Текст книги "Золотой скарабей"

Приезд Андрея

– Здорóво! Любезный друг, изменщик и беглец! Вот где я тебя нашел! Раб знаменитой художницы?!

Этот возглас раздался над головой Мишеля.

– Дорогой и любезный братец, я приехал за тобой. В Париже черт знает что творится, и наш посол передал русским повеление императрицы: возвращаться в Россию. Это относилось, конечно, к знатным особам, таким как Строгановы, княгиня Голицына, однако… и нам с тобой пора домой. Ты согласен?

Мишель растерянно кивнул.

– Представь себе, что даже княгиня Голицына приехала в карете, чтобы наблюдать, что делается в Бастилии… А ты? Купаешься, блаженствуешь?

Зная о распоряжении государыни русским возвращаться домой, Андрей задумался: а как же Мишель? Мало того что знаменитая художница вьет из него веревки – он обещает быть возле нее в Неаполе! И все же он мог бы и не ехать за Мишелем, но – но ведь то был век Дружества и Чести! Друзей не бросают. Зная уже дорогу к подножию Французских Альп, Воронихин бросился к дилижансу – и в Неаполь.

На другой день друзья отправились вдоль берега моря – Мишель хотел показать любимые места, где бродил, размышляя о своей плачевной судьбе. Волны бились о берег, а он шагал по камням, и злые кошки царапали душу. Кто он и что здесь делает? Неуч. Копиист. Безвестный ученик, меньше учится, чем пребывает в услужении… Но он может, может писать! Должно же это желание когда-нибудь вылиться во что-то стóящее – или это самонадеянно? Элизабет не терпит дурных манер ни в жизни, ни в живописи. Сколько раз она упрекала его за грубые, деревенские вкусы в рисунках, но он-то уверен: нужна и такая живопись. И нужна одухотворенность, какая есть у Рокотова, Левицкого.

Мишель ворошил свою жизнь, и она напоминала ему пиратское судно, плывущее под чужим флагом. Детство сиротское, Воспитательный дом, демидовские благодеяния, потом львовский кружок. Казалось бы, там и остаться, жить в Петербурге, но какая-то сила увлекла его в неведомые края.

Кое-что из тех мыслей он поведал Андрею. Как ни странно, тот не удивился. Или не понял, что Мишель попал в сети изменчивой и неукротимой Элизы, она превратила его в свою игрушку. «Несчастный мул» даже заговорил о любви вообще: «Андрей, ты когда-нибудь любил?»

– О! О чем ты говоришь? Нам с тобой за тридевять земель от родины не до любви… Мы приехали учить-ся! Впрочем, – он помолчал, – была в Москве одна девушка, Василиса… Я работал у Казакова, а поблизости, в домике ее тетки, мы столовались. Она подавала такие блины и блинчики! Угощала щами, брюквой, орехами!.. Мы даже были с ней в церкви, и не один раз. Там я познакомился с митрополитом Платоном, и был он, надо сказать, ко мне весьма благосклонен. Говорил: если не будешь тратить себя по мелочам, станешь большим художником.

Андрей потянулся, поднял вверх длинные свои руки, изогнулся – он был тонок, как борзая, и гибок, как лоза. Мишель залюбовался:

– Вот бы так тебя написать, красками…

– А еще, Мишель, скажу по секрету: в Лондоне я познакомился с одной девицей, очень красивой и строгой, в ней не было и капли того, что в Василисе московской… Она меня захватила. Но я гоню от себя эти мысли. Сперва художество. Граф Строганов послал меня учиться, а не амурничать. – Он продолжал: – Так и от мадам Лебрен надо брать то, в чем она сильна, – и мы не зря потратим деньги своих господ. Кстати, кто оплатил тебе эту поездку?

– Прокопий Акинфович Демидов. Он дал мне золотые монеты. У меня их, правда, украли мошенники, но потом я уже сам… А еще Хемницер, я говорил тебе.

– Слава Богу, мы не бедны, теперь дело лишь за нашим старанием.

В это время впереди показалась Элизабет, и раздался ее переливчатый голосок:

– Уж не о живописи ли вы рассуждаете? Месье Андрэ? Или о любви? Моя главная любовь – живопись. И надо, – она выразительно взглянула на Мишеля, – надо терпеть. Даже боги терпят. Я не могу видеть рядом с собой постные физиономии. Мне говорили, что русские любят напускать на себя важность, мрачно умничают, а я этого не терплю. Правда, Андрэ? Вот вы совсем другой! Будущий художник, веселый и находчивый. А Мишель хочет, чтобы я забиралась в дебри человеческой психологии, в людские горести. К чему? Я за несколько сеансов пишу портрет заказчика в мягкой, приятной манере – и все довольны, и нет недостатка в клиентах.

Она послала воздушный поцелуй Андрею – и исчезла.

Впереди были Понтинские болота с их неприятными запахами. Мишель повернул к морю, и они пошли по кромке воды.

Андрей достал альбом и протянул товарищу:

– Взгляни, перерисуй то, что понравится. Граф говорил мне перерисовывать мелкие детали на зданиях. Я делал это в Лондоне, в Париже.

Это были кружки, один за другим, треугольники, розочки, кресты и даже отдельно – просто глаз. Пока Андрей, пораженный замком Торквато Тассо, перерисовывал его контуры, Михаил переносил таинственные фигурки в свой альбом.

Пройдя около мили вдоль моря, друзья увидели вулкан Везувий во всей его красоте. Альбомы их пополнились изображениями вулкана.

Минуя груду камней, они опять открыли этюдники: из-за камней торчали мальчишечьи головы. Должно быть, из басурманов, им запрещено, чтобы их рисовали, и они прятались среди камней. Андрей припустил было за одним, присвистнул, но мальчишек и след простыл.

Воцарилась тишина, райская тишина. А вдали показалась лодка: синяя кайма по борту, трое в красных рубахах – и песня!

– Да они же поют по-русски! – воскликнул Андрей, привстал и тоже запел: – «Ты взойди, взойди, солнце красное, солнце красное…»

…А Элизабет в тот час пребывала в русском консульстве Неаполитанского королевства… Там давали музыкальное представление по опере Паизиелло. Она исполняла партию Нины (ту самую, что в Петербурге пела Евгения Смирная, а еще Прасковья Жемчугова). Однако вниманием Элизабет владел русский посланник Разумовский. Дамы сверкали драгоценными украшениями, сияли свечи, хрустали, слышались аплодисменты.

Когда кончилось представление, русский посланник подошел к Виже-Лебрен с выражением одобрения и, склонив красивую кудрявую голову, изъяснился в любви к ее искусству со всей любезностью дипломата.

– Очень приятно! – откликнулась она. – Я рада, что вам понравилось.

Граф был по-русски красив, она слышала о его победах и охотно поддерживала разговор. Слухи связывали его имя с великим князем Павлом Петровичем, якобы они стали соперниками. Граф соблазнил первую жену Павла. «Немудрено, – подумала ценительница красоты, – он так хорош собой, к тому ж находчив».

Когда послышался отдаленный гул Везувия, граф не без остроумия заметил:

– У римского бога Вулкана, должно быть, нынче собралось немало гостей, и они чокаются огромными кружками или двигают стулья.

На прощанье он весьма настойчиво приглашал художницу в Россию:

– Я советую вам бросить сейчас Европу, спасение вы найдете только в России. Там не будет прекрасного Везувия, но не будет и революции. Вы увидите то, чего нет ни в одном итальянском городе, да и в прочих городах.

Элизабет слушала его, склонив головку и задумавшись, ведь она мечтала попасть в Россию: не наступило ли это время?

…Следующим днем все трое опять говорили о живописи. Андрей – более об итальянской архитектуре, о Палладио и Браманте, также о русских архитекторах. Элизабет не верила, что в России есть таковые. Мишель молчал.

Вечером Элизабет задумала устроить русский вечер. Она не отходила от Андрея – училась у него делать пельмени.

А за ужином царил Разумовский. Но Андрей тоже отличился занимательными рассказами о красотах Урала.

Когда приблизился день отъезда, Мишеля лихорадило, он перебирал листы из альбома, краски. Портрет Элизабет, который он рисовал, и с таким тщанием, разорвал. Взглянул на портрет Андрея, сделанный карандашом, порвать его не решился – он все-таки был выразителен: эти кудри, немалый нос и ноздри, задорное выражение лица… Надо было рисовать, конечно, в рост. Очень изменился за последнее время Воронихин. Рассказывал, что в Лондоне обучался новой системе воспитания, занимался физкультурой, обливался холодной водой даже здесь.

Уложив нехитрое свое хозяйство в баул, Мишель вынул пистолет и сунул его за пазуху.

Вышел на улицу, огляделся – по берегу гуляли гости. Поднялся по пандусу, остановился.

Вечер отдавал свои запахи ночи. Розы испускали аромат. Небо еще полыхало розовыми и багровыми красками, но уже белела луна. Темнело.

На цыпочках поднялся он в свою темную комнату – оттуда виднее.

Двое отделились от остальных, приблизились к воде. Кто это? «Кипарисовый» Джузеппе или?..

Случайная волна накатила на берег, и Элизабет всплеснула руками: туфли промокли? Она протянула руки, мужчина с легкостью взял ее на руки и понес, ступая по мелководью. Прямо к их дому.

Спустя несколько минут Мишель увидел их на веранде. Они стояли рядом, залитые лунным светом, покрытые кружевными тенями виноградных листьев. Вот подошли к зеркалу. Она зажгла свечу. И тут Мишель узнал Андрея!

Он схватил пистолет. В голове пронеслось что-то дикое… Как он мог предать? Своего друга? А еще говорил – крестовые братья? Внутри все кипело!..

Михаил с силой ударил о стену. Какое предательство! Она склонила голову к его плечу. В зеркале отразились два лица, озаренные лунным светом…

Мишель схватил баул и побежал, сам не зная куда…

Всю ночь до самого утра Михаил шел вдоль берега. В голове стучало, вертелась французская пословица: «Partir est mourir un pen», то есть «Уехать – все равно что умереть».

К утру он добрался до места, где останавливались дилижансы…

Прощай, неаполитанский рай! Больше он никогда не увидит эту женщину!

(Впрочем, судьба, кажется, не имела намерения разлучать их навечно…)

Голос земли и неба

…Трак-трак-трак. Колеса тяжелой кареты отбивают дробь по неровной малороссийской дороге. И, подобно колесам на колдобинах, стучат, спотыкаясь, мысли в голове Михаила Богданова.

Итак, он навсегда расстался с той, что стала ему дороже всех на свете. Он зол на Андрея. Но кто нам дорог – тот нас и ранит. Самолюбие, столь долго дремавшее в нем, и гордость проснулись. А как взыграла ревность!

На-всег-да! – какое страшное слово. Кончился его сладкий плен, его мучительное счастье…

Далеко позади остались Неаполь, Турин, Вена, придунайские земли. Впереди расстилалась почти забытая Россия.

До Киева денег хватило, а что дальше?

Судьба продолжала испытывать, закалять нашего героя, предлагая новые обстоятельства. Или он сам вручил себя ей, великой повелительнице? Возможно, повиновался он не уязвленной гордости, а некоему тайному голосу, исходившему из глубины души.

Конечно, можно было остаться в благодатных киевских местах, так хорош город Киев! Только судьба на ямщицкой поставе устроила ему встречу, повернувшую жизнь Михаила в ином направлении. Явилась она в лице старичка, говорливого и седенького, который сразу угадал, что парень голоден, как весенний волк. Развязал котомку и накормил странника досыта, до отвала капустными пирогами, при этом приговаривая:

– В Киев я ездил, в Печерский монастырь… братие хорошо принимали, да еще и в дорогу дали, так ты ешь, ешь. Сам-то откуда и куда путь держишь? Издалече, видно.

Михаил нехотя поведал про Неаполь, про свое учение живописи.

– А куда ж ныне твоя дорога идет после странствий чужеземных?

– Не знаю. Родных у меня нет.

– Значит, малевать учился? Это, милый ты мой, большое богатство – уметь рисовать… А не желаешь ли со мной во Псков? У нас в Печерском монастыре иконописная мастерская имеется, однако иконописцев не хватает.

Михаил пожал плечами.

– Тебя как звать-то? Михайло?.. Михаила-архангела, значится, крестник. Поедем. В нашей обители, как говорят, всякая блоха не плоха. Дело душевное, стол готовый.

Говор у старичка, который назвался батюшкой Кириллом, был ласковый, слова не простые, особенные. Вкусивши его пирогов, Михаил собрал крошки и хотел отправить их в рот, но тот его остановил.

– Не отбирай, Михайлушко, харчей у воробышков, не жадничай, дай и птичкам пропитание.

После французского да итальянского забавны были речения, приговорки старичка: «Мы с тобой люди бедные, в трубы дуем медные», «Сатана гордился, да и с неба свалился».

И тут в одну минуту Михаилу пришло решение ехать вместе с батюшкой Кириллом. Приобнял его. Что это в самом деле: столько лет его, как щепку, бросает по морю-ветру? Пора остепениться!

И понесли их лошади на север, меж высоких хлебов Малороссии, а потом меж высоких дерев Белоруссии.

Ближе ко Пскову попали в грозовую тучу. В воздухе почувствовалось ее холодное дыхание, путников обдало тем особенным воздухом, какой бывает перед грозой. Повисла темная туча, побежали подгоняемые ветром облака, фиолетовые, сине-черные, и заухало.

В свисте ветра Михаилу почудился странный, давно забытый звук. Что это? Женский плач? Память бродила в тумане. Или трели дьявола, звуки искалеченной скрипки, той, давней?

Как налетела буря – так и стихла вдруг, зашуршал мелкий дождик. Под такой дождик хорошо дремлется, и Михаил склонил свою буйную голову. Проснулся оттого, что левый бок весь вымок. Прислушался к ровным перестукам дождя, к чавкающей под копытами лошадей грязи. Невольно подумалось: да, Россия не Италия, там солнце и каменистые дороги, тут глина да песок, там винограды, пинии, апельсины, тут брюква, капуста да осина.

Старичок открыл глаза, причмокнул и восхитился, поглядев на небо:

– Ну Илья! Эвон, гляди. Стоит на колеснице, натягивает вожжи.

Михаил обшарил глазами небо, но Ильи-пророка не увидел, покосился на батюшку Кирилла: видит то, чего нет? Просунул руку под камзол, нащупал пистолет, платок, спрятал их поглубже, чтобы не промочило. Платок – ее подарок, а пистолет – к чему он теперь? И выбросил его из кибитки в озеро, по берегу которого шла дорога. Ах, Элизабет, мучительница-учительница!

Долго ехали сосновым бором. Проглянувшее солнце пронизало деревья лучами, и на сердце повеселело. Старичок-говорунок привздохнул.

– Михайлушко, блудный сын, не спи. Мы уж рядом, вон они, святые купола, сквозят в лесу маковки златые, так и горят… А колокола тут бьют, будто из-под земли, снизу.

Так открылся страннику, подкидышу, «мазилке» новый виток жизни.

Теперь его будут называть «брат Михаил». Отец Кирилл показал ему пещеры с нетленными мощами монахов, весь Псково-Печерский монастырь. Любовались они церковным узорочьем, синими с золотом куполами. Зашли в деревянный домик иконописцев, там стоял запах знакомых красок, приправленных сладковатым ладаном.

С любопытством смотрел Михаил на худощавых, бледнолицых иконописцев в фартуках, с перевязями на лбу, склонившихся над столами. Фарфоровые чашечки, плошки, краски, яйца, разноцветные камни, что-то похожее на мед.

Главный иконописец, прямой, как придорожный крест, строго спросил, что умеет странник. Михаил извлек из баула свернутые листы, разложил рисунки. Тут были зарисовки Неаполя, копии с Веронезе, Рафаэля. А еще – перерисовки из альбома Андрея: розочки, крестики, треугольники, звезды.

– А это что такое?

– Это мой братец привез из Англии, а я – интересно ведь? – срисовал.

– Выбрось! – возвысил голос старец. – И не увлекайся. То есть игры-забавы богатых людей. У нас тут все иное: простое, без тайных знаков.

Миша с сожалением отдал ему свой альбом, подумав: зачем граф Строганов наказывал Андрею такие штуки рисовать?

– Это все забудь, Михайло. Иконы надо писать по канону. А у тебя небось все европейское, не наше.

Братия говорили:

– Русская икона – особая, не картина, а образ Божий, тут все иное.

– Икона – она как застывшая молитва. Умеешь ли ты молиться-то, Михаил? – говорили старцы. – Не Бог по природе, а Бог по благодати дается нам. Человек – тоже храм Божий, содержи его в порядке… Отчего печален, Миша? Уныние – это грех, ищи в себе радость. Сила любви дает человеку радость спасения. Ты должен свободно прийти к Богу. Однако коли свобода ложно понимается, то ведет она ко лжи, к войнам. Видал войны-то?..

Михаил рассказал про революцию, которую наблюдал в Париже. Мол, тоже как война, а слова про свободу и братство вроде правильные.

– Это как понимать свободу, – отвечал отец Кирилл. – Она ведь есть дар просветленного разума. Как достигнешь ты просветленного разума, так икону писать станешь не от себя, а как бы от Бога. Отдашься воле Его и писать станешь от нашего Отца Небесного.

Полюбил Михаил подниматься наверх по крутому склону; удаляясь от монастыря, слушать колокольный звон, который впрямь там словно из-под земли шел и в небесах отдавался. Слушал это чудо, и вскипало в душе что-то: и сам звенишь, как колокол, и принимаешь весь мир, все небо и землю.

Однажды ему выпало писать Казанскую икону Божией Матери, и легко пошло. Сперва откуда-то возникло лицо Сикстинской Мадонны Рафаэля, потом выплыла «Ассунта» Тицианова, а приправлено все оказалось его собственным бездомьем. Получилось красиво, самому понравилось. Только седой, покрытый инеем старичок-иконописец не одобрил.

– Молиться надо, каноны соблюдать, а из головы не выдумывать.

– Да то не из головы, – оправдывался художник.

– Ну, коли так – как сам видел, – другое дело…

Иконописец помоложе удивился:

– Что за Богоматерь у тебя? Откуда у нее красное платье, цвет страстей людских? У нас нету места этаким краскам. Рано еще тебе писать нашу Заступницу, Охранительницу.

Михаил догадывался, что и цвет этот, и восторженность образа оттуда, издалека. Но как отказаться от пережитого?

Выпало ему писать «Троицу». Молился он, слушал проповеди, даже книги читал о блаженном, который говорил, что легче ложкой море вычерпать, чем понять смысл Троицы. Это не просто три фигуры – любящий, любимый и любовь, – и не количество тут важно, а триединство. Три ангела, каждый имеет свой смысл, и один без другого не живет. Все они вписаны в систему кругов, и нимбы их, и ноги, а в центре чаша – искупление человека; о нем ведут они разговор, полный молчаливого понимания.

– Точка соединения где? Ты гляди, милый, ежели продолжить линии ног, так сходятся они за пределами иконы, перед молящимся, и знаешь, в какой точке? У сердца его! – радостно делился с ним отец Кирилл. – У Рублева «Троица» вся на кругах, и означает сие – неслиянность, нераздельность трех ипостасей. Будешь ты, к примеру, писать «Преображение» – это есть движение. А когда пишешь апостолов, будут видны и спина, и грудь. Почему? Оттого что Богу так видится… Или пейзаж, окружение… и верх, и дали проглядываются…

Михаил старался, молился вместе со всеми, читал священные книги, рисовал, но до того, чтобы стать «иконником», было ему еще далеко. Как ни удивительно, но Париж, Неаполь постепенно отходили куда-то, растворялись, будто в тумане. Да, монастырская жизнь отодвигала прошлое, временами казалось, что ничего и не было.

Но иногда, когда оказывался на берегу реки, вдруг, как мираж, возникала женская фигура. Стоит она на одной ноге на краю обрыва, бесстрашная Элизабет, другая нога в воздухе, руки раскинуты в стороны.

Он бродил вдоль реки. Солнце мягкой и ласковой лапой гладило его, а на душе нет-нет да царапались кошки.

Жизнь постепенно делалась покойнее, светлее, будто погружался он в самую ее глубь, открывал основы среди благолепного окружения.

Тут не только живопись другая, время текло по-иному. Никто не спешил, не суетился. Доски для икон брали от липы и дуба, вымачивали их не неделю, не месяц, а годы! И ждали-выжидали. Потом обрабатывали особым способом, выделывали ковчежек. За глинами ездили далеко, искали особые. Часами толкли в ступке драгоценные камешки.

Казалось, и ходить-то Михаил стал медленнее, и реже всплывало в памяти парижское безумие. Но наступал иной час – и опять не находил он ответа на вопрос: куда деться от прошлого? Париж, Венеция, Смирна, Петербург… Однажды написал портрет прихожанки – уж очень русское, мягкое было у нее лицо, и сам остался доволен.

Как-то, уже более года спустя, в Печерскую лавру прибыли двое молодых людей – он и она пожелали венчаться в храме. Их сопровождали родственники. Михаил с завистью наблюдал венчание, любуясь влюбленными. Потом удалился на одну из возвышенностей, окружавших монастырь. Было далеко видно, раздавались удары колокола, но мысль тянулась к предавшему его Андрею. Или сам он тоже предал крестового брата?

Михаил стоял на холме, предаваясь воспоминаниям и слушая удары колокола. Казалось, в их звуках соединялись голоса земли и неба. Время исчезло, остановилось.

Однако… не пора ли автору, да и читателям, оставив Михаила в монастырской обители, перенестись к прочим героям романа?