Текст книги "Золотой скарабей"

Малый двор наследника Павла

В Париже злословили о Людовике XVI и его жене Марии-Антуанетте. Между двумя столицами возникало все больше общих тем для обсуждения: в России позади был Пугачев и весь тот страшный мятеж, а Франция жила в напряжении: вот-вот и тут случится что-нибудь беззаконное…

Французы ездили в Россию, русские – во Францию. Туда совершил «сентиментальное путешествие» не кто иной, как Карамзин. Насмотрелся театральных спектаклей Фонвизин и уже, кажется, написал сатирическую комедию «Недоросль». Ох и досталось там недоучкам – отрокам, недорослям, мазилкам…

Каких только пересудов не было о Екатерине II! Муж говорил: возьмет она человека лаской, выжмет из него, как из лимона, все соки – и отбросит. Еще он сравнивал со спящей кошкой – не дай Бог ее разбудить! Когда выходила из себя от радостных известий о победах над турками, Павел пожимал плечами: да от этих войн одни расходы и разорения.

Императрица легко переходила от любезностей и умных рассуждений к резким указам. Не моргнув глазом, послала Бибикова против Пугачева, да еще написала, чтобы генерал, не теряя времени, к весне покончил бы с этим безобразием. Она была хитрее лисицы, ласковее кошки и внезапнее тигрицы. После победы под Чесмой в русско-турецкой войне в 1770 году с гордостью говорила: «Мои солдаты на войну с турками шли, как если бы их вели под венец».

Один то ли монах, то ли религиозный фанатик предрек ей скорую смерть – и что же Екатерина? – изгнала его. Другой грозил, что в ее фрейлину вселился бес и надо бы ее к попу. Сугубая материалистка (императрица не верила ни гаданиям, ни бесам), она увела в отдельную комнату своего доктора и устроила с ним «изгнание бесов» из фрейлины.

Что писали проницательные французы после встреч с Екатериной, когда она была еще только великой княгиней? Один характеризовал ее так: «Великая княгиня – романтическая, страстная, пылкая: ее глаза блестят, завораживают, они прозрачные, в них есть что-то от дикого зверя. У нее высокий лоб, и на этом лбу написано долгое и устрашающее будущее. Она приветлива и любезна, но когда она проходит рядом со мной, вжимаюсь. Она пугает меня».

Нарышкина она ценила за то, что он «комик», Строганова – за толк в искусствах, Потемкина любила за ум и храбрость.

Светлейший князь Григорий Александрович Потемкин-Таврический, мелкопоместный смоленский дворянин, стал в ряды сторонников Екатерины II, много содействуя популярности ее среди солдат. В первой турецкой войне из поручиков гвардии он дослужился до чина генерал-поручика, обратил на себя внимание государыни и завязал с ней переписку.

Он сделался генерал-адъютантом, генерал-аншефом, вице-президентом Военной коллегии, графом и князем Священной Римской империи с титулом «светлость».

Существует даже предание, что Екатерина тайно вступила в брак с Потемкиным, и до сего времени в церкви Большого Вознесения на Никитской улице в Москве можно было видеть венцы, в которых совершалось их венчание. С тех пор в течение многих лет фаворит имел влияние на внутреннюю и внешнюю политику. У него был государственный ум, его взгляды совпадали со взглядами Екатерины, и он разделял с императрицей «тяжесть правления». После присоединения Крыма в 1783 году был назначен шефом Кавалергардского корпуса, екатеринославским и таврическим генерал-губернатором, фельдмаршалом – царица его «ласкала», хотя… в последние годы между влюбленными происходили ссоры.

…Совсем другое дело – Малый двор, Гатчина и Павловск. В Гатчине у наследника – строгость, маршировка, солдатские маневры, окрики. А в Павловске – апартаменты семьи, Марии Федоровны. Здесь красота, уют, все обставлено с необычайным вкусом. Мария Федоровна – изящная, миниатюрная женщина с изумительными ножками и широкими бедрами. Ей был дан талант легко и скоро рожать, и младенцы появлялись один за другим.

Но это не мешало ей отдаваться непрерывному совершенствованию дома: менять обои, улучшать интерьеры, потолки. Павловск хорошел. Она устраивала литературные вечера, открывала театральные премьеры. Карамзин как-то сказал, что она могла бы быть превосходным министром просвещения.

А ее супруг Павел «задавал загадки» окружающим, поражал современников своими и жестокостями, и милостями.

Он считал, что мать заняла престол по праву случая, насилием, и действовала без всяких сомнений в своей правоте. Когда наследник совершал путешествие по Европе, Людовик XVI спросил, есть ли в свите Павла люди, на которых он мог бы положиться. Царевич отвечал: «Ах, я был бы очень недоволен, если бы возле меня находился мой любимый пудель, – мать моя велела бы бросить его в воду». В Европе удивлялись строгому и возвышенному складу его ума, его прямоте и остроумию.

Однажды решили поставить «Гамлета», и Павел должен был исполнять главную роль. «Зачем иметь двух Гамлетов, – негромко заметил тогда директор театра Иван Михайлович Долгорукий, – одного в зале, а другого на сцене?» При Малом дворе он славился остроумием. «Все, что случается ранее, никак не может не сказаться позднее», – шутил князь Иван. Артист, поэт, литератор, он назло всем бедам, павшим на его предков при Анне Иоанновне, сделал из себя чуть ли не шута; в остроумии, которое так ценилось при Малом дворе, никто не мог с ним сравниться.

Для театра в Павловске, который обожала Мария Федоровна, композитор Бортнянский писал музыку, там ставили пьесы Мольера и Вольтера, оперы Паизиелло, балетные сцены.

Замечательным событием в театральной жизни было представление пьесы Фонвизина «Недоросль». Денис Фонвизин тоже побывал во Франции. Талантливый человек, литератор, он понял грозовую предреволюционную обстановку в Париже и вернулся на родину с печальными впечатлениями: «История нашего века будет интересна для потомков, сколько великих перемен! Сколько странных приключений! Сей век есть прямое поучение царям и правителям… Я обличал порок и невежество».

Свой сатирический дар писатель выказал в «Недоросле»! Однажды летом, чтобы увидеть эту пьесу, на Царицыном лугу собралась вся светская знать, пришли мещане, простолюдины; образовалась даже давка; был шум, грохот, хохот. На представлении присутствовал и Потемкин, был он в халате, в колпаке и хохотал громче всех, а потом обратился к Фонвизину и воскликнул: «Умри, Денис, иль больше не пиши: имя твое будет бессмертно от одной этой пьесы!»

Позднее, когда Фонвизин узнал о жестокостях Французской революции, он был так потрясен, что его парализовало. Но и тогда он сохранял способность шутить. Современник вспоминал: «Игривость ума не оставляла его и при болезненном состоянии тела. Несмотря на трудность рассказа, он заставлял нас не однажды смеяться… Мы расстались с ним в 11 часов вечера, а наутро он уже был в гробе».

В театре в Павловске бывал и Николай Александрович Львов, наш знакомый, – к нему благоволила не только Мария Федоровна, но и сам Павел. Кажется, они иной раз заседали в одной масонской ложе. Спустя годы Павел выручит Львова из неприятной истории с торфом, который инженер-изобретатель завез на дачу, а торф загорелся, и город окутали дымы…

Бывали там, в Павловске, и княгиня Голицына Наталья Петровна, и – несмотря на короткое пребывание в Петербурге – молодой барон Григорий Строганов. Тогда взгляд его скользнул по странному человеку с закрученными вверх усами (где-то он его видел?), но в хлопотах о наследстве и похоронах отца он так и не узнал одного из посетителей графского дворца…

В те дни Александр Сергеевич Строганов имел аудиенцию у императрицы, и Безбородко сообщил ему о новой ее причуде: она пожелала установить в Зимнем дворце мраморный бассейн.

– Что думаете, граф, об этом? – спросил Безбородко.

Александр Сергеевич лишь на минуту задумался и высказался весьма находчиво:

– Есть у меня архитектор, он теперь в Париже, способный малый.

– А где лучше заказывать – в Италии или в Лондоне?

– Ежели розовый мрамор – так в Италии, ежели серо-белый – то в Англии. Мой архитектор съездит в Лондон, я дам ему адрес, и он все сделает.

– Буду вам весьма благодарен, граф.

Строганов написал письмо Воронихину и отправил его с дипломатической почтой.

Подальше от родного дяди!

Между тем раздосадованный, разъяренный Григорий Строганов, не разбирая луж и дурных булыжников, помчался – куда? «Я докажу высокомерному графу, что я тоже Строганов и могу заседать в тайных ложах. Не пустили меня к себе? Так я побегу к его сроднику да еще князю – Долгорукому!»

И уже через несколько минут был у долгоруковского дома! Он догадывался, что у Ивана Мусина-Пушкина должен быть Боровиковский, а может быть, и Львов. Так и было – прочих он не знал.

Здесь царила не такая секретная обстановка, как в Строгановском дворце.

Речь шла о театре и о том, по-видимому, как отвечают в театре на беседы о розенкрейцерах, есть ли тайные советы и вопросы.

Сообщение делал сам князь. Он быстро двигался вокруг клавикордов и так же быстро говорил. Совершая поездку по городам России, побывал в Пензенской губернии, где некогда было и славилось имение Долгоруких, в Одессе, Нижнем Новгороде – и он в подробностях рассуждал о тамошних театрах.

– А что же, князь, вы скажете о влиянии масонов? Есть ли оное в русской провинции?

Но Иван Михайлович пожелал перейти к стихам о театре – так велика была его любовь к театру и виршам. Он прочитал:

МОЙ ТЕАТР

 
Пускай все строится на свете,
Как рок упрямый приказал,
Лишь только б жить мне в кабинете
Никто на вкус мой не мешал.
С утра до вечера я в руки
Газет, ни книги не беру,
И день-деньской с детьми от скуки…
 

Может быть, в стихах его были намеки на масонов? Но нет! – опять «философия сердца», театральные истории:

 
…Ах! всякий ношу свою тянет,
Вседневно в меру сил устанет,
От дроворуба до Царя.
Тот мнит, что я богат и тучен,
А я, что он благополучен;
Но все умов пустая пря!
 

– Масоны? – переспросил Долгорукий. – Нет.

Заговорил о каком-то Николае Михайловиче, помещике, отставном дворянине, человеке отменных правил и достоинств.

– Я ни с кем не был так дружен, как с ним, часто посещал его в деревне, и он ежедневно бывал у нас. Будучи веселого свойства, он разделял с нами наши игры и забавы и давал всегда благоразумнейшие советы. Он говаривал красно, и я никогда не умел опровергать его доводов, ни быть с ним в несогласии в общем разговоре о каком бы то ни было нравственном или политическом предмете.

– А рассказали бы вы, Иван Михайлович, – мягким взглядом всматриваясь в близорукое лицо князя, сказал Мусин-Пушкин, – про императрицу Марию Федоровну.

– Мария Федоровна? О, – оживился князь. – Однажды втайне от мужа решила она подготовить спектакль к его дню рождения, новую оперу. Взялись мы за поиски сюжета, пьесы, Бортнянский дал мне партитуру оперы. На первом листе было выведено крупными буквами: «Празднество сеньора, комедия с ариями и балетом. Представление состоится в Павловске в последних числах июня в присутствии великих князей и великой княгини. 1786 год. Музыка Д. Бортнянского».

А сюжет таков. В небольшой деревне на пути следования свиты вельможи происходит идиллическая встреча. Ах, что это было за веселое зрелище! Встречают сеньора – все бояре и иностранные дипломаты. Подобострастная и верноподданническая картина. Я исполнял роль депутата Жиннотьера, выбранного встречать того вельможу… О, как насмешил я публику! Особенно в том месте, где герой разучивает менуэт, но не может толком даже сделать реверанс, снять шляпу… Столько я вложил в ту роль неуклюжести и ловкости, на которую был горазд! Князь Голицын сделал пародию на садовника Ломакина, всегда пьяного и надоедливого… Кроме того, мне дали роль потешного приказчика, от которого публика покатывалась со смеху.

Князь передохнул:

– Славно проводили мы время в Павловске. В меня будто бес вселился, весело и не без злости пародировал общих знакомых!.. Какие пантомимы изображал! Баронов делал шутами, маркиз – кошками.

Не понять было, что же с масонами в провинции, – Иван Михайлович ловко уходил от ответа и уже перешел на роли крепостных в театре.

– Какого ожидать дарования от раба, которого можно и высечь по одному произволу? Играют они точно так, как вол везет тягость, когда его прутом гонят. Я не восхожу к причинам, отчего крепостной человек не может иметь превосходного таланта. Однако нельзя без отвращения смотреть на их телодвижения. Они не играют, а, так сказать, кривляются, однако у холопов это все же только начало.

Пусть скажут после того, что Москва не ядро России и не вся Россия! Нет! В Москве все лучше, – упивался Иван Долгорукий рассказом, ни словом не поминая розенкрейцеров. – Люди ищут друг друга и тянутся к театру, как к магниту.

– Я вступил в соревнование с графом на театральной сцене! Что богатство?

– Ну а что же на Масленицу так рассердило дорогого князя? – спросил Львов.

– А то, что мы с Шереметевым играем одну и ту же пьеску – «Нина, или Безумная от любви». Я считаю, что у нас пьеса поставлена превосходно, а у них… Пусть граф поймет, что ничем он не лучше нас, пусть не тщеславится. Он граф, богач, а мы – Рюриковичи! Моя Евгения – лучшая певица.

– Любезный князь! – перебил Львов. – Справедливо ли ваше соображение? Ведь театр графа славится и в Европе… Уж не вечные ли театральные зависти да распри, соревнования, кто лучше, руководят вашей логикой? В чем виноват Николай Петрович? Помилосердствуй, друг мой! Ты неисправимый озорник, балагур и весельчак, но ведь ты добрый малый!

Долгорукий одумался: подошел к дубовому буфету и достал штоф с темным вином, предлагая всем выпить…

Перипетии любви, ревность

1

Читатель, конечно, помнит, как Машенька Дьякова, тайно обвенчавшись с «Николашей», оберегала свою любовь и скрывалась от светских пересудов, так было и в один хмурый петербургский день. Николай Александрович торопился к своему дому: вдруг забежит драгоценная женушка! Кинув камзол и сбросив калоши, он схватил со стола бумаги, сунул их в шкаф, с дивана стряхнул крошки, поставил на стол чашки и огляделся. Недельная пыль покрывала зеркало, комод, клавесин. Сейчас тряпку в руки – и все заблестит! Купленные на Невском любимые ее сладости – на стол, в серебряную плетенку, зажечь огонь в камине – и готово!

Раздался условный звонок, открылась дверь, и Маша в его руках. Но не такова она, чтобы с первой минуты жаловать-миловать муженька. Вот она пьет чай, манерничает, будто в гостях, а потом начинает выспрашивать про дела и новости. Что делать? Русская женщина весьма отягощена традициями, и поманежить муженька – не любимое ли ее занятие? К тому же она все еще Дья-ко-ва, а не Льво-ва…

После первой радости встречи Маша спросила:

– Не получал ли ты, Львовинька, письма из Турции? – и пристально взглянула Николаю в глаза.

– Иван пишет, что в Херсоне их радушно принимал Ганнибал, что он благополучно добрался до Константинополя, был на даче у нашего посла в Буюк-Дере. Не знает, с каких визитов начать в Смирне… Он, как всегда, будто не на земле живет. А письмо, похоже, шло до нас целый год.

– А что еще?

– Задает глупые вопросы о моем здоровье.

– Отчего же глупые?

– Терпеть не могу! Обычная вежливость – докука. О твоем здоровье тоже печется.

– Прочитай.

Львов не без досады достал письмо и прочел хитроумную фразу Ивана.

– Вот, пожалуйста: «Да еще спрошу, здоровы ли те, до которых у тебя столько же нужды, сколько до самого себя». Всякий догадается, о ком речь, эзопов язык его – белыми нитками…

– А получил ли он твое предыдущее письмо и мой привет? – настойчиво спрашивала Маша.

– Как же! – Львов широко улыбнулся. – И знаешь, что в ответ? Иван выразился весьма удачно: «Моя рожа ипохондрическая оживала и улыбалась, читая ваше послание…» А далее опять вашу милость, Мария Алексеевна, величает с большой буквы, называя Друг. Вот: «Вручи, пожалуйста, Другу две пары туфелек… Попроси своего Друга, чтобы Он, – тоже с большой буквы, – меня не забывал. Он тебя послушается».

Да, Хемницер был безнадежно влюблен.

Не выдерживая, Львов пытается обнять жену и с радостью объявляет:

– На завтрашний день назначена мне аудиенция у Безбородко.

Львов в нетерпении ходит по комнате, не спуская светящихся глаз с Маши.

И тут, наконец, воспитанная на сентиментальных романах Маша оборачивается к нему и протягивает руки. Следует поцелуй… Только не думайте, что она выкажет полную силу своей любви, нет! В ту самую минуту, когда муж готов увлечь ее к дивану, она спохватывается:

– Я обещала маменьке скоро быть дома, пора уж! Темнеет.

Была – и нет ее… Львов огорченно возвращается к письму: хи, влюбленный рыцарь нашел Прекрасную Даму, Дульсинею Тобосскую! Чем Иван – не Дон Кихот? Снова аналогия с классическими примерами. Что делать, если подсчитано, что в мире всего двадцать семь основных сюжетов, а прочие – лишь вариации.

…В кабинете Екатерины II – канцлер Александр Андреевич Безбородко, человек умный, дипломатичный, образованный, хитрый, к тому же с отличной памятью и работоспособностью. С некоторых пор он заприметил Николая Львова, тот поразил его увлеченностью архитектурой, знанием Палладио, античности, прекрасным вкусом. Не получив специального образования, он тем не менее имел свой взгляд на архитектуру, был дружен с Кваренги, Камероном, думал о русском стиле в архитектуре.

Екатерина доверяла Безбородке покупку произведений искусства за границей, а тот в свою очередь прислушивался к советам и отчетам Львова, который усердно посещал тамошние музеи, изучал коллекции картин и в письмах описывал свои впечатления. Писал с забавными подробностями. Восторженно – о Рафаэле (называл его «божественным»), о Тициане, Гвидо Рени, о Дель Сарто.

Зато Рубенса считал грубым и даже непристойным. Отзывался о знаменитом фламандце насмешливо: «Три грации, предородные, титьки круглые, фунтов по шесть. Стоят спокойно. Но тела их кажутся падучей болезнью переломленными… Остров Цитеры – торговая фламандская баня, исполненная непристойностями. Там иной сатир сажает себе нимфу… не на стул; другой ухватил ее за то место, где никакой хватки нет… Если кто хочет полюбоваться на жену Рубенсову, то, несмотря на то, что она вся голая, гляди только на голову. Кажется, что ревнивая кисть ее супруга для того собрала все пороки тела женского (особливо ниже пояса), чтобы и в картине никто им не воспользовался».

Язык путешественника и остроумца – совершенно раскованный, разговорный, под стать нашим временам. И насмешливости он в Италии, где был два года назад, не потерял. О добродетели в Неаполе писал: «Как хрупок трон этого божества!» У Львова, опередившего в языке свое время, в письмах не встретишь сентиментальных выражений, вроде «умиленное явление», «слезы, смешанные с кровью… струились по бледным ланитам», «это разрывает мое чувствительное сердце» или «восхищение помрачается слезами прискорбия». И то, что ему не нравятся толстухи Рубенса, неудивительно. Ведь дома его ждет несравненная Машенька, тонкая, грациозная, с узкой талией и милой округлостью лица…

А в разговоре с Безбородко Львов, конечно, полон учтивости.

Императрица решила порадовать своих внуков новыми игрушками, которые были бы вполне настоящими. Она повела с Безбородко речь о дорогом ее внуке Александре и с охотой рассказывала:

– Александр Андреевич, знаешь ли ты, что я сочинила «Азбуку» для своего любимца, придумала изречения? Написала, что все люди родятся «голыми», по рождению все равны. Совсем как у Руссо!.. Азбука моя начинена картинками, а цель ее – раскрыть ум для внешних впечатлений, возвысить душу и образовать сердце… Ах, что за характер у моего Александра! Ему неведомы досада или упрямство, он всегда весел, щедр, послушен и всегда занят, ни минуты праздности. Никто не доставлял мне такой радости, как он…

Безбородко кивал головой.

– Я хочу, чтобы ты, батюшка, нашел умелого человека, который делал бы настоящие корабли, как у Петра Первого. И еще построил бы летний домик, дачу для Александра. Найдется у тебя такой архитектор?

– Есть, ваше величество, весьма образованный человек, на все руки мастер и вкус имеет отменный – это Львов Николай Александрович.

– Какой Львов? Уж не тот ли, с которым Державин в дружбе?.. Ах, послушай, какие стихи сочинил Державин на день рождения моего внука:

 
Гении к нему слетели
В светлом облаке с небес;
Каждый гений к колыбели
Дар рожденному принес:
Тот принес ему гром в руки
Для пребудущих побед;
Тот художества, науки,
Украшающие свет…
Тот принес ему телесну,
Тот душевну красоту,
Прозорливость тот небесну,
Разум, духа высоту…
Но последний, добродетель
Зарождаючи в нем, рек:
«Будь страстей твоих владетель,
Будь на троне человек!»
 

Я написала нравоучительные сказки для внуков; так хорошо, кабы этот Львов их прочитал и в своем проекте отразил, – добавила Екатерина.

На другой день при встрече с Безбородко Львов получил от него царский заказ:

– Ты уж постарайся, Николай Александрович, найти сказкам ее величества применение в той даче.

– Без сомнения! Сказки будут в парке! – отвечал Львов и в тот же вечер взялся за чертежи.

Не прошло и месяца, как нескладный, неловкий, на толстых ногах Безбородко, пряча глаза, тихим голосом докладывал императрице проект «дачи Александровой».

– В сей части парка будет представлено царство царевича Хлора, в этой – мостики меж прудами. А тут – царство роз… без шипов.

– А не замечен ли Львов в сношениях с этими… как их? Франкмасонами, розенкрейцерами… С ними якшается мой сын.

– Да кто теперь не занимается теми глупостями? Вот и Иван Долгорукий, князь, уж как настрадался от Бирона, а тоже… Видали его у графа Строганова.

– Так они же в родстве, и потом граф – мой приятель, – заметила Екатерина и помахала веером. – Итак, батюшка, пусть Львов строит. А корабли, про которые я тебе говорила?

– Готовы, ваше величество. Совсем как у царя Петра, – сказал Безбородко, приоткрыв дверь. – Войди, Николай Александрович.

Львов вошел, держа в руках новенький лакированный корабль.

– Славно, славно, – оглядев его, заметила царица. – Жалую тебе с моей руки перстень.

…Время идет, а милую Машеньку, жену, Львов ждет целыми неделями. Шесть часов пополудни. Хмарь и мокрый туман над Петербургом…

Маше уже двадцать семь лет. Они встречаются мимоходом, она прибегает украдкой, обманывая матушку, а это – грех! Господи, помоги им с Львовинькой!..

И Львов снова идет на поклон к ее отцу, суровому сенатору.

Дьяков на этот раз говорит более мягким голосом, но слова все те же:

– Не могу я благословение родительское дать дочери.

Не дослушав конца разговора, Машенька бросается в прихожую, хватает накидку и бежит, не скрываясь ни от кого, прямо к дому Львова. Открывает дверь своим ключом и ждет мужа.

Они кинулись друг к другу, и в объятии их слились отчаяние и ужас, любовь и страсть…

Долго в тот вечер, не боясь ни матушкиных, ни батюшкиных угроз, пробыла Маша у Львова. И не в тот ли вечер впервые написала на бумажке: «Отныне я Л…»? Во всяком случае, именно тогда Левицкий, их поверенный и друг, взялся за новый портрет Маши.

Когда-то, три года назад, Левицкий написал милую, робкую девушку, очаровательную в своем кокетстве. На портрете же 1781 года – спокойная, горделивая, уверенная в любви и будущем женщина, жена выдающегося человека! Как полновластная хозяйка, она вписывает в тетрадь своего мужа сочиненные ею стихи, а фамилию «Дьякова» заменяет наконец на фамилию «Львова», впрочем, ставит лишь одну букву и многоточие: «Под этой кистью проступают черты Л…»

«Что, наш грозный обер-прокурор все же дрогнул, сдался? Ну упрямец, ну буйвол!» – говорил Капнист, прохаживаясь у стола, за которым сидят друзья: Дмитриев, Фонвизин, Державин, Львов. Последний – глава сего приятственного сборища, первый заводила и душа компании. Он читает произведения друзей и скрепляет их собственной печатью. Чувство стиля, его вкус ценят здесь весьма высоко. Лучшее свидетельство тому – отзыв Державина о Львове: «Сей человек принадлежал к отличным и немногим людям, потому что одарен был решительною чувствительностью… Он был исполнен ума и знаний, любил Науки и Художества и отличался тонким и возвышенным вкусом». Другой его современник замечал: «Мастер клавикордов просит его мнения на новую технику своего инструмента. Балетмейстер говорит с ним о живописном распределении групп. Там г-н Львов устраивает картинную галерею… на чугунном заводе занимается огненной машиной. Во многих местах возвышаются здания по его проектам. Академия ставит его в почетные свои члены».

– Все же, что растопило каменное сердце тайного советника? – вопрошает Державин. – Уж не то ли обстоятельство, что Львов избран в члены Академии наук?

– Как бы не так! – смеется Капнист. – Где наукам тягаться с царским дворцом? Думаю, что истинная причина – в поездке ее величества в Могилев для встречи с австрияком Иосифом Вторым.

Капнист был прав: Екатерина II и Иосиф II встретились в Могилеве, а деловыми переговорами заправлял Безбородко, который взял с собой Львова.

Екатерина одобрила проект Львова! Вот тогда-то прокурор Дьяков наконец смилостивился. В ответ на письмо от будущего зятя – дал согласие.

По этому поводу сегодня друзья открыли бутылку хорошего вина.

– А что наш Дон Кихот в Смирне? – поинтересовался кто-то.

– Бедный Иван Хемницер! Так не хватает его среди нас. Никола, какие вести от него?

Львов вытащил из кармана конверт:

– Несладко в Турции «небесному Ивану». Скучает. Пишет: «За отсутствием поощрения и обмена мыслей напоследок совсем отупеешь и погрузишься в личное невежество, совсем потеряешься… Один-одинешенек, не с кем слова молвить…» И вот еще: «Не знаю, как промаячить то время, что осталось».

– Ах, Иван, Иван, – немец, а не может жить без России…

Маша услыхала последние слова мужа, и со счастливого ее лица спала улыбка. У нее в секретере лежало еще одно письмо Хемницера, и там было написано: «Вам, милостивая Мария Алексеевна, скажу, что вы выслали письмо, где без страха подписались Львовой, – как был доволен я! И – доволен тем, что вы мне тут разные комплименты наговорить изволили. Пожалуйста, не браните впредь человека, который бы не желал и неприятного взгляда. Целую вам руки. Простите, сударыня».

Каково было всей той дружной компании, когда прибывший из Смирны секретарь рассказал о печальной истории жизни, а потом – и… о смерти Ивана Хемницера.

Тут-то и случилась первая ссора молодоженов.

2

Время обратиться и ко второй паре молодоженов – Ивану Михайловичу и Евгении Смирной. Мужья – и тот и другой – как ртуть, а женушки покладисты и веселы (впрочем, до поры до времени). И та и другая пары стали желанными гостями в Малом дворе. К ним благоволила Мария Федоровна, а голос Евгении ввергал ее в умиление.

…В один из осенних дней Долгорукий по причине непонятной хандры сидел дома, с пером и бумагой в руках, вспоминал самый счастливый день своей жизни – 31 января, день свадьбы. И записывал:

«День тот напоминает мне неизъяснимые восторги любви и радости. День, который я мог назвать треблаженным в моей жизни, потому что я в сие число женился на бесподобной Евгении, которой обязан был счастием лучших лет моих! О ком приличнее в этот день произнести слово, как не о той высокой особе, которая соизволила соединить меня с воспитанницей своей?..»

В тогдашние дни Мария Федоровна участвовала во всех добрых делах молодоженов, и казалось, что так будет вечно. Однако сперва кто-то (Павел? Екатерина?) решил отправить князя на военную службу, а потом отослать его вице-губернатором в Пензу.

«Думал ли я, – писал он, – что как только Павел из наследников превратится в императора, то откажется устраивать наши судьбы? Императрица многим раздавала вотчины, но ни я, ни жена моя не удостоились его щедрости, и Мария Феодоровна изволила назначить моей жене из кармана своего только триста рублей пенсии в год. Можно ли назвать такую милостыню благодеянием, особливо тогда, как простые прислужницы получали по двести и по пятисот душ? Я служил и жил в Москве, терпя всякие недостатки, чтобы выбраться из “захудалости”».

Как был захудалый князь, так им и остался. И опять он подумал о своем сроднике – богаче Шереметеве. Богат, как Крёз, а помощи никакой. Или до сей поры считают виноватым его деда в бедствиях Натальи Борисовны?

Кто-то позвонил – оказалось, Мусин-Пушкин. Славный человек. И князь тут же вскочил к нему навстречу и дал волю своему негодованию. Сперва чокнулся бургундским и опять о своем:

– Меня злит этот богач, этот обольститель Москвы граф Шереметев… А по городу уже идут сплетни и забобоны. Он пригласил в свой Останкинский театр нашу группу и показал пьесу «Нина, или Безумная от любви». Чтобы его любимая певица «поучилась» у моей Евгении. Ха-ха!

– Побойся Бога, Иван Михайлович, ведь Параша Жемчугова – лучшая певунья, все называют ее Соловушкой. Да и стоит ли завидовать или сравнивать певиц? Твоя Евгения – тоже чудо природы! – как всегда с ясным взором и спокойным лицом, говорил Мусин-Пушкин. – Может быть, тебе не по нраву то, что Павел Петрович, став гроссмейстером Мальтийского ордена, не тебя, а графа сделал ученым секретарем?

– А как в театре сделалось? – не унимался князь. – Послушай. Решил я отцу своему показать, как поет Евгения, пригласил в Останкино, всей семьей пришли. Пела Евгения в опере «Нина, или Безумная от любви». Она, конечно, лучшая Нина. Я даже дал ей второе имя – Евгения-Нина. И билетами мы стали распоряжаться.

– Значит, вы стали совершенными «хозяевами спектакля»? – удивился Мусин.

– Мы не из раболепного угождения, не по богатости – нет! Мы сие делали из самостоятельности и младшего Крёза не тешим! – опять закипел Долгорукий. – Так что, удержав за собой полное господство в его театре, мы назначили репетиции, а он сам, сидя за фортепиано, управлял оркестром. Играли моя жена и сестра моя меньшая… Хоры составлялись из графских певчих… Но тут явилось новое искушение, приехал Потемкин, и мы, конечное дело, дали ему билет… Шереметев не так уж был задет. Он сидел в царской ложе рядом со своей любимой певицей…

– Не то тебя задело, – мягко заметил Мусин, – что пела крепостная актриса, а то, что вы должны были ей хлопать, кланяться. Ох и лукавы, переменчивы актерские нравы! Не то что в науках.

Разговоры разговорами, но, к счастью, сохранились записки князя, в которых он написал об этой истории:

«Мы приехали с женой моей в Москву, в отпуск из Питера, после того как жена моя удачно сыграла там “Нину”. Графу захотелось, чтоб мы эту оперу сыграли у него, дабы любимая его певица нагляделась на игру жены моей и заняла бы ее искусства. Он тогда всячески ходил за нами, чтоб мы его этим одолжили. Батюшке моему хотелось видеть, как жена играет, а другого случая не было. Желая сделать ему угодное, мы решились оказать это снисхождение графу и собрались у него на театре сыграть “Нину”.