Текст книги "Золотой скарабей"

Из жизни одной российской семьи
(Воспоминания автора романа «Золотой скарабей»)

Эпизод 1

Все начинается с одного эпизода моей детской жизни. Мне было лет двенадцать-тринадцать, были живы и мама, и папочка, и веселая презабавная моя тетушка, мамина сестра. Звали ее Агния, необычное имя и, конечно, необычное проявление характера. Громкоголосая, с твердой поступью, большими ногами, с румянцем на щеках, красневшими от восхода до заката, и с очень сильной близорукостью. Должно быть, минус пятнадцать или восемнадцать пунктов было в ее очках. Однако это не мешало ей весело смотреть на мир, вести танцевальный кружок для младших школьников, громко хохотать. Что касается работы, то с таким зрением библиотекарем не поработаешь, и она стала мороженщицей. Два больших колеса, пружинящее сиденье и впереди – ярко-ярко-голубой ящик, в котором стояли две высокие коробки с мороженым.

Помню, как 22 июня 1941 года, именно в этот день, весь наш класс окружил тетю Агнию, и каждый выложил по 10–15 копеек. Мороженое было чудо: две вафельки, между ними мороженое, облизываешь эти вафельки, и на лице так и сверкает счастье. А рядом кинотеатр, а в кинотеатре в тот день шел фильм «Большой вальс». К мороженым чудесам, да еще и кинофильм! Очаровательный с усиками Штраус, и дивная шляпа певицы, по имени, как ни странно, Милица. Мы утопали в чуде этого утра, от 10 до 12 сидели как пригвожденные к стульям захудалого нашего кинотеатрика. А когда вышли из темного зала, все померкло: большая черная тарелка на столбе громогласно объявляла, что сегодня, 22 июня 41-го года, в четыре часа утра, Германия нарушила границы и вступила на территорию СССР. Но, правильно говорят люди, и горе и радость не приходят поодиночке. В тот же самый день всполошенная старуха бежала по деревянной мостовой по улице Луначарского и кричала: «Война, горе наше, война, война!»

Подругой моей была Веточка (Иветта). Ее отец был морским летчиком, и она им очень гордилась. Мы обхватили друг друга, прижались, не зная, что делать, так крепко прижались, что было не разнять. А тетя Агния, кажется, еще не расслышала или не поняла, что произошло, и все кричала: «Мороженое, мороженое, сладкое, вкусное!» Только мальчишка, который позади нее ехал на велосипеде, уткнулся колесом прямо в мороженщицу, и ее большие колеса сами покатились пологой дорогой в сторону кинотеатра. Тетя Агния забавная была, и многое до нее сразу не доходило: не врубалась она своим румяным лицом, своими привычками, ни во что не врубалась. Какая война, при чем тут война? Только вдруг схватилась за сердце и повалилась на бок. Что было дальше? А дальше по радио объявили, что скончалась бывшая библиотекарша, ныне мороженщица, веселая устроительница детских праздников Агния Павловна и через два дня состоятся ее похороны.

Это были первые в моей жизни похороны, и потому запомнились все детали этого дня. Вот как это было: поселок наш находился километрах в ста или больше от Ленинграда, и здесь еще сохранялись старинные обычаи. Поселок огласился причитаниями, криками, плачем женщин, молодых и старых. Причитания были мне совершенно непонятны. Но вот на центральной улице появился грузовик, и в нем лежал гроб той самой тети Агнии с ее диким румянцем, с ее веселым смехом, возгласами и увещеваниями к нам, детям. А вокруг гроба были целые кипы еловых веток. Оказывается, таков обычай в этих местах: мальчики укладывают вокруг гроба еловые ветки и всю дорогу бросают их вниз, показывая путь к кладбищу. Вот и кладбище: совсем невеликое, с низким забором и узкими воротами. Но тут два мужика выпрыгнули, подбежали к воротам, начали их раздвигать, так чтобы могла проехать машина. Впрочем, машина тут остановилась. И что было дальше? Четверо мужиков приподняли гроб: раз, два, три раза, три раза они поднимали бедную тетю Агнию и снова опускали. Оказывается, такой здесь был обычай. Они извинялись перед теми, кто лежал на этом погосте, за то, что они нарушают их покой. Мы с Веточкой как вцепились друг в друга, так и не отпускали. Боялись ли мы, страдали ли, или окаменели от всего этого зрелища, не знаю. Но с того дня наша дружба с Веточкой стала не разлей вода.

Что было дальше? А дальше приехал дядя Петро и сказывал: мол, Веточкина мама живет в Ленинграде, работает в настоящем институте, и называется этот институт – Этнография. Что такое этнография, нам неведомо, однако Веточкина мама решительно сказала: «Вот сюда вы и поступите, и будете учиться. У меня тесновато, но жить вы будете у Нины Павловны». Мы знали, что так зовут нашу соседку, у которой было двое детишек нашего возраста: одна Валя, другой Витя. Конечно, мы поселились бесплатно, и Нина Павловна обихаживала нас как могла. В шестнадцать или семнадцать лет мы уже стали студентками этого института с красивым названием: Институт этнографии.

Лев Гумилев – сын знаменитого поэта Николая Гумилева и Анны Ахматовой. Оказывается, его сослали. И куда! В Туркестан, самую южную часть. Там он изучал языки, и там же он увлекся изучением этнографии. Это стало его страстью, всю свою жизнь он посвятил изучению и описанию истории этносов. Он знал все особенности народов, населявших Памир и Амударью, знал разницу между звериным стилем в серебре и золотыми украшениями таджичек. Туркмены сами творили свое серебро, а где таджики брали столько золота, что даже школьники 7—8-х классов имели золотые браслеты на руках и ногах и серьги в ушах.

Мы с подружкой решили, что даже когда мы закончим институт и разъедемся по разным городам, все равно каждый год на новогодние или рождественские дни собираться в Ленинграде.

Дети и племянники тети Агнии, оказалось, унаследовали от нее и чувство юмора, и оптимизм. А что касается Вити, который к тому времени носил уже кожаное пальто, – он окончил Историко-архивный институт. Соображалка у него работала бодро-весело, и спустя года три-четыре наша маленькая тесная квартирка превратилась, можно сказать, в хоромы. Что делал дядя Витя? Придет в Министерство здравоохранения и спросит: «Не нужно ли вам навести порядок в архивах вашего министерства?» Так он поступал и с Министерством химии, и физики. В общем, унаследовал от тетушки и активность, и предприимчивость и заработал такие деньги, что квартира превратилась просто во дворец. И еще очень любил лыжные, пешие, туристические прогулки по отдаленным районам страны. Что ни воскресенье, собирает компанию и в поход.

Вот как раз оказались мы в том поселке, где хоронили нашу Агнию. Стоим, поджидаем автобуса. Его нет как нет. Тогда наше кожаное пальто, наша голова с кудрявыми рыжими волосами подбегает к зданию, на котором стоит надпись: «Интурист». Поворачивается к нашей маленькой группе и полушепотом спрашивает: «Вот вы с Рязанской земли, а скажите мне, вы были в Музее Есенина?» Все промычали: нет, не были. «Да как такое возможно?! – возмутился Виктор. – Сейчас я иду к “Интуристу” и сообщаю, что только что у вас была группа, идущая в Музей Есенина. А вот от этой группы отстало четыре человека, что мне с ними делать? Есть места на последнем ряду? Сейчас я проведу с ними тайные переговоры, скажу, что вы отстали от группы, а ваше дело молчать, а то вы начнете говорить то по-украински, то по-белорусски, или еще как вам вздумается. Вы, допустим, из Финляндии и, кроме финского языка, никакого больше не знаете».

Да, Виктор полностью унаследовал от тети Агнии ее манеры и ее шуточки. Через несколько минут вся наша четверка устроилась на последнем ряду автобуса и таким образом повидала и огромную реку Оку, и домик Есенина, и музей Анны Снегиной, и все-все-все, такое дорогое по чьим-то воспоминаниям, книгам, кинофильмам. Однако наше молчанье было соблюдено. Так, благодаря находчивости Виктора нам удалось побывать в доме Есенина, и никто не проронил ни единого словечка, слушая замечательных экскурсоводов. Зато в Институте этнографии на нас стали смотреть с уважением. Мы с Веточкой жили в разных городах, я в Ленинграде, а она в Пскове, однако виделись часто, переписывались тем более. Только в 1990-е годы наступили новые времена.

Из жизни одной российской семьи, о которой мы уже знаем

В этой семье главным была, конечно, не Агния, не дети ее, ни другие родственники, а главным человеком, которого все боялись, был Павел Петрович Смертин. Вокруг него происходили события непростые, а чрезвычайные. Мы расскажем об этом постепенно.

1904 год. Во всех соседних деревнях все наслышаны о Павле Петровиче. Мало того, что распространилась эпидемия оспы, и его дочь умоляла отца:

– Батя, дайте мне лошадь, я съезжу к доктору сделать прививку. А то вдруг я заболею, у меня будут некрасивые оспины на лице.

– Дурью маешься, все после оспы ходят с пятнами, ну и ты походишь.

И как ни плакала Елена, лошадь он не дал и к фельдшеру она не съездила. Зато у него была тайна, о которой знало всего два человека. Оказалось, что он уже стал членом партии эсеров. Мало того, у него есть тайное место. Как только появлялся на горизонте урядник, тут же кто-то бежал к нему и сообщал, чтобы тот бежал и прятался – и тот стремительно летел к лодке на берегу, переправлялся через реку и прятался где-то в погребе у своей кумы и хоронился там несколько дней. Чем он там занимался? У него лежал там целый угол мотков ниток. Он садился и начинал вязать шарфы. Шарфы укладывал в другой угол. Ну, вот опасность миновала, а тем временем в эсеровских газетах писали: «Скоро приедет Ленин». А Ленин – большая сила. Кто достоин, того только пошлют на встречу с Лениным. И Павел Петрович, к тому времени его уже мобилизовали, Первая мировая война уже начиналась. И на армейском собрании проголосовали, что посылать надо именно Смертина, он ничего и никого не боится. Но Павел Петрович был не так доверчив, года через два разочаровался в Ленине. Он считал, что большевики неправы, только эсеры знают, как нужно делать революцию. Тут наступил 1917 год, скоро выборы в Учредительное собрание, и, конечно, победят эсеры, их больше, чем всех остальных. Но Павел Петрович был хитрого ума человек, он догадался, что большевики как-то объегорили эсеров, у них цифры оказались гораздо выше. Смертин был возмущен, однако решил повременить года два, а там объявили НЭП, вот это была радость. Именно за НЭП и ратовали эсеры. Павел Петрович не пропустил ни одной недели, болтаясь по Питеру, он сразу сказал:

– Еду в Котельнич, строю свой дом, на раке будет мельница, вверху буду жить с Устиньей, а внизу открою ларек. Вот это дело.

Прошло совсем немного времени, пироги и пышки, которые пекла его жена, имели такой успех, что казна его неуклонно пополнялась. Только недолго радовался наш закаленный эсер. Вдруг пронеслась новая волна, решения сверху, сбоку, снизу – начинается коллективизация, все в колхозы. Возмущению Смертина не было предела. Так его надули, так обманули. Он только поверил, что сможет стать настоящим тружеником и накормить пол-России. И вдруг говорят: «Закрывай, Смертин, свою лавочку, вступай в колхоз». А в деревне уже крик и плач, бабы ревут, мужики куда-то делись. А вокруг только и слышно – колхоз, колхоз, все будут работать вместе, потом на всех поделим то, что наработали, и все будут жить припеваючи. Павел Петрович смотрел своим злым косым взглядом, как сажают в телегу какую-нибудь бабу со всем ее выводком, забирают у нее мешки с зерном и куда-то увозят. Злость в нем разгоралась, лицо становилось еще более злым, взгляд мстительным и… оказался он в отряде, которые борются против продармейцев. И не просто в отряде, они уже имели оружие, прятались в лесах, а как появятся красные продармейцы, из укрытия расстреливали тут же. Чем дело кончилось, легко догадаться. Жену его оставили в покое, дети были уже взрослые, разъехались сами, а постаревшего злобного Смертина сослали в Казахстан на десять лет лагерей.

Ровно через 10 лет, в 1939 году, моя мамочка поехала навестить родителей в деревню Быстрово, взяла меня с собой, и там я увидела затравленного, молчаливого, с глазами исподлобья, Смертина. Ложился он рано, вставал в четыре утра и отправлялся в лес. Людей он не выносил, только волки, зайцы, лисы, барсуки, грузди, белые грибы… Возвращался он всегда с полными корзинами. А мы от страха прятались от него или на сеновал, или под бабушкин полог и там замирали.

Такие вот эпизоды из жизни этого странного озлобленного человека. Он не знал французского языка, не прочитал ни одной французской книги, но как-то идеи, видимо, витали в воздухе, и он питался ими. Разве он не революционер, разве он не продолжает идеи Французской революции? И еще что он учудил. Завел он себе молодуху лет тридцати пяти, которая родила ему ребенка. Старый греховодник.

Все-таки в жизни есть чудеса. Я ни слухом ни духом не думала про Испанию, и вдруг наш Сашка, сын Виктора, звонит мне: «Тетя Ада, поедем со мной в Испанию. Я оплачиваю, вам только быть рядом. Я хочу повидаться с белой обезьяной, ее никто не кормит, в зоопарке забастовка рабочих, ухаживающих за животными».

Он ее звал Снежинка. Утром вставал, ехал к зоопарку и там кормил свою белую обезьяну. Рассказывал ей что-то, она внимательно слушала и глаз с него не спускала. Кто-то скажет «дурак», а кто-то, и я в том числе, скажет: «Какой молодец! Ай да Сашка!» Эпизод, достойный любого романа. Это было самое авантюрное в моей жизни путешествие.

Эпизод 2

В России никогда не бывало скучно

Расставаясь после первого курса, мы решили, что каждый год в Пушкинские дни будем встречаться в Петербурге: это будет наша дань великому поэту и прозаику. Мы обе отпросили своих родственников отпускать нас в эти торжественные дни в Петербург.

И вот я уже в поезде, сижу в вагоне, а напротив меня человек огромного роста с большой бородой и в черном одеяле, накинутом на плечи. Холод лютый, февраль месяц. «А, это, наверное, батюшка, священник», – подумала я. Он открывает свой саквояж и достает четвертушку беленькой.

– В этакий мороз можно не только нос отморозить, но и захворать. Барышня, как вы смотрите на то, чтобы мы по несколько глотков сделали и согрели наши внутренности и остались здоровеньки?

Я ответила:

– Но ведь сейчас, кажется, пост!

– Пост не пост, но хвороба хуже.

Как ни странно, я сделала одни глоток, а остальное выпил батюшка. Поезд уже замедлял ход, значит, мы приближались к Московскому вокзалу Петербурга. Мой сосед-великан поднялся во весь свой рост, прищурившись, взглянул мне прямо в глаза и одной рукой полез за пазуху.

– Я ведь сейчас из Грузии, навещал своего приятеля, и подарил он мне, не помыслишь, что.

С этими словами из-за пазухи он вытащил нечто маленькое, завернутое в меха, и сунул мне под нос.

– Боже мой, да это же попугайчик! Он замерзнет! Вот я его и буду греть возле своего сердца.

– Я тебе вручаю. Ты же будешь в каком-то жилом доме. У тебя есть муфта. Сунь его в муфту да беги к своим родным и друзьям, так он сразу и отогреется.

– А как его зовут? – спросила я.

– Зовут его Кенто.

– Спасибо, батюшка.

И вместе с муфтой я сунула попугайчика под пальто.

Эпизод 3

Мойка, дом 12. Вот она, последняя обитель Пушкина. С трепетом в сердце я в который уже раз обошла три комнаты в полной тишине и поспешила по направлению дома моей подружки Веты. Раз ее нет в музее, сейчас я ее встречу на мосту. Быстро-быстро, топая и притопывая, бегу по одному из самых красивых мостов Петербурга. Но что я вижу? Нет никакой Веты, бежит человек в темном сюртуке, а навстречу ему такой же сюртучный господин, только выше ростом на голову, и у каждого в руках пистолеты. Что это, представление, шутка или кино? С замиранием сердца я миновала опасных, подозрительных дуэлянтов и оказалась на том берегу реки, где в пяти минутках ходьбы стоял дом, где жила моя Иветта. Город на Неве полон странностями! Например, справа стоял дом, в котором мы с Ветой несколько раз поднимались по винтовой лесенке и наталкивались не на дверь, не на окно, а просто на заколоченное пространство. Несколько светлых досок, небольшое отверстие – и ни-че-го, пустая ниша. О чем же думал архитектор? Была в этом доме какая-то тайна, но я не стала задерживаться, я помчалась дальше, прижимая попугайчика к сердцу, и оказалась прямо у входа в дом Веты.

А шел уже 1992 год. Я распахнула парадную дверь. Дом был в духе Достоевского: пустой и опасливый. Однако посреди холла стояла перевернутая вниз головой машина, кажется, «москвич». Из-под машины торчали два сапога, как ни странно, с колесиками возле каблуков, а человека не было видно. Я решилась и громким голосом спросила:

– Вы кто такой? Как вас зовут? Почему не на дворе ремонтируете машину, а в коридоре?

– Я кто такой? – услышала довольно высокий, даже визгливый голос. – Меня зовут Николай Васильевич.

– Как Гоголя?

– А я и есть Гоголь! – донеслось до меня из-под машины.

– Это что, настоящая ваша фамилия?

«Вот это да, бывают же чудеса», – вздохнула я и погладила своего попугайчика. Он закопошился и робко пискнул, не вылезая из муфты.

Гоголя любили не только мы, школьники, особенно «Страшную месть» или «Вия», но о нем писали и западноевропейские писатели. Одну биографическую книгу о Гоголе создал французский писатель Анри Труайя. Наша учительница заставила нас прочесть целиком эту книгу. Отдельные куски мы даже учили на память: «На обратном пути, подняв голову, Аксаков заметил огромные черные тучи, закрывшие полнеба. Сделалось очень темно, и какое-то зловещее чувство налегло на нас. Мы грустно разговаривали, применяя к будущей судьбе Гоголя мрачные тучи, потемневшее солнце; но не более как через полчаса мы были поражены внезапною переменою горизонта: сильный северо-западный ветер рвал на клочки и разгонял черные тучи, в четверть часа небо совершенно прояснилось, солнце явилось во всем блеске своих лучей и великолепно склонялось к западу. Радостное чувство наполнило наши сердца».

Что касается английского писателя, то запоминались из его книги более всего посещения Гоголем знакомых и малознакомых приятелей, в том числе Зинаиды Волконской, которая постоянно склоняла его перейти в католицизм. Но он был человек твердый, его не согнешь. И все-таки не это главное.

Я вспомнила, что, уезжая из Петербурга за границу и решая вопрос о композиции книги «Мертвые души», Гоголь, вместо того чтобы идти на какую-нибудь пирушку с очень вкусными расстегаями и плюшками, велел кучеру остановиться рядом с домом Пушкина, да, Александра Сергеевича. Как можно приступать к новой большой книге, не посоветовавшись с поэтом? Селифана оставил на улице, хотя был сильный мороз, а сам постучался в дверь. Великодушный Пушкин никому не отказывал, тем более Гоголю. Они расположились в креслах, и Гоголь стал читать вслух первые главы будущей своей поэмы. Как вспоминал потом кучер, кажется, это продолжалось чуть ли не до самого утра. А теперь пусть читатель подумает и вспомнит, может ли он назвать еще одного человека, писателя и поэта, который мог подарить несколько часов своего драгоценного времени товарищу? В общем, прошло несколько часов, прежде чем они расстались.

В квартире я осмотрелась, но, кроме отца нашей Веточки, никого не увидела. Извлекла из-под пальто муфточку и положила чуть выше на антресоли. Пусть греется, мол, попугайчик. Значит, Веточка исчезла в неизвестном направлении. Странно, отец предлагал мне раздеваться, пить чай, но я вдруг почувствовала что-то: какие-то коготки пытались стащить с моей головы теплый вязаный берет. Кошка? Вроде у Веты не было кошки. Пришлось покрутить головой вправо-влево. И что же? Я увидела, как Кенто с антресоли своими коготками просто стаскивает с меня этот берет. Мало того что стащил, он еще бросил его на пол! И когда мы улеглись спать в 12 часов ночи, я сладко задремала, вдруг кто-то цап-царап, цап-царап, а потом что-то быстро, торопясь, бормотал. Протянул свой клювик и поцеловал меня в щечку. Вот это да! Значит, попугай-то непростой.

Небо покрывали черные, темные тучи, не горели в ближайших домах фонари, но что-то дугообразное, ярко-синее протянулось между двумя соседними домами.

На следующий день, как ни странно, чудеса продолжились! Моя Иветточка так и не появилась. Человек по имени Гоголь исчез, зато я в своей теплой дубленке вышла на ближайшую площадь, и что вы думаете: человек очень высокого роста (такие не бывают!), в треуголке, зеленом мундире, наверное, он был на небольших ходулях. Он покружил вокруг меня и еще двух девиц и всех трех вдруг сразу взял на руки, приподнял и подбросил! Мало того, своими мягкими усиками поцеловал каждую из нас. Да это же рождественский маскарад, да это же рождественское переодевание, да это же был сам Петр I! Но он оставил нас и пошел дальше, обнимать и целовать других девушек.

Насмешливый Чехов имел много поклонниц, которых называли «антоновки». Каждая надеялась, что он на ней женится. Но, увы, Чехов говорил им прекрасные, ласковые слова. Его любимой героиней была юная Мисюсь. Но в письме к ней однажды он написал: «Дорогая крокодилица, почему вы молчите, ничего не пишете?» Петра он мог бы назвать тоже крокодилом, а может быть, и более серьезным зверем. Но не это главное. Главное, что наступила пора исторических костюмов. Появился Петр в треуголке, в мундире Измайловского полка, с посохом и на ходулях. Ну разве это не весело? Так заканчивался двадцатый век.