Текст книги "Золотой скарабей"

Прощай, Европа!

Трудно передать, что происходило с Андреем, когда там, в Неаполе, обнаружилось исчезновение Мишеля. Элизабет тоже недоумевала, однако в душе догадывалась о состоянии своего ученика, раба, пажа, несчастного влюбленного. Казалось, в лице Андрэ она обрела нового раба, однако… он чуть ли не в тот же день покинул Неаполь.

Гул Французской революции не умолкал. В Париж и из Парижа, из Петербурга летели письма, полные жалоб, стенаний, неясных ожиданий и просьб. Какой сгусток страстей, какая пылкая жажда свободы, сколько любви и оправданий, ненависти и доносов! И депеши, депеши… Александр Строганов – сыну в Париж, русское посольство – в Министерство иностранных дел, Симолин – Екатерине II, Поль, Жильбер Ромм – старому графу…

Письма Поля первых месяцев полны сыновней любви, о Париже писал он в спокойных, прохладных тонах. Но постепенно события все более захватывали. Ромм вовлек его в газету «Друг народа», в члены Якобинского клуба, в Национальное собрание.

С Теруань де Мерикур – Тери – он был неразлучен… Была ли она влюблена в Поля? Скорее, он вписался в ее планы – ей лестно, что русский граф рядом с ней и с революцией. Недаром одна девушка из их компании написала: «Очер не мог устоять перед чарами беспутной Юдифи, тем более опасной для русского юноши, что в любви она была холодна, в противоположность неистовству своих политических взглядов».

Ранние половые связи, распущенность, смелость, экстремизм – всё вливалось в революцию.

Как торжествовала Тери, когда возглавила шествие в Версаль! Из русского посольства в тот день полетело письмо в Петербург: «Новое восстание, трагические и гибельные последствия которого неисчислимы, повергло Париж и Версаль в ужас… Женщины хотели ворваться в апартаменты королевы, против которой они, по-видимому, имели злодейские намерения».

Об этом стало известно и старому графу Строганову. Впервые, кажется, он перепугался. Как человек, верный Екатерине II, он сразу написал письмо в Париж Жильберу, письмо вкрадчивое, деликатное, можно сказать, в извинительном тоне:

«Любезный Ромм, я давно противился той грозе, которая на днях разразилась. Сколько раз, опасаясь ее, я просил Вас уехать из Парижа, совсем выехать из пределов Франции. Право, я не мог яснее выразиться. Вас не довольно знают, милый Ромм, и не отдают полной справедливости чистоте Ваших намерений. Признано крайне опасным оставлять за границей и, главное, в стране, обуреваемой безначалием, молодого человека, в сердце которого могут укорениться принципы, не совместимые с уважением к властям его родины… Говорят, что вы оба состоите членами Якобинского клуба, именуемого клубом Пропаганды, или Бешеных. Буря, наконец, разыгралась, и я обязан отозвать своего сына, лишив его почтенного наставника в то самое время, когда сын мой больше всего нуждается в его советах».

Конечно, лишиться Ромму такого ученика, как Поль, было настоящим ударом. Ответное письмо его выдержано в сухих, официальных тонах. Ромм объяснял нежелание покинуть Францию заботой о воспитании юноши, он надеялся сделать его «правоверным сыном Революции».

Увы! Все повторяется на свете, и приметы бунтов сходны. Не напомнит ли нечто знакомое нашим любезным читателям отрывок из письма современницы Павла и Ромма: «Юность любит перемены. Я, как и эти господа, с головой ушла в революцию. Мы читаем вместе все газеты и говорим только о государственных делах. Бабушка смеется над нами. Она ничего не понимает в политике и высмеивает все, что мы говорим…»

Санкт-Петербург приходил от таких вестей во все большее волнение. Императрица уже знала о «неподобающем поведении» юного Строганова, она недовольна отцом, а на парижских донесениях написала резолюцию:

«Читая вчерашние реляции Симолина из Парижа, полученные через Вену, о российских подданных, за нужное нахожу сказать, чтоб оные непременно читаны были в Совете сего дня и чтоб графу Брюсу поручено было сказать графу Строганову, чтоб он, Строганов, сына своего из таковых зловредных рук высвободил…»

В последовавшие затем дни Екатерина ни разу не приняла старого графа – ни карт, ни шахмат, ни веселой болтовни. Больше откладывать было нельзя: императрица гневалась. И граф принял решение: послать во Францию своего племянника, полковника Новосильцева, чтобы он привез Павла в Россию. (Тот уже доставил в Россию мраморный бассейн.)

…О событиях прошедшего дня Екатерине доносили каждое утро. В первую очередь о Франции, а во вторую – о русско-турецкой войне, где находился Потемкин, в третью – разное, как говорим мы теперь.

Потемкин же, не получая приглашения своей возлюбленной, будучи в армии, в 1791 году решил ехать в Петербург. Его волновало то, что у дверей царской опочивальни все чаще маячила длинная фигура Платона Зубова. Потемкин обладал истинно мужским нравом и не мог просто так с этим примириться. Воюя с турками, он думал о том, как возвратиться в Петербург и вернуть сердце государыни. Она подарила ему Таврический дворец, и, пользуясь сим обстоятельством, он задумал устроить в том дворце праздник-бал, такой, чтобы Екатерина пришла в изумление и, может, вернулось бы прежнее.

Объявив в армии, что нездоров, что ему надобно вырвать зуб, Потемкин прибыл в столицу. И дело закипело: тысячи работников, художников, обойщиков трудились днем и ночью. Позади дворца соорудили холмы, павильоны, речку, даже водопад, на площади расставили столы для угощений, сделали качели, подготовили торговые лавки для народа, подарки!

Люди в назначенный день собрались рано (как же русскому человеку не порадеть на царском празднике?). Уже замерзали от холода, а государыни все не было. Разумовские, Строгановы, Салтыковы, Голицыны, даже наследник с супругою прибыли, а ее все нет.

Вдруг по чьему-то мановению народ ринулся к столам с криком «ура!», и все съестное пошло гулять по рукам, по несытым желудкам! Именно в этот момент появилась императорская карета, которая была вынуждена пережидать столпотворение.

Расстроенный Потемкин вышел навстречу и подал руку Екатерине.

В подготовке праздника, в сочинении его приняли участие и Державин, и Львов, но дирижировал всем Потемкин. Он был в алом фраке, черном кружевном плаще, в шляпе, унизанной огромным количеством драгоценностей.

Сколько было гостей на том «любовном» представлении? Три тысячи. Сколько горело свечей в колонном зале? Двадцать тысяч! Сколько потрачено денег? Умолчим… только ясно: все было сделано с размахом.

Как описывал один современник: «Рубины, яхонты, изумруды, топазы блещут. Разноогненные, с живыми цветами и зеленью переплетенные венцы и цепи висят между столпами; тенистые радуги бегают по затененному пространству. В одной зале – любящие музыку, в другом – пленяющиеся живописью, уединенные покои призывают людей государственных к умной беседе, мраморные ступени ведут к жертвеннику, на котором статуя Екатерины».

Потемкин бросается на колени перед нею, и Екатерина поднимает его, целует в лоб. Он уже счастлив! Еще более – когда стоит за ее креслом при ужине, а она велит сесть рядом.

После ужина – прогулки, беседы. К Екатерине подходит Строганов.

– Каково ведет себя твой проказник Павел? – спрашивает она. – Ох, дождетесь вы у меня, достанется вам на орехи! Когда еще велела я возвернуться?.. А какие вести оттуда?

– Сожалею, что вызвал неудовольствие вашего величества, – отвечает Строганов. – Пишут, что число эмигрантов все увеличивается, французы едут и едут в Россию… Граф Разумовский пригласил художницу Виже-Лебрен, которая писала портрет Марии-Антуанетты.

– Бедная королева! Всё она делала неправильно! Что еще?

– Ваше величество заказывали бассейн, так мрамор погрузили на судно и доставили в Петербург.

Екатерина оживилась, лицо озарила одна из ее самых очаровательных улыбок.

– И что – уже установили?

– Именно так, ваше величество, идет работа.

Не умолчим о том, что во время праздника Екатерина решила сделать еще один подарок Потемкину – испробовать «английское новшество» – бассейн. Никто, конечно, не видел той редкой картины, когда она и он, два великана, подобные двум китам, плескаются в теплых водах лондонской новинки. Только Безбородко, встретив Строганова, буркнул: «Славного мастера сделал ты из своего раба, Александр Сергеевич».

…Праздник был в разгаре. Через стол, уставленный яствами, перекрещивались два выразительных взгляда: матери и сына. Прищуренно-любезный – Екатерины, и дерзко-равнодушный – Павла. Ох уж эти самодержавные нравы, замешенные на неведомо каких симпатиях и тем более – неизвестно, на какой крови!.. И еще один человек перехватил их взгляды – это Николай Иванович Салтыков, – дворцовая молва нарекала его отцом Павла, но Павел не желал об этом слышать! Он почитал своим отцом убитого Петра III, а вид Салтыкова поднимал в широкой груди малорослого наследника бурю чувств, которые вырывались порой в самых неприглядных формах. В Зимнем дворце Салтыков пользовался всеми привилегиями чрезвычайной особы. Содержание каждого дня его обходилось казне в 400 рублей. Другие Салтыковы – рослые, видные, а этот ходит, подпираясь костыликом. Однако находится в большой доверенности у императрицы.

Рожденный с мечтательностью в душе, романтичный Павел рос среди дворцовых интриг, соблазнов, сердце его искало опоры, но – только не у матери. Сперва – в первой жене Вильгельмине, потом – в супруге Марии Федоровне, которая щедро рожала ему наследников. Павел любил детей, особенно дочерей, однако чем старше делались его сыновья, тем меньше общего оставалось меж ними: их забирала Екатерина.

У нее были бурные романы, фавориты. Павел же привязан к умненькой фрейлине Нелидовой, еще с тех пор, как увидел ее в Смольном институте, но оставался истинным рыцарем; что бы ни говорили при дворе, их связь была «дружба, священная и нежная, невинная и чистая». В последнее время у матери появился «новый любезник» – Платон Зубов… Павел не мог скрыть к нему неприязни, называл его «смугляк», «зуб».

Нервный, инфантильный, наделенный от природы мистическими настроениями Павел и его трезвая, расчетливая, не терпящая никаких суеверий мать представляли две противоположные натуры. Да и воспитатель Павла – Никита Панин тоже внес свою лепту. Образованный, начитанный, он знал много таинственных историй о древних рыцарях, благородстве, о новом, нравственном строении общества, где бы не церковь, а образованные благородные люди играли главную роль.

И Павел рос подозрительным, замкнутым, хотя внешне был любезен и галантен.

Часто думал о своем отце Петре III – тот впитал в себя кровь двух заядлых врагов – Петра Великого и Карла XII, тоже великого; образовалась адская смесь, оттого и чудачествам Петра III не было конца. Он словно бросал вызов приличиям света. Слушая россказни про отца, Павел то и дело смотрелся в зеркало, ища в своем лице его черты, – от одного этого можно было сойти с ума.

Единоборство взглядов матери и сына на том празднестве – лишь одно мгновение театрального действа, которое разыгрывалось ночью в Таврическом дворце. На арене гремела музыка, пели хоры, лакеи, сбиваясь с ног, носили напитки, сласти. Черная, холодная ночь. Но море огней не давало ей уронить даже слабую тень на пиршество…

В середине праздничной ночи Екатерина, утомленная зрелищами, поднялась со своего кресла. Потемкин дал знак, и подали карету. Он стоял, озаренный факелами, на крыльце, в алом плаще и черной накидке, воздев руки к небу. Один глаз перевязан, а другой горел черным пламенем. Зрелище не для слабонервных.

Екатерина удалилась к себе.

…Теперь предстояла работа пииту Державину – составить отчет в стихах и в прозе и подать Потемкину в руки через два-три дня…

Но что случилось тогда со светлейшим? Прочтя, а может быть, и не читая еще отчета, он вдруг выскочил из дома, сел в коляску и помчался невесть куда, среди дождя и грома. Увы! Любовные разрядки бывают диковаты!.. Праздник, по его мнению, не удался. «Зуб» не вырван! Зубов в покоях государыни. Более того: минуя его, никто теперь не может туда попасть.

Что оставалось могучему титану? Назад к туркам! Ехать, не глядя на болезнь, которая подкралась в те горькие месяцы: одно спасение – уехать. И Потемкин отправляется к месту военных действий.

– Едва ли я выздоровею, – говорил он, прощаясь, лакею. – Но да будет воля Божия! Увы!

Печально, болезненно лицо Потемкина…

Тридцатого сентября, в дороге – его именины. Жизнь идет к концу. Неужто не будет никакой весточки от нее, Екатерины? Но – нагоняет нарочный и вручает подарок! Легкая шуба и шлафрок. Сквозь слезы читает бывший «ночной император» письмо Екатерины. «Скорее ехать, скорее!» – приказывает он.

Лошади мчат. Он бредит: «Всю жизнь жаждал я осчастливить человеков. Только не удалось…»

Пятого октября попросил остановиться: «Выньте меня из кареты… хочу умереть в поле».

Разостлали ковер, принесли подушку. Лежа он смотрел в чистое, безоблачное небо, что-то шептал.

Намочили ему голову спиртом. Он зевнул три раза и… покойно умер. Как будто свеча, которая вдруг погасла без малейшего ветра.

Известие о смерти Потемкина привело Екатерину в отчаяние, она заперлась в своем кабинете и долго плакала. «Мне некем заменить Потемкина… он имел необыкновенный ум, нрав горячий, сердце доброе, он благодетельствовал даже врагам своим: его нельзя было купить…» – горевала она.

В такие грустные минуты императрице хотелось забыться. Утешением обычно служили карты. И было послано приглашение графу Строганову.

– В бостон, в макао? – спросил он.

– В дурачка! – процедила она сквозь зубы.

…В тот же год осенью пришло сообщение, что Потемкин где-то в степи остановил карету, веля положить себя на землю, – и так лежал, глядя в небо, пока не отлетел от него бесстрашный его дух…

Ее величество раскладывали пасьянс, и на лице была обычная учтивость, но… взглядом показала на кресло:

– Садись! Рассказывай!

От каждого гостя она ждала новостей и, пока тот говорил, изучала его лицо, думая о чем-то своем. Граф поделился впечатлениями от коллекции античных камней, которую видел у княгини Дашковой:

– Редкость большая! Не решаюсь приобресть, пока ваше величество не посмотрит…

– Но княгиня сама могла бы показать их мне.

Он понял, что совершил неловкость в отношении княгини Дашковой, – в последнее время бывшие подруги не ладили. Княгиня знала: «Опасно говорить государям правду; если они и могут это простить, то царедворцы никогда не прощают».

Столик, инкрустированный уральскими камнями, когда-то подарил императрице Демидов. Атласные карты хрустели: щелк, щелк!

– Это пасьянс Марии Стюарт. Она раскладывала его, когда сидела в тюрьме… Говорят, скрашивает одиночество, отвлекает от печальных мыслей. Что молчишь? – Екатерина нахмурила августейшие брови.

Чем вызвано ее недовольство? Тайным собранием? Масонами? Сыном?.. А она вдруг смешала пасьянс и извлекла из ящичка в столе новую колоду – и всё те же сведенные брови. Великая актриса! Любит театр, считает, что именно он должен исправлять нравы, сама пишет пьесы, но что за роль избрала сегодня?

– Сдавайте, сиятельный граф! Только играть мы будем в простого дурака.

Карты брала рассеянно, играла без азарта и проигрывала. Он хотел бы поддаться, оказаться в дураках, но – оставалась она, потому что явно думала не об игре. Вдруг спросила:

– «Лекарство от четырех воров» не привезли ли тебе из Европы?

Так называли уксус, считая его средством от четырех болезней. Он отвечал: нет, и обещал непременно доставить.

– Да уж при твоих-то связях… пора бы!

«Связи с Европой, с Парижем, конечно? Значит, дело касается Поля?»

Но она откинулась на спинку кресла и сказала совсем о другом:

– Слыхал, ваше сиятельство? Не токмо в Петербург, но и в Москву уже попала эта зараза. Там их называют розенкрейцерами… Розы! Тьфу! Масоны-фасоны!

От неожиданности он закашлялся, она недобро усмехнулась. Впрочем, через минуту на лице ее играла одна из самых обаятельных улыбок: сцена из спектакля продолжалась. Граф еле овладел собой и не нашел ничего лучшего, как пуститься в отвлеченные рассуждения:

– Ваше величество, не слишком ли большое влияние придаете вы масонам? Можно опасаться их, когда бы у них были политические цели… Но ведь союзы эти невинны, они существуют для благотворительности… для развлечений, для мечтаний об усовершенствовании человеческой личности и уничтожении злоупотреблений… Благие цели – согласитесь!

Собеседница хмыкнула:

– Хм! Мария-Антуанетта говорила то же самое, мол, не страшны Франции масоны, потому что все в Париже масоны… и показывают они приверженность королю, религии… А ныне что там происходит? Крошево из человеческих жизней!..

– Но, ваше величество, это же чернь, толпа. И одно дело – Франция, другое – Россия. У нас уже был Пугачев, а двух разбойников в одном веке не бывает.

– Не бывает?!

Екатерина встала и, несмотря на свой маленький рост, прошлась такой величавой походкой, что под стать Петру Великому. И разыграла новую роль:

– Ах, как тяжело быть государыней!.. Про все я должна помнить, думать, а приближенные меня обманывают, лицемерят… Кому верить? Стараюсь, стараюсь для России – и все напрасно… То Пугачев, то Новиков, то Тараканова…

Екатерина села в кресло, подперев рукой голову, и, мгновенно изменившись в лице, коснулась пальцем руки графа и тихим задушевным голосом спросила:

– А что, батюшка, как Павел, твой единственный наследник? Надеюсь, не похож на моего Павла? А может, хуже?.. На детей наших аристократов вся моя надежда…

«Значит, все-таки дело в сыне! Надо успокоить ее величество». И граф пустился в пространные рассуждения о том, что его сын добропорядочен и послушен, что отец ведет с ним постоянную переписку, что с ним Андрей Воронихин, его человек, и думают они более об архитектуре, чем о политике. Но ежели их величество желают, то граф еще раз напишет, чтобы Поль скорее вернулся в Россию. Он напишет, непременно напишет… И уже просил своего родственника, полковника Новосильцева, поехать туда!

И вдруг Екатерина сбросила все маски, сразу постарела, уголки губ ее опустились, плечи поникли, и, медленно переставляя ноги, тяжелой походкой двинулась к секретеру. Вынула какую-то бумагу и тусклым голосом прочитала:

– «После событий летних – взятия и падения Бастилии – в Париже не утихают волнения. Страна взбудоражена. Можно содрогнуться от ужаса, глядя, как таскают по Парижу на шестах головы аристократов, жандармов… Жизни короля и королевы в опасности».

Она выпрямилась, вскинула голову, словно входя в роль Дидоны, обличающей трусов, и проговорила:

– Вот что получила я вчерашним днем из Парижа! А ты… блаженный граф, утешаешь меня!.. Надеюсь, сделаешь выводы! – И она покинула комнату.

Граф Строганов был либералом, он ненавидел крепостное право, жаждал нравственного усовершенствования, но в практических делах более надеялся на Провидение. Екатерина же была уверена: на Бога надейся, а сам не плошай.

…А между тем карета, в которой сидели Павел и Григорий Строгановы, Андрей Воронихин, а также полковник Новосильцев, только что покинула Париж и направлялась к русским границам.

Перед отъездом Ромм, Павел, Андрей и Тери устраивают прощальный ужин. Павел грустен. Что говорить о Жильбере? Тот в отчаянии: лопнуло дело всей жизни, воспитанник уходит! В письме своему товарищу он сообщит: «Он уехал вчера вечером. Не требуйте от меня никаких подробностей об этом расставании. Я сейчас слишком ошеломлен тем горем, которое все это мне причинило».

Все молчали. Павел глотал слезы, вспоминая то Тери во главе «дамского войска», направлявшегося в Версаль, то – в короткой грезе – милую Софи. Он думал о великих событиях во Франции и в тетради своей написал: «…Я видел народ, восставший под знаменем свободы, и никогда этого не забуду… И с ужасом приподнимаю край завесы, скрывающей от меня будущее, страшный призрак деспотизма. Это зрелище мне ненавистно, и тем не менее я должен к нему приблизиться».

Впереди была великая и бескрайняя Россия, богатая и бедная, широкая и стесненная крепостничеством. Еще до того, как «французские русичи» прибыли в Петербург, Екатерине о том стало известно. Может быть, кто-то думает, что она вновь пригласила графа Строганова сыграть в макао? Нет! Она распорядилась: сразу по прибытии молодому графу явиться пред ее очи.

Императрица приказала Павлу Строганову удалиться из Петербурга. Граф был в отчаянии. Но все же семейству удалось провести несколько дней вместе с Полем. Были застолья, вина, закуски, кулинарные радости. Суетились, бегали слуги, и, конечно, – расспросы, вопросы, споры-разговоры.

Поль вспоминал то прекрасный, то безобразный Париж, восхищался теми, кто сражался за свободу.

Григорий не без усмешливости охлаждал пыл брата:

– Помнишь, Поль, я говорил тебе: бочка, которую вкатили в гору, непременно скатится вниз и… зашибет на своем пути всех?.. Ах, кузен! Что такое революция?.. Сперва – романтики, чувствительные либералы, потом выходят на арену реалисты-карьеристы, а там… та самая железная диктатура, которую не прочь теперь получить Париж.

Андрей или молчал, или говорил об итальянской архитектуре.

Старый граф слушал, и с лица его не сходила печаль. Он думал о том, что следует теперь ждать от императрицы, и вещее сердце предсказывало дурное.

В гостиную вошел дворецкий и сообщил, что прибыл гонец из Зимнего дворца. Граф вышел навстречу, взял пакет и удалился к себе в кабинет. Трепещущими руками вскрыл конверт, сорвал сургучную печать и прочитал: «Сим запрещается жить в Санкт-Петербурге графу Строганову Павлу Александровичу… Выслать в село, в фамильное имение Братцево…»

Ноги у Строганова подкосились, он с трудом добрался до кресла. Посидел молча. Не сию минуту, не сейчас! Побыть вместе хотя бы день! Ах, как он непредусмотрителен, давно следовало предугадать такой ход событий, он виноват, виноват во всем, что случилось! Выслать из Петербурга… в подмосковное имение?.. Туда, где живет его Катя со своим Корсаковым, который обольстил ее?! Отдать любимого сына?!

Медленным шагом он вернулся в гостиную, сказал:

– Жорж, сыграй нам что-нибудь. Флейта, вот она… – и протянул инструмент.

За окном с неба лилось синее лучезарье, и был этот день похож на тот, майский, когда молодые Строгановы отправлялись в путешествие, когда все казалось таким радужным…

Григорий, крепко сжав полные губы на мундштуке флейты, положил тонкие пальцы на клапаны, и полилась счастливо-звонкая мелодия Моцарта.

Увы! Она знаменовала последние беззаботные минуты этого дома.

Впрочем, когда музыка кончилась, Павел спросил отца:

– Папá, скажите, кто такая Юдифь?

– Что?.. Зачем это тебе? – грустно удивился отец.

– Пожалуйста, скажите.

– Когда-то, в дни великой войны с ассирийцами, женщина, по имени Юдифь, задумала спасти свой город. Он был окружен ассирийцами, а она решила предстать перед их полководцем – царем Олоферном. Взяла корзину с пропитанием, вино, кинжал и… оказавшись в шатре Олоферна, обещала ему помочь овладеть городом, который погряз в грехах. Вечерами она удалялась из шатра в город, и солдаты к этому привыкли. Но однажды после любовных утех… она вынула кинжал и отрезала Олоферну голову. Положила ее в корзину и отправилась в свой город… Ассирийцы, оставшиеся без полководца, были побеждены… Но зачем тебе эта история, Поль?

Павел опустил голову: именем Юдифь одна итальянка назвала его Тери – Теруань де Мерикур.

Нетерпеливый Жорж прервал разговор:

– При чем же тут Юдифь, эта предательница, неверная лгунья, убийца?.. Может быть, ваше сиятельство граф все же, – он даже раскланялся, – откроет тайну, что за конверт получен нынче от ее величества?

Граф еще помолчал и – признался, что всем им предстоит разлука…

Одним ссылка, другим прокладывание жизненных путей в архитектуре, в горном деле, а отцу – терзания между Москвой и Петербургом, но всем – покорность Року и Судьбе.

…Милый юноша, романтик Поль до конца царствования не только Екатерины II, но и ее наследника Павла будет отбывать ссылку. Он женится на той самой Софи Голицыной, которую встретил когда-то в Вене и которая теперь жила в Москве.

Большим ударом для него стало известие о судьбе Жильбера.

Однажды пришло письмо из Парижа, и в конверт была вложена вырезка из французской газеты. В газете Поль обнаружил описание суда над якобинцами. Их было шестеро, и всех приговорили к смертной казни. Но шестеро якобинцев предпочли повешению самоубийство. Оно случилось на глазах у судей. Один осужденный – это был Жильбер Ромм – вонзил себе в грудь кинжал, а следом за ним поступили так остальные…