Текст книги "Золотой скарабей"

С удовольствием Михаил написал деревенскую бабку Марью, та глянула – и давай хохотать.

– Ну, щеки красные – еще куда ни шло, они у меня сызмальства играли. А глаза-то, глаза экие синие да молодые, откуль ты их взял? Такой синевы и в реке по осени не бывает. Что я тебе, молодая?

– Конечно, молодая! – улыбался художник.

…Шли годы. Михаил жил все так же уединенно – художником-монахом. Все так же уважали и подкармливали его крестьяне.

Только случилось однажды, что не вышел из избы дядя Михайло. И день, и два, и три нет его. В окно заглянули – никого. Молва пошла по селу: может, заболел, на печи лежит? Открыли дверь, она без замка, вошли в сени, а там пучки каких-то трав с потолка спускаются. Осторожно в комнату заглянули, на полати, на печь – нет мужика. Зачесали пуще прежнего в затылках и призадумались: «Да-а, однако, может, уехал кому портрет лица делать?»

Прошла неделя, вторая – нет его. Опять в комнату вошли. Ни красок, ни холстов не видать, только листы, листы с рисунками. Мальчонка один наткнулся в углу на большой сверток, развернули его и ахнули.

– Кортыны! – сказала бабка Марья.

Потащили на улицу – смотреть. Одну развернули. Хоть и к вечеру было дело, однако солнце так и пялилось на картины.

Раковина розовая! Только что у ей внутри? Вроде человек, голова… Да это он сам, Михайло, только без бороды… чуднó.

Развернули второй огромный холст: синее небо, а по нему из центра ровненько так, будто по нитке, облачка малые аккуратно в стороны расходятся. А на каждом облачке головки человеческие, и у каждой выражение лица печальное, смертное и глаза закрыты. Видали бабы ангелов в церквах, только личики у них детские, светлые, а тут… Господи прости! А внизу-то, посередке дак топор… Уж не тот ли, чем головы рубили у Парижу?

Была там и такая удивительная «кортына»: люди идут друг за другом, кто с палкой, кто за другого держится, а впереди белолицая девица; и идут они по обрыву, вот-вот упадут – знать, слепые.

И еще картина красоты несравненной: круглое синее озеро, темно-зеленый лес, заходящее малиновое солнце, а на берегу стоит огромный лось и глядит на солнце. Один мужик не выдержал, взял кисть, обмакнул в белую краску и изобразил на озере белого лебедя или что-то сходное с лебедем – и забрал картину себе.

Иные картины в черных линиях, а посередке закрашены: девка пляшет, а лица не видно… Мужик сидит, голову подперев рукой, и опять лица нет…

Дивились мужики и бабы, а как увидали великана с отрубленной головой в руках – так и порешили, знать, действительно, не в своем уме был Михайло. Во как по чужим-то краям шастать.

Что, однако, делать? Ждали его, ждали, искали его, искали, а он как в воду канул. Может, утоп? Может, злые разбойники невинную душу загубили?.. А может, на крыльях взлетел?..

Мужики думали-гадали, что делать-то с его добром?

Кто-то взял себе иконы с изображением Богоматери, кто-то – небо и льющийся с него свет. Кое-какие рисунки на стенках у себя прикрепили. Даже соседскому помещику две штуки отдали. А прочее, особенно страшное, вынесли к реке и сожгли – от греха подальше…

Зодчий

В течение нескольких лет Воронихин жил в Строгановском дворце, однако после свадьбы, обзаведясь семьей, он поселился возле будущего Казанского собора. У графа вел реставрационные работы, перестраивал часть дворца, созданную Растрелли, – можно сказать, это был диалог двух великих мастеров, и Воронихин ничуть не уступал Растрелли. Став профессором, преподавал в Академии художеств. Так что и прежде, и теперь жилье и зодчество размещались рядом – к чему тратить время на перемещения?

Начиная с 1801 года и до 1811 года, то есть десять лет, продолжалась эта грандиозная стройка. Сначала надо было очистить площадь, то есть расселить жильцов из десяти домиков, теснившихся на ней, и каждому владельцу выделить по пятьсот рублей.

Церковь Рождества Богородицы, построенная архитектором Жаном Валлен-Деламотом, стояла до конца возведения собора.

Уже шла полным ходом добыча камня в деревне Пудость. Это был один из неприятных моментов. Контролер Старов считал, что камень пористый и ноздреватый, его нельзя применять, но его удалось убедить, разумеется не без помощи Строганова, – что если затереть поверхность пудостьского камня рижским алебастром и покрыть его краской – вот и выход из положения.

Словом, за годы стройки много было разногласий, споров, обид и было о чем размышлять зодчему по ночам. Засыпал – полный страстных сомнений и мук.

Конечно, посещал церковь, молился и… любил слушать псалмы царя Давида…

«Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых и на пути грешных не ста, и на седалище губителей не седе, но в законе Господнем воля его, и в законе его поучится день и нощь…»

Церковнославянский язык не прост, а потому приведем псалом в современном переводе на русский язык – так легче передать душевное состояние зодчего. Перевод А. Лучника.

 
Долети, моя птица, молитва души, крик о помощи к Богу.
О мой Боже, не скрой же лица Своего в день унынья и скорби —
Исчезают, как дым, мои дни, мои кости горят, как уголья,
Сердце словно изъедено ржавчиной, ноет, пронизано болью.
 
 
Я не чувствую голода, хлеба не ем, переполненный горем,
Превратился в скелет от стенаний, стал символом потусторонним.
Я сижу словно филин, нахохлившийся на развалинах дома,
Словно крик пеликана в пустыне, зовут мои горькие стоны.
 
 
Днем и ночью без сна я сижу – одинокая птица на крыше.
День и ночь надругательства, смех и глухие проклятия слышу.
Я ем пепел, как хлеб, и питье я свое разбавляю слезами.
Ты любил и спасал меня, Боже!..
 

Поиск путей для внутренней отделки храма проходил более спокойно. С Самсоном Сухановым, отвечавшим за это, Воронихин работал согласно. А мрамор брали из каменоломен Олонецкой и Выборгской губерний – не зря искали его Воронихин и Мэри Лонд. Царское место, его тончайшая резьба – тоже дело рук Суханова, а мрамор из Кондопоги. Использовали и шунгит, который когда-то возлюбил Петр I.

Внутренние колонны – основная несущая часть – место декоративных украшений. Помня об их поисках с Мэри возле Выборга, Воронихин еще раз побывал там – и было решено, что выборгский гранит – лучший материал для внутренних колонн. Несколько сот крестьянских рук добывали тот гранит, и каких это стоило трудов! Перенести камень к реке и переправить к Адмиралтейству! И снова зодчего ждали препоны, проволочки со строительством.

И снова помогали ночные думы, молитвы и псалмы Давида: «Надеющиеся на силу свою и множество богатства… хвалящимся, брат не избавит – избавит ли человек? Не даст Богу измены за ся, и цену избавления души своея, и утрудится в век…»

Прочитаем один из псалмов в том же, современном переводе:

 
Да, я – царь, но живу и спасаюсь лишь славой Твоею,
Божий дар – это больше, чем жаждало сердце мое,
Ты пролил на меня от любви Твоей все, что имею,
И корону царя возложил – назначенье Твое.
 
 
Я просил только жизни – Ты дал эту поступь столетий,
Наивысшую честь повелел обрести на земле,
Бесконечную радость любви даровал человеку,
Потому что надежда и жизнь моя – только в Тебе.
 
 
Как безумны слепые, что истину Бога не любят, —
Только Ты понимаешь, какой их постигнет удел,
Их потомство забудет родиться и плакать не будет —
Этот род против Господа сердце настроить посмел.
 
 
Засвистят Твои стрелы, и градом обрушатся беды,
Но не скроет неправедный путь лицемерия щит:
Ты взойдешь над землею сверкающим солнцем победы,
Воспоем Тебя, Боже, поведаем, как Ты велик.
 

Строительство все продолжалось и продолжалось. Город был полон слухов, вокруг, на Невском, зевак и зрителей было предостаточно, так как стройка была лишь слегка огорожена. Современники писали, что огороженное место, равно как и вход во внутренние части, оставались открытыми для любопытных. Случалось войти во внутренние покои – и нельзя было не надивиться богатству, расточаемому для его убранства.

А чего стоил худо укрепленный каркас! На нем уже были размещены барельефы, как вдруг каркас не выдержал их тяжести – и барельефы обвалились. Не два, не три, а целых четыре года понадобилось, чтобы их восстановить.

Параллельно зодчий делал еще и другие работы, закончилось строительство Горного института, и он гармонично завершил морской берег Васильевского острова.

О, если бы дело заключалось только в строительстве! Если бы только колонны ни на час не отпускали от себя зодчего! Кстати, общее число колонн Казанского собора было более 130!

А ведь еще шла и обычная, повседневная жизнь.

Беспощадное время уносило и наших героев. Был убит император Павел I. В 1803 году не стало Николая Львова – драгоценнейшего камня в венке славного времени. В 1805 году неожиданно скончался Мусин-Пушкин, редчайший представитель аристократии, посвятивший себя науке. И.М. Долгорукий написал, что он рожден был для наук, но, «упражняясь в натуральных изысканиях в Грузии, нашел конец свой там, где ожидал ученой славы… Худо умереть рано, а иногда и того хуже жить запоздавши». Портрет его (удивительное лицо!) подписан 1788 годом, однако автора, как обычно, нет.

С каждым годом все более недомогал Строганов. Каково было Андрею переносить болезни стареющего графа, потерю первенца, бедствия друзей и близких… К тому же у него имелось повышенное чувство ответственности. Он не мог, не имел права, не должен был подвести своего благодетеля! Он не мог не исполнить указы Павла I, Александра I! По ночам Воронихина грызли сомнения. Он укорял себя за то, что не уследил, не досмотрел, не успел проверить…

Наконец, через десять лет Казанский собор был построен, год 1811‐й стал победным. Однако радость окончания работ снова омрачилась бедствиями войны.

Через полгода французы во главе с Наполеоном вторглись в пределы России и подошли к Москве. Кутузов остановил их продвижение, но… болезнь скосила великого полководца. Местом упокоения его стал Казанский собор.

Совсем плох стал сиятельный граф Строганов, самый близкий для зодчего человек, помощник и опекун. Воронихин не отходил от его постели. Ему снились какие-то кошмары. Граф то впадал в забытье, то рассказывал о своих снах. Поведал Андрею один сон: будто собрались в комнате люди в черных масках, и стоявший впереди пророчествовал: погибнут все, кто узнал тайну тамплиеров, кому стали ведомы вековые секреты, где спрятано их золото…

В другой раз взял руку Андрея со словами: «Перекрести меня… Труженик ты, золотой мой… У меня когда-то и то был золотой жук-скарабей. Ты – как тот жук… Тащишь и тащишь груз свой в гору, а он тяжеле тебя…»

Между тем в Европе уже всем командовал Наполеон Бонапарт. Он покорил Северную Африку, Египет, прошелся по Испании и Португалии, подчинил другие европейские страны и намеревался направиться в сторону России. О войне 1812 года написано много: воспоминания Лажечникова, Глинки, Кутузова, Барклая-де-Толли. Уже съездили Шереметевы из своего Фонтанного дома в разрушенную, почти сгоревшую Москву. Горько было видеть эти некогда прекрасные здания, превращенные в пожарища. Михаил Илларионович Кутузов все эти годы провел на войне, командовал спокойно и обдуманно. Однако возраст брал свое. Он просил императора Александра I заменить его или дать новых помощников. И тут, как ни странно, выбор пал на бывшего воителя Французской революции Павла Строганова. У него был опыт военного руководства при взятии Бастилии, понимание порядков в стране, и императору было доложено, что он единственный человек в стране, обладающий опытом войны с французами. Из убежденного якобинца он стал преданным патриотом, мечтавшим наконец победить Бонапарта. Александр I даже включил его в состав правительства. Императору подсказали, что именно Павла Строганова надо поставить помощником Кутузова. Павел Александрович согласился, когда русские войска были уже на территории Франции. Он простился со своей любимой Софьей – она была дочерью «пиковой дамы», о которой скоро Пушкин напишет знаменитую повесть. Софья не только благословила мужа на войну, но и отпустила с ним своего сына, которому только исполнилось семнадцать лет. Крепко обняла обоих, прошептав: «Прошу тебя, не спускай глаз с Саши, его жизнь в твоих руках, а я буду за вас молиться».

После кончины Кутузова главнокомандующим назначили молодого графа Павла Строганова. В 1814 году в битве близ города Краона выстрелом картечи снесло голову с плеч юному сыну Павла Александру… Несколько дней он ползал от убитого к убитому в поисках своего сына. Ему говорили, что тело сына найдено, что оно в лазарете, но Павел был как безумный – ничего и никого не слышал. Ползая на коленях по полю битвы, он неожиданно нашел Михаила, который в руке сжимал что-то блестящее. Павел разжал его руку и увидел золотого скарабея, того самого, пропавшего у его отца много лет назад. Но ничего уже его не волновало, не нужен был ему скарабей, он искал сына и никак не мог найти.

К счастью, рядом оказался Григорий Строганов – самый энергичный и темпераментный из Строгановых. Он велел уложить графа Павла на носилки и отнести его в лазарет. В сопровождение Григорий отправил трех толковых пареньков для неусыпного пригляда за графом. После такой трагедии Павел уже не смог командовать войсками и отбыл в Петербург. Здоровье его было подорвано, мрачные мысли не уходили, болезнь его усугублялась, и родные решили отправить его на излечение в Данию. Там в те времена душевнобольных лечили на корабле, считалось, что вода действует очень успокаивающе. Лечение не помогло, и через два года граф Павел Александрович скончался.

Что говорить о Сонечке, Софье Александровне Голицыной, супруге Павла Александровича? Она занялась всем обширным хозяйством Строгановых, навела полный порядок среди крестьян, дворовых, разделила между ними землю. Ввела агрономию и получала очень хорошие урожаи. Была центром интеллектуальной жизни Петербурга. У нее бывали писатели, музыканты, художники, ученые и другие умнейшие и достойнейшие люди своего времени. А для Воронихина она была – словно ангел, словно Божья Матерь…

Бешеная гроза разразилась над Петербургом. Большая зала Строгановского дворца была наполнена теми, кто хотел помянуть Александра Павловича. Громы стали затихать, уходить за Кронштадт, и на улицы выставили столы, уставленные яствами, – для всех проходящих. Таков был обычай у Строгановых. О золотом скарабее все забыли, никто уже не знал историю этого артефакта, хотя увлечение раскопками в долине Нила приобретало все больший размах. Гости Строгановых переместились в небольшую гостиную, и тут взяла слово Нина Ильинична Лазарева, которая тоже была на этих поминках. Она постарела за это время, но фигура ее еще сохраняла стройность, движения были так же изящны, а голос был так же глубок и звучен, как и прежде. Облака рассеялись, вместо темных туч появилась огромная радуга в несколько ступеней – редкое зрелище для Петербурга.

– Вот такая же радуга, как синий мираж, была над Ниагарским водопадом, когда мы посетили это удивительное место.

Рассказ Нины Ильиничны

Стояла зима. Андрей сидел у себя дома в гостиной у камина и смотрел на краснеющие поленья. За окном уже вовсю падал снег, завывал ветер, и зима, казалось бы, навсегда поглотило все живое, зеленеющее благолепие здешнего сада. В такую пору, пожалуй, нет ничего прекраснее, чем скрашивать вечера приятной беседой у камина. Андрей протянул ноги ближе к огню, налил себе вина и ждал в гости приятного, а главное, интересного собеседника, жену капитана Крузенштерна – Нину Ильиничну. Время у огня, которым, как известно, можно любоваться вечно, пролетело быстро, и вот уже на пороге дома стояла слегка засыпанная снегом гостья. Это была женщина средних лет, небольшого роста, но с ровной осанкой, в сиреневых светлых глазах которой читались доброта и ум.

«Проходите скорее в дом, на улице совершенно ведь невозможно находиться», – сказал Андрей. И действительно, снежные сугробы, подобные барханам северных широт, заполнили все пространство вокруг, и ветер, подобно художнику, рисовал все эти холмы и низины. Свет фонаря с трудом пробивался через снегопад, освещая лишь небольшое пространство вокруг. Там стоял ямщик и уже собирался уехать. Гостья зашла в дом, вернее сказать, забежала. Ей помогли снять заснеженную одежду, Андрей пригласил ее греться к камину. Завязалась беседа о погоде, смех зазвенел по коридорам, снег мирно таял на полу прихожей, топот и шум наполнили дом, где еще несколько минут назад лишь тихо трещали поленья и было слышно не только лишь каждый шорох, но и, казалось, полет мысли.

Нина Ильинична уже согрелась, отдохнула и сидела у камина, протянув руки поближе. Андрей предлагал закуски, был обходителен и мил с гостей, но внутренне торопился услышать историю про ту самую далекую, словно другую планету, Америку, про которую в наших широтах многие-то и не знают, но такую загадочную. Интерес к этим местам возник у Андрея недавно, при изучение колониальной архитектуры Англии, узнал он немного про страну, которая только недавно получила независимость, и в чем к ней пришли не только французы и испанцы, но и Екатерина Великая. Живой рассказ человека был, пожалуй, единственным доступным источником информации о новых краях. И лучше, если его поведают не легенды и сплетни, а человек, которому можно доверять.

И вот наконец в комнате, наполненной теплым светом огня, танцующим по темной стене напротив, средь треска и запаха березовых дров, полилась история о поездке Нины Ильиничны с мужем, капитаном корабля, в далекую страну – Соединенные Штаты Америки.

– Когда я поднялась на корабль, в моей голове не было тревог и забот, а было лишь предвкушение. Моя авантюристская натура ликовала. Еще бы, Новый Свет! Ярко-синее небо, без единого облачка. Погода, столь несвойственная Петербургу. Матросы все в белом, гудит где-то пароход, а на небе чайки кружат, следят за нами. Впрочем, даже на секунду взглянуть вверх непросто, такое солнце на небосводе. Вскоре наш корабль покинул город на Неве и рассекал морские просторы. Впереди океан, а за ним материк, окутанный тайнами, где на юге тропические леса, крокодилы и сотни тысяч людей, растворившихся в золотой лихорадке, а на севере новая страна, впрочем, во многом уже ничем не уступавшая старинным державам Европы.

Как сейчас помню, в руках держала зонтик, чтобы прикрываться от солнца. Я шагала по палубе вдоль и вперед, наслаждаясь текущим и мечтая о будущем. Белоснежные паруса исполинских размеров надувались и несли нас вперед, всё это было похоже на сон. Мне повстречался молодой офицер Смолин, с усами и ясными, как небосвод, глазами. Он поцеловал мне руки и пожелал хорошего времяпрепровождения на судне. Но когда он было хотел уйти, я попросила рассказать мне немного о нашем путешествии, ведь я лишь романтически настроенная натура, все же не лишена желаний узнать, на чем мы плывем, как и через какие края. Смолин сначала представился, снял головной убор, поднял подбородок вверх и лишь затем в форме практически доклада высшему командованию стал рассказывать о количестве мачт и составе, о скорости в узлах и прочих привычных ему вещах. Я улыбнулась, стараясь не рассмеяться, и попросила его говорить со мной проще, как человек с человеком, а не как подчиненный с женой капитана. Не без труда, но он смог сделать наш разговор менее официальным, он поведал о себе, об этом корабле, о тех путешествиях, что были в его жизни, и тех, что ожидают в ближайшие дни.

Море перешло в океан, и эта граница оказалась очень заметной. Поменялся даже цвет воды. Задули ветра, а вскоре и небо перекрасилось в темные тона, а на горизонте засверкали молнии. И вид их был крайне устрашающим при осознании своей ничтожной величины в бушующем океане. Поспать не удавалось, и надо было приложить немало усилий, хвататься за все, что может удержать на месте в шторм, чтобы не летать по каюте взад-вперед. На палубу выйти страшно, да и смертельно опасно. Но сидеть тут, только лишь представляя, что там творится, за бортом, тоже дело не из легких. Но спустя несколько часов все кончилось. Наступил долгожданный сон. Впрочем, такие моменты не забываются, и эта история отпечаталась в памяти навсегда. Спустя несколько дней плавания этот нескончаемый синий пейзаж, где один оттенок синевы перетекает в другой и так до бесконечности, уже начинает надоедать и так хочется к земле. Не родной Русской земле, а хоть какой-нибудь почве под ногами. Или хоть увидеть ее на горизонте. Но в пути встречаются лишь редкие корабли. Проходят вдалеке, идут своим маршрутом. Хотя лучше бы и не было их на пути, ведь сколько толков о пиратах ходит среди моряков… Шли дни, складывались в недели, и вот наконец зазвонил набат, послышались восторженные крики. На горизонте стало видно землю. Взор устремлялся вдаль, сердце сильнее забилось, время так сильно тянулось. Но вот, наконец, послышался шум порта, чайки радостно кружили над парусами, где-то вдали клубился дым, зеленели деревья. Подул ветер, и почувствовался новый запах. Точнее, давно забытый.

Порт гудел, слышалась речь на разных языках. Испанский, французский, английский, немецкий, китайский. Доски стучали, кто-то кричал и бранился, свистели, бегали, и речь сливалась в шум. Порт был миниатюрой всего этого котла народов, под названием Америка. Мой муж оставил свои дела помощнику, подписал бумаги в порту и вместе со мной отправился в путешествие к Ниагарскому водопаду. У нас было всего несколько дней, и он не мог отправить меня одну по совершенно новому для нас миру. Город не представлял из себя чего-то интересного. Европейская архитектура и уклад жизни, серые улицы, много людей и транспорта. Дилижанс направлялся к одной из жемчужин континента, о котором можно слагать легенды. Наконец я очутилась в привычной среде, ведь этот транспорт в отличие от корабля привычен каждому человеку, кто путешествовал из Петербурга в Москву, к примеру. Ниагарский водопад разделял собой, вернее, разрубал два разных мира. Один на севере под названием Канада, верная колония Европы, приютившая десятки тысяч лоялистов с юга, которые помогали короне в борьбе с повстанцами Северной Америки. С другой стороны – европейцы, которые таковыми себя уже не признают, они – новая независимая страна, восставшая против величайшей военной империи, не имея в руках даже оружия в достаточном количестве. Не без помощи европейских противников Англии Соединенные Штаты Америки одержали верх и заняли свое гордое месте южнее реки Ниагары. Эта река стала водоразделом не только как граница между странами, но и как граница между людьми и взглядами, надолго рассорившимися мирами. Недолгий путь по дорогам тех краев, довольно похожим на европейские маршруты, наконец привел нас с мужем к этому невероятному Божественному творению.

10 часов вечера. Ниагара. Едва стоим на ногах, но бежим к набережной. Что-то пытаемся сказать друг другу, но бесполезно, слов не разобрать – шум не шум, грохот впереди, позади, над нами, он везде, что же это? Мы в недоумении, ничего невозможно разобрать, ощущение, что ты в густом тумане. Знаете, на что это было похоже? На сочное звучание самого большого органа в Англии, на котором настоящий музыкант играет мессу Баха или Генделя.

Постепенно глаза привыкают: над нами черное небо, а под нами томная пропасть бурлящей воды, взгляд скользит дальше, вперед и утыкается в серебряную стену воды на противоположной стороне пропасти. Громадные потоки воды вертикально падают вниз, разбиваясь о нагромождение камней, и с отчаянным грохотом уходят в глубину, создавая бешеный водоворот, над которым стоит, нет, не стоит, а бешено мечется белый туман, такой же беспокойный, как и струи летящей вниз воды. Это небольшая часть Американской Ниагары, канадское чудо еще впереди.

Взгляд скользит дальше, вправо. Буйство воды несколько стихает, потоки слабее наверху, по уровню воды, видны островки ровных скал. Четко делят спокойную гладь воды и темного неба. Продолжаем идти вправо, постепенно приближаясь к основной части водопада. Стоит заметить, по количеству сбрасываемой воды – самый мощный водопад в мире!

Шум воды нарастает до предела, перед нами огромная «подкова» падающей воды – это канадская часть Ниагары. Сама река, чуть выше уровня глаз, выглядит как шелк – блестящая равнина, белеющая в лучах поднимающейся луны, спокойная и нежная, а ведь она мчится со скоростью более 40 миль в час.

Достигая края, этот сияющий поток срывается с огромной высоты и с сумасшедшей скоростью устремляется в нижнее русло реки.

В точке соприкосновения вулканический взрыв, струи, врезаясь в поверхность, уходят вниз, без препятствий, на такую же глубину – около 50 ярдов. Стихия безумствует: струи с поверхности воды подскакивают выше человеческого роста, стоят брызги, грохот, пена, туман, не слышны возгласы рядом стоящих. Бесшумно открытые рты, поднятые руки, широко открытые глаза, а кто-то просто замер от восторга.

В воздухе влага – мельчайшая россыпь воды, это даже не капли, но и не туман, это осязаемая влага стоит в воздухе. Лицо и руки влажные, дышится легко, кажется, что пьешь этот густой, осязаемый воздух.

С подобной природной стихией не совладать ни одному капитану, никому на земле. А какой страх оказаться там, внизу, где воронка невероятной силы может утянуть того глупца, что решится туда прыгнуть. Окутывает чувство страха.

Завораживающие виды отпечатались в памяти так сильно, что и спустя десятки лет будешь помнить, чувствовать то, что чувствовала тогда я, вспоминая об этом дне…

Андрей был у камина. Он сидел недалеко от стихии и делал зарисовки, пытался запечатлеть это чудо природы.

– Мы провели ночь неподалеку, в деревушке, где была небольшая гостиница, – продолжала Нина Ильинична. – Следующий день прошел в тихом созерцании окружающего мира из нашего дилижанса и в воспоминаниях о прожитом дне.

Вскоре мы уже въехали в город, приближались к порту, где стоял наш корабль. Как жаль, что эта поездка так быстро подходит к концу. Нет, в этой стране, в этом новом мире хотелось бы провести хотя бы неделю-две, ведь этим чудесным творением природы не ограничился этот край. И людей, с которыми толком не удалось даже поговорить, хочется о многом расспросить. Я надеялась, что снова попаду сюда, ну или хотя бы за меня это сделают мои дети.

Тем временем, пока фантазия устремлялась в небо, наши ноги уже шагали по трапу. Команда носилась взад и вперед. Я смотрела на город, не хотелось уходить в каюту, хотелось побыть тут еще немного.

Андрей Никифорович сидел у камина, и глаза его блестели от света огня и от интереса. Он был поистине упоён рассказом и старался перенестись туда, за тысячи миль. Впрочем, с его бурной творческой фантазией это было вполне осуществимо.

Андрей подошел к окну, за которым была полная темнота. Ему вообразилась большая траурная рамка, на которой были написаны имена тех, кто отдал жизнь при сооружении Казанского собора. Прошло совсем немного времени, и великий зодчий, вырвавшийся благодаря своему таланту наверх, сник – и внезапно, в одночасье скончался в 1814 году.