Текст книги "Приказано не умирать"

Глава 29. Золотая Тенька

В пятьдесят четвертом выпустили на поселение, без права выезда за пределы района. Стал Цукан подыскивать работу. На руднике требовались шахтеры, сварщики, грузчики, а ему хотелось водителем или к старателям на вольные хлеба. Но у старателей сезон в самом разгаре и разговор короткий: весной приходи, если доживешь…

Через кадровичку узнал, что на Омчаке требуется водитель на водовозку в местный райкомхоз. «Никто не идет, оклад маленький, а требуют сполна, – пояснила она. – Может, попробуешь?» Пока добирался на перекладных, контора закрылась. Надо было думать о ночевке. Решил Николая Маркелова разыскать. Он в беде не оставит.

– Маркелов? На техскладе работает? Да конечно же знаю. Вон его барак справа на склоне у сопки, – пояснил первый же встречный. И поглядел как-то не то чтобы удивленно, а скорее насмешливо.

Маркелов удивил всех тем, что женился в первый же месяц, как вышел на вольное поселение. Устроился рабочим техсклада на руднике, и ему, как семейному, почти сразу дали комнату в новом общежитии барачного типа. Про него передавали странные сплетни. Женился на местной полукровке, хотя знал, что она отдавалась любому за стакан водки. «Нет, я ее отучу, – говорил он, – мы все тут не ангелы». Жена не работала, носила ему горячие обеды на склад, подолгу просиживала в маленькой конторке, где крутилась шоферня, снабженцы. Иногда заходили женщины из конторы, чаще всего бухгалтера, а она потом выговаривала Маркелову: «Че это Земцова вылупилась на тебя, глаз не сводит?» Ревновала по-страшному, обещала морды им расцарапать, если узнает. Маркелов только отшучивался. Он продолжал перед всеми выгораживать и хвалить эту странную женщину.

Цукан сплетням значения не придавал, радостный и улыбчивый, он решил навестить кореша Кольку, с которым бедовал в лагере и не видел два года. Выставил на стол бутылку армянского конька, купленную для форса, таким угощались старшие офицеры в Германии. Комната большая, разгороженная ситцевой занавеской на две части. В деревянной самодельной кроватке девочка гукает и таращит на гостя черносмородиновые раскосые, как у матери, глазки. На электрической плитке варево преет мясное, запашистое, видимо, оленина. Шкаф одежный у входа, ходики на стене, фотографии, короче, все по-семейному.

Жена Николая объяснила, что в конце месяца на складе переучет, поэтому Маркелов задерживается.

– Наливай, что сидишь?

– Так Николая дождаться…

– Мы чуть-чуть за знакомство. Меня Маней зовут. А тебя Аркадий. Во, чудно как.

После первой она, не закусывая, тут же закурила. Спросила: «А че водки не было в магазине?» Он и не знал, что ответить. Спросил, как дочку зовут.

– Галкой назвали. Можешь взять ее на руки. Только смотри, чтоб не обоссала.

Пока он тетешкал малышку, которая хватала его за нос, за подбородок и радостно повизгивала от восторга, Маня разлила коньяк по второму разу и хлопнула залпом, подбадривая его, что сидишь, пей, давай. Выставила на стол миску с мясом. Бруснику. А он нянчил стакан в левой руке, чуя что-то неладное. Выпил.

– Зайду в другой раз.

Маня посмотрела с пьяной ухмылкой и совсем неожиданно выдала: «Что не понравилась, да! Ну и вали отсюда…»

В длинном просторном коридоре мужичок, сидя на табуретке, чинил брезентовую спецовку, делая длинные замахи толстой иглой. Глянул насмешливо: «Что не дала Манька? Ты не тушуйся, она баба добрая…» И осекся. Углядел, что могут зафитилить между глаз.

– Мне Николай нужен. Где его склад?

– Извини, земляк. Тут вокруг всякие трутся… А склад на Верхнем поселке, возле котельной.

Постоял у барака, оглядывая рудничный поселок, строительную площадку с двухэтажными домами, где, поговаривали, в квартирах будет центральное отопление, вода горячая и холодная, во что верилось как-то с трудом. Идти к Маркелову расхотелось.

Пошел вниз по отсыпной дороге к поселку Фабричный. Здесь, по рассказам водителя с санитарной машины, жил Славка Арифов и не татарин, и не совсем русский, но славный парнишка.

Славка Арифов вышел на поселение раньше всех, отбыв свой пятилетний срок. В поселке Омчак построил хибару из каких-то древесных отходов, что насобирал возле обогатительной фабрики, в шахтных отвалах, куда выбрасывали старые крепи и стойки. Засыпал опилками, обшил рубероидом. Комнатка с кухней и тамбуром три на четыре, но Славка пел соловьем, что это только начало, что на следующий год он построит тепличку и заведет поросенка, чтоб мяса было досыта. «А то я никак после лагеря не отойду. Жрать готов целый день».

Вот только с невестами не ладилось у него. Чернявый маломерок, необразованный и стеснительный, ни поговорить, ни песню спеть, а что у него руки золотые, так это при первом знакомстве не разглядишь. Да и женщин незамужних в поселке на пальцах руки перечесть можно. Славка за школьницей одной приударил, в клуб сводил на Омчаке, вечерком прогулялся, на лавочке пообнимал, и уже размечтался, что ей скоро восемнадцать…

А вечером вломился к нему в хатку мужик осанистый и с ходу без предисловий: еще раз увижу с моей Катькой – хибару сожгу, тебя в лагерь запру!

Славка спорить не стал и правильно сделал, но переживал. Попытался с мамашей переговорить, а она курица, и вроде не против их дружбы, дочь ей всё рассказала, но мужу перечить она и не помышляла, только твердила одно: «Потерпите годик, там видно будет…»

Это всё при первой же встрече он пересказал Цукану, ожидая совета.

– Давай я тебя с нянечкой из детсада познакомлю. Добрая баба. Муж у нее срок мотает большой, неизвестно выйдет или нет.

– Нет, я жениться хочу и чтоб по-честному.

– Все хотят по чести, да по глади, да мало у кого слаживается…

Устроился по специальности водителем водовозки. Автомобиль достался почти новый ЗИC-164, с полуторкой сравнивать невозможно – печка в кабине, мощный двигатель, металлическая кабина, которую он стрательно утеплил вместе с моторным отсеком и прозвище у машины солидное – «Захар». Казалось, жизнь снова в гору пошла. Мысль о дочери мучила, он собирался написать письмо в Бирск, куда вроде бы отправили дочь в детский дом, но так и не решился. Даже подруге своей об Оленьке не сказал… Сошлись с ней случайно. На почве общих уфимских корней. Он в санатории Юматова работал водителем перед войной, а она там же, неподалеку, училась в сельхозтехникуме, какое-то потрясающее совпадение, как казалось им в тот момент.

Анна – женщина симпатичная, образованная, может быть, чересчур. Приехала на Колыму добровольно по договору, что его удивляло, как и рассказы о том, что муж тиранил, развода ей не давал и преследовал по всей Башкирии, где она работала зоотехником. «Нашла, дура, место, где счастье искать». Но вслух этого не проговаривал. Да и вообще он теперь ощущал в себе нерастраченную конскую силу, что прямо-таки перло из него, а бабы это чуяли и даже замужние «офицерки», как он их называл, были не прочь переспать с ним.

– Аркаша, водички в дом занеси, а то спина что-то…

И он заносил, и трахал их беззастенчиво, словно в отместку за семь лагерных лет. Слышал иной раз угрозы: поймаю – на месте пристрелю! А все одно заносил в дома и подсобки полные ведра с водой, прятал бойких, разбитных бабешек в кабине ЗИСа, а они ему признавались, что мой-то только спирт трескает по вечерам и никакой ласки.

– А ты, Аркашечка, прямо герой.

«Был герой в сорок пятом, а теперь босота, без прав, без жилья».

С жильем в рудничном управлении трудно. В первую очередь обеспечивали договорников-специалистов, одиноким предоставляли койко-место в общежитии. Но им на законных основаниях не могли дать ничего. Анна Малявина уехала поспешно, даже не развелась с мужем. Цукан написал короткое письмо со словами: «Мы же фронтовики и ты должен меня понимать. Ребенок скоро появится. Дай согласие на развод…» Не принял «бывший» призывов к благоразумию. Отмолчался.

А надо что-то решать. Пузо у Анны росло с каждым месяцем и при ее малом росте казалось неимоверно большим, особенно в сентябре, когда выпал первый снег и пришлось напяливать телогрейку. Славка Арифов подсказал, что на Фабричном в трех километрах от рудника есть мужик, который построил хибару, но в ней не живет. Там есть печка, но нет электричества – обрубили, потому что этот жадный бандеровец не выхлопотал законное подключение. Освещение можно пробросить от соседей, но «козла» для обогрева уже не подключишь.

Домишко, слепленный из строительных отходов и ящиков из-под оборудования, обшитый по стенам рубероидом, по виду хлипковат. Окна маленькие, как в курятнике. «Это для тепла», – убеждал хозяин. Он вертелся юлой, рассказывал, что шлаку перевозил на засыпку стен от котельной сто тачек, сдвигал треух на одну сторону, чтобы расслышать ответ, но Цукан не решался сказать «да». Этот «западенец» криворукий, не сумевший навесить правильно дверь, ему не нравился. Но деваться некуда, свершили уговор.

С привычным, а была не была – он решил выстроить заново семейную жизнь. На водовозке без северных надбавок у Цукана зарплата выходила небольшая по сравнению с горняцкой, хотя и работал без выходных. Анна и вовсе перешла на легкий труд в рудничный ЖЭК с мизерной зарплатой. Что-то купить для обустройства жилья не просто, да и негде. Весь завоз из Магадана за пятьсот верст.

Маркелов подарил пару длинных ящиков из-под импортного оборудования. Из них Цукан сколотил широкий топчан. Славка притащил этажерку, сработанную руками местных зэков, и абажур из вязальной проволоки. На окна повесили занавески, кинули в проход войлочный коврик. Рукомойник Цукан смастерил сам из оцинкованного бака, который подобрал по дороге на Аммоналку. Они торопливо лепили что-то похожее на домашний быт и уют, и терпеливо ждали рождение сына, который мог бы скрепить их шаткие отношения.

– Ты почему меня Анькой зовешь? Уж зови тогда Анна Алексеевна, если не можешь ласковых слов подобрать… Опять ты, Аркашечка, чавкаешь, как бегемот…

А он не знал, что ответить. Ему никто не говорил, что он ест шумно и неаккуратно. Что его кружку из-под чифиря отмыть невозможно. Что приласкать женщину он не умеет, а прет, словно танк на амбразуру.

Когда Анна читала стихи Долматовского, то его пробирала зевота, что опять становилось укором.

– Он же поэт-фронтовик!

– Да видел я этих воинов-комиссаров, штабных политруков. Привезут их на командный пункт дивизии на полчаса, а они потом пишут в газетах: мы были на передовой позиции, под свист пуль читали стихи.

– А сам-то кем был на фронте?

– Водителем. Но я не кичусь, не выставляю себя героем. Хотя и ранен, и контужен.

То, что «контужен» – это заметно, говорила она, когда доходили до нее сплетни, что Цукан хлопал по заднице в столовой повариху и ржал, как молодой жеребец. А он виновато оправдывался, а потом удивлялся тому, что некую власть над ним заимела эта миниатюрная женщина, такая не похожая на всех остальных «офицерок» и прочих баб, которых он беззастенчиво обхаживал в последние годы, а потом расставался с ними легко и непринужденно.

Сразу после ноябрьского праздника повез Цукан на своей водовозке Анну в районную больницу. Всего-то полста километров, но Анну так растрясло, что она начала в кабине подвывать и пугать его: «Ой-ой, сейчас рожу». Едва-едва успел дотащить до приемного покоя, где она тут же стала рожать, пугая всех своим визгом, переходящим в пронзительное «а-а» на самой высокой ноте «си». Потом разом всё оборвалось.

– Жена родила тебе сына, – сказала акушерка. Посмотрела удивленно в его хмурое лицо, но ничего не сказала.

А его угнетало и слово «жена», и вся эта странная, перекошенная жизнь. Радость была, когда родилась Оленька и ласковые слова возникали сами собой без натуги.

В теплом больничном предбаннике его разморило, он слегка придремал и вскинулся с привычным, а как там на морозе машина. Машина с заиндевелыми белыми стеклами и укутанным в черно-коричневый кожух капотом походила издали на грустную таксу. Аккумулятор с трудом прокрутил пару раз и противно заскрежетал своим бендиксом. Он выхватил из-под сиденья рукоятку и принялся проворачивать двигатель, с трудом преодолевая сопротивление загустевшего масла.

Маркелов минувшей зимой выделил бидон технического спирта, но в морозы его пришлось слить. Если двигатель не пролить кипятком, то после сорока он не заводился. А ему приходилось выезжать даже в актированные дни, когда мороз опускался ниже пятидесяти по маршруту: детсад, медпункт, контора, общежитие… В такие дни он прогревал машину, каждые два часа днем и ночью, не расставался с паяльной лампой, которой отогревал примороженные краны и гайки. Стало полегче, когда разжился брезентом. Он расстилал его на снегу, наезжал передними колесами, а потому укутывал на ночь машину вместе с кабиной, увязывая киперной лентой, которую старательно пришила по краям Анна Малявина.

Много раз ему снился сон, что из-под машины глыбой торчит сосулька, а рядом стоит парторг из рудничного управления, тычет пальцем и выговаривает, что Александр Матросов закрыл собой амбразуру, а ты, Цукан, опозорил весь коллектив… Однажды вскочил с кровати и прямо в трусах помчался к машине, рассмешив этим Анну.

– Я думала, тебе Зинкин муж приснился!

Ох уж эта ревность. Относился к ней снисходительно с некоторым вызовом: тянутся бабы ко мне, и тут я не виноват. Кошки. Но иногда припекало, когда разгорался микро-скандал после похода в гости или чьей-то сплетни, которые разлетались по поселку мгновенно без телефона.

В больницу на Транспортном приехал после звонка Анны. Она дозвонилась на техсклад и через Николая Маркелова передала, что срочно нужны антибиотики, что сын лежит с воспалением легких.

Тусклые лица врачей, плачущая подруга, синюшное лицо месячного мальца, всплески кашля, как скрип железа…

– Похоже, не жилец, – сказала медсестра. – Воспаление легких. Нянечку – эту дуру, что таскала его растелешенного по морозу в детское отделение, мы уволили. Да что толку с того…

Уехал Цукан с извечным: да как же так можно?! И подвернись, кто неосторожный с резким словом – задрался бы вмиг, чтобы выплеснуть подступившую обиду. Напился в тот день до непотребства. Славка Арифов, который после работы решил заглянуть к приятелю, застал его на полу мертвецки пьяным. Не добудиться, это он понял. И понял, что ЗИС стоит холодный давно. Кинулся заводить, а стартер даже не проворачивает коленвал. Помчался бегом на обогатительную фабрику, где молотил бульдозер на подаче руды.

С бульдозеристом прогрели факелами поддон, потом долго таскали ЗИС по поселку на буксире, но кое-как завели. Когда двигатель прогрелся, из радиатора начала пробиваться тонкая струйка воды. Всю ночь Славка дежурил возле машины, подливал воду в радиатор, прогревал двигатель, подремывая прямо в кабине. Спас Цукана от увольнения с рудника, а главное, от позора, который Цукан себе даже представить не мог, что он водитель первого класса загубил вдруг автомобиль.

– Да ладно тебе, Аркаша! – смущенно тянул Славка в ответ на слова благодарности. – Я ж помню, как ты тушенкой делился.

Арифов теперь покупал с зарплаты ящик говяжьей тушенки. Ел сам. Угощал товарищей. Но это было совсем другое. Ему и через много лет помнился отчетливо вкус и запах той лагерной тушенки, которой поделился Цукан с ним – с доходягой, «бараном», не умевшим выполнить норму, за что его бригадиры били нещадно. А он не сопротивлялся и не кричал, чтобы не растерять последние силы. Поделиться, когда у тебя всего много, – это одно. А когда ты такой же доходяга с голодным блеском в глазах – это другое, что они понимали, но не трезвонили попусту и несли в себе, как тяжелую тайну…

В углу стояла металлическая конструкция, похожая на клетку без верха, в черной перевязи резиновых лент-жгутов от автомобильных камер.

– Что это такое?!

– Детская кроватка. В магазинах нет. Я сам сварил…

Анна заплакала горько, навзрыд, а он не мог понять, что ж тут такого страшного. Плохо, что ночью вода замерзает на полу, а печку приходится топить углем круглые сутки. Он не понимал ее, он пытался успокоить, говорил, что весной утеплит тамбур, сделает круговую завалинку. Устроится к старателям в бригаду Таманова и будет зарабатывать огромные деньги. И тогда!..

Она размазывала по щекам слезы и не могла объяснить, почему ее так поразил вид этой страшной кроватки из арматуры, это обвалилось всё сразу с мыслью о том, что заканчивается трехмесячный декретный отпуск и придется Ванюшку таскать в ясли, а Цукан ненадежный мужик, и ее совсем не понимает, что его опять видели с «этой тварью Зинкой», пока лежала в больнице. Она долго плакала и жалела себя, пока не захныкал голодный ребенок, которого она родила, рассуждая, как обыкновенная баба, что после рождения сына Цукан образумится, будет ручным, ласковым.

Его десять лет на войне и в лагерях она не воспринимала, словно их не было вовсе. Однажды невзначай бросила: сам виноват… Аркадий отмолчался, словно и правда был виноват за страну и за всё, что в ней происходило. Покхекал привычно, откашливаясь, и стал готовить на плитке чифирь в своей грязной алюминиевой кружке, которую она давно грозилась выбросить, а не решалась.

Глава 30. Магадан. Уфа. Сталинград

Магадан он совсем не запомнил, да и видел только в окрестностях бухты Нагаево и пересылочного лагеря, который назывался 10-й ОЛП Маглага. После многосуточной болтанки на море в трюме парохода «Кулу» и блевотного содрогания организма ему никак не удавалось поймать в фокус лица людей, дома в обвязке строительных лесов, длинную череду мохнатых сопок на горизонте. А когда вели по Портовому шоссе, то смотрел под ноги и думал, как бы не упасть.

На ОЛП отбирали бригаду строителей. Бывший военнопленный Серьга его потянул за собой, но Аркадий Цукан, еще не обтертый и к лагерной жизни не приспособленный, сказал: «Какой я черту строитель!» – воспринимая жизнь как бы по-честному там, где эта честность никому не нужна. Танкист Серьга остался в Магадане на стройке, а его повезли по трассе колымской на пересылку в Усть-Омчуг, на рудники, о которых лучше не вспоминать, особенно на ночь. Шел дождь. Сквозь щели в брезентовом пологе на короткий миг он увидел арочный вход с надписью «Парк культуры и отдыха» и захохотал так громко, что все остальные подумали, что у парня истерика.

Он снова стоял перед входом в этот парк в шляпе и макинтоше и прикидывал, что осталось три часа до вылета в Хабаровск, что парк – это смешно, лучше пойти в ресторан при гостинице «Магадан», о котором рассказывали ему много раз, а потом, сунув десять рублей швейцару, уехать на такси в аэропорт на 13-м километре.

Разместились с Анной в большом барском доме в Юматово. Точнее, это была малая часть дома, перевезенного с малявинского хутора, но по меркам деревни необычайно большого, чудного из-за своих окон, вычурных водостоков, крытой веранды. Встретили их радушно, легкая тень настороженности пробивалась только в разговорах за столом после нескольких рюмок водки.

Цукан рвался на поиски дочери в город Бирск. Его отговаривали, но ненастойчиво, из уважения к гостю советовали не торопиться и сделать запросы… Он думал, что если найдет дочь, то сразу жизнь переменится к лучшему.

Бирск – старый купеческий городок на Уфимке понравился ему с первого взгляда. И люди не обносили взглядом, как в крупных городах, а смотрели приветливо, здоровались и с радостным удовольствием объясняли дорогу к детскому дому.

– Где ж вы раньше были? – спросила заведующая, седовласая усталая женщина с недобрыми глазами.

– На Колыме… в Магадане, – поправился он, понимая, что не всякий житель знает, что такое Колыма. – Десять плюс пять по приговору суда.

Заведующая сразу обмякла, опустилась на стул.

– Да вы садитесь, садитесь… Сразу скажу, очень своенравная девочка. Первый раз убежала разыскивать мать, как она говорила, в шестом классе. Второй раз в пятнадцать. Покуривала, училась неважно. После седьмого класса направили ее в пэтэу.

– Что такое «пэтэу»?

– Училище строительное, специальность нужная – штукатур-маляр.

Затосковал душою Цукан. Насмотрелся на неряшливых, перепачканных краской и мелом малярш, выпивающих за обедом бутылку портвейна на двоих, вместо компота.

– После училища ее распределили в СМУ в Чишмах вместе с Мариной Черных. Марина мне писала письма, поздравляла, как это у нас принято, а Оля ни разу. Поэтому не знаю, что с ней стало дальше. Девочки передавали, что ее уволили за прогулы. Она уехала сначала в Уфу, а потом, как передавала мне одна из девочек, у которой Ольга заняла шестьдесят рублей на билет, подалась зачем-то в Сталинград. Попробуйте там через адресный стол…

Стал пересказывать Анне Малявиной-Зацепиной о поездке в детдом, а она не дослушала, убежала доваривать зеленые щи, что его сильно обидело. Дом большой, но чужой. Цукану неуютно от расспросов матери Анны, где главным стало: «Почему не расписаны, почему не по-людски?» Словно это зависело от него. Он и сам не мог понять, почему она до сих пор не развелась с первым мужем – Василием Зацепиным, который по мнению отчима – мужик хваткий, хоть и покалечило его на войне, а сумел прилично устроиться на плодоовощной базе начальником.

– Правда, пьет крепко, но кто же у нас без греха, – добавлял отчим и смотрел пристально на Аркадия. Но ни разу не спросил, за что осудили в лагеря.

У Аркадия случился первый в жизни трудовой отпуск, если не считать недельной поездки в Москву перед войной, и он пытался создать атмосферу праздника, покупая сладости, для Анны и сына пирожные, к столу вино подороже, а то и коньяк, чем удивлял стариков, привыкших жить бережливо, как и сто лет назад, за счет приусадебного хозяйства и небольшой пасеки на восемь пчелиных семей. Они слегка укоряли, а он отмахивался:

– Еще заработаю. За прошлый год в артели у нас вышло на брата за сезон по девяносто тысяч.

Сидевшие за столом посмеивались, перешептывались: «Ишь ты как заносит мужика. Врет и не краснеет». Они получали по восемьсот—девятьсот рублей в месяц и не могли даже представить себе эти «девяносто тысяч».

В палисаднике за домом зацвела обильно черемуха, и он каждое утро выходил сюда под нежаркое ласковое солнце, сидел отрешенно, впитывая позабытый давно аромат с легкой горчинкой. Потом сажал сына на плечи и бежал к речке Дёма, что протекала в низине за железной дорогой. Речка небольшая, переплывал в три замаха, не сравнить с Доном, который засел в детской памяти необычайно огромной рекой, но так приятно барахтаться в текучей воде и смотреть, как сынишка боязливо расплескивает воду у самого берега.

Сходили с отчимом и братом Анны на ночную рыбалку с фонарем. Азарт пробудился в душе Цукана и легкая зависть. Поликарп Иванович насадил острогой двух крупных щук и соменка, а он, как ни старался, не мог рассчитать силу и точность удара, что его злило.

Виктор – весельчак и балагур – успокаивал:

– Аркаша, нашего отца обрыбить тут, в Юматово, мало кому удается. В прошлом году сома на закидную поймал такого, что вдвоем едва вытащили.

Виктор радовался всему.

– Мне повезло, – говорил он, – ногу отрезали ниже колена, а соседу в палате по самые яйца. Мне повезло, я часовых дел мастер. Заказов не провернуть.

Их роднило и то, что Виктор после ранения стал заикаться. У Цукана это постепенно прошло, а Виктор и через пятнадцать лет продолжал тыркаться горлом особенно сильно, почему-то на букве «м». Но и это его не тяготило. Виктор оглаживал ладонью лицо, словно стирал капли воды, и нараспев договаривал фразу, и смеялся, как может смеяться по-настоящему счастливый человек. Если под руки попадался баян, то он тут же выдавал что-нибудь веселое, бодрое. А когда женщины просили про степь и ямщика, он откладывал баян, говорил: «Это лучше у отца получается».

В очередное июльское воскресенье Виктор приехал из города, словно заморенный конь и, не заходя в дом, уселся на широкой скамье, отстегнул первым делом деревянный протез, чтобы смазать зеленкой сбитую до крови культю.

Все в Юматово знали, что у него пошел разлад в семье, а что и как, спросить не решались.

Вечером, отмытые до блеска в бане, они сидели на просторной веранде одни, Виктор неожиданно сказал:

– Анька мне пожалилась, что ты бабник. Говорю ей, вот вы, бабы, сами к мужику в кровать лезете, а потом его же и виноватите. Я, когда из госпиталя выписался под чистую на костылях, эх, думаю, кому я такой инвалид нужен. Наоборот, как меня молодухи обхаживали. Разные. Одна даже из райисполкома, цыпочка с высшим образованием, вся в золоте и крепдешине, привязалась, на развод подала, а я что-то струсил…

Цукан разлил остатки медовухи, которую выставил им после бани Поликарп Иванович, позвенел стаканом и сказал врастяжку, медленно, припоминая давнее:

– Я как из лагеря вышел, так закружился с бабенками, что чуть фасад не снесло. Пока Аня лежала в больнице, приклеилась одна офицерша, а потом целый год мне проходу не давала, хоть и грозился ее муж пристрелить нас обоих…

Выпили, привычно нахваливая медовуху. Виктор поддакнул и вспомнил, что сам женился по глупости на молоденькой девушке только из-за того, что она забеременела.

– Представляешь, Аркадий, пожалел тогда Верку. Поддался на уговоры. Особенно теща старалась. А теперь чуть что – сцена ревности. Работа постоянно с людьми. Пришла по весне бабенка смазливая, принесла будильник в ремонт. «Да ты иди, – говорю ей, – вечером придешь». А она сидит и не уходит. В другой раз пришла, пирожков принесла. «Я тут рядом живу», – и дом свой показывает с окнами на втором этаже. Потом на чай зазвала. Бабенка с виду тихоня, а в постели такая ласковая, игривая, что жене и не снилось. Верка пронюхала, скандал учинила страшенный. Из дому выгоняет. «Эх, дура ты, дура! Виноват, с кем не бывает. Дочка через пару лет свинтит с женихом. Будешь одна век куковать…» Хлопнул дверью, ушел.

Сидели молча и как никогда понимали друг друга.

На следующий день Цукан уехал в Уфу, купил билеты на поезд до Адлера. Предлагали лететь самолетом, но ему хотелось сделать остановку в Сталинграде, чтобы сделать запрос через адресное бюро.

– Ей восемнадцать лет, у нее своя жизнь, – говорила Анна, обеспокоенная настойчивостью Аркадия. Ее тяготила поездка к морю: – Зачем ехать, когда в Юматова так хорошо и спокойно?

Но больше боялась того, что он загуляет, закрутит любовь с какой-нибудь молодой девкой. Она не простила ему колымские похождения и при случае поминала с затаенной злостью так, что казалось, вот-вот брызнут искры из глаз. «Променял, да на кого!» – это ее оскорбляло больше всего, когда она вспоминала офицершу в фетровой шляпке, с ярко-красными губами и мушкой на щеке. Напомаженные губы и мушка вызывали у нее такое яростное негодование, что однажды случился приступ холецистита.

Сталинград встретил лютой июльской жарой. Анна наотрез отказалась ехать на Дон в станицу Качалинскую. Да он и сам, настолько отвык от жары, что едва вышел из автобуса на длинную прокаленную солнцем улицу, тут же завертел головой в поисках тени. Он стоял у почты напротив полуразрушенной церкви, пытался хоть что-то припомнить, отыскать зацепки, которые выведут к дому, где они жили когда-то. Но нет, непроглядно темно было в его голове. На почте ему пояснили, что бабушка по кличке Цуканиха года два назад померла, а других жителей с такой фамилией в их станице больше нет: кто-то из-под немцев ушел и не вернулся, кто-то погиб, местных десятка не наберется в станице, в основном приезжие люди.

Из газеты он смастерил себе тюбетейку и пошел к Дону через широкую луговину с редкими стожками свежескошенного сена.

Река оказалось не такой большой, как он себе представлял. Аркадий переплыл на противоположный обрывистый берег, уселся в синих сатиновых трусах на песок, оглядывая Дон и широкий раздольный окоем впереди. И вдруг засвистел по-разбойничьи громко от избытка переполнявших его чувств.