Текст книги "Приказано не умирать"

Глава 14. Смердыня

Возвращалась дивизия по знакомой дороге на Андреевку. Два месяца воевали в составе 8-й армии, но ни разу не появились в дивизии большие начальники, только грозные окрики и боевые приказы из штаба армии. И совсем по-другому в ставшей родной 54-й армии. Генерал Сухов приобнял Маторина, словно давнего друга. Пожимая руку, командующий пошутил над Зильдерманом:

– Посмотри, Иван Петрович, какие усы комиссар отрастил, словно у Ворошилова. Этак могут с маршалом перепутать.

– Пускай. Это он для солидности. Лишь бы бороду не отращивал, а то тогда с попом путать начнут, – умело подстроился под разговор член Военного совета генерал Хвостов.

В беззлобных шутках проглядывало дружеское расположение. Сухова интересовала не только численность, оружие, но и состояние обмундирования, настроение бойцов и командиров. Не обошлось без колючих вопросов.

– Наслышан, что Мерецков хотел дисциплинарное взыскание наложить?

Пришлось рассказать про взятие высоты «семьдесят ноль два». Как давили до последнего, требуя взять высоту без разведки и артподготовки, из-за чего пришлось нарушить приказ генерала армии.

– А ты ершист. Голыми руками не ухватишь.

Было непонятно, хвалит командарм или осуждает, опасаясь, чтобы не выкинул он в дальнейшем какой-нибудь фортель. Но в разумности Сухову не откажешь: приказал в первую очередь привести в порядок бойцов, вооружение, организовать прожарку обмундирования. Затем начать оборудовать позиции во втором эшелоне армии на подступах к Андреевке.

Для всей дивизии небольшой короткий праздник. Расстарались старшины и бойцы, никого подгонять не надо, быстро соорудили из походных палаток бани. Особенно удачной получилась баня в полку Винченко из деревянных щитов, обтянутых сверху плотным брезентом. Мылись старательно. А вечером у костра вдруг прорезалась гармошка и негромкая песня. Туда потянулись свободные от дежурства связисты, штабные, обслуга. Маторин постоял, вглядываясь в ночное небо, и под протяжную казачью песню подумал, что нет, его не убьют, что ему непременно нужно рассказать об этой ужасной войне.

Через день приступили к сооружению нового рубежа обороны по всем правилам инженерной науки с дзотами, «волчьими ямами», ходами сообщения… Чтобы обороняться «от многократно превосходящих сил противника», как любили сообщать в газетах.

Левый фланг обороны дивизии выходил к небольшой речушке с названием Тихая. Сюда выходила извилистая траншея, где располагался дежурный взвод. Пространство простреливалось с двух сторон, поэтому только с наступлением темноты производили смену личного состава. Это боевое охранение называли «край». Проверку и смену вели обычно взводные, реже ротный. Вновь назначенный командир батальона капитан Кочетков решил осмотреть «край», чтобы приободрить бойцов и самому понять, как там обстоит с обороной. Как многие сибиряки, неторопливый, ладно скроенный, с большим круглым лицом, Кочетков сильно напоминал актера Бориса Андреева. Его так и называли: «наш Балун», вспоминая шахтерский фильм «Большая жизнь».

Однажды Маторин пробирался на НП полка через ход сообщения. Услышал взрывы хохота. Приостановился. В боковой траншее с жердевым накатом капитан Кочетков рассказывал северные байки спокойно, даже монотонно, от чего байки становились смешнее вдвойне. Он с удовольствием бы послушал, но его заметил сержант. Подал команду. Все приподнялись, освобождая проход для комдива.

– Провожу политзанятия, товарищ полковник, – сказал Кочетков, не меняя выражения на лице, из-за чего молоденький лейтенант не сдержался, прыснул в ладони, давясь смехом. А следом и остальные.

Маторин свел черные брови к переносице, вылепил гнев на лице.

– Капитан Кочетков, объявляю вам… – умышленно выдержал паузу, обводя глазами солдат и офицеров, – благодарность за отличное политзанятие. Продолжайте и дальше крепить боевой дух.

Кочеткова зацепила снайперская пуля в бою за рощу Еловая, второй раз при прорыве к высоте «смерти». И каждый раз после ранения Кочетков возвращался в полк к всеобщей радости. В одной из атак, когда кончились патроны, Кочетков придушил немца и, действуя им, как тараном, попер по траншее, сметая всех на своем пути. «Ни штык, ни пуля не берет Балуна, – говорили солдаты, – видно, заговоренный».

Вечером при движении к «краю» в капитана Кочеткова попала шальная пуля. У него было редкое имя Никифор, о чем узнал Маторин, подписывая представление на награду.

Бои под Смердынью превратились в бесконечное позиционное противостояние с немцами. На атаку в одном месте следовало контрнаступление на стыке подразделений и туда приходилось срочно перебрасывать подкрепление, чтобы залатать брешь. Из положенных по штатному расписанию восьми с половиной тысяч человек в дивизии в зимние месяцы не набиралось половины. Хуже всего в полку Харитонова – четыреста двадцать стрелков, не считая обслуги, связистов и комсостава.

В феврале впервые за многие месяцы боев на Волховском фронте передний край немцев внушительно обработала авиация, затем ударила артиллерия, но полностью вскрыть оборону не удалось. Когда батальоны поднялись в атаку, немцы встретили плотным огнем из автоматов и пулеметов. Батальон майора Титова прорвался в траншею, но немцы бились жестко, умело. Завязался ожесточенный рукопашный бой, а помочь батальону некем и нечем.

В самый разгар наступления приехал командующий фронтом Мерецков, не поверивший, похоже, оперативным донесениям. Встретил его начальник штаба Назаров и сразу же получил выговор за то, что дивизия не смогла продвинуться к Смердыне. Потребовал сопровождающего, чтобы пройти к передовым полковым позициям. Сопровождающие генералы стали отговаривать от столь опасной затеи.

– Гитлеровцы ведут плотный артиллерийский обстрел осколочно-фугасными и шрапнелью, – попытался прояснить ситуацию подполковник Назаров.

– Я что, под обстрелом никогда не был?! – вскинулся с гневной отповедью Мерецков.

При очередном разрыве бризантного снаряда, размолотившего в щепки близко стоявшую сосну, Мерецков приостановился. Оглядел изломанный разрывами лес, длинную череду воронок и двинулся дальше по траншее, невольно, как и все, кивая головой при очередном разрыве. Но до наблюдательного пункта не дошли. Дальновидный напористый член Военсовета Хвостов сумел связаться с Москвой, попросил «помощи». Генеральскую процессию догнал запыхавшийся вестовой. Сообщил: «Просят срочно. На проводе Генеральный штаб».

Мерецков чертыхнулся, с укоризной посмотрел на генерала Сухова, но ничего не сказал, повернул обратно. Сопровождающие офицеры радости своей не выказывали, но на лицах читалось: ох, пронесло! Гибель в расположении дивизии генерала армии – это не наказание, это всеобщий позор.

Зато вопрос о дальнейшем наступлении отпал сам собой. Едва хватало сил удерживать оборону. Позиция, отбитая у немцев, – хуже не бывает, с обеих сторон насквозь простреливается из пулеметов. Пришлось вдоль переднего края строить по ночам ограждение из бревен с бойницами для пулеметов и стрелкового оружия. Поваленных деревьев с избытком, только обрубай сучья и подтаскивай.

Маторин выслушал очередной бодрый доклад майора Игумнова о том, что бруствер по всей длине укрепили, ведется постоянное наблюдение, имеется связь со штабом полка. Дежурит там рота старшего лейтенанта Александра Семидова.

Бодрый доклад не понравился. Маторин решил проверить опасный участок. Пошел в одного, без сопровождающих. Чем дальше он шел, тем опаснее становился рубеж обороны шириной метров в двести. НП командира роты обустроили в заново построенном дзоте, соорудили деревянный настил. Из-за грунтовых вод огневая точка получилась мелковатой, стоять невозможно даже низкорослому солдату, поэтому комдив полубоком привалился к бревенчатой стене, выслушал рапорт командира роты. Огляделся в полумраке. Освещение, как и у многих, из кусков горючего провода.

Семидов показно удивился: «Впервые к нам такие высокие гости. Раз как-то батальонный заполз и то, похоже, по ошибке». Он держался спокойно, уверенно, и ни словом не обмолвился об опасной ситуации, в которой находилась его рота. И даже шутил.

Маторин подробно расспросил, как организована оборона на этом участке, где с трех сторон находится противник, готовый в любой момент сделать вылазку и отсечь от остальных подразделений полка.

Всё так же спокойно, неторопливо Семидов достал полевую сумку, раскрыл схему местности с обозначенными огневыми точками, передовыми караулами, линией обороны противника.

– А еще у нас есть кот Васька. Фрицы ему лапу отстрелили. Он на них злой. Только они в атаку – сразу орать начинает.

Пожилой усатый сержант выхватил с настила дымчато-серого кошака с заботливо перевязанной лапой, огладил привычно, усаживая на видное место.

– Второй год с нами бедует в холостяках…

«Толковый командир все детально предусмотрел и продумал. А что не робеет перед начальством, так, значит, характер имеется. Ситуация тяжелая, сидят они словно бы на пороховой бочке второй месяц». Маторин связался по телефону с командиром полка, похвалил ротного за организацию обороны. Приказал в ближайшее время сменить роту, чтобы дать бойцам отдых. Да и Семидова поберечь, на вырост нужны хорошие командиры…

В апреле дивизия Маторина вышла в резерв на долгожданный недельный отдых и пополнение. А чтоб бойцы не заскучали, поступило распоряжение построить очередной оборонительный укрепрайон в районе станции Чернуха. Даже в глухой обороне на передовой нет покоя ни днем ни ночью. Обстрелы, ожидание контратак, наблюдение за противником, бесконечной изматывающей чередой страх и за себя, и других. Поэтому сооружение траншей и брустверов в тылу с полноценным горячим питанием и возможностью отоспаться показалась всем настоящим отдыхом. Маторин, скинув гимнастерку, несколько раз выходил на земляные работы, орудуя в охотку штыковой лопатой до пота, под бодрые шутки солдат:

– Без погон-то комдива по ошибке и обматерить можно, если курить сядет.

– Так он не курящий…

– Ага, еще скажи не пьющий, и…

Грунта за неделю перекопали сотни тонн, но всё делали качественно. «Как для себя», – шутили бойцы.

Прямо на марше вручили приказ о наступлении и взятии Смердыни не позднее 28 апреля. Вроде бы не сорок первый год, а снова клади батальоны под пулеметы в угоду высокому начальству, которое по ошибке или по пьяни торопливо передвинуло фронт на карте. Позвонил командиру корпуса, стал объяснять, что дивизия только с марша по раскисшей грязной дороге, что линия обороны противника не разведана и прочее, прочее, что могло бы убедить любого здравомыслящего командира.

– Я всё понимаю, – в привычно вежливой манере ответил генерал Лядов. – Доложу командующему. Но шанс невелик.

Командный пункт удалось расположить в кирпичном доме без крыши, но с частично уцелевшим деревянным потолком. Даже металлическая кровать уцелела. Возле нее хлопотал ординарец. Постелил тюфяк, набитый соломой, застелил плащ-палаткой, кинул сверху шинель.

– Прилегли бы, товарищ полковник. Во-о, красотища какая!

Для большей убедительности Смирнов обхлопал кровать, которая в ответ зазвенела пружинами.

– Нет, Петя, не получится сегодня. Беги, вызывай сюда связного, начштаба и всех остальных командиров.

Маторин взялся раскручивать дивизионную машину. Всего-то полночи на подготовку к атаке в незнакомой местности. Надо успеть подготовить проходы в минных полях, надо сформировать в полках штурмовые группы из опытных офицеров и бойцов.

Начальник штаба наносил на карту последние поправки после беглого осмотра немецких позиций, иногда вскидывался к телефону, звонил, требуя от начальников штабов новых сведений, чтобы составить распоряжения на предстоящий бой.

Пришел весь заляпанный грязью майор Шуляков и с порога закричал, негодуя:

– Чертова спешка! Два лучших сапера погибли, разнесло в клочья… Оттянуть бы атаку до вечера, – сказал он с тяжким выдохом, пусть и понимал и сам не раз говорил: «против лому – нету приему», а всё же надеялся до последнего, что там, «наверху», поумнели и не погонят их безжалостно на убой.

Они еще не знали тогда, что от юга до севера Красная армия двинулась в наступление торопливо и неподготовленно, утоляя лютый голод войны сотнями тысяч пленных, бессмысленно и безжалостно убитых бойцов-«окруженцев» в Крыму, под Харьковом, Вязьмой, Ржевом. И хорошо, что не знали всю правду, иначе, как посылать людей в бой без уверенности в своей правоте и самому умирать за родное Отечество.

Глава 15. Колпино

Здесь, в Красном Бору, получил Цукан письмо от соседки Марии Агафоновой.

«В конце декабря Настя ушла отоваривать карточки, и не вернулась. Писать долго не решалась, думала, может, ограбили, да попала Настя в больницу. Надеялась. Да сколько можно терпеть. Про Настю из милиции вестей нет. Догадки разные, банды орудуют, убивают людей из-за карточек, детишек хуже того, на съедение употребляют. Мужчина на днях у базара, что возле ЦУМа, пирожок купил, а как надкусил, то там ноготок человечий. Продавца того, говорят, люди чуть не убили.

Малышку я взяла к себе. И жили бы, но в январе слегла я с воспалением легких. Повезла свекровь Олюшку в детдом. Думали, временно. Оказалось, что здесь в Уфе местов нет, отправили малышку в город Бирск. Прости меня Христа ради. Но на казенных харчах при воспитателях оно может лучше, чем на нашем скудном пайке».

Осиротел Цукан заново во второй раз. Только что был женатый человек, фотографию дочки глазами ласкал, и нет ничего. Пустота. Долго сидел он на броне и все думал. Думал про паскудство всеобщее и войну эту жуткую, где одна грязь. Грязь и кровь. Одно успокаивало, что, когда закончится война, он непременно разыщет дочку хоть в Бирске, хоть где-то еще…

В экипаже про письмо знали, не теребили расспросами. Он угрюмо молчал. Тоскливо сделалось ночью, впору завыть по-звериному. И спать не хочется, да и что за сон, скорчившись на сиденье, после чего все косточки ноют. А тут еще вечером снег надуло, к утру дождь, будь она неладна эта ленинградская погода. Прогревал несколько раз двигатель. Грели и все остальные механики.

Ранним утром дождь притих, но лег густо туман. Привезли горючее и боеприпасы. Старшины привезли в термосах разом ужин и завтрак. Раздали на весь день хлеб, сахар и махорки по целой пачке. Едва успели покушать, раздалась команда: заводи машины! Стал полк разворачиваться в боевой порядок. Трудно держать в тумане дистанцию. Кое-как развернулись в линию. Впереди ракеты сверкнули разноцветные сигнальные, и полк встал. Рядом поднялись из укрытия две фигуры. Двинулись к самоходке. Впереди коротышка с ПТР в грязной плащ-палатке, а сзади, угнув голову ему в спину, худой солдат в телогрейке с непокрытой головой. Передний головой тряхнул, каску поправил, да как заорет: «Фрицы, мать вашу! Сдавайтесь!»

Стахов откинул люк и ему:

– Ты что охренел! Звезду на броне не видишь? Ты кто такой?

Солдат голову вскинул. «Я, – говорит, – сержант Попов». И стоит, глаза вылупивши.

– Дурак ты, а не сержант, – кричит с соседней самоходки механик. – Фрицы бы тебя в решето искрошили.

Напарник вывернулся из-за спины, распрямился во весь свой журавлиный рост и с улыбкой затараторил: «Вот видишь, говорил же, что наши, а ты боялся». Тут вся батарея начала хохотать. Стахов хлопал себя по груди и выговаривал сквозь смех: видели, видели, это же кино!

Атака не состоялась. Вернулись самоходки на место стоянки. А там поджидает санинструктор Нина в чистенькой шинели, кареглазая красавица с испуганными глазами вполлица. Она оказалась впервые на передовой. Когда начался артобстрел, заметалась из стороны в сторону. Лейтенант Жуков открыл башенный люк и приказным тоном, а ну, быстро к нам. За руки втянул на броню.

Едва стих обстрел, он Стахову про Нину говорит: погибнет девка ни за грош. Мы в атаку утром. А тут ни блиндажа, ни укрытия. Давай поговорим с остальными командирами, чтоб отправить ее обратно в санчасть. Придут старшины с ужином, пусть и уходит. Я ведь говорил с ней, она и рада бы, да начальства своего боится. А тут скажет, что танкисты прогнали.

Так и сделали, весь батальон согласился. Пожалели кареглазую.

После ужина взревели моторы, первая и четвертая батареи ушли на задание. Остальные остались и коротали ночь, как обычно. Уже не обращая внимания на артобстрелы. Это в первые сутки боялись люк открыть и по нужде выйти. Дальше как-то само произошло, словно за черту переступил. А пехота? Сутками киснут в этой грязи и никакой защиты, кроме русского «авось пронесет».

Осмелели танкисты, стали ходить в соседнюю батарею, то к земляку, то просто позубоскалить и опытом делились. Кто из ночного рейда вернулся, сразу деловито объясняет: «Немецкие наводчики бьют очень метко, бьют по вспышкам. На наших пушках нет пламегасителей, а у немцев есть. Вспышка 122-миллиметровой пушки освещает большое пространство и даже тех, кто рядом стоит. Вот они и лупят».

– Сделал залп – меняй огневую позицию, – говорит Сашка Куценко. Он ходил в ночную атаку и чувствует себя героем. Попросил газетку на закрутку. Оторвал Цукан ему четвертушку, подал и вдруг понял, что не жилец Сашка. Все говорит, говорит, а глаза оловянные.

Лейтенант Стахов с расспросами, что механики говорят про ночную атаку. Пересказал кратко, а потом зачем-то про Куценко сказал, что красивый ведь парень и дружеский, а убьют, черт побери!

– Убьют? – Отшатнулся Стахов, как от больного и пальцем погрозил: хватит, мол, накликивать. Цукан не рад, что проговорился. Вскоре команда: заводи!

Первая ночная атака. Приказ во взаимодействии с пехотой очищать Красный Бор. Точнее, те развалины, что от него остались. Трудно без навыка приспособиться. Только поставили самоходку в хорошую позицию, выстрел сделали наугад, а по бокам уже кирпичи с развалин летят. Немцы пристрелку делают. Не успел отъехать – значит, получай термитку или болванку бронебойную. Поэтому пехота от самоходок в разные стороны. Завязать связь с пехотой сразу не сообразили.

Первым лейтенант Жуков приспособился. Нашел пехотного командира, тот ему двух пулеметчиков выделил, чтобы они трассирующими с двух сторон, показывали цель. Этот опыт стали перенимать. Вот только пехота плутовала. Считала пушки делом второстепенным. Наводила огонь на пулеметные гнезда, а у самоходных орудий задача артиллерию противника уничтожать.

Когда возвращались, то одна батарея попала под огонь своих же «пэтеэровцев». Два попадания в лобовую броню вреда не причинили. Но у самоходки, где механиком был здоровяк Демин из Красноярска, прошили правый борт насквозь. Снаряд прошел под коленями и застрял в металле. Демин показывал ватные штаны с обгорелыми краями, словно раскаленным прутом кто провел. «Повезло мне, – говорил Демин, – чуть повыше – и я без ног. Хотели в них осколочным фугануть, да вовремя ракету опознавательную увидели…»

Потеряли в ночной атаке две самоходки. У двадцать третьей: двоих насмерть, трое обгорели, особенно сильно заряжающий. Пока не отправили в медсанбат, вопил страшно. В соседнем батальоне самоходку, где механиком был Саша Куценко из Челябинска, – накрыла термитка.

Страшная вещь этот зажигательный снаряд. Его полет хорошо виден ночью, сверкнет огненной нитью по небу, а где шлепнется, словно бы горсть расплавленного металла. Брызги огненные разлетаются, и не приведи бог попасть под них. Капля с пшеничное зерно насквозь прожигает человека и никакой броне не устоять против термитки. Летит снаряд без звука, ни толчка, ни удара, лишь вспышка ослепительная – и рядом все пылает. Страшнее ничего придумать нельзя. Но били немцы ими сравнительно редко. Дорого. В сорок четвертом термитки и в советских войсках появились. Давали по пять штук на боекомплект. По внешнему виду термитные снаряды резко отличались от обычных своими алюминиевыми корпусами и тупорылыми носами.

Самоходку Куценко не стали вытаскивать с поля боя. Бесполезно. От высокой температуры, если не расплавилось какое железо, так его искорежило. Про экипаж говорить бессмысленно – ничего, только пепел.

Утром к завтраку батальонный старшина-заика раздал боевые листки. Хотел что-то сказать, но его разбирал смех, и он лишь выдавил: «Чита-тат-т…» Махнул рукой и ушел. Прочитали, как энское танковое соединение успешно ведет боевые действия по очистке Красного Бора от фашистских захватчиков. Неожиданно узнали, что особенно отличилось подразделение старшего лейтенанта Жабина. В дерзком ночном налете на позиции противника они уничтожили пять дзотов, девять огневых точек и рассеяли до двух батальонов противника.

Как не смеяться, весь батальон в том ночном рейде участвовал вместе с батареей Жабина, когда отбили незначительную часть Красноборских развалин. Тут больше заслуга наводчика Нестерова. Он один обе батареи своей меткой стрельбой вытягивал, не позволял опозориться перед пехотой. Остальные наводчики, даже при поддержке пехотинцев пулеметчиков, мазали напропалую.

Улучшив момент, пошел Цукан в жабинскую батарею к дружку своему Пете Чуброву. Попросил он помочь, холостые обороты отрегулировать. Открутили топливный фильтр, а там вода. Вот и работал двигатель с перебоями. Покурили, позубоскалили, потом невзначай вопрос возник: как сумел ваш Жабин в кромешной тьме сосчитать дзоты и пулеметы? Петька хохочет: это ты комбата спроси.

– А немецкие два батальона, куда «рассеялись»? Ты хоть одного фрица видел?

– Аркаша, ты сам помнишь, какая ночка была, сплошные чернила, – хохочет беззастенчиво Чубров.

Так вот и разошлись, каждый при своем интересе, им по медальке, остальным – за спасибо живешь.

Комбаты возмущались наглостью Жабина, пройдохой называли, а что делать, у начальства он теперь на хорошем счету. Другой правду так не расскажет, как он гладко соврет. Жабин и подчиненных не обижал, почти всем из его батареи награды дали, даже экипажу Саши Куценко посмертно. А имел бы он такого наводчика, как Нестеров, то непременно Героем страны стал.

Награда хорошо, но пришло понимание, что важнее живым вернуться. За первые дни боев восемь самоходок потеряли в полках. Поэтому в следующем рейде, едва прибыли на отведенный участок, сразу же комбат и лейтенанты кинулись на поиски пехотных командиров. Договорились о взаимодействии. А тут еще снег пошел крупными хлопьями, будь он неладен. Смотровой триплекс приходится каждый раз вынимать, протирать, а то совсем ничего не видно. При очередной вспышке залпового огня приткнул Цукан самоходку к куче кирпичного щебня. Стали ждать. По мигающим язычкам пламени можно определить, где в развалинах залегла пехота. Немцы отвечали пулеметным огнем. Мины кидали. Их вой противный учились понимать. Стахов выбрался через люк искать пулеметчиков. Вскоре затрещали с двух сторон «Дегтяревы». Светящиеся точки трассирующих пуль скрестились справа.

Калугин стал торопить суматошно: подверни, подверни.

– Сколько метров до них?

Ответил Цукан, что метров триста—четыреста, продолжая разворачивать машину, пока ствол гаубицы не уперся в пересечение трассеров.

– Выстрел! – подал команду Калугин.

Вслед за грохотом выстрела ярко-багровая вспышка. Вспышка легла дальше. «Промазал», – определили на глазок. Промазал не промазал, а огневую позицию меняй. Фрицы не шутят. Почти вслепую после выстрела ткнулся в какую-то развалину. А сзади, где только что стояли, полетели куски щебня после ответного выстрела немцев. Так раз десять они меняли позицию. Васька Калугин безбожно мазал. Стахов не утерпел, стал его укорять. Поставил в пример фашистов:

– Один выстрел – и они тут же нас засекают.

– Ты не сравнивай, их учили, готовили сколько. Да всю Европу прошли. А меня всего пару месяцев. Да половина по нарядам. У меня образование пять классов, какая тут «тиргонометрия». Да и учили на полевую артиллерийскую стрельбу. А тут каждый раз меняем позицию. Вот и путаюсь, то ли восьмым, то ли девятым.

Знали все в экипаже, что снаряды по весу колеблются от четырех минусов до четырех плюсов, а какой в данный момент в ствол загонять, не знал наверняка даже Стахов. Все же один раз Вася Калугин попал удачно. По частым вспышкам справа и слева чувствовалось, что самоходчики поджаривали немцев своими полуторапудовыми фугасами. Цепочка пехоты неуклонно продвигалась вперед. К утру батальон расстрелял весь боезапас, кроме «НЗ». Вернулись на прежнее место стоянки. Вернулись на этот раз все семь машин. И опять отличился Нестеров. Он один в ночных рейдах сделал больше, чем все остальные, как считали офицеры. В экипаже Нестерова механиком Витька Махов, тот самый Махов, с которым Цукан весь полк учил гайки закручивать. Он и рассказал, что Нестеров так метко бьет, что даже пехота внимание обратила. Один их взводный говорит: «Вот если бы все стреляли, как ваш наводчик, то мы бы за одну ночь от фрицев городок очистили».

Но Нестеров в полку один. Хорошо стрелял Воложков, круглолицый приземистый парень с окающим говорком. Но до Нестерова ему далеко. Воложков бил точно на прямой наводке, а Нестеров снайперски поражал даже закрытые цели. Тремя снарядами он ловил «в вилку» неприятельскую цель, лишь бы координаты выдавали.

К Михееву подходили другие комбаты, говорили, что повезло тебе с наводчиком. Только экипаж этому не радовался. Стали все чаще посылать на задания самоходки, с Нестеровым и Воложковым, а весь полк оставался на месте. Начальство решило: пусть лучше остальные отдыхают, чем дорогущие снаряды зря переводить.

Погодка стояла мерзкая, по три раза на дню менялась. Особенно досаждал мокрый снег с дождем. Танк или самоходка от дождя плохая защита. Щелей много. Течет через люк башни, через ствол гаубицы, где она по вертикали ходит. Струйки расползаются по стенкам, бортам, капли падают на голову, за воротник. А ночью ветер переменился на северный, подморозило, мокрые телогрейки гремят как жестяные, ломаются на сгибах. За три недели обмундирование повисло клочьями, погоны слоем жирной грязи покрылись, не отличишь, где рядовой, где лейтенант. За все время ни разу не умывались, о бритье и не помышляли. Много раз царя Петра вспоминали за то, что выбрал такое гиблое место.

Но вот выдался погожий день, солнышко выглянуло, красота. Побежали от безделья от машины к машине, новостями обменяться или повод найти, чтоб кого-нибудь подначить. Вдруг гул самолетный, десятка два «юнкерсов» показались вдалеке. Стали гадать: мимо пройдут или на полк сбросят. А что гадать, если они на боевой курс ложатся. Тут без всякой команды ринулись механики по машинам, чтобы завести побыстрей, да успеть развернуть в сторону самолетов. Чувства обострены у механиков до предела. Торопиться нельзя. Вот отделились черные капли, отпускаешь педаль сцепления главного фрикциона и тут же полный газ. Рев мотора заглушает противный вой пикирующего самолета. Нужно направить самоходку точно под брюхо «юнкерса». Сзади мощные взрывы, шлепки комков торфа по броне, машину слегка подбрасывает.

Сверху голос Стахова: разворачивайся. Идут на второй заход. Так несколько раз. Хочется передохнуть, а тут новая эскадрилья – и все начинается сначала. Механики спецроты оказались умельцами, ни одного прямого попадания. От близкого разрыва бомбы динамический удар такой силы, что лопнула гусеница, а экипаж Чуброва серьезно контузило взрывной волной.

Когда выбрались из самоходки, Вася Калугин первым метнулся под борт. Следом остальных стошнило. Калугин начал поваров ругать, что они завтраком плохим накормили. И пошло от машины к машине, что повара виноваты. Страх страху рознь. Командир и наводчик все видят, а помочь нечем. Зазевался механик или машина заглохла – «аллес капут».

После ужина настроение поднялось, командиры своих механиков хвалят, а те тузами ходят. Рядом пехотинцы из битого кирпича и трубы печурку соорудили, сидят, портянки сушат. Увидели самоходчиков и давай материть:

– Самовары чертовы! Чуть гусеницами не подавили. Немцы сверху месили, эти сзаду, сукины дети. И деться от вас некуда…

Молчат угрюмо самоходчики. В этой горячке разве углядишь, если в воронке залег пехотинец, возможно, придавили кого-то. Огромное торфяное поле всё перепахано гусеницами и снарядами. Безжалостное противоречие войны, когда погибнуть можешь и от своих, и от чужих. Хорошо, если напишут, что пал смертью храбрых, хуже, когда ничего…

Стал Цукан вечером про пехоту рассказывать, а Вася Калугин в ответ, мол, больно жалостливый ты, Аркадей. Он почему-то всегда имя коверкал. И вообще Вася с виду-то прост, но хитрован и выдержки никакой. В первые дни едва шарахнет рядом снаряд, он взвизгивает. Всем это по нервам. Цукан вскинулся:

– Что ты, как девка визжишь! Еще раз – и перепояшу гаечным ключом.

Дружбы не получилось. Другое дело Алеша Сорокин, спокойный незлобивый парень, показал фото жены и троих детей. Он Калугина недолюбливал, хоть и числился у него в подчинении. Взялся Калугин его за какой-то пустяк попрекать, он и высказал:

– Командир ты ретивый, а забыл про меня. Хорошо механик спохватился и гусеницами не даванул. Можно сказать, что жизнь спас.

Тому и возразить нечего. Забыл со страху про подчиненного в первом же бою. А вот Стахов молодец, сразу повинился, говорит, что это моя вина, Алексей. Не доглядел.

Замковый Вдовин с морщинистым лицом старика, хотя ему не было и пятидесяти, в дороге допекал сильно брюзгой, недовольством своим. А на передовой сразу притих. Одно напрягало: подкрадется почти незаметно и замрет, слушает, аж уши шевелятся. Нельзя обществу без доносчиков. Всем приходилось язык придерживать при его появлении.

Пришли танкисты из соседнего 224-го полка: просят помочь, двигателист опытный нужен. Комбат Мохов, недолго думая, вызвал Цукана, что конечно же тому приятно. А Вдовин не удержался, вставил шпильку: иди, Цукан, дураков работа любит.

Вспомнил Цукан с танкистами горящий мост, диверсанта-подполковника.

– Сколько из-за него ребят хороших погибло!

– А мы, олухи царя небесного, сапог начищенных и погон парадных не разглядели. Командир штрафбата! Как обвел всех фашист!

Навстречу по дороге вели пленных. Танкисты остановились посмотреть. Странные они какие-то, брюки навыпуск, ботинки и шляпы с пером. Испанцы, видать, решили танкисты, «голубая дивизия». Кричат конвоирам, разойдитесь, братки, мы сейчас пройдем по ним танком – и дело с концом. Когда поравнялись – кого там давить? На них страшно смотреть. Перо торчит, а все остальное в многослойной грязи. Ни лиц не разобрать, ни цвета формы, в чем только душа держится в этих южанах, когда и россиянам несладко при бушлатах, полушубках и добротной полевой кухне.

Двигатель собрали быстро, долго возился Цукан с отладкой, все никак не мог подачу топлива отрегулировать: то глохнет, то ревет, как зверь раненый. Когда командир полка пришел, двигатель тихо работал на холостом ходу. Угостил командир всех папиросами и говорит: переходи в наш полк зампотехом, мы в Берлин все одно вперед самоходчиков придем.