Текст книги "Приказано не умирать"

Подошел офицер: как самоходка, приноровились? Выражение на лице суровое, у носа большая бородавка, с виду ему лет сорок. «Я ваш помпотех, а фамилия моя простая – Матвеев». Стал он о конструктивных особенностях самоходки расспрашивать. Вопросы задает толково, со знанием. Цукан ответил, что-то припомнил из заводской практики. А про себя подумал, что этот сухарь сушеный замучает, небось в МТС тракторами командовал.

Первые впечатления самые острые, механики тут же кучковаться на перекуры. И пошло-поехало: да лучше бы на танк, чем эта каракатица. Мы теперь ни танкисты, ни артиллеристы, а какие-то самоходчики. Смех, да и только. И конечно, всех командиров перебрали, особенно досталось помпотеху, который лезет с расспросами, а сам, видимо, ничего не знает. Цукан механика осадил тем, что различий у танка и самоходки не так уж много, помпотех Матвеев их знает, в отличие от некоторых балбесов. Тут же договорились, что про штрафную роту надо молчать. А то затаскают. Начнут разбираться: правда или по ошибке? Цукан заодно рассказал про «окруженцев», как их встретили, как держали на солнцепеке полдня, уткнув мордой в землю…

Утром объявили о выезде на полигон.

Первая самоходка встала через три километра, следом вторая… Экипаж Стахова встал, когда из-под щитка моторной перегородки поползло масло. Цукан распорядился поднять с полу весь обтирочный материал, отвинтить барашки нижнего люка. Масло растеклось по всему днищу. Пришлось переобуваться в сапоги и выгонять жижу через люк. Стал он протискиваться к двигателю через аккумуляторные багажники в телогрейке – не получается. Пришлось всё снять и ужом пробираться к магистралям. В лицо, за воротник масло капает, все узлы в масле, а нужно как можно быстрее найти причину, пока не остыл двигатель. Стал проверять соединения, а некоторые от руки закручиваются. Решил, что нужно затягивать все подряд и в масляной, и в системе охлаждения. Вывозился в масле, как черт. Всем экипажем заботливо обтерли ему комбинезон, шею, лицо. А тут уж и «виллис» подкатывает с комбатом и помпотехом. Расспрашивают, в чем причина?

Цукан подробно объяснил, доложил, что все исправлено, могут следовать дальше. Матвеев похвалил и говорит комбату: только двое справились Цукан и Мокров. Оба из нашей батареи.

Вскоре подошла машина с маслом. Едва залил, двигатель прогрел, приборы осмотрел, незнакомый офицер в звании капитана окликает:

– Что тут у вас? Видимо, карбюратор засорился…

– Никак нет, товарищ капитан, масло через соединения выгнало, – ответил серьезно, стараясь смех придушить.

– Садитесь в машину, поедем остальным помогать. Весь полк стоит.

Для порядку Цукан поотнекивался, нажимая на то, что все в одной школе учились, но деваться некуда, поехали. Зато на других механиках он отыгрался всласть.

– Чубров, что же случилось?

– Да вот, Аркадий, антифриз весь выгнало, температура полезла…

– И что же ты стоишь из-за такой мелочи! На заводе у Нюрки под юбкой-то все быстро находил. А тут растерялся…

Чуброву не до шуток, он свое нудит: «Аркаша, помоги». Цукан рад, командует, где и что подтянуть и как в моторный отсек пробраться в одном комбинезоне. Остальной экипаж не оставлял в покое, показывал, где, что проверить, подтянуть, если ослабло.

Снова на «виллисе» помпотех с капитаном:

– Все сделали? Заводи! Поехали к следующей.

Рядом Василий Мокров с самоходкой возится, помогает запустить. В этот день оба стали знаменитостями на весь полк, но до полигона на стрельбы все равно полк так и не доехал. Поздно ночью последнюю самоходку пригнали на станцию Лось, где предстояло грузиться заново на платформы.

Из спецроты получилось два самоходных полка. Всех собрали в один эшелон с длиннющим составом, который тащили два паровоза. Сержанты спорили, куда же везут: в Ленинград или в Кандалакшу. В теплушках расположились побатарейно. Питание по второй норме – 700 граммов хлеба и два раза горячее. А не хватает, изголодались в Ульяновской танкистской школе. На каждой станции к базару, что-нибудь выменять из съестного, словно малые дети. А чем дальше на северо-запад, тем беднее рыночки и продукты дороже. На станции Ярославль вышел Цукан из теплушки, чтоб поразмяться, да поглазеть на мирный народ. Подходит симпатичный голубоглазый сержант по фамилии Нестеров: «Эй, Цукан! Помощь нужна».

Объясняет, что из их экипажа никто не хочет выползать из теплушки, все дрыхнут. Не с кем пойти на базар, чтоб картошки прикупить да курева, а ему страсть как хочется печеной картошки…

– Мы тут еще часа два простоим, не меньше. Выручай, друг…

Уговорил симпатичный крепыш Нестеров. Потопали. Выскочили из теплушки в телогрейках, на головах шлемофоны, рукавицы меховые. Нестеров подсмеивается над растоптанными валенками Цукана, сам-то он в сапогах красуется. Протолкались сержанты по базару напрасно, на кальсоны никто не позарился, кое-как на махорку одну пару обменяли. Предчувствие нехорошее Цукана одолевает, стал он Нестерова торопить, а в ответ – погоди, да погоди. Прибежали на вокзал, а эшелона нет. Заметались, как подранки. К одному железнодорожнику, к другому:

– Состав такой длинный, на платформах груз, укрытый брезентом…

Люди отмахиваются: не знаем ничего, ничего не видели. Возле вокзала на водовозной бочке старичок сидит. К нему с тем же вопросом. Он ту же песню заводит, а сам смеется. Взмолились оба, выручи, отец родной, ведь твои внуки тоже на фронте…

Это его, похоже, проняло. Говорит старик: хоть вы и сержанты, а дураки полные! Кто ж вам скажет, какой эшелон и когда ушел. Время военное, человека под тюрьму подведете и сами там окажетесь. Ушел ваш эшелон минут двадцать тому назад. А вы бегите с вокзала быстрей. Схватит комендатура – и сразу в подвал. Потом прямиком в штрафную роту не пивши, ни евши… На шоссейку выходите и по ней чешите прямиком. От Ярославля состав кругаля делает, болота обходит, а по шоссейке километров двадцать пять. Хорошо поддадите, так успеете к вечеру на станцию…

Увидел Цукан боковым зрением, что вдоль состава бежит автоматчик, Нестерова ухватил за рукав и по путям галопом, а сзади:

– Стой, стой! Стрелять будем.

Состав на пути уже стронулся, под него кубарем. Чудом проскочили. Сзади очередью из автомата пугнули. Но некогда прислушиваться, перемахнули они три-четыре состава, оторвались от погони.

Двинулись по шоссе. Надеялись поймать попутку, а ни одна машина подбирать не хочет. Одна чуть не сбила, едва отскочить успели. А ветер встречный, порывистый, телогреечки прошивает насквозь. Вдали показалась газогенераторная полуторка, «с самоваром», как говорили тогда. Цукан на такой начинал когда-то шоферить, поэтому расхрабрился, встал посредине дороги, выхватил из кобуры пистолет ТТ и стал целится в кабину с криком: «Стой! Стой!»

Машина заскрипела тормозами, вильнула вбок и почти уперлась бампером.

Из кабины рев и слезы: «Что я вам сделала? Зачем вы на меня с пистолетом…» Женщина молодая за рулем. Цукан, бывший военный водитель, знал про строгий приказ: никого не подвозить, иначе тюрьма. Поэтому взялся успокаивать женщину, объяснил, что они танкисты, не бандиты, им нужно догнать состав. Женщина приободрилась и спрашивает:

– Что вот и стрельнул бы?

– А ты что давить бы нас стала?

– А то! Страшно одной, да и приказ строгий. А у меня дочка семилеточка и без того целый день одна в доме.

Сунула Нестерову старую телогрейку: «Ноги-то прикрой в сапогах. Мороз чать».

Короток зимний день. Быстро завечерело. Машина встала у развилки. Женщина объяснила, что ей в село, а до станции еще километров двенадцать, показала дорогу. Пурга усиливалась. На дороге переметы, ветер со снегом хлещет по лицу, идти все трудней и трудней. В одном месте мостик с ограждением попался. Нестеров уселся и говорит: давай перекурим.

– Какое тут курить, идти надо.

– Нет, буду отдыхать, – бормочет Нестеров все медленнее и прямо на глазах засыпает. Взялся Цукан его тормошить. А он: «Отстань», – и вбок валится. Что делать, парень плотный и крепкий, а выносливости нет. Ругань не помогает. Выхватил Цукан пистолет, стал тыкать ему в грудь, а он отпихивается со своим «отстань». Цукан всерьез разозлился, стронул предохранитель и заорал:

– Вставай, сволочь, а то пристрелю!

Когда выстрелил вверх – Нестеров аж подпрыгнул. И побежал по дороге. Цукан за ним следом. Пальцы ломило от холода, а он все тыкал и тыкал пистолетом в спину. Подгонял. Впереди показались станционные огни. Едва-едва ему удалось пистолет в кобуру засунуть. Отдирал пальцы с кожей от металла, ругал Нестерова за дурацкое предложение с базаром, да и себя тоже. Но злость злостью, а надо где-то обогреться и действовать сообща. Были уже наслышаны про активистов истребительных отрядов, решили быть начеку, на худой конец одного и разоружить можно.

С опаской постучали в крайний дом. Вышла женщина в наброшенном на голову платке. Сразу к ней с извинениями, с мольбой о помощи.

– Проходите, чего уж там.

В комнате на деревянной кровати мужчина лежит, возле него в углу двухстволка. Первая мысль: вот и нарвались. Женщина тут же полушепотом пояснила, что это ее сын спит, намаялся за день. Предложила горячей печеной картошки. Налила в глиняные кружки молока.

– Вот, Нестеров, сбылась твоя мечта о печеной картошке.

Крепко обиженный за выстрел из пистолета над ухом, он все же улыбки сдержать не смог: «Вкусно!»

Пошли расспросы: откуда. Да что там, на фронте. Лгать Цукану не хотелось. Зато Нестеров взялся рассказывать про бои под Кондалакшей, где он участвовал до отправки в школу младших командиров. Цукан спросил про детей. Женщина худая с черными кругами под глазами припала к стене. Уткнулась лицом. Слышны были сквозь рыдания слова: «Ах, Витя, мой Витя! Любимчик мой золотой…» Выплакавшись не в первый раз, она пояснила, что похоронку на младшего сына принесли три дня назад. Глянув на пустые тарелки, вытащила из чугунка две оставшиеся картофелины, что себе оставляла на ужин, положила по одной. Объяснила дорогу к станции, в дверях сунула по куску хлеба, прошептала: «Бедные, бедные дети, храни вас, Господь…»

На станции пояснили, что эшелон с танками утянули два паровоза совсем недавно. «Вот и погрелись!» А мимо состав ползет с открытыми платформами. Тут не до раздумий. Запрыгнули. На платформе возили уголь. Ветер закручивал снежную пыль с угольной крошкой и все это кидал в лицо, да в лицо. На полустанке дорога раздваивалась, состав уходил круто вправо. Пришлось прыгать. Отряхнулись по-собачьи от снега, побрели к будке смотрителя.

Встретила женщина в железнодорожной форме лет тридцати. «Начальник разъезда Манохина», – так отрекомендовалась она, напирая грудью на Нестерова, который ей, похоже, сразу понравился. Она принялась ублажать его, повесила над печкой сушиться портянки, сунула старые галоши, налила кипяточку, приправленному душистой травкой. И что ей строжайшие инструкции о «бздительности», если, как она честно призналась: «Мужика два года не нюхала». Тут же похвалила, что спрыгнули на полустанке, а то укатили бы на торфоразработки в тупик. И всё постреливала глазами на Нестерова, которого уже завала «Коленька», оглаживала, обхлопывала, готовая зацеловать прилюдно. Старуха стрелочница, вязавшая возле печки носок, не выдержала, встала со словами: «Тьфу на тебя, Надька! Пойду перевод стрелочный осмотрю…» Цукану захотелось выйти вслед за ней, но Нестеров угадал это, стал настойчиво расспрашивать про эшелоны и как быстрее до станции можно доехать.

– Ах, Коля-Коля, Николаша… – пропела разочарованно женщина. – Щас состав пойдет, так я посемафорю машинисту, приторможу, запрыгните на него.

Ехать им пришлось снова на открытой платформе. К утру, когда прибыли на большую станцию, которую узнали по описанию начальницы разъезда, то у Цукана даже в валенках ноги закоченели, а Нестеров подвывать начал от боли в ступнях. Но идти к коменданту категорически отказался.

– Хорошо, ты тут пути отступления осмотри. Если арестовывать станут, я сразу ломанусь в дверь.

Цукан опасливо открыл дверь комендатуры. За столом сидел капитан с петлицами и эмблемами интендантской службы. Доложил бодро и громко, что случайно отстали от эшелона номер такой-то. «А где второй-то?» – спрашивает капитан. Ни в лице, ни в голосе не чувствовалось враждебности.

– Идите на третий путь. Там зеленый состав с ранеными из латышской дивизии. Сядете во второй вагон от головы поезда. И уж больше никуда не отлучайтесь.

Цукан козырнул: слушаюсь, товарищ капитан, ни на шаг от вагона. Бегом к Нестерову, который приготовился драпать. Успокоил, пояснил про второй вагон, чтоб удобнее потом их искать.

В вагоне тепло. Встретили сержантов дружелюбно. Когда Нестеров попросил закурить, отозвались сразу несколько раненых. Поделились газетой и спичками про запас. После платформ пассажирский вагон показался им роскошью. Одна беда: раненые лежали так плотно, что даже присесть некуда, приходилось стоять в проходе у стены. Когда стали раздавать ужин, в животе заурчало, слюной рот забило. Вот тут-то Цукан и достал свой кусок хлеба, стал по малому кусочку отламывать и жевать медленно-медленно, чтоб подольше хватило. Нестеров хлеб свой по дороге съел и старался в рот не смотреть. Отломил Цукан половинку: держи, только не торопись… Что греха таить, его половинка была поменьше.

Сквозь дремотное забытье пробилось: «Цукан, Нестеров!..» Кое-как сбросил Цукан оцепенение, Нестерова растолкал – и в дверь. Маленькая, плохо освещенная станция. На путях темнеют составы, с танками под брезентом или нет, сразу не разобрать. Закричали, что было сил: «Цукан, Нестеров здесь!» Ответно издалека: ждите на месте.

Подходит лейтенант и, не здороваясь, этак сурово: следуйте за мной. Перешли на другой путь, пролезли через товарный состав – и вот она, родная теплушка. Бросились к ней, опережая лейтенанта. Он командует: стойте! Назад… Ведет к пульмановскому штабному вагону: «Заходите, гости дорогие, на чай с пирогами».

В вагоне чадит коптилка из снарядной гильзы, за столом сидят комиссар полка и особист Попов, смотрят пристально:

– Рассказывайте, как произошло самовольство!

Повинились они, как могли, нажимая на то, что хотели картохи и табака прикупить…

– Что с ними делать – наказать, что ли? – предлагает комиссар.

– Судить таких надо за дезертирство, – откликается Попов, но как-то вяло, без строгости. – Кто предложил пойти на базар? – этот вопрос он раз десять задавал на разные лады. Комиссар больше на совесть давил: завтра на станции выгружаться – и в бой, в экипаже нет механика, в другом – наводчика. Это, считай, полбатареи вывели из строя. И опять:

– Кто предложил отлучиться… Раз молчите, значит, накажем по всей строгости военного времени.

Тут Цукан заговорил торопливо, про то, что трое суток состав догоняли. Что выполняли все указания комендатуры, что сами прибыли к эшелону…

– Так вам по медали мы должны дать? А что за вид, не сержанты, а кочегары! Хорошо погуляли: кушали от пуза, спали мягко на перинах… Вон с моих глаз!

Вылетели оба стремглав – и в свою теплушку. А там хохот стоит: пропащие явились. Но котелки протягивают, а оттуда дух сытный. Обед и ужин в одном котелке, да еще хлеба досыта. Следом комбат Михеев подсаживается и начинает про воинский долг, обстановку на фронте… Так под нравоучения комбата оба и задремали.

За короткое время пребывания в полку Цукан успел стать гордостью батареи и одновременно – «позором батареи». Стахов не стал бранить, лишь в грудь саданул кулаком: «Вот уж не ожидал от тебя».

Все беззаботно спали в жарко натопленной теплушке, когда первый раз бухнул снарядный разрыв. Где-то совсем недалеко. Потом второй, третий «гряк», стекла посыпались, полетели щепки. Вспышки сверкали справа и слева, и совсем близко.

Состав часто останавливался. Продернет сто—двести метров и опять стоит. Всезнающий Нестеров пояснил, что движение коридором вдоль Ладожского озера, который называют Дорогой жизни, а он простреливается немцами не только артиллерией, но и пулеметным огнем. Сквозь дверную щель виднелись опрокинутые остовы вагонов, шпалы, искореженные рельсы. По обеим сторонам останки разбитых и обгоревших вагонов тянулись в три ряда. Страшно смотреть на перепачканных грязью саперов, которые ремонтировали путь, перекладывали рядом новые шпалы, рельсы и все это под обстрелом.

Танкисты лежали ничком на полу, испуганно переговаривались, что если зажгут одну самоходку с боезапасом, то дальше всем крышка… Но повезло, ночь стояла туманная, немцы кидали снаряды наугад. Прямых попаданий не было, осколочных много. Всего двое легкораненых. Прибыл состав на станцию Шлиссельбург, когда забрезжил рассвет. Вид у некоторых курсантов испуганный, некоторых продирало до рвоты.

Разгрузились быстро и пошли своим ходом в пригород Ленинграда под Колпино, где вроде бы одни развалины, выжженная земля. Но из некоторых труб курится дым, в подвальных помещениях люди продолжают работать.

Глава 12. Высота «Смерти»

Вечером при свете чадящей коптилки Маторин записал в блокноте: «14 августа 1943. Вышли из состава 54-й армии на усиление 8-й армии. Дислокация в районе деревни Маково. Впереди высота 702,0».

– Мы словно затычка в огромной дыре, – посетовал начштаба Кабанов, зачитывая боевой приказ. – Очень странный приказ: «развить успех наступления». Они с июля топчутся на одном месте.

Штабист усиленно занимался рутинной работой: связь, распоряжения в подразделения, списки выбывших из строя, боеприпасы. Вещевое довольствие. Все нужно собрать, обработать, передать по назначению. А главное, добиться, чтоб исполнили.

Кобанова к вечеру мутило от этой писанины и пачки выкуренных папирос. Ему хотелось туда, на позиции. Он не раз просил комдива назначить его комбатом, но Маторин начинал негодовать, доказывать, что в дивизии все тогда пойдет наперекосяк, если Кобанов оставит штаб дивизии. Убеждал и так настойчиво просил потерпеть еще месяц-другой, что Кобанов отступал, убирал с глаз долой рапорт.

Обрадовался, когда в палатку вошел майор Шуляков, ему недавно присвоили звание майора. Он начал зыркать по сторонам, хотел позубоскалить с телефонистками. Наткнулся глазами на молодого ефрейтора, чертыхнулся.

– Куда девчат спрятали.

– Так отдыхают после дежурства…

Кобанов рассмеялся. Поддел Шулякова тем, что он теперь ночь спать не будет и разведка совсем захиреет.

– Нет, разведчики у меня классные. И наблюдатели тоже. Весь передок облазили. И скажу я тебе, Дмитрий Сергеевич, что подставили нас здесь на все сто. Впереди высота с покатыми склонами и ни одного кустика. Открытое пространство, на километр изрытое воронками от снарядов. Справа заболоченная низина. Слева мины и колючка в три ряда. Но и это не самое страшное…

Шуляков умышленно выдержал паузу, дожидаясь, что начштаба станет допытываться.

– Хуже всего – так это аэростат с фрицами в небе чуть западнее немецких позиций. Цели высматривают. Представляешь, какой вид открывается на наше муравьиное мельтешенье! Чуть высунулся взвод для смены позиций, тут же откорректированный огонь артиллерии по пристрелянному квадрату.

– И что потери большие?

– Пока двоих унесли. Но представляешь, когда полк начнет выдвигаться? Спрашиваю комбата из 220-й дивизии: почему не уничтожили эту дурынду? А он мне отвечает: мы с комполка сто раз докладывали. Просили, чтоб зенитчики ее разнесли в клочья. Тишина.

– А где комдива бросили?

– Наблюдает. Настырный. От стереотрубы не оторвать.

Маторин прошел вдоль переднего края обороны, стараясь понять, как подступиться, как организовать наступление. Он уже знал, что 220-я дивизия положила здесь полсостава в безуспешных атаках.

– Высота «Смерти», все здесь ляжем, похоже, – сказал пожилой солдат, – поглядывая безбоязненно на офицеров.

Политрук стал его урезонивать, обозвал паникером. Солдат отвернулся к своим сослуживцам: «Паникер! Это как посмотреть. Я двух фрицев свалил, а политрук ни одного». Пехотинцы захохотали, стали подначивать пожилого солдата. «Так у него наган, вот кабы ты ему винтовку свою дал…»

Маторин попросил топографа перенести на карту мельчайшие подробности, включая те редкие деревца, что уцелели после обстрелов на левом фланге. Его беспокоило, что за полдня ни командир дивизии, ни начальники подразделений не появились на хорошо оборудованном наблюдательном пункте. Сам отправился в сопровождении порученца на командный пункт дивизии.

Генерал Феофанов, грузный с неестественно ярким румянцем на толстых щеках, в безрукавке поверх гимнастерки и растоптанных чеботах, напоминал сторожа с колхозной бахчи. Он настороженно всматривался, на вопросы о позициях и огневых точках отвечал неохотно, не вдаваясь в детали. Пришлось Маторину сильно напрячься, чтобы сдержать злой порыв, вызванный таким отношением к делу. Тут, на передовой, чувства обострены до предела, здесь всегда готовы поделиться последним куском, а если нет водки, то стараются угостить крепким чаем, перетереть последние новости. А такая отчужденность и кривое лицо – это впервые.

– Вы можете передохнуть на моем КП, – предложил Феофанов, стараясь закончить разговор и понимая, что так встречать войскового командира грешно. – Скоро подойдет начальник штаба. Он где-то в полку… Даст подробную информацию.

Маторин, набегавший за день десятка два километров, с радостью согласился упасть на нары за дощатой перегородкой, разделявшей КП на две части, чтобы вздремнуть на часок. Разбудил глуховатый сдержанный голос генерала. Комдив, прикрыв трубку ладонью, говорил по телефону:

– Дивизия с трудом отбивается на занятой высоте, потери растут. Немцы пустили в ход танки. Возможен отход с занимаемых позиций.

Вокруг стояла непривычная тишина. Маторин подумал сначала, что это сон. А когда убедился, что генерал Феофанов беззастенчиво брешет, словно сивый мерин, то забеспокоился: «Этак он и меня подведет под трибунал. Нужно обезопасить тылы».

Ушел с КП злой до края, так и не дождавшись штабиста.

Утром первым делом поручил начальнику управления Живцову вместе с топографом Коркиным составить акт, а к нему приложить карт-план, где показать позиции немцев и передовых частей дивизии Феофанова. Все это срочно заверить у начальника особого отдела дивизии. Собрал командиров подразделений и пояснил, что предстоит трудный день, нужно тщательно подготовиться к переброске подразделений. Он не успел определить задачу и цели для дивизионной артиллерии согласно данным наблюдателей, когда позвонил командарм и потребовал поддержать наступление 220-й дивизии. Хотя дивизия Феофанова сидела в окопах без движения.

Когда полк Игумнова начал выдвигаться к наблюдательному пункту, немцы тут же открыли огонь, вздымая завесу песка и пыли. Пришлось Игумнову уводить батальоны в заболоченную низину, окапываться под огнем, распихивать бойцов по траншеям.

– Нужно повременить с наступлением, – попросил комполка. – Аэростат висит в воздухе. Бьют, как на стрельбище.

Как тут с ним не согласиться. Игумнов опытный командир, солдат бережет, за что они его уважают. Снова на проводе командующий Волховским фронтом:

– Приказываю быстрее переходить в наступление. Расширяйте полосу прорыва соседней дивизии.

– Высота основательно укреплена противником. Все подходы простреливаются. Огневые точки немцев… – начал торопливо объяснять комдив, но командующий не дал договорить:

– Что за ерунда! Высота давно отбита у противника. У меня достоверные сведения. Выполняйте без промедления.

Возражать генералу армии всегда опасно, а когда он непоколебимо уверен в своей правоте, то это смертельный номер.

– Высота находится под немцами. Армейские части в двух километрах восточнее высоты. Штабом вместе с особым отделом составлен Акт и подробный карт-план местности…

Теперь-то он понял, почему генерал Феофанов встретил так странно: он не смог взять эту высоту «семьсот два», но врал убедительно.

Разговор с Мерецковым закончился на пронзительной ноте непонимания. Приказ действовать быстрее не отменялся. Маторин попросил усилить дивизию артиллерией, командующий тут же, не раздумывая, пообещал, что вся артиллерия будет работать на дивизию.

Маторин помнил синявинские бои, когда они шли в атаку, но армейская артиллерия тупо молчала. Он твердо усвоил, как дважды два, только в непосредственном подчинении армейские артдивизионы эффективно помогают дивизии. Все остальные обещания о «поддержке и помощи» для кадрового военного словесная шелуха. Досадно, что Мерецков опускался до такого самообмана, чтобы подстегнуть командира.

Комдив понял, если информация о стратегически важной высоте ушла в Ставку Верховного главнокомандующего, то из дивизии выжмут все соки. Не успел до конца осмыслить ситуацию. На связи начштаб фронта Озеров: вводите полки в бой согласно распоряжению. Но Озеров лишь убеждал, а вот командующий армией требовал немедленно начать атаку. Хорошо, не материл, как это с ним случалось не раз.

Все понимали, что при таких условиях днем выдвигаться на рубеж атаки – смерти подобно. Это почти, как самоубийство. Для успешной атаки нужна огромная предварительная работа всех подразделений помимо пехотных полков. Только ночью и очень скрытно, можно установить на прямую наводку полковые батареи, соорудить капониры, маскировку. Но и это малая часть. Нужны уточненные цели для дивизионной артиллерии, а для этого нужно успеть организовать полноценную разведку и наблюдение за противником. Саперы должны обеспечить проходы. Комдив со своими офицерами обязан заранее определить взаимодействие подразделений, сигналы управления, атаку второго эшелона, войсковой резерв, выноску раненых и множество мелких насущных вопросов, включая снабжение, а иначе ему грош цена, как профессиональному командиру.

Несколько раз вызывали Маторина в наспех отрытую землянку к телефону и торопили, торопили приказами, грозными окриками: «Под суд пойдешь!» А он каждый раз терпеливо убеждал, что нужно повременить, что идет подготовка к атаке. На передовой такие передряги потяжелее будут, чем участие в боевых действиях.

Ночью батальоны повзводно с предельной осторожностью начали выдвигаться к нейтральной полосе. Полк Совкова оставался в траншеях в качестве основного резерва.

Ночью вызвали на армейский командный пункт. В темноте Маторин и Шуляков попали под минометный обстрел, едва успели к назначенному часу. В блиндаже ночью, а не на наблюдательном пункте, как это происходило в других армейских штабах, собрали командиров дивизий и стали на карте показывать предстоящую операцию. Наступление всех подразделений в 8.00. Маторин с удивлением смотрел на генералов и полковников. Он знал, как знал это и командующий, что дивизии понесли в предыдущих боях большие потери личного состава, остались без снарядов и не могли активно действовать. Но все почему-то молчали.

Маторин молчать не привык. Стал объяснять, почему к утру дивизия не сможет начать наступление. Сделал подробный доклад. Показал свежие разведданные. Генерал Стариков и представитель штаба фронта, словно бы ждали момент, когда можно будет выплеснуть гнев за неудачи предыдущих боев.

– Вы кто такой! Что себе позволяете?! – понеслось в перебивку на два голоса с матерщиной и прямыми угрозами: отстранить, наказать. Обидно, когда благие помыслы о сбережении солдат встречаются в штыки. Но возражать бесполезно. Надо терпеть.

В штабе Маторин собрал начальников подразделений, чтобы обсудить этот злой ребус. Прикинули, что нужно, как минимум, полдня на подготовку.

– Стоит ли рисковать, к суду привлекут, задушат… – начал было Живцов.

– А положить бойцов и не взять высоту – еще хуже, – вскинулся майор Шуляков. – Разведчики по переднему краю всю ночь елозят. Саперы работают.

– Куда ни кинь – всюду клин. Сообщим, что комдив отправлен в медсанбат. Командование принял начштаба Кобанов. Опоздание с атакой ляжет на меня, а с меня меньший спрос…

– Спасибо, Дмитрий Сергеевич. Но отвечать мне. Необходимо начать атаку стремительно, стараясь выявлять и тут же подавлять огневые точки противника. Многое будет зависеть от мастерства артиллеристов полковника Казолева. От слаженных действий полковой артиллерии.

Утром по телефону сообщили, что в дивизию приехали проверяющие: заместитель командующего и начальник особого отдела фронта. «Ну началось! – подумал Маторин. – Лишь бы не отстранили до срока». Побежал встречать вместе с ординарцем. Лицо генерала показалось знакомым. Он приостановился, откозырял, начал было рапортовать…

– Что, Александр Семенович, не узнаешь боевых товарищей?

– Григорий? Барабанов! Вот так встреча!

Познакомились в училище Красных командиров. Потом служили в одной дивизии на Дальнем Востоке. А теперь Барабанов должен был вести следствие, почему не выполнили приказ о наступлении на высоту 702,0. Рядом с ним стоял хмурый полковник с малиновыми петлицами. Слушал их бессвязную скороговорку. Но не вмешивался.

Маторин прямо на местности стал показывать высоту, занятую немцами, траншеи соседней стрелковой дивизии. Рассказал о подготовке к атаке в ночное время. Показал карт-план. Особист похмыкал удивленно. Сказал:

– Высота под фрицами. Меня убеждали в другом…

Генерал Барабанов не штабист, боевой офицер, быстро оценил обстановку. Связался со штабом армии, настоял на том, чтобы оказали поддержку дивизии.

– Полк не получится, но рота танков по сигналу поддержит вашу атаку.

В двенадцать часов ординарец, округляя глаза, сообщил: «Вызывает командарм!»

Стариков сразу без предисловия закричал: «Почему задерживаешь с атакой! Отстраню от командования!»

С привычным – «ну, мать вашу!» – командующий бросил трубку.

– Ничего, поторапливайся, но без надрыва. Я доложу Мерецкову, – успокоил Барабанов.

Удивительно четко и правильно обрисовал командующему фронтом ситуацию. Сказал, что генералом Феофановым занимается особый отдел. Попросил дать командиру дивизии три часа времени, чтобы не сорвалось наступление. Докладывал дипломатично, без заискивающих ноток в голосе.

Маторин облегченно вздохнул. Пожал Григорию Барабанову руку с привычным: «Дай бог, еще свидимся». Дело торопило, и он заспешил на свой НП, убеждаясь лишний раз, что без везения на войне пропадешь.

Два полка дивизии под командованием Игумнова и Винченко двинулись короткими перебежками в направлении высоты. Армейская артиллерия, как он и предполагал, в назначенное время нанесла залп в никуда и замолчала. А у дивизионной не хватало мощи, чтобы подавить огневые точки противника. Немцы вскоре обрушили шкал огня, особенно страшно били шестиствольные минометы, прозванные за свой рев «ишаками». Дымом и пылью заволокло передовую и не понять, что там с батальонами Винченко. В стереотрубу он видел выгнутые дугой спины солдат из орудийных расчетов, они толкали по вязкому песку пушки, тащили волоком снарядные ящики. Подтягивались поближе к пехоте. Раскинув сошники, с ходу начали бить по высоте прямой наводкой, поддерживая продвижение пехоты. Здесь же мелькала фигура командира дивизиона артиллерийского полка.