поднимая глаз. Батюшка был добр, кроток и дал ему позволение.

И вот уже стучат по дороге колеса телеги, ёкает селезенка у лошади, колотится сердце ездока. Мягкая от пыли летняя дорога. Бледный, без солнца день. Редкий голос подаст кукушка, разнесется трель дятла, нежно откликнутся ему певчие пичужки. И кроются пылью придорожные васильки, ромашки, сурепки.

Дорога лесом, царственным сосновым лесом. Все замерло. Как морская раковина вбирает звуки моря, так лес поглощает шумы. Дорога в сосновых иглах. Радостно на душе Михаила. Кротость и умиление, как у старца печорского, а нетерпение прежнее.

Один день, и неугомонный странник в новом мире: Петербург, Зимний, Дворцовая площадь. Снуют экипажи, пешеходы, маршируют гвардейцы, звучит барабанная дробь. В небе тот молочный белый свет, которого более нет нигде. Подул ветер, и по шелковой синеве неба будто кто-то разбросал белоснежные подушки. Было от чего взволноваться. Постояв на берегу Невы, поглядев на ее плавно текущие воды, успокоив волнение, Михаил направился к выставочному залу, что напротив Зимнего дворца.

Только бы не сразу встретить Элизабет, не оконфузиться, не попасть в волну ласкового голоса. Может быть, ее там и нет. С опаской оглядываясь, он вошел в залу. Стал рассматривать картины.

«Дама в красном» с ребенком на руках. Свободно лежит ткань, знакомый прием Элизабет. Она всегда любила посадить натуру в центре, окружить подходящей тканью, тем самым выделив ее, как бы приподняв и сообщив ей что-то воздушное.

«Мужской портрет». Примерно тот же тип лица, что был в Париже у Любомирского, к которому так ревновал Мишель. Хорошо, однако явственно влияние Грёза…

А это что за красавица в восточном наряде? «Княгиня Т.В. Юсупова». Одна из самых богатых женщин России. Ее фигура утяжелилась оттого, что колени закрыты плотной тканью, зато выступили белизна светлого платья, гирлянды цветов и повязка на голове.

Из соседней комнаты донеслись движение, восторженный голос, подобострастные возгласы. Туда, оказывается, влетел невысокий человек с лентой через плечо, в коротком парике. «Наследник! Павел Петрович!» – разнеслось по залам.

Итак, любознательному читателю стало ясно, что Виже-Лебрен, несколько лет странствовавшую по Европе, судьба занесла, наконец, в Россию. Она давно об этом мечтала, а русский посланник в Вене пригласил ее официально. Разве не так бывает в жизни: если чего-то очень хочется, то непременно это придет. Воображение ее рисовало самую желанную картину: навстречу ей выходит императрица Екатерина. Немало королей и королев писала Виже-Лебрен, но эту?!

Слух о любимой портретистке французской королевы пришел в Петербург раньше, чем появилась она сама. Аристократические дамы знали о ее красивых, изящных портретах, знали о ней как о светской даме, разбирающейся в туалетах, истинной парижанке.

Благодаря содействию знатных вельмож Элизабет получила заказ на парный портрет великих княжон, детей Павла Петровича. Она каждый день бывала в Павловске, и скоро портрет был готов. Но он не понравился императрице, характеристика ее была просто убийственной. Элизабет тут же принялась переделывать портрет. Только не учла, что все, что не нравится государыне, находит защиту у великого князя.

Итак, выставочный зал. Входит Павел с супругой, а из другой двери смотрит Михаил. Навстречу наследнику летит Элизабет, разносится ее голос:

– Милости прошу! Хотите взглянуть на ваших малюток? Вчера я кое-что переделала.

Августейшая чета остановилась возле портрета. По лицу Павла пробежала тень. Однако, пока они лицезреют двойной портрет, прочитаем, что написала об этом сама Виже-Лебрен:

«Княжнам было лет по тринадцать-четырнадцать. Черты их лиц были небесны, но с совершенно различными выражениями. Особенно поразителен был цвет их лиц, настолько тонкий и деликатный, что можно было подумать, что они питались изысканной амброзией. Старшая, Александра, обладала греческим типом красоты, она очень походила на брата Александра, но личико младшей, Елены, отличалось несравненно большей тонкостью. Я сгруппировала их вместе, рассматривающими портрет императрицы, который они держали в руках. Их костюм был греческим, но очень скромным. Поэтому я была очень удивлена, когда фаворит императрицы Зубов передал, что Ея Величество была скандализована манерой, в которой я одела великих княжон в моей картине. Я настолько поверила этой сплетне, что поторопилась заменить туники платьями, которые обычно носили княжны, и закрыла их руки скучными длинными рукавами».

Мария Федоровна, похоже, была разочарована, она шепнула что-то мужу, выражение его лица стало кислым, и он сухо заметил:

– Ранее портрет был лучше… С вами сыграли дурную шутку.

Если вы думаете, что тут-то и вышел наш герой из-за двери, то ошибаетесь. Напротив, Михаил спрятался так, чтобы его совсем не было видно.

А Элизабет прикусила губу. Ей вспомнилось, как императрица резко обошлась с невесткой, женой Александра, появившейся на балу в костюме-тунике, который сочинила ей художница. Может быть, императрице просто не нравилось то, что напротив ее дворца каждое воскресенье собирается толпа и немало знакомцев уже стали поклонниками Виже-Лебрен. Это лишь раззадоривало парижанку, и она еще настойчивее жаждала добиться заказа на портрет Екатерины II.

Проводив высоких гостей, Элизабет с расстроенным лицом удалилась с выставки. Шла она так стремительно, что Михаил еле успел отскочить, на него пахнуло ее духами. Он так и остался стоять столбом у дверей, охваченный смутным беспокойством. Живопись ее ему понравилась; кажется, она стала писать еще лучше, а сама ничуть не изменилась – та же легкая походка, радостный облик. Неужели он вновь окажется в ее власти?

Из задумчивого состояния его вывел чей-то голос:

– Ба! Кого я вижу! Уж не вы ли это, старый знакомец?

Перед ним стоял Львов – та же юношеская стройность, та же бодрость и тот же умный, горячий взгляд.

– Николай Александрович!

– Сто лет – сто зим! Где ты пропадал, блудный сын? Как хорошо, что мы встретились. Пойдем поглядим эту парижанку.

«Какая удача! – подумал Михаил. – Послушать Львова, узнать, как он относится к художнице, да и просто снова взглянуть на ее портреты!»

Впрочем, Львов был явно чем-то расстроен. Он рассеянно оглядывался вокруг, извинился, поскучнел и простился. Всегда неожиданный, он так же внезапно появлялся, как и исчезал, – не уследишь за быстрокрылым Фебом!

Остаток дня Михаил провел в прогулке по Васильевскому острову. Миновал дом, в котором жил в юношеские годы, побывал в Академии художеств. Необходимо было купить какую-нибудь одежду, Элиза не должна его видеть в заношенном одеянии. На Невском проспекте были открыты двери всех магазинов, и Михаил вышел оттуда в камзоле цвета бордо, в белых чулках и белом шарфе. Ночевать он устроился в гостинице.

А на другой день Михаил и Элизабет все-таки встретились, можно сказать, столкнулись нос к носу на Мойке.

– Пардон, мадам! – пробормотал он.

– Месье? – живо откликнулась она и остановилась. – Бог мой, кого я вижу?! Неужели это Мишель?.. Мон амур?

Губы его непроизвольно растянулись в улыбке, синие глаза блеснули ярким светом, но он не мог произнести ни слова.

– Ты что, все тот же упрямый мул? Зато как возмужал, какой красавец!.. Что это у тебя, коса, парик? Их уже никто не носит.

– Нет, это просто длинные волосы, – смутился он.

– Ты даже не можешь поцеловать мне руку? – кокетливо спросила Элизабет.

Он прикоснулся губами к кончикам ее пальцев.

– Какая встреча! Сколько воспоминаний! Где мы ими займемся? Знаешь что, мы сейчас же пойдем в мой дом, это рядом, и будем говорить…

Дверь открыл молодой человек русской наружности.

– Мой помощник Петр, – представила его мадам. – Сядем вон там. – Она указала на кресла возле овального стола.

И начался разговор, похожий на полет стрекоз.

– Бог мой! Как мило все начиналось, а потом… Что мы пережили! Я никогда не прощу того, что ты мне изменил! Куда ты пропал в этом противном Неаполе?

Михаил отвечал что-то невразумительное, незаметно рассматривая ее лицо. Сколько мелких морщин, какая горькая складка возле губ, но та же трогательная беззащитность, покорявшая его.

Заговорили о России: как ей понравилось здесь?

– О, Россия! Это лучшее время моей жизни. Я в восторге от Петербурга! Почему ты молчишь?

Что-то удерживало его от признаний о Псково-Печерской обители. Он рассказал, как зарабатывает на жизнь лепкой, потолочными росписями.

– А еще я иногда пишу портреты бедных людей.

– Почему бедных? Они же не могут платить! – удивилась она.

– Зато у них богатые лица, у стариков выразительные морщины, в которых запечатлелась вся жизнь.

На лице ее появилось то капризное и властное выражение, которое он хорошо знал и которое означало: ей это неинтересно, она думает о другом. И в самом деле, Элизабет заговорила о Марии-Антуанетте.

– Ее пытались спасти, был один человек, настоящий рыцарь… Носил кольцо с выгравированной надписью: «Трус, кто покинет ее». В Тюильри пробрался в парике, под видом слуги, с фальшивым паспортом, подкупил консьержку. Он даже уговаривал Швецию и Австрию выступить войной в защиту королевы, так он ее любил!..

На глаза ее навернулись слезы.

– А вы любили кого-нибудь, Элизабет? – тихим голосом спросил Михаил.

– Любить? – Она пожала плечами. – Не знаю. Мне нравилось нравиться, я любила кокетничать, доводить флирт до… но у последней черты останавливалась. Они слишком легко поддавались мне, эти мужчины, ни один не заставлял меня мучиться. Кроме моего ужасного мужа. И – ничто не доставляло мне такой радости, как моя живопись, Мишель. Мон амур! – Она вскочила, как резвая лошадка. – Мы не можем сидеть, мне пора! Назначен сеанс у короля Станислава Понятовского! Мишель, ты придешь ко мне через несколько дней. От пяти до шести часов, непременно. Обещаешь? Я сама покажу тебе мою выставку.

Он кивнул. Молодой человек, по имени Петр, петербургский слуга, уже открывал дверь.

Когда Михаил в следующий раз отправился на выставку, он сделал крюк вдоль Васильевского острова, снова приблизился к знакомому дому, где когда-то провел немало дней. Смутные воспоминания об Эмме, Лохмане, о дьявольской скрипке… Неужели, действительно, те мошенники-лодочники были их сообщниками и выкрали его золотые монеты, в том числе Франциска I? Обманный, нечистый дом – скорее вон отсюда, через мост и к Зимнему дворцу!..

– Мишель, вот это – княгиня Голицына, – говорила Элизабет, переводя его от картины к картине. – Я изобразила ее в образе Сивиллы-прорицательницы. Нас познакомил граф Кобенцель. Мне нужно было подчеркнуть греческие черты лица, тяжелые волосы. Облик ее дышит благородством, грацией, и никакого жеманства, правда? Я прожила у них целых восемь дней, и какие это были дни! Она подарила мне браслет с вплетенными бриллиантами, а на обороте выгравированы слова: «Украсьте ту, что украшает свой век».

Портрет и в самом деле был хорош. В руках княгиня держит книгу; кажется, что слышен шорох переворачиваемых страниц и вот-вот раздастся сухое позвякивание бус.