Текст книги "Приказано не умирать"

– Вот в Берлине и посмотрим, кто вперед, – ответил Цукан беззастенчиво, давая понять, что шило на мыло менять ему не в радость.

Танкисты спирту предложили, но Цукан отказался пить на голодный желудок. Они похмыкали удивленно, но, как говорится: было бы предложено, а от избытка Бог избавит. Тут же на танк и поехали. К комбату Михееву подвели, доложили: командир 224-го полка просил объявить сержанту Цукану благодарность. Фляжку в руки суют: «Давай, Аркадий, с экипажем, выпей за танкистов».

Стояла ранняя весна, снег таял быстро. Когда смотрели на низину, раскинувшуюся между Красным Бором и Колпино, она казалась в отдельных местах покрыта снегом. Думали-гадали, почему на болоте снег тает медленно. В теплый, солнечный день Цукан и Сорокин решили спуститься в низину, посмотреть, что там белеет. Когда подошли ближе, куски снега зашевелились на ветру, дохнуло смрадом разлагающейся человеческой плоти. Солдаты в белых маскировочных халатах лежали так плотно, что в отдельных местах образовались большие пятна, похожи издалека на снег. Немцы выкосили их здесь пулеметным огнем.

Бежали оба назад, не сговариваясь, глуша в себе рвотный рефлекс.

– Ты что, плачешь? – спросил Стахов, перехватив Цукана возле самоходки.

– Нет, это, наверное, пот, – ответил он и отвернулся, чтоб не бередить душу расспросами и бесконечным: да как же так можно!

После потепления торфяники превратились в непролазные топи. Самоходки передвигались с трудом. От неудобства и холода никаких снов, а тут вдруг приснилось Цукану лето жаркое и кругом рожь спелая. На проселочной дороге стоит самоходка номер 21 с порванной гусеницей. А с поля девушка выходит с васильковым венком на голове. «Настя!» – закричал громко Цукан. Она на него и не смотрит, она смотрит вдаль, где зарницы полыхают, дым клубится, и выговаривает Стахову: люди воюют, а вы тут ремонт затеяли… Не успел он ответить. Шумно стало на броне, кто-то стучит сбоку. Руки-ноги судорогой свело от неудобства и сразу не понять, где сон, а где явь. Стахов люк открыл, высунулся, в небо голубое уставился. А вокруг суета радостная. Жуков, командир двадцать четвертой, кричит, рукой машет: «Отводят! Отводят на отдых…» Да уж, радостнее ничего не придумаешь. Но Стахов не поверил – вдруг розыгрыш, побежал к комбату узнавать. Многие из машин высыпали, в кучки сбиваются, ликуют, что живы остались. Полк треть машин потерял, и десять механиков-отличников из спецроты, где каждого, если не по фамилии, то в лицо знали. Подошел Воронков, парень смуглый, кареглазый, чуб винтом, сразу видно из донских казаков. Обнялись, обхлопывая друг друга по спине. «За неделю теперь эту грязь не отмоем». Цукан поддакнул ему, про прожарку заговорил, что, похоже, звери завелись. А когда вгляделся в лицо это красивое, то с ужасом понял, что погибнет вот-вот Воронков. Но как сказать ему об этом. Попробуй, скажи, он первый же на смех поднимет.

Командиру объяснил, не удержался.

– Мы же в Колпино, на отдых идем. Богданова и Куценко угадал, спору нет… Теперь что-то не сходится у тебя.

И пытать начал, что же ты видишь в лице, и почему он этого не видит. Цукан попытался объяснить, что это возникает подспудно: «Люди ощущают приближение смерти и в лице их происходит изменение…»

Стахов после смерти Куценко стал вглядываться внимательно в лица, но ничего особенного ни разу не заметил. А погибли уже больше сорока человек. И вот теперь Воронков. «Как же ты угадал?»

– Я не гадалка. Это другое, это как удар тока, как фото: раз – и сработало. Чувство такое у каждого есть, да, видимо, развито по-разному. Хотелось бы ошибиться с Воронковым, поэтому лучше не пытай, командир.

Глава 16. Комбат Глазырин

Комбат сидел на земле, прислоняясь спиной к стенке сарая, и улыбался. Маторин закричал так, как не кричал с давних пор: «Встать!» Но капитан Глазырин лишь приподнял корпус и снова сполз вдоль стены, кривя губы в пьяновато-разгульной усмешке.

Эта усмешка и отступление батальона с позиций, когда каждый боец на счету, свет затмили, Маторин выхватил из кобуры пистолет…

Знал офицера по фронтовым меркам давно. Под Мгой Глазырин во главе штурмовой группы обошел по топкой ложбине позиции противника и нанес стремительный удар с фланга. Небольшая полурота смяла немцев и на плечах отступающих ворвались во вторую линию обороны. Это определило успех наступления всего полка, которым командовал майор Винченко.

Начштаба Кобанов принес после боя стопку представлений на отличившихся бойцов капитана Глазырина. Испытывая неловкость из-за того, что вынужден «вкладывать» офицера, сказал, что пьет комбат без меры.

– Политрука бы ему дельного. Предыдущий слабоват оказался. Пил с ним на равных.

Вызвали командира полка. Винченко попросил награды не лишать, нажимая на то, что офицер толковый, смелый и бойцы его любят. Пообещал серьезно поговорить с Глазыриным. Представление на орден Красного Знамени ушло в штаб армии. А дней через десять комбат пьяный до непотребства подрался с начальником дивизионного отделения управления. История дошла до ушей армейского прокурора. Засидевшись в тылу, он напористо взялся за дело и довел его до суда.

Глазырина по суду определили в штрафную роту. Удивил ординарец комбата. Попросился добровольно в штрафники вместе с командиром.

Два месяца не прошло, Глазырин снова объявился в полку Винченко с нашивкой за ранение и новенькой медалью «За отвагу». Рассказывал, что в роте оказалось около десятка воров из Одессы и весьма известный медвежатник Кацо, здоровый, как бык. Этот Кацо вытащил его в полном беспамятстве с нейтральной полосы, когда возвращались из разведпоиска.

По ходатайству Винченко капитана Глазырина назначили командиром роты. В штабе при всех он поклялся, что не пьет водку теперь до победы над фашистами. Чтобы сомнения снять, Маторин вместе с комиссаром нагрянул поздно вечером в роту Глазырина.

Веселый просверк в глазах, лихо сдвинутая на затылок шапка, быстрые точные ответы – все показывало незаурядность натуры. По тому, как оборудован НП, как действует связь и расторопны подчиненные, угадывалась его командирская грамотность, хватка.

– А что с земляком твоим, ординарцем? – поинтересовался Маторин.

– Жив. В госпитале окопался, собачий сын. Мы с ним одного корня станишники.

В интонации и грубоватой шутке проглядывала теплота чувств к подчиненному, который готов за ним в огонь и воду, и даже в штрафники.

Поэтому, когда назначали командиром батальона, никто не возражал. Опытных офицеров в дивизии на пересчет. Командиры многих рот, вчерашние курсанты пехотных училищ. И вдруг такой перец! Две недели не продержался, дорвавшись до пайковой водки вместе со своим ординарцем и начальником штаба. Батальон остался без управления.

– Встать! – снова закричал Моторин. Готовый, как ему казалось в тот момент, пристрелить офицера и как бы дезертира, сорвавшего наступление полка. И если бы Глазырин смог подняться…

Неподалеку разорвался снаряд, обсыпав комками влажной земли, пылью. Слева, в низине, замаячили немецкие танки и бронетранспортеры, цепочка пехоты.

«Обходят полк. Нужно немедленно сообщить Назарову, чтобы огонь всей артиллерии обрушить на этот фланг». Маторин пробежался вдоль деревянных построек, оглядываясь по сторонам. Радиста Митрохина найти ему не удалось. Пока разбирался с комбатом и его помощниками, полковник Казолев, углядел маневр немцев, кинулся к артиллеристам, следом за ним Митрохин.

Маторин приказал орудийному расчету ЗИС-3 развернуться и поточнее ударить осколочными по пехоте, совершавшей обходной маневр. Это приостановило контратаку немцев. Самоходка «Веспе» выплюнула несколько снарядов, пытаясь накрыть орудие. Близким разрывом посекло артиллеристов, разворотило пулеметную точку в двадцати метрах от дома, где находился Маторин. Следом снова зашевелилась пехота, пошла вперед, делая короткие перебежки. Он оглянулся назад, прикидывая расстояние до ближайшего укрытия. Автоматная очередь косо прошла над головой, срезав щепу с бревенчатого сруба. Маторин лежал на пузе и прикидывал, как вырываться из западни. Он даже пересчитал патроны в обойме…

Спас командующий артиллерией Казолев. По радиосвязи напрямую приказал перенести огонь дивизионной артиллерии на левый фланг. Немецкий батальон разлохматили в клочья вместе с бронетехникой.

Оглохший от близких разрывов снарядов, Маторин помчался на наблюдательный пункт, чтобы связаться с командиром полка Винченко, затем выяснить, почему остался без радийной связи. Майор доложил, что отбили три контратаки фрицев, существенные потери лишь во втором батальоне Глазырина.

– Я расстрелял этого сукина сына! – гневно выпалил Винченко. – Фельдшер разведенным нашатырем привел его в чувство. Стал говорить о погибших солдатах и ротном Сергееве по его вине. А комбат послал меня к чертовой матери. Я не выдержал, выхватил пистолет и застрелил комбата, как предателя Родины.

Винченко объяснял про потери, сорванную атаку, а Маторин думал о том, что это гнусный поступок, что за такое надо отдавать под суд. Но вспомнил, как выхватил из кобуры пистолет и даже пальнул вверх. Произнес, прижав свой гнев:

– Ты с ума сошел! Это самоуправство, черт побери!

Хотел сказать, что командир должен действовать в рамках уставов, но в этой ситуации нравоучения звучали фальшиво. По закону надо снимать Винченко с должности комполка. Но ведь опытный офицер. А тут идут тяжелые бои. Придет новый, неизвестно какой командир, начнет геройствовать, погонит полк под минометы.

Выдалось редкое затишье между боями. Маторин собрал офицеров, чтобы провести рекогносцировку на местности, когда связисты доложили, что в дивизию приехал прокурор Петухов. Желает оперативно расследовать происшествие о самоуправстве при расстреле капитана Глазырина.

Маторин шел к штабу раздосадованный. Все это отвлекало от основной задачи по управлению предстоящим боем. А главное, злило то, что надо оправдываться, писать объяснительные и непременно наказывать Винченко. При этом саднило занозой теперь, когда злость улеглась, что несправедливо укокошили офицера, вместо того, чтобы перевести в тыловое подразделение.

Петухов – офицер грузный, вальяжный, с головой, стриженной «под ноль», неожиданно прытко привскочил со скамьи.

– Александр Семенович, здравствуйте! Вы, что же, не узнаете меня?.. Новый год в гарнизонном Доме офицеров, в сороковом? Мы рядом сидели, я еще слегка поухаживал за вашей женой, пригласил на вальс. А вы искры метали из глаз.

Он так радостно рассмеялся от этих воспоминаний, что и Маторин раздвинул нахмуренные брови, улыбнулся приветливо, как старому знакомому. Вспомнить этот случай не смог. Но обдало волной той радостной эйфории в последнем предвоенном году, когда все казалось таким непоколебимо прочным, стабильным. Ему тогда предлагали должность начальника штаба дивизии и переезд в Новосибирск из приграничного городка, что сильно обрадовало жену. Валентина задергала в тот день своим: «Сашенька, соглашайся… Я в театре десять лет не была. Доченьке скоро в институт поступать».

Адъютант вежливо предложил пообедать с дороги. Но Петухов отмахнулся: как только дела поделаем. Вынул из портфеля папку-скорошиватель с бумагами.

– Формальности надо соблюсти. Расскажите, как произошло это?..

Он хотел произнести привычно – «это преступление», но сдержался. Если преступление, то кто-то должен отвечать за него и быть наказан. А комдив ему симпатичен с той давней поры, когда один из командиров в Новосибирском округе порекомендовал присмотреться к Маторину: «Далеко пойдет, если не попадет под раздачу…» И Петухов понял намек. На том памятном предновогоднем вечере хотел вытянуть офицера на откровенный дружеский разговор, вспомнил парочку анекдотов, приперченных матерком. По тому, как дернулись губы подполковника Маторина, как сузились большие черные, словно у цыгана, глаза, – понял, что не попал в лад. Быстро свернул разговор. Да и сейчас он ощущал настороженность комдива и мог бы сказать, ладно, не напрягайся, мы же сибиряки, но не стал этого делать, страхуясь привычно, а мало ли что и как оно потом еще повернется.

Маторин пересказал подробности боя, нажимая на то, что батальон, остался без управления, начал отступать, это могло привести к серьезным потерям и даже разгрому полка при фланговом обхвате. Ничего не утаил, вспомнил, как сам готов был расстрелять капитана Глазырина, когда одна из его рот бросила позиции, отступила.

Прокурор Петухов потребовал вызвать в штаб комполка Винченко.

– Я вас очень прошу следственные действия не проводить сейчас, когда большие потери в полку, люди не отошли после боя, сгоряча наговорят сто верст и всё лесом.

Маторин пояснял без выкрутасов, не как иные старшие офицеры, готовые подставить подчиненных при появлении прокурора. Спокойно и деловито пообещал, что вместе с замполитом дивизии Зильдерманом проведет разъяснительную работу с личным составом.

– А Винченко после боев обязательно накажем, – сказал, подводя как бы черту.

Оба понимали, что бои идут сплошной чередой, и неизвестно, кто из них доживет до отвода дивизии в тыл на переформирование. Но спорить Петухов не стал, от налитых ста граммов водки не отказался. В сумерках, когда отобедали, вспомнили общих знакомых по Новосибирскому военному округу, Петухов, обхлопывая, словно бы в наказание, свой портфель, пообещал спустить дело на тормозах. По тому как смотрел командир дивизии и жал на прощание руку, понял, что этот не подведет и, скорее всего, звание генерала получит, но далеко не продвинется, потому что прямодушен, подлаживаться не умеет.

На следующий день после отъезда прокурора комдиву доложили, что капитан Глазырин находится в госпитале: «Выжил, сукин сын! – с некоторым даже восхищением произнес Винченко. – Ординарец спас, остановил кровотечение, а затем в санроту оттащил».

После первоначального удивления, встал жестко вопрос, что же делать с провинившимся и жестоко наказанным комбатом? Это так живо задело офицеров, что комбат Титов схватил за грудки заместителя начальника штаба дивизии с криком: «А ты по траншеям в грязь под пулями полазай, полазай, а после будешь боевого офицера под суд отдвать!» Некоторые предлагали вернуть его в полк с понижением в должности. Пришлось начальнику политотдела дивизии проводить товарищеский офицерский суд чести над Глазыриным, что в войсках случалось крайне редко. После бурного обсуждения решили не отдавать Глазырина под трибунал. Направили в штаб армии протокол офицерского собрания с резолюцией: отстранить от должности с сохранением звания и наград. После выписки из госпиталя Глазырина направили без должности как рядового солдата в разведбат к Шулякову.

Штаб армии требовал решительных наступательных действий. Маторин с начштабом Назаровым работу разведчиков не подстегивали. Майор Шуляков не раз доказывал, что безвыходных ситуаций не бывает, он, как и все, понимал, уточненные данные по составу и численности подразделений противника нужны сегодня. Завтра будет поздно. Разведчики старались, вроде бы всё делали правильно, но «масть не ложилась»: потеряли четверых опытных бойцов.

Следом стали готовить новую операцию. Группе саперов поручили расчистить проход на минном поле. Ползком, не поднимая головы, в ночной темноте они делали свою тяжелую работу. Командир саперов Михаил Топорков предупреждал бойцов, что на некоторых направлениях немцы ставят мины в два яруса, соединенные тонкой стальной проволокой-взрывателем. Стоит приподнять верхнюю мину, тут же срабатывает взрыватель нижней. Топорков, почувствовав интуитивно опасность, хотел помочь молодому саперу, но не успел. Взрывом двух мин бойца разорвало на куски. Досталось осколков и Топоркову.

Рядом с НП положили тело командира саперов. Маторина угнетала безжалостность войны, только что разговаривал с молодым жизнерадостным лейтенантом, восхищался грамотной боевой работой, и вот она, разорванная в клочья шинель, скорчившееся от боли на последнем вздохе тело солдата. По формуляру год на войне считался за два, а по жизни все пять, как казалось ему в такие моменты, когда на глазах умирал очередной боевой товарищ. Неважно солдат, которого отправлял в разведпоиск, или штабной офицер. Обида наплывала каждый раз, и военная профессия, выбранная двадцать лет назад, не казалась такой радостной.

Немцы ответно отрабатывали свои операции, искали стыки, слабые места в полковой обороне. На рассвете ударили из орудий по позиции батальона Завадского, а следом разведгруппа численностью до полуроты атаковала деревоземляную огневую точку, где дежурили бойцы во главе с лейтенантом Никаноровым. Этот симпатичный русоволосый парень, отрастивший для солидности густые усы, да два сержанта, успевших вдоволь похлебать фронтовой каши, вовремя обнаружили немцев. Бой получился коротким, боевую разведку противника придавили к земле пулеметным огнем, закидали гранатами. Частично покрошили, как докладывал потом лейтенант. Немцы не смогли утащить трупы убитых, и они до ночи лежали перед позициями, пока по взаимной договоренности не разрешили забрать их похоронной команде.

После гибели полковника Кобанова под Мышково Маторин перебрал полдесятка офицеров на должность начштаба. Но всё это даже отдаленно не напоминало прежнюю слаженную работу штаба. Дмитрий Кобанов был расчетлив, умен, а главное, с молчаливым спокойствием перемалывал штабные авралы по заданию армейского начальства с бесконечным топотом ног и криком «срочно!» Это стало понятно, когда штаб остался без командира.

К подполковнику Назарову комдив отнесся настороженно. Импонировало только то, что Назаров командовал полком на Ленинградском фронте и был награжден орденом Красной Звезды, что в начале войны случалось нечасто. Но показался Маторину слишком нахрапист и грубоват с подчиненными. Толком не разобравшись, выговорил ему: «Разберитесь на месте, в полку, прежде чем давать указания!»

Назаров на удивление быстро разобрался с завалами, отладил работу штабов во всех подразделениях. Жесткая требовательность оказалась оправданной. Когда собрались за общим столом отметить привычно революционный праздник, Маторин извинился за грубость. Назаров улыбнулся, сказал негромко, как бы для двоих:

– Спасибо. А то я переживал, что не поладим. И буду я не начштаба, а офицер «подай-принеси».

Пришла директива из штаба фронта, вести сбор разведданных всем подразделениям от батальона и выше еженедельно, а политуправлениям всячески пропагандировать инициативу бойцов. Только в директиве не указали, где найти такое количество опытных разведчиков. На уровне полка выявляли охотников за наградами, но чаще всего быстрые попытки взять языка и добыть сведения оборачивались потерями. У немцев железная дисциплина, охрана боевых порядков особенно по ночам тщательно продумана. Чтобы переиграть их, нужно готовиться не один день, тщательно продумывая все детали операции, методично вести дневное наблюдение, засылать по ночам к передовой «слухачей», которые часами лежат в темноте и помечают все передвижения немцев.

Разведчики Шулякова отрабатывали эту схему по полной. В батальоне особо выделялось подразделение капитана Жарькова, про него говорили, что он словно бы родился разведчиком без чувства страха: убьет и глазом не моргнет. Или он это умело скрывал. Жарьков имел мощные кулаки и обладал редкостной взрывной реакцией, владел всеми видами стрелкового оружия, а ножом, как и Шуляков, виртуозно за счет многолетних упражнений. Они пару раз по просьбе комиссара устраивали показательные выступления, всаживая ножи раз за разом в приколотый к дереву портрет Гитлера.

Во время майского разведпоиска группа подорвалась на мине. Уцелевших бойцов Жарьков отправил вытаскивать раненых. Остался один на нейтральной полосе. Двое суток пролежал в засаде, словно крот зарывшись в землю. И все же сумел «приконопатить», как он сам говорил, худосочного немца возле дзота, когда тот вышел по нужде. Притащил к передовому ротному посту, когда его там не ждали. Поэтому по нему пальнули со страху, но не попали.

Жарьков, не теряя чувства юмора, тут же попросил ротного командира наградить солдата.

– Ты же нарочно промазал? Так ведь?.. – молодой солдат смущенно улыбался, не понимая, как вести себя в такой ситуации.

Именно Жарьков пригрел в своей роте бывшего комбата. Сказал: «Будешь у меня замом. Но если подведешь, придушу собственноручно». Глазырин сделал вид, что поверил, будто и правда придушит. Про Жарькова гуляли легенды. Все успехи дивизионной разведки связывали с его именем, что несколько обижало майора Шулякова. Он повторял часто: «Нужна тщательная подготовка разведпоиска, а на одном везении далеко не уедешь». И был прав. В штабах шла неброская, но очень важная работа картографов, наблюдателей, анализировались аэрофотоснимки, сведения офицеров связи при перехвате радиособщений.

Внешне Шуляков обиду свою не выказывал, всегда хвалил разведчика, однако представление на очередной орден вовремя не оформил. И оправдание этому нашел правильное: так я в санроте был, когда он языка притащил… Ординарец Шулякова, пожилой вислоусый хохол с побитым от оспин лицом, словно бы угадывая настроение начальника, выговаривал: «Всё Жарьков, да Жарьков! А где он был, когда мы в болотах синявинских мокли?»

В дивизию Жарьков попал после госпиталя, ушлые телефонисты донесли, что у него имелся конфликт по предыдущему месту службы с дивизионным начальством. Сам Жарьков в подробности не вдавался и лишь политруку Харину, насевшему с вопросами, ответил коротко: «Зависть. Обычное дело, что в быту, что на фронте…»

Два неудачных разведпоиска подряд. Третья группа из полка Игумнова вернулась без потерь, а командир доложил, что немцы обнаружили их на подходе к передовой. Жарьков подробно расспросил лейтенанта, отдельно бойцов и понял, что группа за пределы нейтральной полосы не выползала. Он знал, что такое случается. Многие хотели числиться в разведчиках, но когда доходило до дела, то не всякий мог выдержать эту нагрузку, перебороть страх. А ночью страх в три раза больше, чем днем.

– Ты, лейтенант, перед солдатами себя не позорь, – сказал командиру разведгруппы, когда остались в землянке вдвоем. И тот не стал возражать, покивал, вспыхнув по-мальчишески ярким румянцем.

Жарьков отправил Глазырина с сержантом Бодровым вести наблюдение попеременно и помечать каждую мелочь в передвижении немцев в местах, определенных для поиска. Сам взялся готовить группу, отрабатывая с каждым бойцом детали предстоящей операции, проверяя материальное обеспечение от клещей до дымовых шашек. Затем оружие, рацию, взаимодействие с артиллерией. Рация – это обуза и может не сработать, могут ее прострелить, поэтому он больше всего надеялся на простейшие сигналы вызова и прекращения огня.

Неожиданно прибыл начальник армейского отделения разведки и все разом переиграл. Привез приказ, что нужно не только захватить пленного не ниже унтер-офицера, но еще провести инженерную разведку, чтобы вскрыть систему обороны перед предстоящим наступлением на этом участке фронта.

«Вы там совсем зажрались, товарищи армейцы», – хотелось сказать бравому подполковнику, а нельзя. Майор Шуляков тоже смотрел исподлобья, понимая, что речь идет о разведке боем, а в потрепанном батальоне меньше полсостава. По-тихому не получится, нужно задействовать помимо разведчиков две группы прикрытия с каждого фланга.

Стали прорабатывать детали. Собрали артиллеристов, саперов, инженеров. Подполковник не кичился. Спокойно воспринимал возражения. Давал дельные советы, по прорыву вслед за артиллерийским накатом, как вести заградительный огонь минометами, окаймляя занятые траншеи и тем самым отсекая немцев.

– Вы только нас не зацепите, – попросил Жарьков командира артдивизиона. – Мы подползем к самому ограждению.

– Да ты что, капитан! Лучшего наводчика поставим к прибору, – обиженно оправдывался артиллерист. – Дорожку проложим ровную, снаряд за снарядом до самой позиции.

Едва отстрелялись полковые орудия, Жарьков поднял роту для стремительного броска. Немцы не успели выбраться из блиндажей и землянок. Закидали их гранатами и рванули вперед по ходам сообщения, простреливая пространство из автоматов, чтобы добраться до второй линии обороны и обойти дзот с тыла. Группу Глазырина он отправил по траншее на левый фланг для прикрытия и стрельбы из малого ротного миномета, который притащили с собой с небольшим запасом снарядов. Пулеметчиков отправил по траншее на правый фланг. Но там немцы очухались и начали поливать из автоматов и МГ-43, сшибая с брустверов комья земли. Вот для чего нужен миномет. Гранатами не дотянуться, а пять прицельных выстрелов – и навсегда замолчал пулемет. А главное, сколько шуму, словно вся дивизия перешла в наступление.

В немецком опорном пункте обороны удалось захватить оглоушенного лейтенанта и фельдфебеля. Немец, рослый и наглый, отказался идти вперед, падал на землю, пинался.

– Сука фашистская! – сказал сержант Бодров и выстрелил, не раздумывая, немцу в руку, обещая прострелить вторую, если он не побежит своими ногами. Фельдфебель сразу сник и зашлепал к нейтралке, словно бык на веревочке, сопровождаемый увесистыми пинками.

Дивизионная и полковая артиллерия по первому же сигналу открыла отсечной огонь. При отходе группы Глазырина погиб один из саперов, два разведчика получили ранения. Из показаний пленных стало известно, что на этот участок фронта переброшена свежая дивизия из Италии. Об успешной разведывательной операции написали в армейском информационном листке, а по ходатайству начальника разведуправления, фронтовое начальство согласилось наградить Жарькова орденом Красного Знамени.

Дивизию готовили к очередному наступлению. На отдельных направлениях пробовали прорывать немецкую оборону при поддержке танкового батальона, – не помогло. Дважды приезжал генерал Гиагинский. Сначала проявлял недовольство. Но после анализа разведданных, множества рекогносцировок, одна чуть не закончилась трагически, погиб адъютант, прикрыв собой комкора, Гиагинский понял бесперспективность наступательных действий. И, что бывает крайне редко, честно в этом признался.