Текст книги "Золотой скарабей"

– Прекрасно!

– Я думала, вы не оцените!.. А теперь пойдемте в Летний сад, прогуляемся. Там никто не помешает разговаривать.

О чем? Конечно, о приемах в петербургских домах, у Юсуповых, Голицыных, Нарышкиных, она была даже в Зимнем дворце и видела государыню.

– Представь себе, Мишель, узнав государыню, я уже ни о чем не могла более помышлять. Я представляла ее столь же величественной, как ее слава, а оказалось – она маленького роста… И очень полна, но лицо в окаймлении седых волос, приподнятых вверх, еще очень красиво. На широком высоком лбу лежит печать гения, взгляд умен и ласков. У нее румяное лицо с живым выражением и совершенно греческий нос. Ах, Мишель, как прекрасна и богата ваша страна – и никаких революций. Меня всюду приглашают, я даже слушала концерт роговой музыки, такого нет нигде в мире. Моя единственная мечта теперь – написать портрет вашей государыни. Уже идут переговоры.

Он слушал, кивал головой, хотя – не слишком ли много у нее тщеславных мечтаний? Элизабет перенеслась мыслями в Неаполь.

– Как же так, милый мой? Отчего вы тогда исчезли? Ведь там было так чýдно. Почему вам вздумалось нарушить установившийся порядок, огорчить меня?

Михаил отделался невразумительным мычанием.

– Впрочем, Андрэ тоже уехал… В Неаполе стало так жарко, что плавились краски, я не знала, куда спрятаться от этого пекла. Тебя рядом не было, а кто еще мог мне помочь?

Неужели игра, кокетство – неискоренимое ее свойство?

– Элизабет, вы всегда окружены таким роем поклонников, что для меня нет места.

– Но ведь то было ужасное время! Мне надо было как-то забыться после безумных дней в Париже.

– Ваша мастерская уцелела?

– Если бы я знала… – На глазах ее выступили слезы, крупные и прозрачные, она не вытирала их, они просто стекали по тонкой коже. – Город сошел с ума. Представь себе площадь, уставленную гильотинами. Ах, Мишель, тирания плебеев гораздо страшнее тирании королей.

Михаил спросил о Пьере Лебрене.

– Уф! Сторонник якобинской диктатуры, мой враг. Он ухитрился написать обо мне гнусную брошюру «Гражданка Виже-Лебрен».

– Дочь ваша с вами, вы по-прежнему дружны?

– Увы! Дети – это счастье в младенчестве и горе, когда они взрослеют… Дочь не считается со мной, не ценит мою живопись, завела роман с каким-то секретарем! Я так страдаю!

– Но разве не вы, Элизабет, говорили когда-то, что каждый человек – персона и нельзя ни на кого давить?!

– Говори-ила… И все же…

У него на языке вертелся вопрос, который он приберег напоследок:

– Скажите, замечательная художница, зачем я был вам нужен? Если вы сочли меня бездарным художником, почему не сказали сразу?

– Милый друг! Ты долго помогал мне сохранять душевное спокойствие, равновесие, а это не последнее, что есть в жизни. Я тебе благодарна. Ты просто слишком молод, ты еще в начале пути, а я… Единственное, что я люблю, – это живопись. Она дает мне уважение к себе, дает свободу, ту самую, за которую ратуют эти…

Да, она осталась той же, что была. Ничто, даже революция, не изменило ее. Легкая, изящная, непредсказуемая и талантливая.

– Когда я влюбляюсь в натуру, у меня получаются самые прекрасные портреты. Вы могли бы мне позировать? Эти волнистые волосы, это смуглое лицо, четко очерченные губы, фигура – просто созданы, чтобы вас писать. Свой автопортрет, надеюсь, вы уже сделали?

– Да нет, как-то не пришлось.

– Проказник! Шалун! Покоряете женщин и не имеете ни одного автопортрета?..

Он молча опустил голову.

– А я не теряю надежды на портрет императрицы.

– Вы видели, как писали ее наши мастера – Рокотов, Боровиковский?

– Нет. Ну и что! Я сделаю свой портрет – невидимый мазок Рафаэля, тонкий рисунок, нежные краски и восхищение помогут. А тебя, Мишель, по-прежнему тянет к грубым людям и резким мазкам? Не одобряю, учти. Между прочим, мне пора к моим зрителям! А вы, дорогой друг, так и не поняли, что живопись – самое прекрасное, что есть. Только власть над ней да истинная страсть делают человека счастливым.

Элизабет обычно не отпускала от себя своих поклонников, почти не давала им надежды, но и не отгоняла.

– А еще учтите, милый друг: манна небесная редко падает с неба, но… но надо быть всегда готовым и держать в руках тарелочку. – Она рассмеялась.

Как и в прежние времена, Мишель опять мог бы тенью следовать за своей королевой, однако – все изменилось. Он пробормотал про себя: «Иди налево, французская королева, а я – в другую сторону».

Демидов – вот его главный спаситель и опекун, вот о ком надобно подумать. Прокопий Акинфович скончался, значит, надо посетить его могилу. Она, конечно, в Москве. И, дав себе слово исполнить завет благодетеля, Михаил решил: при первой возможности посетить в Москве могилу Демидова.

На набережной Невы

В один из дней Екатерина, одетая в шелковый капот и флеровый белый чепец, несмотря на свои 65 лет имевшая свежий, прекрасный цвет лица, рано села за стол. Берясь за бумаги, она надевала очки и говорила секретарю:

– В долговременной службе государству мы притупили зрение и теперь принуждены употреблять сей снаряд. Говори, что передают из Парижа.

Она была спокойна, умела слушать, и секретарь читал доклад.

– Революция во Франции свершилась, королевская власть уничтожена. Это восстание сопровождалось убийствами, вызывающими содрогание. Жестокость и зверство французского народа проявились во всех этих событиях…

На крупном, с сильным подбородком и почти галльским носом лице императрицы не отразилось ничего; может быть, только глаза могли ее выдать, но она прикрыла их. Между тем внутри ее все кипело. Как долго она была увлечена свободой. Верила французским мудрецам-философам, читала Руссо, переписывалась с Вольтером, принимала Дидро – и что же? Чем все обернулось! Пусть Екатерина не любила Марию-Антуанетту, считала ее мотовкой, виновницей всех бед Франции, и все же не дай Бог оказаться на ее месте. Французскому послу Сегюру Екатерина высказывала то, что думала о политических делах:

– Ваше среднее сословие слишком много требует, оно возбудит недовольство других сословий, и это разъединение может привести к дурным последствиям. Я боюсь, что короля принудят к большим жертвам, а страсти все-таки не утихнут. Французские короли не сумели воспользоваться расположением умов своего окружения. Надо было Лафайета сделать своим сторонником, защитником.

О, эти «надо бы», «я бы»! – кто только не пытался ставить себя на место неудачных правителей. В суждениях Екатерины был резон, сильная сторона ее ума заключалась в реалистичности. Она не терпела мечтателей и фантазеров, наподобие своего сына Павла, считая, что от романтиков происходят все беды. «Идеалисты имеют твердые принципы, отличаются нетерпимостью, и со временем из них вырастают диктаторы, – говорила она о республиканцах. – Они еще себя покажут». И была права. Крайний революционер Робеспьер, бывший послушным учеником Руссо, мечтавший о равенстве, беспощадно лил кровь. Ученики рождаются, чтобы уходить от учителей.

Однако ни о чем таком Екатерина вслух, для секретаря не говорила. И он заносил в свою тетрадь лишь скупые сведения об императрице: «Сегодня не веселы. Гневались, были слезы. Не выходили, меня не спрашивали… бумаги посланы мне через Зубова».

Секретарь не смел нарушать молчание. Лишь когда она обращала на него взор, говорил:

– Ваше величество! Множество французов покидают родину и оседают в России.

Она сухо ответствовала:

– Мы будем принимать у себя только тех французов, кои дадут присягу по изданному образцу. Прочих удалим, чтобы не было заразы в нашем отечестве.

В дверях появился секретарь, доложил о приходе Дмитриева-Мамонова, кратковременного и недостойного ее фаворита. Прежде были у нее орлы – Григорий Орлов, Григорий Потемкин, но с некоторых пор их жестокой властности предпочитала она юную ласковость. За что любила Ланского? За чистоту взора, за мягкую и скорую реакцию на любое ее слово. Еле пережила его смерть, до сих пор мучилась: кто его отравил?

Дмитриев-Мамонов – совсем иное, смазлив, приятен, утешителен, был бы хорош. Но своим прозорливым умом она догадалась о его чувствах к фрейлине Щербатовой по тому, какими пятнами покрывалось его лицо, когда она входила. А во-вторых, ей стало известно о приверженности красавца к масонам. Этого еще не хватало! У дверей ее неотступно выстаивал Платон Зубов, кажется, способный к государственным действиям.

Безбородко, не спускавший глаз с Екатерины, заметил ее странную, загадочную улыбку и поразился, сколь подобна она Джокондовой улыбке Леонардо да Винчи. Впрочем, через мгновение улыбка исчезла, и императрица лукаво взглянула на секретаря:

– Старый любезник, каков урок преподала я тебе с актеркой Урановой, а? У нее-то истинная любовь. А ты все волочишься за другими женскими юбками… Хм, французы? Сколько бед они натворили. Еще граф Калиостро свел с ума Петербург своими гаданиями, предсказаниями и прочей чепухой. Пронеслась молва, что одна бедная мать принесла к нему умирающего мальчика и на следующий день получила здорового. Только оказалось, что это был чужой ребенок. Екатерина даже написала пьесу «про обольстителя».

…Приходилось ли вам, дорогой читатель, обращать внимание на странную закономерность жизни: она наносит удар в спину тогда, когда менее всего его ждешь? А то еще и так бывает: жизнь приучила к пинкам и зуботычинам, ты смирился с участью, и вдруг подарки, один за другим, так и сыплются на тебя, и ты не можешь отказаться ни от одного? Удачи тоже надо уметь принимать.

И еще есть странная закономерность в стремлениях мужчины. Знает он девушку милую, ласковую, но не влечет она, а другая – явно ему не по плечу, дерево не для его топорика, но именно она занозой вонзилась в сердце.

Совсем иное дело у Львова. Маша стоила семи лет ожидания, и деревце было как раз по нему – оттого-то и семейная жизнь покатилась у них, как колобок по маслу. Но и там бесенята ухитряются подставить подножку. У Львова удачи-то как раз и явились в виде бесенят: столь быстро стало происходить его возвышение по лестнице жизни, что 24 часов в сутки ему стало мало.

Музыка – архитектура – поэзия – сочинение музыкальных произведений – служба при Безбородко – литературный кружок, а еще инженерные увлечения – горное, металлургическое, угольное дело. Ну и любопытство к розенкрейцерам.

Так что Машенька почти не видала своего муженька. Оттого-то меж ними происходили диалоги вроде этого:

– Завтрашний день ехать мне к Глебову, в имение Раёк, архитектурный проект утвердить. Поедешь со мной, Машенька?

– Ах, скажите, пожалуйста, поеду ли я? Да тамошние дамы окружат тебя, а мне и места не будет, они такие непоседы!..

– Надобно мне еще обсудить построение городского колодца в Торжке, а то люди таскают воду издалека, маются. Над колодцем сооружу пирамиду. Изучал свойства египетских пирамид, так и надобно строить.

– Прихоть свою соблюдаешь, Львовинька. Не укатали еще сивку крутые горки.

– Не-е… Надену я зеленые панталоны, желтый сюртук, шейный платок цвета беж и всем дамам в Торжке буду люб.

– Ну так пусть! Мне никакого дела до них нет. А только ежели ты сломаешь где-нибудь голову, что будем делать с малышами? – Тут Маша вытерла слезы, сердце мужа не выдержало, он сдался. Что делать, коли в сердце пламень любви не угас?

– Ну хорошо, я не еду! – согласился Львов, и она бросилась к нему на шею. (А известно, что заключенный в объятия человек – это уже совсем иной человек.)

– Ах ты, егоза торжокская, ах ты, неугомон! – шептала она. – Да еще и моралист-стоик, все-то тебе нипочем.

Николай Александрович получил уже чин коллежского чиновника, стал членом Российской академии. Львовых принимали в Зимнем дворце. В скором времени ему опять ехать в свите государыни из Петербурга в Москву и обратно. А отправлялась туда Екатерина неспроста: старая столица была у нее под подозрением. Там был Новиков, там были мартинисты-иллюминаты, там строил дворец Баженов, замеченный в неблагонадежных компаниях.

Не без иронии, свойственной ему, Львов так отчитался о поездке: «Путешествие продолжалось весело и благополучно, а по приезде в Москву и суетно, и хлопотно».

Зато на обратном пути случилась радость. В Торжке императрица с помощью серебряного молоточка и лопатки заложила камень в основание церкви в честь Бориса и Глеба. План Львова, влюбленного в Торжок, удался. Угодливости в поведении его с императрицей – ни на грош. Но выражений типа: удостоила меня своим разговором в несколько слов – сколько угодно. Когда-то делал он барельефы для здания Сената, всесильный Вяземский заметил: «Что это, батюшка, истина у тебя представлена в бесстыжем виде?» Львов не растерялся и рассмеялся: «В Сенате голая правда бывает ли? Бесстыжей истине там не по себе, так надобно прикрыть».

В кружке Державина – Львова обсуждали французские и прочие события. Однажды даже попал в их дружеский кружок Воронихин.

Львов, как и Андрей, – архитектор, оба не идут по стопам Растрелли, а жаждут собственного, русского стиля. Круг для Львова – символ единения и дружбы, Андрею ближе большие поверхности, пространство.

– Вдохновляюсь я, – говорил Николай Александрович, – идеей солнца. Я всегда хотел выстроить храм Солнца. Такой храм должен быть сквозной, и середина его – портал с перемычкой, коего обе стороны закрыты, а к ним с обеих сторон лес.

Мария Алексеевна говаривала мужу: «И все-таки, Львовинька, ты неугомонный. Пора бы тебе от стаккато переходить к анданте кантабиле, а у тебя все аллегро да аллегро».

Мало ему всех занятий-дел – взялся еще за разработку каменного угля. Бедная Мария Алексеевна! Она ждала третьего ребенка, а муженька видела, дай Бог, раз в месяц. К тому же возвращался он после угольных дел исхудавший, больной, но на лице неизменная улыбка, весел, ожидает приятных новостей.

От Безбородки пришло новое известие: Львов включен в царскую свиту. А Мария Алексеевна осталась в деревне до зимы… То-то жизнь! Из чего? «Из дыму».

Мир, как море, бурлит, волнуется, не утихая. Вырываются с корнем деревья и носятся по безбрежной водной стихии. Час затишья обманчив, просто задремал демон. Давно ли кончилась одна русско-турецкая война, уже идет вторая, и победителям, а тем более побежденным, не до французских трагедий, у них разыгрываются свои.

Чего только не случается во взбаламученные времена! Растут, как грибы под дождем, маги и чародеи. В Россию потянулись фокусники и авантюристы. Бушует жизнь, как море-океан, и волны, брызги долетают чуть не до каждого дома.

Забавны дворцовые нравы екатерининской поры. Фрейлины создавали себе кумиров, поклонялись им, и это бывал, как правило, тот самый фаворит, которого избирала Екатерина. Сперва Орлов, потом Потемкин, потом другие. Как любили они писать любовные, то слащавые, то ворчливые записки.

Забавны и отношения супругов и супружниц к новым фаворитам. К примеру, любимой подругой Марии Федоровны была давняя симпатия Павла – Катенька Нелидова. Они вместе смягчали вспыльчивый нрав императора. А когда взор его слишком долго останавливался на какой-нибудь новой девице – о, как дружно они ее отстраняли от чувствительного сердца Павла Петровича!..

…В океане восемнадцатого столетия белели белые паруса, паруса Дружбы. То был век фаворитов, комических сцен и Дружбы, проверенной временем. Она – определенно – ценилась выше любви. Помните, как отправленный в далекую Смирну Иван Хемницер писал: «О дружба, прощайте!»

И все же: явится любовь – растает дружба. Крестовые братья Мишель и Андрей, странно, не искали встреч в Петербурге. Не искали или просто не встретились оттого, что сперва вмешалась любовь, а потом рок, судьба…

Элизабет, встречавшая Михаила, ни словом не напомнила об Андрее, да она и Мишеля не без труда узнала: слишком изменился он за время, проведенное в монастыре. Он с большой охотой разговаривал с Львовым, тот рассказал о своем имении Черенчицы, о построенной им усадьбе Глебово-Стрешнево. Все вымерил по циркулю, нарисовал: ограда, балюстрада, подсобные строения, кукольный театр. Прозвали имение Раёк, маленький рай.

– Поглядеть бы! – заметил Михаил.

– Поезжай в Тверь – увидишь. И парков я там немало насадил, сразу узнаешь. Липы в младенческие годы разделял я надвое, натрое, вырастали они – и получались как канделябры. «Неволя скачет, неволя пляшет, – запел он, – неволя песни мои поет».

На прощанье со всем радушием Львов пригласил гостя к себе в имение Черенчицы.

– Придет весна, затем лето – будем ждать тебя. Повидаешь мое многочисленное семейство.

Но прежде – надо посетить могилу Демидова, съездить в Москву. Михаил странствовал и думал.

Завещание Демидова

Мишель простился с Виже-Лебрен. Чувствовал, что навсегда. Он наконец-то вырвался из сладких объятий. Как глупо вел себя в Неаполе! Не имея никаких прав, вздумал ревновать эту неукротимую женщину. Из-за того, ни с кем не простясь, отвернувшись от старого друга Андрея, уехал. А куда тот подался? В Англию, в Россию? Михаилу в Печерах открылись иные миры. Найдут ли сии открытия место в его живописи? Христос, Богородица явятся ли еще раз?

Там научился он каяться, сожалеть, прощать и помнить об ушедших. Мать, отец? Он их не знал и не мог навестить их могилы. А Демидов – главный его отец, он дал золотые монеты, открыл мир. Пусть те монеты украли мошенники, но он-то, пройдя, можно сказать, огонь и воду, не погиб, не потерял себя.

В Москве, придя к дому Демидовых, Мишель разговорился с лакеем, спросил, где похоронен Прокопий Акинфович.

– Да там же, где и жил, в Москве, – получил ответ.

…В то время, когда повзрослевший отрок угождал в Неаполе мадам Лебрен, чудак, богач, горнозаводчик Прокопий Акинфович Демидов издавал глухие стоны, крики – он прощался с жизнью по причине движения камней в его исполинском организме.

Лежал на широкой кровати, под синим балдахином, а вокруг суетилось многочисленное семейство, пребывая, надо сказать, в трепете и ужасе. Картина эта могла бы напомнить античные времена, к примеру, «Прощание с телом Гектора». Человек-гора возвышался под балдахином; голландское покрывало было смято, бледные старческие руки перебирали полотно, а из-под розового колпака вырывались душераздирающие крики: приступы почек в те времена лечили худо.

– Выше, выше, олухи царя небесного! – кричал он. – Подушку под голову!

Лекарь слегка приподнял подушку, ворча:

– Сие опасно. Водянка может быть, ваше сиятельство. Потерпите.

– Кому я сказал? Цыц и перецыц! Выше подушку, я сказал! Татьяна, куда пялишь глаза?

С Татьяной Васильевной Демидов не один год находился в близких сношениях, однако венчаться не желал. Тут стояли дети от первой жены Демидова, Авдотьи Тарасовны, – они говорили, что он загнал ее в гроб!

Татьяна была моложава, терпелива без крайности, она уже родила четверых детей, но венчания с барином не было. С двумя сыновьями от первой жены старик перессорился: посылал их учиться в Гамбург, однако толку в том не узрел. Оттого прогнал их, а потом выделил им одну деревеньку на 30 душ – курам на смех?

Думал Демидов о смерти, но без страха, а более со злобой: столько дел недоделано! Требовал поднести к нему иконы:

– Коностас сюда!

– Да что ты, батюшка, разве можно?

– Цыц! Сказал – коностас сюда!

Но тут, видно, боли в обширном организме утихли, голова склонилась набок, и – уже тише – больной проговорил:

– Видно, еще раздумала косая меня забирать… Все, Татьяна, не реви! Как отпустит меня – в церкву пойтить можно.

Та обрадовалась и прильнула к его груди.

Демидов затих, задумался, и в глазах его, широко посаженных, заискрилась некая мысль о детях, сродниках, о богатствах. Быть может, вспомнил и подкидыша, недоросля Мишку, к которому когда-то прикипел сердцем: уж очень бойкий был, и не пожалел для него золотых, однако… Обещал тот написать, как все сладится, ан нет, не написал. Тьфу! Неблагодарные все! Спросил:

– А где брат мой Николай Акинфович?.. Письма есть?

Какие письма имел в виду Демидов, чего ждал?..

Однако на другой день поднесли на серебряном подносе сразу три письма. Первое было от начальника углежогов: вдоль Чусовой, в густых лесах рыли ямы, сжигали в них дерево, угольщики влезали и шуровали в ямах с угольями. То и дело загорались на них порты, зипуны, росло число несчастных случаев… Прокопий Акинфович читал письмо, и ни один мускул не дрогнул на его оплывшем лице, он только процедил: «Ироды бестолковые!» Управляющий с Шайтанки жаловался на вогулов, которые молятся болванам, а заодно и на старообрядцев, не желающих работать в штольнях… На то, что появились в тех краях фармазоны, ищут будто золото и мысли грешные внушают… Что еще за фармазоны? Жаловался на всех управляющий, а где голова? Сам почто на скиты лается? Там живут уважительно.

– Эх, дурьи головы без мозгов! Далеко я от вас, а то бы надавал батогов лешакам! – ругался Демидов. Но – увы! – ничто, окромя ботанического его сада, цветов да заморских растений, не занимало Прокопия Акинфовича.

А это что за писулька? Штемпель какой-то не нашенский – заграничный? То Мишка, Богданка? Буквы косые, будто и не учился. А что написано в той цидульке? Всего ничего. Кланяется своему благодетелю, путешествует, видал многое, а теперь вот в Париже… В Россию всенепременно приедет и тогда много расскажет…

Эх, Мишка, Мишка, долго же ты молчал, свиной сын! Не дождусь я тебя с твоими байками…

В ту ночь и правый бок, и спина так мучили Демидова, что уснул он только под утро. Зато увидал чудной сон.

Будто едет по реке Чусовой к своему охотничьему домику, а на нем, над дверью оленьи рога приколочены, и рога те резные, настоящие, золотые. И выходит ему навстречу девка красоты невиданной и говорит: «В подземелье домика твоего поклала я золотой слиток, с кулак будет… Не забудь…» Туман вдруг окутал красавицу, она исчезла, а на том месте – ледяной пруд в тусклом свете, хмурые тучи, горка за горкой поднимается. На верхнем взгорье изба здоровенная, жердяная изгородь. Сосны-великаны в тумане… И опять голос нездешний: «Не бойся, твои места, родные… Однако сколько людей напрасно тут сгибло – что будешь делать?» И опять заволок все туман…

Демидов открыл глаза, и такие они были ясные, такая голова чистая, ровно через сито мозги просеяны.

В тот же день велел призвать к себе Татьяну и на Успение заказать венчание. Душа его вроде успокоилась. Однако тело не подчинилось благим мыслям, и его опять стали мучить по всему телу колики…

После нового приступа велел Татьяне созвать сродников, найти стряпчего – Демидов будет диктовать новое завещание! Найдите толкового стряпчего.

И закрутилось дело. Брат советовал одно, сыновья – другое. Откуда-то взялась шустрая говорливая дама, петербургская, и обещала позвать ловкого стряпчего.

Снова собрались сродники, а с ними черный человек с бакенбардами (их редко кто носил), законник и русских, и заморских дел. Прокопий Акинфович, ни на кого не глядя (ибо он почти ослеп), стал медленно, с остановками диктовать завещание. Руки его отяжелели, он положил их на одеяло, и они утонули, как ложка в киселе.

Главное для него было – сберечь ботанический сад, цветники, экзотические растения.

Второе – найти дельного управляющего для Воспитательного дома.

Далее пошли дети, внуки, снохи, девери – всем по мелочам. А наследницей определил Татьяну Васильевну. Хоть и долго не признавал своей женой, а все же венчался, – и теперь на душе его стало потише.

Уральские заводы, Чусовая, железная руда, медные рудники, серебряные… За все пусть она без него строго спрашивает.

– Будет, батюшка, будет! Утомишься… Брат твой Николай теперь за главного.

Демидов прикрыл глаза, минут десять все пребывали в молчании. Человек с бакенбардами усиленно писал. Толковый, видно, стряпчий… Вдруг больной что-то вспомнил.

– А помните, посылал я недоросля учиться в заграницу?.. Богданко… Ежели он объявится, ежели живой, так ты, Татьяна, сходи с ним на мою могилку. Пусть прочитает слова, которые я велел на камне написать, поняла?.. Да покажи его сыну, Анатолию, – тот шибко головастый в искусствах. Похвалит картинки его Анатолий – тогда еще один пункт будет в моем завещании.

Все насторожились, супруга замахала руками: «Да будет тебе, батюшка! Лежи покойно…» И все же вспомнил про тот пункт:

– Есть у меня одно тайное местечко, охотничий домик на Чусовой.

Черноусый стряпчий напрягся всем телом, кажется, даже вытянул ухо:

– Где, ваше благородие?

– Не твоего ума дело! Татьяна даст ему карту и мое повеление: построить храмину, деревянную, на нашей, демидовской заимке, покрыть ее штукатуркой и разрисовать предками нашими… мохнорылыми. Ну и кого хочет – пусть намалюет Богданко. И пусть ищет Мишка Богданко в тех местах клад… Кто имеет дар особенный, тому клад полагается. Помнишь, Николай, как… девка одна нашла там слиток золотой? А напрасно загибшим моим людишкам пусть поставит крест великий.

Родня в почтении молчала. Хозяин утомился. И только стряпчий что-то торопливо записывал в своей папке. Черные волосы закрывали уши, лоб, а носом он чуть ли не касался черной папки…

– Дочери мои, дуры стоеросовые! – вдруг возвысил голос Демидов. – Зарубите на носу: не след просить за все Господа! Ничего не просите – только благодарите!

Опять махнул рукой и слабым голосом сказал:

– Идите все! Собороваться надобно…

Про все про это узнал Михаил, когда объявился в Москве. Не узнал лишь того, что дама из Петербурга была та самая Эмма, а стряпчий – ее любезник.

Жизнь, как известно, развивается по кругу или по спирали. Вот и Мишка-Мишель вновь, как в детстве, оказался в Москве. Посетил Нескучный сад, в котором когда-то изображал купидона по велению Демидова. Сад разросся.

Прокопий Акинфович посадил в нем более двух тысяч растений, они спускались террасами к Москве-реке. Родители, братья его строили заводы на Урале, выплавляли чугун, железо, а чудак Акинфович, изменив родовому делу, предался естественным наукам. Прах его покоился на Донском кладбище.

Стояла тихая осень, безветренная и туманная, деревья в глубокой задумчивости. Липы еще зеленели, а клены уже медленно и торжественно роняли широкие светящиеся листья. Золотые россыпи мелких березовых листочков лежали вокруг коврами. Побродив по Нескучному саду, Михаил отправился в Донской монастырь.

Слева от храма нашел монумент. На плите надпись: «Сию гробницу соорудила супруга Татьяна Васильевна 1789 года. В течение сей временной жизни по всей справедливости приобрел он почтенные и безсмертные титла усерднейшего сына Отечества и друга человечества, пожертвуя в пользу обоих большею частию собственного своего имения, за что возведен был на степень действительного статского советника…» Дальше было неразборчиво.

Михаил поклонился, перекрестился и, войдя в церковь, заказал по Демидову молебен.