Текст книги "Золотой скарабей"

Дом, в котором Мишель явился на свет

Таким же теплым летним днем наш второй герой Мишель-Михаил водрузил на плечо этюдник, котомку и отправился в путь. Свои стопы он направил в сторону Твери: авось удастся забрести в имение Львовых и повидаться с вечно юным Николаем Александровичем.

Стояли необычно жаркие дни. Духота уже третью неделю. Ни малейшего ветерка. Такая погода порой сменяется ураганом, но то, что случилось на этот раз, нельзя сравнить ни с какими летними ливнями.

В нескольких верстах от Торжка на нашего странника обрушился настоящий водопад. Гремели небеса, налетали вихри, сверкали молнии, и ярчайшие всполохи прорезали мутное пространство между землей и небом. Столкнулись потоки северного, холодного воздуха и горячего, южного – казалось, идет битва гигантов.

Черно-зеленые просветы в небесах пугали и завораживали. Какая мощная картина! Кто бы мог нарисовать это? Никто не писал таких пейзажей. Грохот – как на войне. Удары грома падали на голову. Вокруг трещали ветви, стволы деревьев. Набравшись силы, снова и снова сходились две черные тучи, молнии слепили глаза, и разносились вселенские удары. Все неслось и крутилось, лишало памяти…

Но вдруг, как по взмаху руки, землю охватила тишина, все стихло. Ураган полетел дальше ломать, крушить, рвать. А тут разбушевавшаяся стихия присмирела, и через несколько минут утомленные бурей небеса уже сияли прозрачной невинностью.

К закату наш путник добрался до Торжка. Здесь, на постоялом дворе, можно было подкрепиться, переночевать, что он и сделал.

Утром Михаил выглянул в окно: небо, словно раскаявшийся грешник, было тихим и чистым. На дворе виднелись поваленные деревья, разметанный сарай, сено.

Михаил закинул на плечо этюдник и котомку и зашагал дальше, восхищенный красотой и силой природы. Солнце нежилось меж редких облачков. Впереди расстилалась дорога. Можно было осмотреть храмы, построенные Львовым (он рассказывал о храме Бориса и Глеба), полюбоваться их расположением со взгорка, покрытого мокрой, блестящей травой…

Вот облако – как стог сена, а вот даль, по цвету – камень опал, голубовато-молочный. Нет! Самый великий художник – Творец! Им созданы эти нежные акварели, этот влажный, пронизанный дождинками воздух, эта темная вода в реке и тоненькие стволы берез…

Дорога сделала крутой поворот, путник оказался в березовой роще и замер. Земля тут была завалена упавшими деревьями – словно великан огромной саблей жестоко порубил рощу. Деревья лежали раненые, покалеченные.

Михаил достал альбом, карандаши и, охваченный желанием запечатлеть эту картину, принялся черкать и зачеркивать. Карандаш носился по бумаге, рвал листы…

Но – странно – из-под его руки возникли человеческие лица, лики с трагическими масками, изуродованные, плачущие, даже – пика с человеческой головой. Париж? Кто знает, быть может, в тот момент в неизвестном художнике просыпался гений. Еще никто не рисовал таких «очеловеченных деревьев». Да если бы и увидели современники, оценили бы?

Не скоро закрыл он свой альбом, не скоро покинул кладбище берез и медленно побрел по другой, мирной проселочной тропе.

В одном месте тропа раздваивалась. Вдалеке показалась фигура женщины, которая что-то тащила. Он подошел и отбросил с дороги громадную дубовую ветвь. Женщина подняла к нему лицо, маленькое, круглое, всё покрытое мелкими морщинками.

– Спаси тебя Бог, милай! Сколько живу, такого не видала. Глянь, что сделалось. За грехи наши Бог-то осерчал. У нас в барском саду яблони все, как ножом, срезало, веришь ли?.. А ты куда в такое время путь держишь?

– Я живописец. Не пожелает ли твой барин получить свое изображение, портрет?

– Мазилка?.. Э-э, барин-то наш давно в земле лежит! А барыня не больно хороша, чтоб ее рисовать.

– Это ничего! Лишь бы она пожелала портрет иметь.

– Ладно уж – отведу тебя. Человек ты вроде недурной… Пойдем.

Они двинулись вместе. Старушка попалась разговорчивая. Она хвалила барина, мол, воевал где-то давно-давно, а потом привез с собой чернявую девку чужую, и жила она тут, да только недолго, скоро померла. Старушка вгляделась в спутника.

– А ты никак не наших кровей будешь, у нас такие не водятся. Очи у тебя светлые, как наши, а волосья больно черны да курчавы. Лик-то у тебя не наш, может, цыган? Заморский, из дальних краев?

– Да русский я! Хоть и не помню ни отца, ни матери. А рос в сиротском доме, у Демидова.

Она пристально, несколько раз посмотрела на него, о чем-то размышляя. И замахала руками.

– Ой, да не может того быть, батюшки-светы! Нет, нет… Хоть и похож ты на чужеземную девку.

– Какую такую? Что вы говорите, бабушка?

– Ладно, ладно, ничего не говорю!.. Вот мы у дома уж. Барыня тут живет-обитает.

Миновав липовую аллею, старушка привела гостя к себе: как не покормить человека с дальней дороги? А потом и к барскому дому.

Читатель, конечно, догадался, что это была усадьба поручика Спешнева, который прошел Семилетнюю войну и привез с собой португальскую смуглянку. Не только читатель, но и хитрая старушка догадалась о чем-то, только виду не подала. Что касается храброго поручика, то он в немолодые уже годы вновь отправился на войну, на этот раз с турками, и – увы! – был убит.

С того времени от горя или от безделья супруга его, Авдотья Павловна, научилась читать и находила в книгах утешение. В моду вошли сентиментальные романы, и она читала их, порой заливаясь слезами. Полюбила этот чувствительный стиль, эти печальные истории про обманутую любовь и измены. Ну как без слез читать этакие, к примеру, строки: «…Нежная краска стыдливости залила ее лицо, и после приятного поклона, за который он отдал бы полжизни, Софья потупила глаза… С бьющимся сердцем и огненным чувством смотрел он на нее и терялся в приливе чувств. “Софья, вы желаете, чтобы я был мертв? – сказал он. – Я успокоюсь и навечно исчезну с ваших глаз”…»

Трудно узнать в такой расплывшейся, слезливой женщине барыню, которая некогда в гневе своем извела молодую смуглянку и велела подбросить Москве ее младенца. (Уж не эта ли сердобольная старушка и выполняла то поручение?) Могло ли произойти подобное разительное изменение в характере, могла ли Авдотья Павловна стать чувствительной читательницей сентиментальных романов? Такие несообразности возможны, часто рационализм соединяется с чувствительностью, а тиранство, грубость – с мечтательностью и внутренним идеализмом.

В тот самый момент, когда к Авдотье Павловне вошла старушка, барыня как раз закрыла книгу и повернулась к двери.

– Чего тебе?

– Барыня, сказывали вы как-то, дескать, желали бы патрет Петруши заказать, наследника. На кухне у меня пришлый человек, мазилка. Желаете, так призову…

Авдотья Павловна, еще во власти романа, оживилась:

– Живой, настоящий, и умеет это? Давай его сюда.

Она строго осмотрела вошедшего и, похоже, осталась довольна. Кудряв, черняв, статен, румянец во всю щеку. Не без приветливости спросила:

– Живописец? Ремеслом сим промышляешь?.. Много ли берешь за одно лицо?

Выслушав ответ, поджала губы, полюбопытствовала:

– Откуда и куда путь держишь?

– А цель моя – посетить одного здешнего помещика.

Авдотья Павловна смотрела милостиво, еще не обсохли на ее щеках слезы после чтения романа. Однако одного ли только романа? Героиня книги Софья родила младенца и подбросила его чужим людям. Это вызвало у барыни воспоминание о своем грехе: что сделалось с тем младенцем, которого она невесть куда выбросила – в жизнь ли, в смерть ли? Она долго молчала, наконец, окрепнув лицом и сердцем, рассеянно уточнила:

– Какого помещика думаешь посетить?

– Львова Николая Александровича, – отвечал Михаил.

– Что-о-о? – Рассеянности как не бывало, барыня поднялась во весь рост. – Того самого?

– Не знаю, что вы имеете в виду, – смиренно сказал Михаил.

– Да знаешь ли ты, что нет никого хуже его? Дрова жечь не велит, мол, есть какой-то торф, уголь наш, не аглицкий. И гордец на всю губернию. Крестьян сгоняет дома земляные строить, глиняные. Ох, прости Господи! Теперь-то его наказал Господь: говорят, лежит недвижим…

Михаил не мог стерпеть слов невежественной барыни, не удержался и дал ей полновесную отповедь.

– Вот и едь, едь отсюда. А нам такие люди не надобны. Видали мы таких мазилок. – У нее даже задрожали щеки.

Михаил заторопился.

– В какой стороне его имение?

– А-а, не хочу и говорить! – крикнула Авдотья Павловна. – Язык до Киева доведет дурака.

«Ну и тетёха», – подумал Михаил, покидая дом, в котором, возможно, когда-то он был произведен на свет. Да и не помнил он того дома, не помнил и ту, что когда-то приказала выбросить его, как щенка. Не узнал, и слава Богу! Дом – не тот, где родился, а тот, где воспитался.

Сгорбленная старушка все же дождалась его в липовой аллее и показала, в какой стороне деревня Черенчицы, принадлежавшая Львову.

В пути наш герой набрел еще на один помещичий дом. Там его приняли с распростертыми объятиями и упросили изобразить все семейство. Михаилу пришлось немало потрудиться, чтобы усадить и написать бабушку, деда, родителей, их большеглазого сына и девчушку с косами. Целую неделю прожил он в усадьбе, его кормили, поили, еще и денег на дорогу дали. А он? Фамилии своей под картиной не оставил, поблагодарил, поклонился и зашагал дальше…

Последуем же и мы за неутомимым странником. Ни единому слову той «тетёхи» он не верил, однако волнение не утихало, надо было поторапливаться. В дороге мысли были о Машеньке, о Львове, о любви их великой. К деревне Черенчицы приближался он в самом возвышенном состоянии духа.

Дело шло к вечеру. Впереди чернел лес, сквозь него рубинами полыхало закатное солнце. Буйствовали птицы.

Тем печальнее оказалась представшая в имении картина.

Никто не вышел навстречу гостю. По двору бегали дети, предоставленные самим себе. Дворовая девка, нечесаная и сердитая, покрикивала на мальчишку.

Михаил спросил, нельзя ли повидать барыню. Та хмуро буркнула, что они никого не принимают.

– А барин где?

– Не велено пускать. Его нет.

На крыльцо вышла молодая девушка – вылитая Маша Дьякова, объяснила:

– Батюшка больны, не принимают… Мы были бы рады видеть вас в другой раз. Матушка тоже слаба, в меланхолии. Просим извинить нас. Доктор не велел. Лежит, исхудал весь. Помолитесь за нас. И не поминайте лихом.

Вот так. И снова – дорога.

Стемнело, а он все шел и шел. Ночь уже накрыла своим пологом Тверскую землю. Поднялся на возвышение, воздух здесь был напоен особенно пахучими вечерними ароматами трав. Сел на землю и долго смотрел на темнеющее небо, засеребрившееся бесчисленными россыпями звезд, смотрел изумленный и очарованный. Казалось, звезды тоже глядят на него. Чего-то ждут… Одна вспыхнула и бросилась вниз. Упадет следующая – загадает желание. Какое? Отринуть от себя все-все, пробиться к сердцевине своего «я» и писать то, что подсказывает сердце. Он дождался – звезда оторвалась от неба и полетела не вниз, а вверх. Он успел крикнуть: «Своим умом, только своим умом!»

Звезда улетела, исчезла, а Михаил еще долго не отрывал глаз от неба, силясь что-то понять, постигнуть. И недоумевал: что случилось со Львовым, уж не сглазили ли его колдуны да умники?

Не было дано Михаилу того направления мысли, главного, которым овладел Воронихин. О чем мечтал? Где главная загадка жизни, что следует ему теперь делать? Завещание Демидова, да. Он разбогатеет, а… на что потратит деньги? Может быть, на школу для неумелых живописцев? Или домик построит, но где? Там, на Урале, или тут?..

И все же в любом случае было бы нечестно не заехать в Петербург и не появиться в Строгановском дворце, не повидать Андрея…

Свадебные слова и представления

«О дружба, прощайте!» – когда это написал в своем письме Иван Хемницер? В слова эти он вкладывал свою влюбленность в Машеньку и восхищение Львовым. Только при таких обстоятельствах вероятна и возможна дружба между мужчиной и женщиной. Восемнадцатый век – век дружбы, в том числе между мужчиной и женщиной. Тогда появилась мода на альбомы, на сердечные излияния, на сентиментализм. К тем временам не следует относить слова одного умного человека, который сказал: «Дружба между мужчиной и женщиной кончается с наступлением темноты».

Между Андреем Воронихиным и Мэри Лонд иные отношения, более характерные для двадцатого века. Симпатия, влюбленность у них была замешена на общей устремленности, на общем деле, а это как раз и есть залог прочности брака. К тому же тут примешивалась самоотверженность – ведь Мэри должна была покинуть Туманный Альбион и переехать на другую широту-долготу. А еще – отказаться от своей религии.

Кажется, Воронихин еще раз побывал в Лондоне и оставил описание этого города, а там-то, видимо, и состоялся их сговор.

…Граф Строганов назначил свадьбу на один из сентябрьских дней 1801 года, вскоре после их возвращения с Севера.

Перед тем Андрей посетил своего духовного отца – митрополита Платона (Левшина) и получил от него благословение.

Мэри старательно изучала молитвы на церковнославянском языке, хотя он давался ей с трудом:

«Отче наш, Иже еси на небесех! Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли. Хлеб наш насущный даждь нам днесь и остави нам долги наши, якоже и мы оставляем должником нашим; и не введи нас во искушение, но избави нас от лукаваго… Слава Отцу и Сыну и Святому Духу».

Нагорную проповедь она несколько раз повторяла вместе с Андреем. И звучала она не так, как обычно, а в переводе на русский язык (современный перевод А. Лучника):

 
Нищие, радуйтесь, – царство небесное ваше,
Горько скорбящие, – верьте – Господь вас утешит.
Кроткие сердцем, – для вас благодать настоящего,
Правды искавшие, – жребий весов уже взвешен.
 
 
Милость дающие, – к вам снизойдет милосердие,
Совестью чистые, – улицезреете Бога,
Мира взалкавшие, – вознаградится усердие,
Вечно гонимые, – ваша отверста дорога.
 

Новобрачных встречали возле церкви сам граф Строганов и его присные. Свадьбу устроили в графском дворце… С угощениями, как обычно в сем доме, богатыми, щедрыми, и полагающимися поздравлениями, словами, тостами, множеством фейерверков и пушечных выстрелов…

На третий день прибыл из Владимира князь Долгорукий, и, большой выдумщик, он устроил целое театральное представление.

Князь привез с собой артиста Парижской оперы, тенора, а также некоего владимирского баса Гаврилу, который умел брать «до» нижней октавы. Композитором князь взял любимого Моцарта, но сильно переиначил.

Дон Жуан хвастал своими победами над женщинами, а его слуга пел истории о своих победах: мол, у него – сотни француженок, турчанок – тоже много, а еще более испанок… Во всех влюблялся Дон Жуан, и все ему покорялись…

Арии были столь же прекрасны, сколь и обидны для жениха. Вот уж меж кем не было ничего общего, так между Воронихиным и Дон Жуаном. Князь предусмотрел и это. Когда закончилась ария о гуляке Жуане, Иван Михайлович сделал знак – и Гаврила (величины он был огромной) во всю свою богатырскую глотку фантастическим басом пел:

– Многая лета, многая лета – жениху первородному, сыну законному, славному зодчему Воро-ни-хи-ну-у-у-у – слава! Супруге его – красавице – сла-ва!.. – Тут грудь его расширялась, он так таращил глаза, что подбородок сливался с шеей.

Гости аплодировали и смеялись.

Но французик уже переходил к другой арии – из «Волшебной флейты», наделавшей в Европе немало шума и даже вызвавшей порицание франкмасонов.

«Распростись ты с духáми, с помадой… ты забудь про веночки-цветочки и про женские ласки забудь…» – выводил баритональный тенор.

И опять в арии не было никакого резона обращаться с такими словами к жениху – что общего у него с легкомысленным героем? Француз разбрасывал по комнате цветочки, веночки, а Гаврилу теперь можно было сравнить с Гаргантюа или Пантагрюэлем. Громила Гаврила держал в руках люльку и басил: «Баю-бай, баю-бай, ты скорее засыпай, меня ждет муженек, мой любимый Андреек!»

Гости думали, что на этом представление озорного князя закончилось, но тут на сцене появились двое с крыльями за спиной, в туниках – началась сцена из «Орфея и Эвридики».

Правда, прежде Долгорукий пересказал мифологический сюжет о том, как Орфей своим чудным пением очаровывал богов и людей, укрощал диких зверей и природу… Орфей спустился за своей супругой в царство Аида, но… Тут кончался известный всем сюжет, и далее следовала история о женщинах, которых отвергал Орфей и которые решили его жестоко наказать…

Намерение это пресек опять же Гаврила, растолкав злоумышленниц… Он появился в новом хитоне, а в руках у него был лист с изображением будущего Казанского собора, и он преподнес его жениху…

Гости, публика, в том числе жених и невеста, были так увлечены представлением, что не заметили, как в окно подглядывает некто – кудрявый человек в бархатной куртке, с мольбертом за спиной.

К нему подошел дворецкий:

– Чего желаете, странник? Проходите – гостем станете.

– А что тут происходит?

– Сын графа Строганова женится, свадьба тут происходит.

Михаил (а это был он) узнал в женихе Андрея Воронихина и почему-то спрятался за приоткрытую дверь.

– Проходи, будь гостем, – повторил дворецкий.

Остаться? Уйти? Друг его счастлив, на Урал отказался ехать. Крестовый братец его удачлив, у него и любовь, и архитектура – зачем ему Мишель? И, наклонив кудрявую голову так, что каштановые кудри закрыли лицо, Мишель попятился во двор. Навстречу ему попался высокий усатый человек – что-то знакомое померещилось Мишелю, но он не придал этому значения и зашагал вдоль Невского проспекта…

Странник

Смутно было на душе у Михаила, когда он покидал строгановский дом. И одиноко. Крестовый брат отказался от него, не захотел ехать на поиски клада, ушел в свои дела-заботы, забыл его. Видимо, любовь пришла на смену дружбе… Что остается? Ехать одному, искать золотой самородок, что завещал ему Демидов. Да найдется ли он? А самородок тот как будто с кулак размером и по форме напоминает какого-то жука-скарабея. Что это за скарабей?

Трик-трак-трак… Стучат колеса на затвердевшей дороге… Шлеп-шлеп-шлеп… Хлюпают по грязи…

Заработок только один – рисовать портреты купцов да помещиков. А ехать то в карете, то в телеге, а то и пешим ходом. На восток, к Уралу, туда, где чудеса творили все Демидовы, где предстоит и ему, Михаилу, наконец остановиться. Карту Михаил спрятал в видавший виды парижский баул… Не следует ли перепрятать ее в картуз да зашить, а картуз нахлобучить на голову? Опять же: дал ему картуз Воронихин, так что вроде как они и вместе…

Ехал странник под палящим солнцем и при проливном дожде – к счастью, осень задержалась, снега еще не было.

Вспомнилась книга, читанная в Печерах, – «Как путешествовал Иоанн Новгородский в Иерусалим на беси».

«Солнце стало клониться к западу, надобно найти укромное местечко», – подумал Михаил и присмотрел неубранный стог сена на луговине, у сосен и елей. В пути встречались добрые люди, никто его не гнал, даже кормили охотно, и странник прилег к стогу сена, смежил глаза. «Беси, беси», – крутилось в голове. С тем и заснул.

Будто сила какая его толкнула в бок. Приподнялся, протер глаза, посидел – и снова повалился в стог. Темная ночь окутала странника. Звезды забегали по небу в разные стороны, встречь друг другу и порознь…

Снова задремал. Но что это? Что за звуки доносятся из леса? Трубы гудят, барабаны бьют и визгливый звук расстроенной скрипки… Как похоже на Лохмана!

Послышался шум – видно, неподалеку протекала река. Михаил опять протер глаза – среди косматых елей, на лужайке померещились – въявь или во сне? – черные фигуры, они прыгали, носились вокруг елки. Африканские негры? пантеры?.. В дикой пляске, словно бесы, они скакали под звуки целого оркестра!

К природному оркестру примешивались еще иные звуки – звон металла. Уж не золото ли подбрасывают руками эти фантастические существа?

Тут почему-то в воображении Михаила всплыл стряпчий, так похожий на графского дворецкого. Или это дворецкий, похожий на стряпчего, что переписывал завещание Демидова.

Взглянув на небо, Михаил даже перепугался. Храбрый среди пиратов в морях и странствиях, он покрылся тут пóтом. В небе множество чертенят, бесенят – и они качают что-то огромное, похожее на гамак!.. Уж не главный ли то бес, сатана?

И тут он разобрал слова, доносившиеся сверху: «Скорее, скорее! Хозяин ждет! Работайте, лилипуты, пока спят великаны! Наше спасение – золото, золото, золото. Мы отольем золотого коня нашему господину». И бесенята опять закружились с визгом и криками, взявшись за руки, понеслись в бешеной пляске по небу. Дикие телодвижения сопровождали их танец. «Да здравствуют император мира – и мы, его рабы!»

Мишель дрожал. Что с ним? Никогда такого не бывало! Конечно, он – потомок португальской женщины и русского солдата – был гремучая смесь, но все же…

Еле дождался утра наш странник. А утро – опять, как там, под Тверью, ясное и невинное…

Можно было продолжать путь. Однако более уже Мишель не ночевал в стогах сена.

Следующая остановка его была близ Уфы, в трактире. Мишель стыдил себя: что с ним, в самом деле? К чему такие страхи? Разве желал бы он, как бес, найти самородок и устроить райскую жизнь? Разве не мыслил о школе черчения-рисования для сельских ребятишек?

Желал ли он, как бес, найти самородок золота или, как праведник, исполнить завет Демидова о великом кресте в память погибших?..

Он уже был далеко от Москвы, на окраине Казани, в монастырском подворье – именно в таких обителях предпочитал теперь ночевать, прежде чем пускаться в путь дальше.

Добравшись до Уфы, остановился на постоялом дворе, у трактирщика. Написал его портрет, получил хлеб и кров, жил недели две, наблюдая за людьми. Перед ним проходили постояльцы, странники, работники угольных, медных, железных рудников. Иных он зарисовывал в альбоме карандашиком: пригодится, напишет и картину настоящую, красками.

Бывали вечера карточные – собиралась компания, играли в «трынку». В памяти всплывали пиратские игры, опыт, и ему везло. Вскоре молва о художнике-мазилке разнеслась окрест. Появилась гадалка, она вглядывалась в его лицо, колдовала: «След рода нездешнего на твоем лице…», «Искра в тебя попала, теперь не даст покоя до самого конца», «Не насытиться тебе днями отпущенными, однако конец твой печален».

…Однажды вечером разверзлись небеса и полил дождь. Вошли-ворвались в трактир двое в измокших плащах и, сев в дальнем углу, велели подать им еду. Михаилу стало не по себе. В полутьме он не мог разглядеть их лиц. Однако почувствовал беспокойство. Что-то знакомое почудилось в мрачных взглядах из-под капюшонов. Но откуда здесь быть тем, кто за ним охотится? Иголку в стоге сена легче найти, чем его на необъятных просторах российских. И все же одного из двоих он разглядел: кривой, словно турецкая сабля, нос, бакенбарды.

Карточная «трынка» между тем продолжалась, Михаил выигрывал. Уж не задумали ли мошенники отобрать у него этот выигрыш? Да ведь игра-то по копеечке, и играет он с отставным офицером, незлобивым, даже добродушным, который шутит: «К дуракам-то Господь милостив… Всяк молодец на свой образец».

«Капюшоны» мрачно посматривали на игроков.

Дождь наконец кончился, и Михаил с осторожностью двинулся в свою каморку, ни на кого не оглядываясь. В каморке был холод. Он ждал, когда хозяин истопит печь. Лежал в кромешной темноте и перебирал свою жизнь: как рисовал того пирата за картами, как перерисовывал рисунки из альбома Андрея, как учила его Элизабет. И она, и Андрей работали истово, а друг его сказывал: «Чем более будем с тобою писать-работать – тем радостнее станет наша жизнь».

Когда прощались, снял со своей головы спасительную кожаную шляпу, перекрестил его и сказал: «Прощай, друг. Помолись, если умеешь». Еще бы не умел Михаил! Он обнял товарища и страстно воскликнул: «Храни нас Бог!» И еще вспомнил: «В Евангелии от Матфея есть притча о рабе, закопавшем свой талант. Ты-то уже показал свой дар, авось и я когда-нибудь сподоблюсь».

Хозяин все же истопил печь, и в каморке чуть потеплело. Только тогда Михаил уснул.

Проснулся он внезапно – примерещилось или в самом деле звякнул хилый крючок на дверце?

В ту же минуту на него обрушились тяжелые кулаки. Он не успел понять, что происходит, а ему уже связали руки и заткнули рот. Какие-то люди принялись лихорадочно перебирать его вещи. Холщовую сумку отбросили, а баул поднесли к окну – там светила луна – и принялись перетряхивать.

– Где бумага? Куда дел? Говори, пока живой!

«Значит, они из той самой разбойничьей шайки? Пусть не Лохман и не Педро, но от них. Пронюхали о завещании – уж не стряпчий ли выдал?» То-то давно чуял Мишка, что за ним наблюдают: то теряют из вида, то опять нападают на след.

Грабители схватили что-то тяжелое и стали бить его по голове: «Говори, где! Где карта?» От ударов Мише стало все безразлично, и он показал на баул…

Черные плащи еще раз встряхнули его и выскочили из каморки, а через минуту раздался грохот башмаков, свист, конское ржание – и мошенников как не бывало.

Не скоро пришел в себя Миша. Хотел было пожаловаться хозяину, становому, но хозяин, путая русские и башкирские слова, закричал, мол, спал всю ночь, ничего не слыхал и – вон отсюда, картежник!

Так закончился еще один, печальный виток в жизни мазилки Михаила Богданова, Богом данного.

…А дорога все вилась и вилась перед ним. Сперва по мшистым сосновым лесам, потом по каменистым тропам, а после дождя – по скользоте и колдобинам, и шел странник куда глаза глядят, позабыв о кладе, не желая ни золота, ни исполнения заветов Демидова.

Спасали его опять карандаши да краски. Писал портреты купцов, помещиков, случайных встречных – те подавали ему, как несчастному, копейки, даже рублики, – и вновь мерил он версты уставшими ногами.

Неизвестно, сколько верст миновал, но только наконец остановился, обосновался на краю приятственного села, вполне живописного. Вспомнил присловье Демидова: «Не ищи в селе, а ищи в себе». И стал в том селе жить.

В деревне его полюбили: кто принесет и поставит на окно крынку молока, кто – корзинку с пирогами-шаньгами. Мужики да бабы заглядывали в окошко, а он все писал, писал сосредоточенно, молча.

Иногда кто-нибудь из местных купцов, помещиков присылал за ним тарантас, чтобы запечатлел он в картине семейство или его главу. Отшельник преображался, надевал кожаную шляпу, запыленный камзол, туфли с пряжками, чистые штаны и отправлялся писать портрет. Деньги, что ему давали, употреблял на краски.

Михаил был разборчив в заказах, не прошли даром уроки Элизабет, его путешествия, пребывание в святой обители. Прежде чем писать портрет, беседовал с владельцами имений, а узнав что-то худое, хоть и писал схоже, однако сквозь чарующую улыбку изображенного, соболиные брови или глаза с поволокой всегда проглядывало нечто отталкивающее. Так что иной раз ему и платить не желали.

Были и другие случаи: если человек ему нравился умом, значительностью, то и портрет выходил что надо. Крупное лицо, ясный лоб и ум в каждой черте. Смотрел бы и смотрел на него.

Зла он никому не делал, за то его и любили. А когда выпьет, собирались вокруг, слушали про невиданное и качали головами: верить – не верить?

Говорил он про необычайное, и принимали его то ли за фантазера, то ли за дурачка. Как поверить, будто есть на земле город, где сто островов, а вместо дорог – реки и по ним не на телегах, а на лодках ездят? Или – в то, что в Париже на шестах отрубленные головы носили? От венецианских его похождений мужики почесывали в затылке: неужто Михаила баба посадила в домашнюю тюрьму при живом муже? И как же он со слепой-то расстался? Трогательно, с повлажневшими глазами говорил он о Хемницере, о его смерти в турецкой земле. Слушатели слез не вытирали, только грозили кому-то: «У-у, супостаты!»

Про не ведомую здесь никому, но широко известную Виже-Лебрен рассказывал мало, только то, что написала она пятьдесят портретов французской королевы, а королеву ту потом казнили… «Будто и ты сам видал королеву?» – спрашивали недоверчиво. «Видал, и не раз», – отвечал он. «Видал королеву тот, который тутотка с нами живет? Не могёт того быть!.. Дядя Миша – того, не в своем уме», – говаривали мужики. Мальчишки заглядывали к нему в окно, но ничего, кроме рисунков, разбросанных по лавкам, по столу, не видали. Красочных картин своих он не показывал. Жил одиноко, но одиноким себя не чувствовал. Проснется утром рано, еще краешек солнца только выглянет, и лучик упрется в его щеку. Воздух прозрачен, прохладен, как бывает ранней осенью. Откроет глаза и, словно испугавшись чего, зажмурится.

В уединении посещали его видения. Раз совершенно явственно увидел, как раздвинулись стены избы, поднялся потолок, ни деревни под боком, ни говорливых старушек – вокруг прохладное, тихое море. В потолке образовалась пустота, и через нее, он чувствовал, лился буйный поток света. Такие снопы света видал он на иконах в Печерах, но направлялись они на апостолов в День Преображения, на Богоматерь в День Благовещения, а тут – на него!..

Михаил лежал, не шевелясь, в страхе и благоговении. Свет овевал его тело и проникал в душу. Мало того, тело становилось невесомым, и поток света уносил его вверх.

Закрывал глаза в странной дреме – и новая картина представлялась ему. Высоко в небе раскачивалась колыбель, а в ней лежал он, маленький Мишутка. Колыбель крепилась на невидимых постромках, небо голубело, качалось с ним вместе. И нежный голос, будто голос Богоматери, говорил что-то утешительное… Дышалось легко и свободно.

Видения наплывали бессвязно. Как-то увиделась Элизабет – в греческом одеянии, возле белых колонн, на синем фоне каменистой Греции, и вот уже она удаляется мягкой поступью, остается только белый след, как белая тень…

А с другой стороны стоит Андрей, и в руках у него чертеж.

После видений Михаил вскакивал, хватал краски, карандаши и что-то набрасывал на холсте, на бумаге. В комнате царил беспорядок – спутник художников всех времен, солнце освещало этот ералаш, но хозяин ничего не замечал. Часами не отходил от мольберта, придирчиво оглядывал наброски, что-то подчищал или переписывал. Бился над тем, чтобы главный цвет преобладал над всеми остальными, но в гармонии, как у итальянцев. Искал темный цвет, в котором не было черноты, а была бы как бы погашенность…

На холсты выплескивалось все, что запало в сердце в дальних странствиях. Писал своим стилем, совсем иным, чем у Элизабет, и так, чтобы и красота была, и грубые проявления жизни.

Как-то, при заходящем солнце привиделась ему страшноватая картина: на фоне закатного багрового неба стоит великан и держит в руках свою отрубленную голову. А в другой раз увидел, как по небу медленно перемещались густые бело-розовые облачка, которые вдруг потемнели и превратились в четырех монахов, степенно шествующих на взгорок Печерской обители.