Текст книги "Золотой скарабей"

Новые иллюзии

Еще будучи великим князем, Павел I вынашивал грандиозные планы. Чем дольше ждал он трона, тем сильнее становились желания. В планах его были и новейший дворец, замок, и великий собор.

В числе его удивительных прожектов можно назвать предложение папе римскому перебраться в Россию. В письме королю обеих Сицилий Павел I в 1800 году писал: «Мой брат и кузен!.. Положение Италии столь тяжело, что это побуждает меня предложить его святейшеству поселиться в моих католических владениях… Ваше величество, – обращается он к королю Фердинанду IV, – Вы знаете прямоту моего характера и, я уверен, увидите в этом залог тех чистых побуждений, которые мною руководят». И что же? Представитель Пия VII был направлен в Петербург и в первых числах марта 1801 года ждал аудиенции у русского царя, но… известно, что произошло 11 марта, и смелый прожект был похоронен.

Относительно строительства нового храма Павел I вел беседы с президентом Академии художеств. Сначала предполагали строить великий собор в Москве, ибо Москва – древняя столица, Москва – Третий Рим.

Однако Строганов сумел убедить государя в том, что великий собор нужен Петербургу, он украсит «город святого Петра». Но каким должен быть великий собор? В молодые годы Павел бывал в Риме и в воображении своем видел собор точно такой, как в этом городе. Однако Строганов убедил его, что новый собор будет русским и станем «северным Римом».

У царя были не только политические, но и религиозные мотивы. После Французской революции Рим потерял значение духовного центра католической Европы. Посылая Суворова в Итальянский поход, Павел мечтал о выполнении миссии «освободителя христианской Европы». Потому-то царь православной Руси решил стать Великим магистром ордена Иоанна Иерусалимского.

– Как назвать будущий храм? – вопрошал Строганов. – В Петербурге уже есть храм Святого Петра… Есть церковь Пресвятой Богородицы – это лучшее место, и здесь следует строить храм и назвать его именем Богородицы. Церковь строилась при великом Петре, в нее перенесена икона Казанской Божией Матери. Так и следует назвать собор.

Царь еще не дал согласия, а хитроумный граф уже вел разговор со своим любимцем – Андреем Воронихиным.

– Думай, думай, Андрей, о будущем. Как задумаешь собор – так и будет. Довольно пользоваться плодами трудов итальянцев да французов.

Андрей видел собор Святого Петра в Риме, в воображении его сохранился и собор Святого Павла в Лондоне, и даже собор в далекой Палестине. Непременным условием (Павел дал это понять) была колоннада.

– Лучше тебе пока не попадаться на глаза тайным советникам, поезжай-ка в Москву. Небось в Братцеве у сына моего тоже к тебе есть дела. Да и князь Долгорукий что-то желает тебе заказать… Однако… – Граф вгляделся в Воронихина. – Что ты надумал с женитьбой, сын мой? Ежели желаешь сделать женой своей Мэри Лонд, так посылай ей спешную депешу или поезжай сам. Нужда она тебе и для чертежей.

…Осенью Воронихин был в Москве. Утеплил в Братцеве графский дом. Наведался к Долгорукому. Тот стал вице-губернатором Владимира. Город славный, навестить князя, повидать град сей – хорошее дело. И холодным ноябрьским днем Воронихин явился в губернаторский дом Долгорукого. Но – застал его в весьма печальном образе. Оказывается, была годовщина кончины его супруги.

Князь вышел навстречу в чем был – в халате, валенках и колпаке. И через час они уже сидели возле камина, служившего князю утешением и местом для бесед. На глаза Долгорукого то и дело набегали слезы – тень нескрываемой боли. На столе – бутылка «долгоруковки», приготовленной по родовому рецепту семьи, на столе бумага, перья, трубка.

У князя счастливое свойство – не копить в себе боль, а выкладывать все как есть чуть ли не первому встречному.

– В большой печали я, Андрей, – все повторял и повторял он, – скончалась драгоценная моя Евгения. Знал бы ты, как мы любили друг друга! Нам довольно было два дни, чтобы соскучать, так соскучать, что без меры обрадоваться, когда возвращалась она от своей матери… Она была моей музой, моей опорой… Теперь я желаю написать книгу и посвятить ей. Назову ее «Сумерки моей жизни»… А как весело мы жили! Собирали гостей и в Петербурге, и в Москве, и здесь, в усадьбе… Евгения! Если бы ты знал, какое это кроткое, любящее существо! Она чуть не всякий год рожала мне детишек… Болезни, бессонные ночи, хвори… великая терпеливица! Природа наградила ее хорошими мыслями и добрым сердцем.

Князь наполнил бокалы «долгоруковкой», чокнулся, вытер набежавшую слезу и продолжал:

– Ах, если бы знали вы, дорогой Воронихин, как пела моя незабвенная женушка! Раз во дворце графа Строганова… Летние увеселения вскружили голову старичку, и ему захотелось поставить маленький спектакль у себя в доме. Это была «Нина, или Безумная от любви». Как пела моя Евгения! Публика была отборная, всё бояре да вельможи.

И все ей рукоплескали, восторг всеобщий. Признали, что никто в России не мог бы так блеснуть в этой роли, как моя Евгения. Все в ней было прелестно: речь утомленная, голос нежный, выговор приятный, походка медленная, взор меланхолический. А игра! Без всякого жеманства, все было в ней совершенно.

Из-за этой-то роли не мог я потом простить кое-что графу Николаю Петровичу Шереметеву. Парашенька, с которой был я весьма дружен, стала нашей соперницей. Нет слов, она хорошая певица, однако… моя жена трогательнее.

 
     В Евгении была изящность Естества!
     Семнадцать лет вкушал с ней райских дней блаженство,
     В чертах ее лица – зрел мира совершенство!
     В чертах ее души – зрел благость Божества.
 

– Так о ней я разумел! Так вещал, писал, печатал в книгах – чеканил на монументах гибельных – врезывал в скрижали души нетленной. Так чувствовал и так чувствовать буду до последнего моего издыхания!..

Князь налил «долгоруковки» в два бокала, достал свой мемуар и тут же начал читать:

– «Сегодня бывала именинница Евгенья! Существо бесподобное на земле! Ангельское за гробом! Я уверен в том всеми моими чувствами. Сегодняшнее число было для меня семнадцать лет днем торжественным всех радостей земных, и вот столько же, что он сообщает сердцу моему одну духовную радость в высшей степени ее в Человечестве. Так! Со времени кончины Евгеньи я день сей посвятил одному Богу, давшему ее мне и похитившему от взора моего навеки. С того времени я принял непреложное обетование причащаться Божественной трапезы по очищении грехов покаянием. И так я сегодня не существую в мире, я весь на Небе! Я там, где Евгенья! Я мысленно соединяюсь с ней и, приняв чашу спасения, стремительно теку на гроб ее. Там, лобзая холодный камень, сокрывающий прах ее, проливаю умилительные слезы глубокой печали.

Жажду, жажду сокрыться там же. Никто не представляется моему помышлению, все забыто около меня в мире. Кроме могилы ее, нет предмета, кроме меня при ней, нет существа во всей подсолнечной для моего воображения; и оно, и ум, и сердце, и дух – все пригвождается ко кресту моих страданий, к вместилищу смертных остатков Евгении; весь я тут, но нигде более; весь я в ней, и никто участия во мне не имеет; весь я в Небе, и земля ничем моим не владеет!

Того ради не выставлено под сим числом ничье имя стороннее, ничье, кроме Евгеньи, которую одну воспоминаю с восторгом во все минуты ее жизни, на всяком месте общего нашего пребывания, в бедах и в радости, в праздник и в будни, в чертогах и в тесноте, в изобилии и в убожестве – везде, везде, где я ни разделял с ней любовь, дыхание и жизнь! И кто из смертных, кто станет рядом с сей женщиной, несравненной в моих чувствах? Никто из земнородных! Никто! Бог и Евгения! Все прочее мне чуждо сегодня».

Воронихин спросил, не изменилось ли к князю от давних лет отношение Павла Петровича и его супруги.

– Жена моя напоминала о себе разными письмами императрице и только один раз удостоена была от нее церемониальных пяти строчек за кошелек ее работы, который она поднесла ей в день ее именин. Не любить могли сии цари-супруги меня, но за что привязывали к злосчастной участи моей судьбу невинной пред ними их воспитанницы, которую отягощали мои недостатки? Все прежние сношения были забыты, жена писала и получила отказ.

По смерти Павла I двор был в Москве. Жена явилась к императрице, и та приказала привесть показать детей своих. Жена приехала во дворец, была допущена к императрице и в недужном ее состоянии ничего другого не удостоилась, как нескольких карамелей для ее малюток…

Живучи во Владимире, жена моя, пред самой кончиной своей, просила убедительнейшим письмом императрицу не оставить после нее ее детей и утешить ее еще при жизни фрейлинским вензелем для старшей дочери нашей Марьи. Ни слова ответу и ни малейшего внимания…

Вот все, что могу вспомнить об отношениях к сим святейшим особам… Мой долг, написав это, замолчать и забыть все то зло, которое нанесли мне в разные времена сии порфироносные владыки ради неоцененного сокровища, которое принял от рук их, – дражайшей моей Евгении.

…Воронихин внимательно, не перебивая, слушал князя и, может быть, мечтал о своей Мэри, если и у них бы все сладилось и она стала бы ему такой же супругой, как Евгения Смирная. До него давно доходили слухи о Малом дворе Павла Петровича, о том, как хороши были смолянки – Нелидова, Мартынова, Алымова, Ржевская – и манеры светские, и музыкальные способности, и танцевальные номера. Неведомо, как соединялись в них прилежание, послушание в учении и обаяние. Учила их Шарлотта Карловна, дородная, величавая дама, большой ум в ней соединялся с душевной добротой, а строгая нравственность – с энергией и веселостью.

Немалое удовольствие испытывал и наследник, и князь Иван, встречаясь со смолянками. В них было что-то нежное и хрупкое, кокетливое и игривое. Однако вниманием князя завладела не изящная Нелидова, не музыкальная Алымова и не маленькая Хрущева, а серьезная, похожая то ли на англичанку, то ли на провинциалку Евгению по фамилии Смирная – у нее были густые русые волосы, широкие темные брови и внимательные серые глаза, она жила на Урале, ее отца схватили пугачевцы и повесили, – другая бы потеряла силу и рыдала денно и нощно. Но мать Евгении написала Екатерине прошение, и, как сироту, ее взяли в Смольный институт.

Князь, будучи тогда директором императорского театра, играл вместе с Евгенией в спектаклях. Сделал ей предложение, и в январе 1787 года они поженились. В опере «Севильский цирюльник» князь пел партию графа Альмавивы, а она – прекрасной Розины.

Мог ли князь ограничиться душевными излияниями и не почитать свои стихи? На этот раз стихи были веселые и вольные.

За окном между тем зашуршало, застукал дождь со снегом.

Князь поднес свечу к бересте, она вспыхнула, он сунул ее между поленьями. Робкие язычки огня растеклись вдоль поленьев – Иван Михайлович уже был захвачен любимым зрелищем. Отчего пламя имело над ним такую власть? В первые минуты он замирал, словно лишаясь памяти, зато, как только огонь разгорался, – самые неожиданные чувства охватывали его. Он читал:

 
                     Везде о щастии писали
                     И будут вечно толковать;
                     Нигде его не отыскали.
                     Ах! трудно щастие стяжать!
                     И я, мужик хоть немудреной,
                     Сказать то так же, как ученой,
                     Могу: оно в самом во мне.
                     Да где и как найтить? Не знаю;
                     В печали – наяву страдаю,
                     А весел – все будто во сне.
 
 
                     Против страстей восставши лихо,
                     Чело нахмуря, как Катон,
                     Когда в душе его все тихо,
                     Философ свой дает закон:
                     На что страстям порабощаться?
                     Разсудку должно покоряться.
                     Все наши прихоти мечта;
                     Все здесь, о люди, скоротечно:
                     Ищите в небе щастья вечно,
                     А мир – сует есть суета.
                     Коль сыт одним – на что три блюда?
                     Коль есть кафтан – на что их пять?
                     К чему потребна денег груда?
                     Умрешь – с собой ведь их не взять.
                     Стесни ты нужд своих границы,
                     Беги в деревню из Столицы,
                     Живи спокойно малой век,
                     Терпи обиду равнодушно,
                     Сноси печаль великодушно,
                     Будь выше, нежель человек.
 
 
                     О, если б люди все так жили,
                     Как им разсудок повелел!
                     Когда бы чувства тише были,
                     Источник крови б не кипел,
                     Куда бы было жить прекрасно!
                     Все было б мирно, безопасно,
                     Любовь была б союз всех стран;
                     Друг друга люди бы не ели,
                     Ужиться меж собой умели
                     Француз, араб и мусульман…
 

Мало того: Иван Михайлович рассказал и о таком случае, бывшем при Павле I:

– Раз на Царицыном лугу во время парада гвардии Павел Первый был недоволен Преображенским полком и закричал: «Направо, кругом – марш в Сибирь!» Повиновение русских так велико, что полк во всем своем составе стройно прошел по улицам Петербурга до Московской заставы и отправился далее прямо по Сибирскому тракту… Посланные догнали солдат и объявили монаршее помилование.

Догорало косматое, сучковатое полено. Князь опустился в кресло, приготовился наблюдать последнюю арию своего камина и печальный конец своего казненного деда.

Бормотали мелкие березовые сучья, успокоенные язычки пламени нежно долизывали головешки и говорили, говорили что-то важное и таинственное. Но вот, встряхнувшись, язычки почуяли новую пищу – косого узника – и набросились на него.

Князь неотрывно смотрел, как загорелись два сучка, – словно воздетые вверх руки. Что это? Показался и лик, да, человеческий лик с уродливо измененным лицом!.. Неужели? Лед, распятый в день казни там, под Новгородом!.. Ему отрубили одну руку, другую… Страшная казнь!.. Знал ли кто о пытках, о его нечеловеческих муках?

Копошатся догоревшие головешки. Лохматый пленник застыл под взглядом внука, смотрел с полным ужаса лицом из огненного чрева, изгибаясь от обжигающего огня, от ударов палача…

– Спаси тебя Господи, спаси моего несчастного деда, – шептал князь.

Молодой князь не отрывал глаз от камина. Потом встал, подошел к иконе и опустился перед ней на колени.

– На эшафоте деда моего обрушился славный род Долгоруких, прости его, Господи!

Воронихин опустился на колени с ним рядом, возле иконы.

Направления мысли

В 1799 году был проведен конкурс на лучший проект главного собора города. В конкурсе участвовали знаменитый Чарлз Камерон, Тома де Томон, Пьетро Гонзаго и почти никому не известный Воронихин.

Андрей вернулся из Москвы, и тут же граф вручил ему приказ государя от 14 ноября 1800 года. Приказ гласил: «Для построения Казанской церкви по конформированному нами плану повелеваем составить особую комиссию, в которой присутствовать президенту Академии художеств, действительному тайному советнику графу Строганову, генералу от инфантерии и генерал-прокурору Обольянинову, тайному советнику Чекалевскому, а производить строение архитектору Воронихину».

К январю 1801 года была составлена расходная смета и определены сроки строительства. Комиссия определила расходную смету в сумме 2 843 434 руб. и, подчиняясь поведению императора, обязалась построить собор в три года. Павел собственноручно определил жалованье архитектору три тысячи рублей в год.

Так бывший крепостной графа Строганова, ранее уже получивший звание академика, стал в одночасье знаменитым архитектором.

Павел I жаждал скорее осуществить свои великие замыслы. Он был (если опереться на Шекспира) Гамлет, настоящий Гамлет – его мать сбросила со своего пути Петра III, была коварной и нелюбимой. В то же время (если оттолкнуться от Сервантеса) Павел скорее был похож со своими иллюзиями и мечтами на Дон Кихота.

И собор стал для него главным направлением мысли. Всякий день к нему являлся граф Строганов, они беседовали, оба в великолепном расположении духа. И это несмотря на то, что в городе ходили нелестные слухи. То о нервическом характере императора, то о незаконнорожденном сыне графа, то о его масонстве. Но граф был неуязвим – он всегда ладил с Екатериной, а теперь чувствовал благорасположение Павла I. Многое делал Павел супротив желаний матери, отменил несколько ее указов. Граф, воспользовавшись этим, сразу упросил царя вернуть любимого сына в Петербург из Москвы, – и тот согласился.

Впрочем – пока перенесемся в домик Воронихина, где он тоже пребывал в «главном направлении мысли». Зная уже о приказе Павла I, он непрестанно думал о будущем соборе. Стоило откинуть прочие заботы – и его мысль уже кипела вокруг будущего собора. Часами, и днем и ночью, Андрей Воронихин лежал на диване или садился в кресло, закрывал глаза – и ему представлялись колонны собора Святого Петра, только колонны – римские, играющие вспомогательную роль, а следовало бы сделать так, чтобы они формировали пространство – и Невский проспект, и площадь перед собором. Купол должен быть стройным и легким в отличие от римского.

Ежели в ансамбле возникнет асимметрия (а она возникнет), то колонны скроют ее – ведь православный храм имеет вход западный, а алтарь с восточной стороны. Оттого купол надо несколько сдвинуть. Два крыла колонны – как два крыла птицы, распростершейся над Невским проспектом.

Старая церковь Рождества Богородицы? Она должна сохраняться до полного окончания строительства собора.

«О, когда-то это случится? – вопрошал себя Воронихин. – Нужны сотни и сотни рабочих рук – государь торопит, но торопиться нельзя…» А откачивать воды из Екатерининского канала? А искать камень – и это главное! – из которого возводить колонны… Без Мэри, которая обладает чутьем на залегание камней, мрамора, работать нельзя.

Как ни был Воронихин поглощен своими мыслями – все же граф пригласил его на завтрашний день, и придется отставить главную мысль – явиться во дворец.

Вокруг дворца уже были выставлены столы с яствами для всех проходящих или нуждающихся. Правда, здесь были кушанья попроще, а во дворце столы ломились от вкуснейших блюд, даже, можно сказать, невиданных. Например, были «пармазаны с ананасами», «губы сома» или «Сарданапалова бомба». И никто не мог угадать их замысловатое содержимое.

Во всякий день у Строганова, так же как и у Шереметевых, стол был накрыт на 15–20 столовых кувертов. Да и любителей поживиться за чужой счет хватало.

Вельможный граф – личность удивительная. Его остроумием веселилась императрица, его знания поражали Павла Петровича, он излучал благожелательность и любезность. Был высшего качества дипломат – бывал и прост, не чинился званиями и титулами. Уже став президентом Академии художеств, тайным советником, мог пошутить в компании простолюдинов, а среди знатных гостей – удивить всех знаниями астрономии, даже химии или поведать историю из жизни древнейших царств – Месопотамии, Египта, Греции. Не чуждался иронии и в собственный адрес.

В тот вечер среди гостей оказалась и Элизабет Виже-Лебрен. Тут нет ничего удивительного – она знала графа еще в Париже, писала портрет и его сына, и племянника Григория (чувственным, кстати, получился тот портрет – уловила мадам характер Жоржа!).

В Санкт-Петербурге Элизабет вращалась в светских кругах, легко находила со всеми общий язык, не скрывала собственных впечатлений:

– Гостей, особенно иностранцев, встречают в столице с необыкновенным расположением и заботливостью. Любой иностранец не имеет никакой нужды ходить к рестораторам, его всюду кормят бесплатно. А какие здесь нравы! Поразительно, вчера я была в Парголово, принимала воздушные ванны со своим помощником Петрушей, и что же я увидела?! Мужчины и женщины купаются вместе. А еще – нагие юноши купали своих коней! И никто не помышлял о чем-либо худом.

– Милейшая Элизабет! – заметил граф. – Вы удивительно наблюдательны и… в то же время наивны. Ваши впечатления – от первого взгляда. Впрочем, добавлю: кроме простых людей, простодушных, есть еще и выдающиеся, знатные особы. Могу, к примеру, сказать, что я знавал даму высшего света, которая однажды отправилась на бал в Зимний дворец, – дело было зимой, она ехала на санях… Но – сани провалились в полынью, дама вымокла. И вы думаете, что она никуда более не поехала? Нет, она вернулась домой, переоделась и снова отправилась на бал, танцевала всю ночь. Ах, милая Мария Луиза Элизабет! Все мы в той или иной степени наивны.

Граф вздохнул. Все изъясняются ему в чувствах, все его любят, но… Так и не помирились они с Катенькой Трубецкой, она разлюбила его навсегда. По лицу его пробежала грустная улыбка. Он отчего-то хмыкнул. Быть может, всплыли в памяти заседания ложи вольных каменщиков, бывшие его увлечением. Тоже идеализм… Как он страдал, когда из его коллекции исчез египетский золотой скарабей!.. Да, немало знаний из книг древних мудрецов почерпнул он за прошедшие годы. А еще – сделал шаги в нравственном самоусовершенствовании, много меценатствовал. Помог вырастить русского зодчего. Был Андрей Вороненок, а стал – Ворон! Высоко летает, а что еще впереди!..

Граф отыскал взглядом Андрея, скромно сидевшего за столом вдалеке, и поднял тост:

– Господа! Предлагаю выпить за талант и здоровье нашего Андрея Никифоровича! И вот что еще скажу: в Евангелии от Матфея есть притча о рабе, который закопал свой талант. А таланты, данные нам от Природы и от Бога, закапывать нельзя. Выпьем же за то, чтобы мой воспитанник возвысил свой талант!

Воронихин заметил:

– Лишь бы исполнить заказ, который, вероятно, имеет в виду ваше сиятельство.

– О, мой друг! Festina lente, как говорили древние латиняне, то есть «торопись медленно», – ответил ободряюще граф.

Виже-Лебрен повела рассеянным взглядом, похоже, она не узнавала неаполитанского знакомца.

А Строганов в конце застолья пригласил гостей завтрашним днем в свой загородный дом.

Графская дача, которую выстроил Воронихин, находилась между Большой Невкой и Черной речкой, выделяясь великолепием среди прочих дачных строений.

Приехавшие на следующий день гости восхищались красотой расположения, архитектурой дома (три этажа, и ни один не похож на другой), интересовались, кто проектировал. Виже-Лебрен узнала, что строил Андрей, тот самый, с которым она встречалась в Неаполе. Он подошел, поцеловал ей руку, а она успела шепнуть:

– Куда же делся ваш приятель Мишель? Мы встретились с ним, он обещал зайти – а его нет и нет.

– Кажется, он поехал к Львову.

Элизабет заметила:

– Очень хочу осмотреть весь дом.

Но Андрей Никифорович, едва дослушав ее, увидел новых гостей и поторопился навстречу. Это был мраморных дел мастер из Лондона, приглашенный вместе с дочерью Мэри в российскую столицу. При виде ее лицо Андрея озарилось улыбкой:

– Рад, очень рад, проходите в дом…

Всем вздумалось прогуляться и посмотреть, как Андрей Никифорович из леса сотворил парк. Компания умоляла хозяина сопровождать их. Мраморщика это тоже интересовало. Однако его дочь, пристально глядя на Андрея, дала понять, что английских парков насмотрелась в Англии и желала бы теперь остаться в доме. Элизабет тоже решила остаться. Андрей смотрел то на одну, то на другую, но был вынужден оставить дам и сопровождать гостей.

О, если бы они знали, что ожидает этих дам в дачном уединении! Они расположились в нижней гостиной, у камина, в самых непринужденных позах, одна в кресле, другая на диване. Несколько минут молчали, оглядывая гостиную.

Но обе прошли школу светского воспитания и знали, что не дóлжно сидеть молча, и заговорили. Но как! Одна знала только английский язык, другая – только французский. Как же не предусмотрел того Андрей? Не иначе как это было по вине Мэри. Если бы он был тут и, положим, стоял за шторой, слушая дамское щебетанье, он мог бы изобразить их диалог по-русски, только не заметил бы никакой связи в их словах (каждая говорила о своем и на своем языке):

– Боже мой, как я счастлива, что оказалась в России! – говорила Виже-Лебрен. – Я уже здесь не первый год. Я делала десятки портретов влиятельных, важных персон: мадам Салтыковой, княжны Долгорукой, двух девочек Павла Петровича, госпожи Нарышкиной – редкой красавицы! – великой княгини Елизаветы Алексеевны… И это не все! Но одна моя мечта не сбылась – я не успела запечатлеть своей кистью императрицу Екатерину. Обидно! Меня невзлюбил Зубов и все откладывал сеансы. А когда мы наконец сговорились и я пришла в назначенный день – оказалось, что ночью у государыни случился приступ и… В общем ее не стало. Ах, какая жалость! Ведь у меня уже написано шесть портретов европейских монархов! А вы, Мэри, видели несравненную Екатерину?

Англичанка уловила лишь вопросительную интонацию и заговорила совсем о другом:

– О, я вчера была… – она кашлянула, – я обедала у князя Голицына. Обед длился более трех часов, и очень много подавали блюд, самых изысканных. А потом Андрэ представил меня одному старцу, митрополиту, должно быть. Он является для русских тем же, чем для католиков римский папа. Я никогда не встречала человека столь внушительной наружности. Идеальные черты лица, белая борода, кроткое выражение и в то же время – достоинство. Он был одет в белое облачение, а впереди, сверху вниз шла черная полоса, на которой рельефно лежала белая борода. Очень советую познакомиться, повидать его.

Глубокий, низкий голос Мэри прервало щебетанье Виже-Лебрен:

– А меня уже приняли в Санкт-Петербургскую академию художеств, и я сделала по их просьбе чудный автопортрет: в узком платье с белым воротничком, с бантом на волосах, а в руках – палитра и кисти. Меня так чествовали, и там были великолепные слова о женщинах-труженицах: «Мадам Лебрен в себе соединяет и красоту, и живописи дар…» А вы, леди, не рисуете?

Мэри восприняла лишь вопросительные интонации и продолжала свой монолог:

– У этого митрополита благородные жесты, он говорит на нескольких языках, а как образован! Княгиня Голицына вышла с ним в сад, хотела показать цветы. И, восхищенная им, встала на колени. Тогда сей красивый старец сорвал с куста розу и преподнес ей вместе с благословением…

О чем только не говорят дамы, оставшись наедине, пусть даже на разных языках!.. Не обошлось и без жалоб Элизабет на то, что в Петербурге не желают принимать ее новую моду – греческие туники, шарфы и тюрбаны…

Но от чего бы Андрей, если бы стоял за шторой, пришел в нервное возбуждение, так это от сказанных одной из дам слов о том, что в доме графа якобы пропал золотой скарабей, что его украли не теперь и что следы вели к графскому форейтору: это он выкрал драгоценную вещь… Андрей мог вспомнить и давнее предупреждение Мишеля о форейторе, и его рассказ о мародерах-мошенниках в Париже…

Так и сидели, беседуя, две дамы – жертвы светской воспитанности, исчерпавшие, кажется, все темы в ожидании возвращения гостей.

Впрочем, сдержанная Мэри ничего не сказала о том, что в Петербург прибыла потому, что Андрей предложил руку и сердце.

Наконец он появился – Мэри бросилась навстречу:

– Как вы могли оставить нас одних?

Он растерялся, не поняв забавной неловкости и обиды Мэри. Она расположена к нему – да и ему весьма приятна! Вечером Андрей зашел в библиотеку Строганова и долго рылся в книгах, размышляя над тем, чей женский облик зарисовать в альбоме. Ведь римский писатель-сатирик Петроний писал, что портрет хорош лишь тогда, когда в нем запечатлена душа. Андрей перебирал книги, раздумывал, пока не наткнулся в одной из них на шутливые строки:

 
                         Напиши мою Милену,
                         Белокурую лицом,
                         Стройну станом, возвышенну,
                         С гордым несколько челом;
                         Чтоб похожа на Минерву
                         С голубых очей была,
                         И любовну искру перву
                         Ты зажги в душе ея…
 

Ночь после того дня была мечтательная. В дремотных грезах ему виделись новые здания, великий собор и… Мэри…

И все-таки основное – колонны. Надо искать камень и… непременно на раскопки взять с собой Мэри. Разведчики уже доносили, что есть нечто подобное на Севере. Приглашая невесту, Воронихин боялся, что она не пожелает испытывать трудности российских длинных дорог – ведь они еще не обвенчаны. Но терять времени нельзя – пока тепло, пока лето, можно пройти по северным тропам.

Каково же было удивление Андрея, когда строгая, деятельная Мэри вызвалась ехать нынче же!

Лето в тот год выдалось жаркое, дороги подсохли – и милые спутники, связавшие свои судьбы (на месяц, на год, на жизнь?), углубляясь в лесистые края, ездили по травянистым путям, осматривая каменные залегания, любовались ландшафтами (а быть может, и друг другом).

Северная поездка к влюбленности прибавила деловитости (важное свойство того века) и укрепила дружбу.