Текст книги "Приказано не умирать"

Глава 17. Нарвская застава

В Колпино поредевший полк вышел без приключений. Взялись первым делом приводить в порядок боевую технику. Запустили ее за последний месяц. А боевую машину надо любить, чтоб не подвела. Тут все на равных, тут лейтенант не командир, тут механик главный. Вдовина грязь вычищать снаружи поставили. Сорокин помогает фильтры, масло менять. Стахов с Калугиным на протяжку болтовых соединений встали. К вечеру едва управились с основным, первостепенным. Определили, что надо ходовую просмотреть, траки подбить, протянуть, затем обвес двигателя закрепить, подачу топлива отрегулировать – это на целый день работы. Устали чертовски. Встал вопрос жестко, нельзя больше в машине на креслах ютиться. Решили ночлег подыскивать. Нашли землянку, связистами брошенную, но в ней воды выше нар. Собралось вместе три экипажа – вся батарея. Пробили рядом водоотводящую канаву и снова все без чинов и орденов выстроились, давай воду черпать и по цепи передавать. С час колупались, пока пол деревянный показался. В центре ямку пробили, чтоб жижу согнать. Но вода талая текла со всех сторон. Прикинули, что без дежурства тут не обойтись, иначе утонуть можно. Решили устроить дежурную смену и каждые два часа меняться. Чтобы воду отчерпывать.

У старшины взяли два брезентовых тента, один на нары постелили, другой вместо полога закрепили, иначе капли воды с потолка по лицу барабанят. Когда улеглись да надышали, стало, как в парной бане. Но это мелочи, главное можно впервые за много дней вытянуться в полный рост. Сон конечно же беспокойный, обросли грязью, и насекомые в тепле осмелели, а все равно хорошо. Проснулись утром, а вставать не хочется. Лежали, подремывали, пока старшина не пришел с махоркой и мылом. «Жи-жи-и…» Ему в ответ хором: «Да живы, живы!»

Мартовское солнышко поднялось высоко, да пригревало еще слабо. Но Цукан решил привести себя в порядок, умыться, а потом и побриться. Снял телогрейку, натянул комбинезон, рукава подвязал вдоль пояса и стал полоскаться в луже со снеговой водой. Грязь, смешанная с маслом и соляркой, отмывалась плохо холодной водой. Он старался, как мог, местами начала проступать ярко-розовая кожа. Вдруг небо закрыла черная тень, все заволокло непроницаемым мраком.

– Держите ему голову, а то захлебнется, – чей-то голос глухой, незнакомый. Потом довольно отчетливо: – Куда нести танкиста?

Потом потолок и лампочка прямо в глаза. Потом он ощутил, что тысячи муравьев облепили всё тело и грызут, грызут безжалостно. Но рук нет, и ног нет. Только лицо и тело, которое облепили муравьи. Хотел крикнуть, чтоб убрали муравьев, но голоса тоже нет. И стряхнуть муравьев с лица невозможно, а проклятые насекомые всё грызут и грызут.

Когда он впервые смог повернуть голову и осмотреться, то картинка возникла безрадостная. Сосед в гипсе с подвешенной к потолку ногой. Другой, словно мумия, весь в бинтах с запекшейся кровью. По проблеску глаз угадывалось, что человек еще живой.

Стала к Цукану возвращаться чувствительность в ногах и руках, но ломило тело так, словно переехали танком. Каждый вздох и выдох давался с трудом. Пришла санитарочка рыжеватая и худая, словно подросток. Говорит что-то, а он не слышит ни звука. У нее на губе и на носу бисеринки пота. Хлопот, видно, много, а тут еще танкист, словно колода. Подсела с тарелкой и опять говорит что-то, ложку в рот толкает и сердится. Стал он глотать кое-как, не чувствуя ни вкуса, ни запаха.

Больше недели пролежал, прежде чем сумел сесть на кровати. Попытался разговаривать, а язык не слушается. Хуже батальонного старшины. Странное ощущение. Увидел Стахова на табуретке. «Уж не сон ли?» Нет. Потрогал рукой за штанину, хотел крикнуть от радости, а вместо этого сип сплошной. Он всё понял, взялся уговаривать, как это принято: лежи, мол, лежи. А Цукан без того належался так, что невмоготу. Уселся на кровать. За рукав подергал, рассказывай, что произошло?

– В рубашке ты, Аркаша, родился. Артналет начался на Колпино. Первым снарядом тебя и накрыло. Повезло, что снаряд был фугасный, а не осколочный. Накрыло тебя взрывной волной, а следом мягким торфом. Больше часа продолжался обстрел. Отрыли, а признаков жизни нет. Решили, что отвоевался наш Цукан. От налета девять человек пострадало. Пять убитых, четверо раненых. Тебя к убитым отнесли. Стали лопатами воронку расширять, углублять, чтобы всех разом по-человечески похоронить в полный рост. Яму вырыли, а там на дне вода. Ну не бросать же бойцов в воду. Стали доски искать. Обмыли тебе лицо, в плащ-палатку обрядили. Подходит военфельдшер и говорит, надо проверить в последний раз. Пульс у всех прощупал, потом зеркальце стал к носу приставлять. И на тебе! На стекле два отчетливых отпечатка от дыхания. Велел тебя в сторону отложить. Тут как раз стали раненых в «виллис» грузить. Медсестра кричит: что вы труп сюда тащите, раненым места нет. Ругаться принялась. А военфельдшер хоть и молодой, но настойчивый: помрет дорогой, так в госпитале и похоронят нормально. Теснота ужасная. Я вижу такое дело, бегом к комбату. Отпросился сопровождать. Сорок два километра, я по спидометру засек, держал твою голову, чтоб она об борт не билась, а сам-то сидел на борту, как петух на заборе. Чуть не вывалился. И все за тобой наблюдал. Смотрю, на правой руке пальцы шевелятся. Я обрадовался, тебя первого с машины сняли и в ванну обмывать. Я тут снова твою голову держал, чтоб ты не захлебнулся.

Медсестра пришла выпроваживать Стахова, он выпросил еще пять минут и стал рассказывать, что полк стоит в самом Ленинграде. В экипаже все здоровы. Нестеров приходил, про тебя расспрашивал. А Воронкова похоронили. Вы рядом в тот день лежали… Лейтенант хотел что-то добавить, но сдержался, сказал привычно: давай, скорее поправляйся.

Он лежал и думал, что ж за своенравная штука Судьба. Сколько раз выручала при бомбежках, когда застрелить хотели, когда прошептала отчетливо «мины!» на заброшенном картофельном поле. А тут почти в тылу, ничего – не шепнула.

Мало-помалу Цукан оклемался, стал бродить по палате, помогать лежачим. Разговаривал плохо, заикался, с трудом подбирая слова. И тут он оценил, какой в России иногда добрый народ. То ли бесконечные войны наложили отпечаток, то ли по природе своей, но стали его передразнивать в коридоре. Попытался им объяснить, что это контузия, так они пуще того забаву устроили. Нашлись в палате два ретивых доброхота, взялись подначивать расспросами разными вроде того, что пора на обед. Попытался ответить, а какое-то кука-ре-ку получается, вот им и смешно. Стоят, ржут во всю глотку. Мимо проходил капитан медицинской службы. Разогнал эту ораву, Цукана в ординаторскую отвел. Дал карандаш с ручкой и говорит: «Вопросы и ответы на бумажке пиши. Такое бывает после тяжелой контузии».

К вечеру освободили для Цукана кладовку, где поместилась кровать и тумбочка. Высоко над дверью окно. Врач принес журналов стопку, пообещал навещать. Медсестры заходили: поставят тарелку – и в дверь без разговоров.

Через неделю военврач прямо с порога: «Здравствуй, танкист, как дела?»

Он в ответ медленно, в растяжку, но поздоровался, за помощь поблагодарил. Врач подбадривает, просит не торопиться при разговоре. Показал, как дышать надо правильно.

– Большинство после такой контузии инвалидами остаются на всю жизнь, – говорит он, не уставая нахваливать.

Перевели Цукана в общую палату, стали готовить к выписке. Поэтому он необычайно обрадовался, когда пришел Стахов. Лейтенант признался, что ему дважды предлагали доукомплектовать экипаж. «Пока отказался… Но сам понимаешь, еще три-четыре дня – и заставят».

Он понял, что командир приехал удостовериться, сможет ли механик справляться с машиной, как раньше. Цукан это понял, руками ногами проделал гимнастические упражнения и взялся расспрашивать, как добраться до полка, далеко ли от госпиталя.

Стахов, как опытный водитель, четко расписал весь путь до Нарвской заставы, все повороты, и приметные памятники возле них, и расстояние, и азимут. И даже патрулей помянул, которых в Ленинграде полно. Медсестра его в спину выталкивает. В дверях посмотрел Стахов внимательно и произнес:

– Помни, у нас три дня. Будь осторожен…

В карман халата что-то сунул. Глянул Цукан, а это погоны сержантские. Риск большой. Но на войне без риска не бывает. На следующий день после посещения Стахова его комиссовали. Выдали старое обмундирование, такое застиранное, что вся спина белая. Старенькие сапоги были на два размера больше, но это не беда, он газет в носок подложил. Ни знаков различия, ни документов на руках. Объявили, что направляют в запасной полк. Собралось таких солдат два десятка. В сопровождающие дали санитара пожилого, но весьма горластого. Попытался он командовать, а народ-то бывалый, осадили его грубо и резко. Пошли ватагой к трамвайной остановке. Здесь санитар опять раскипятился, стал загонять всех в трамвай. Цукан покорно залез и тут же вышел через переднюю дверь, пока он заталкивал с руганью остальных. Обогнул трамвай и спокойно пошел по тротуару в противоположную сторону. На юг, как и объяснил Стахов.

В первой же подворотне снял гимнастерку и пристегнул к ней погоны. Сразу почувствовал себя увереннее. Козырял теперь офицерам четко, как учили на строевых. На перекрестке возникло сомнение, куда дальше двигаться, а расспрашивать нельзя, опасно. Все же решился, пристроился к пожилой женщине и вежливо объяснил, что из госпиталя, что нужно добраться в свой полк у Нарвской заставы.

– Так садитесь на трамвай номер пять.

– Нельзя без документов. Понимаете?

Она окинула взглядом и все поняла. Стала объяснять подробно… а потом вдруг затараторила про Машу и тетю Валю, которая живет в Ориенбауме, под руку подхватила. По тротуару двигался патруль. Сержант слегка замедлил шаг, но не стал мешать встрече старых знакомых.

Женщина призадумалась, восстанавливая в памяти картинки площадей, и медленно, как ребенку, стала рассказывать подробности: на следующей площади от памятника только постамент остался, его пройдете и сразу налево. Потом большой дом будет с колоннами…

Тут же догнала и говорит: переходи, сынок, на левую сторону, там патрулей меньше.

Заметив патруль, несколько раз уходил Цукан во дворы, садился там перематывать портянки. Только вот все трудней и трудней было ему подниматься: контузия и два месяца в госпитале сказывались, пить хотелось невыносимо, день хоть и апрельский, но душный. Он уже еле плелся. Солнышко низко спустилось. Заметил над аркой коней крылатых, как и объяснял Стахов. Площадь большая, полдюжины улиц в разные стороны расходятся, по какой нужно сворачивать, командир не рассказал. Впереди старичок в черном пальто. Цукан к нему радостно:

– Папаша, тут где-то танкисты располагаются?

– Каки-таки танкисты! Кого ищешь?

И прихватил за рукав. Надо бы вырваться сразу, а Цукан подумал, что старик глуховат, заново взялся объяснять про танкистов. Старик сразу на крик перешел, рукой машет, внимание привлекает.

Патруль словно из-под земли нарисовался. Сержант молоденький лет двадцати потребовал документы. Цукан честно объяснил, что из госпиталя идет в свою часть, командир рассказал, что полк находится возле Нарвской Заставы.

– Никаких танкистов здесь нет, – заявляет сержант. Старичок злорадно пыхтит поддакивает: нет тут танкистов, я знаю.

Повели Цукана налево в переулок. Там длинный заводской забор и деревянная будка. В будке одинокий скучающий солдат.

– Дайте водички хлебнуть, сил нет…

Солдат отвинтил колпачок, протянул фляжку с водой, но сержант перехватил. Отобрал. Настоящий охранник. Стал стращать. Солдата отправил дозваниваться в комендатуру. Уселся Цукан на большой плоский камень, что лежал возле будки и стал ждать, сетуя на невезение: «Может, двести метров осталось, и так глупо попался». Солдаты подхватили с двух сторон и потащили куда-то вдоль забора. Впереди перекресток, а там танкисты в комбинезонах идут. Откуда-то силы взялись, вырвался Цукан из объятий и прокричал: «Сообщите в экипаж Стахова, что механик Цукан здесь…»

Сержант в васильковой фуражке с краповым околышем сбил Цукана с ног, стал руку заламывать. Он лежал на тротуаре, подвернув голову в сторону танкистов. «Видно, крик получился слабый. Ушли танкисты». Сержант негодует:

– Что, не удался спектакль! Вставай, гадина!

Подхватили под руки, поволокли. Сержант еще в бок тычет.

Вдруг впереди появилось человек пять танкистов. Бегут, грохочут сапогами. кричат:

– Цукан, живой! Откуда взялся, дружище?

Тут же на сержанта напирают, кулаками размахивают: «Почему на территории нашего полка танкистов хватаете?»

Сержант храбрится, про полномочия лопочет и что они при исполнении. Тут его серьезно за грудки ухватили, фуражку сбили с криком: «Ага, обнаглели! Мы щас покажем исполнение!»

Солдаты Цукана отпустили – и в сторону. Он к танкистам: «Бросьте этого говнюка. Пусть идут».

Навстречу уже бежит Стахов и кричит:

– Аркаша! Добрался!..

Следом Сорокин набегает. Обхватили, повели в казарму, по ходу объясняют, что полк разместили в фабричном училище и койки у них настоящие, как в гостинице, полный комфорт… Койку показали, а он едва сапоги смог стянуть и упал как подкошенный.

Утром Сорокин завтрак принес такой радостный, что Цукану неловко стало, вроде бы и не заслужил. Рассказал Алексей тут же про батарейные дела, что идет у них переподготовка полным ходом, наводчиков переучивают, у командиров каждый день тактические занятия. И тут же про старшину, что жадюга еще тот. «Стахов приказал выдать все новое, а он тебе бэу будет пихать, так ты не бери, скажи, командир приказал».

Старшина сначала обрадовался, а когда узнал, что велено выдать всё новое, загрустил. «Нет ничего нового, только бэу». Потом все же нашел новую гимнастерку и штаны. А сапоги новые, ну никак найти не может.

– Ладно, пойду босиком к командиру батальона, он меня вызывал…

Сработало. Заметался старшина, вытащил ящик с НЗ, ворча что-то про любимчиков и обманщиков.

В батарее после красноборских боев появилось много новых солдат. Они подшучивали над Сорокиным, говорили, что ты парень денщиком стал, обеды и ужины сержанту таскаешь. Да нарвались на Нестерова. Он так резко набросился на шутников, высмеивая их недостатки, о которых знал хорошо, что они и не рады. Внешне дружелюбия Витя Нестеров не показывал после похода на рынок. Болезненно самолюбивый, он превратился бы в злейшего врага, расскажи Цукан кому-то о том, как гнал под дулом пистолета, как выгораживал перед особистом. Настоящей дружбе это мешало, это принижало его самого в собственных глазах: какой-то по виду хиляк, оказался сильнее. Поэтому он балансировал между гордыней своей и чувством благодарности.

Цукана освободили от нарядов и занятий на две недели. Кормили по первой фронтовой категории, а Сорокин еще ухитрялся раздобыть добавку. Поэтому здоровье быстро пошло на поправку. Прогуливаясь по переулку вдоль заводского забора, Цукан случайно увидел в доме напротив большую библиотеку. Остановился, стал присматриваться через окно. Старушка, что вышла из подъезда, оглядела и вежливо спросила, что вы ищете здесь, молодой человек?

Он смутился, подумал, что могут принять за мародера. Ответил честно, что на книжные полки засмотрелся. Она удивленно воскликнула: «Боже мой! Мы всё о смерти, о хлебе… Я вам вынесу пару книг из русской классики. Только верните. Если не будет меня, за водой ходить далеко приходится, то положите у двери».

Вечером он читал Пушкина и плакал, потому что вспоминал маму, как читала она холодными вечерами, когда увезли всех Цуканов на лесозаготовки, про попа и его работника Балду. Как обнимала и шептала: «Цуканенок ты мой единственный». А он не знал ни дня рождения мамы, ни дня смерти, поэтому поминал ее в «родительскую субботу», да и то не всегда.

Старушке, владелице библиотеки, Цукан принес хлеба и полкотелка каши, сдобренной жиром. Она отнекивалась, убирая от хлеба глаза в сторону, но на ее худой морщинистой шее, беспрестанно дергался кадык. Смотреть на это было невыносимо. Поэтому он надавил голосом: берите, берите же, наконец-то!

В Ленинграде не попадалось ни собак, ни кошек, а тут вдруг примчался худой, как селедка, дымчато-серый в полоску кот. Он метался между ног, обтирал голенища сапог и прямо-таки умолял дать ему каши. А потом увязался в полк, словно собака. Когда Цукан остановился и откозырял майору, начальнику штаба, котяра присел рядом, поглядывая на «деда». Так его звали в полку, потому что пятидесятилетний, да еще и седой человек, казался всем старым дедом.

Цукана майор запомнил. Однажды зимой попросил отремонтировать штабную «эмку» и всё удивлялся звучной фамилии, намекал на еврейское происхождение от слова Цукерман. Он оглядел сержанта с ног до головы вместе с котом и, выкатывая глаза из орбит, разразился гневной тирадой:

– Сержант Цукан, как ты посмел самовольно покинуть госпиталь? Тебя ищут по всему Ленинградскому фронту. Приказано при обнаружении арестовать и отправить в центральную комендатуру.

Цукан стоял, как изваяние, с рукой, вскинутой к козырьку.

Начштаба выдержал паузу, а потом расхохотался так, что стали оглядываться танкисты, спешившие в столовую на обед. Несколько человек приостановилось, но подойти ближе не решились.

– Опусти руку, дурачок. Человек сбежал из госпиталя в свой полк, в свой экипаж, а его судить… Ну, прислали нам эту бумажку, мы им ответим так, что в носу зачешется. Быстрей поправляйся, а то вон на кота своего похож… Нам выступать скоро.

И пошел своим путем.

«Вот же старый черт! Разыграл, как мальчишку, и хохочет. Ладно хоть никто не услышал, что дурачком назвал. А то вмиг растрезвонят в полку наши зубоскалы».

В столовой подсел рядом механик Чубров и въедливо с подходцем: «А что это Дед там хохотал?»

– Рассказывал майору, как из госпиталя сбежал в старых обносках, он и смеется. Да еще просил объявить выговор Чуброву за то, что нос сует, куда собака не сунет.

Вечером перед отбоем Стахов явился с постным грустным лицом и говорит:

– Плохи твои дела, Аркадий, а как помочь, я не знаю… Бумажка пришла в штаб строгая, строгая.

Тут Цукан не стерпел, рассмеялся:

– Опоздал ты, командир. Меня начштаба днем разыграл.

– Эх, Дед! Не выдержал. А клялся, что никому не скажет про бумагу.

– Не ты один, Деду тоже пошутить охота.

Стахов увидел кошака. Удивился:

– Это еще откуда?

– Приблудился. Кличка Тигр, просится в члены экипажа. Ты как, командир?

– Кличка подходящая для такой худой твари. Скажу старшине, чтоб его на довольствие поставил.

Перед уходом Стахов, клоня голову, выдал тайну, которую знал весь полк:

– Скоро в наступление. Через Лугу пойдем.

Тайна будоражила. Невольно по-мальчишески думалось о наградах, а потом уже, как уцелеть.

Глава 18. Апрель сорок четвертого

Господин Великий Новгород, как называли его в старину, встретил угрюмой тишиной разрушенных домов и улиц. Закопченные обломки стен с черными глазницами окон смотрели с укоризной на них и на этот, подернутый снежной пеленой жуткий пейзаж. Затихли все разговоры в строю, подразделения шли молча, как по кладбищу. Но думали многие о том, что скоро придется заново восстанавливать города, но ни злости или вины не ощущали. Это придет позже. Они просто шли, устало горбатя спины под лямками вещмешков и винтовок. Шли по Лужскому шоссе на юго-запад, как вьючные кони с оружием, боеприпасами, инструментом и лыжами, которые казались насмешкой на раскисшем от грязи большаке.

В боевом приказе обозначили захват сел Высково и Зашибье с последующим продвижением в сторону Бловно. А чтобы комдив Маторин не досаждал своими вопросами об армейской поддержке наземными и воздушными средствами, дивизии передали два артиллерийских дивизиона, танковую роту и батальон инженерной бригады.

Как ни устал, как ни намаялся во время марша по раскисшей дороге, а все одно надо идти на спешно оборудованный наблюдательный пункт, осмотреть позиции и попытаться понять, что тут понастроили фрицы проклятые. Оба села старинные, зажиточные, с крепкими постройками, некоторые из красного кирпича, где немцы основательно укрепились. Пристреляли сектор обзора.

Первая атака сорвалась. Командир полка Мамедов действовал нерешительно, роты тут же залегли, а немцы, словно этого ждали, принялись долбить прицельно минометным огнем. Потери росли. Пришлось перенести огонь всех батарей на этот участок фронта, чтобы спасти полк.

– Выводи людей из-под обстрела! – требовал Маторин. – Немедленно выводи! Жмись ближе к немцам… – кричал он в трубку.

Мамедов в ответ материл дивизионную артиллерию, которая бьет мимо целей, и в атаку людей поднимать, похоже, не спешил. Или не мог.

«Погоди, я тебя поучу завтра, как следует!» Маторин прикидывал, как заставит щеголеватого майора бегать с винтовкой наперевес по грязному полю, имитируя полковые учения, а затем отправит в кадры с убийственной характеристикой.

На левом фланге, где атаковал полк Винченко, немцы открыли плотный заградительный огонь из минометов и пулеметов, но один из батальонов сумел прорваться и овладеть частью села Зашибье. Винченко начинал в дивизии командиром взвода, за короткий срок отличился не один раз, выказывая характер и неуемную энергию, что отчасти передавалось подчиненным. Случай с расстрелом Глазырина подпортил его репутацию среди офицеров, а солдаты, наоборот, хвалили, говорили: тут в окопах мы все равны, все под одним небом ходим.

Маторин перебрался в наблюдательный пункт 17-го полка. Смотреть со стороны за действиями майора Мамедова больше не было сил. Вместе с полковником Казолевым и радистом перебрался на окраину села, чтобы поддержать батальоны и дать более точные указания артиллерии. Полк не успел закрепиться в селе. Немцы поднялись в яростную контратаку, а когда она захлебнулась, пустили огнеметчиков от дома к дому, и западный ветер погнал пламя в сторону батальонов Винченко. Пришлось уводить бойцов с окраины села Зашибье.

В Высково закрепился полк Игумнова. Немцы сюда подтянули резервные батальоны и танки. Бой продолжался всю ночь и к утру пришлось оставить село, понеся большие потери. Не помогла и танковая рота, хотя действовала активно, израсходовав весь боезапас.

– Умеют фашисты воевать, это факт, – подвел итог наступления Назаров. – С наскока их не одолеть. Перебрасывают резервы оперативно.

– А все же Высково придется брать, хоть умри. День на подготовку. Мамедова пока заменить некем. Убит майор Титов, легкое ранение у Завадского… Но замену нужно срочно искать.

Стали прикидывать, куда можно скрытно подтянуть полковую артиллерию. Затем организовать видимость атаки по фронту, но главный упор сделать на правый фланг Винченко и надежно атаковать из перелеска, что справа от села, туда же перебросить два-три танка для поддержки этой атаки.

Во время подготовки к наступлению приехал в санях командир корпуса Савельев. С порога обиженно зажужжал про неудачи наступления. Укорял. Оправдываться не хотелось, пришлось принять выговор молча и заверить, что через сутки оба села будут отбиты у противника.

– Иначе у меня будут большие неприятности, – пожаловался генерал Савельев. Редкостный оригинал среди командиров корпусов, он не приказывал, а просил, уговаривал командиров дивизий и не влезал в дела руководства. Некоторые офицеры считали, что это лучше, чем бесполезные ночные оперативные совещания на командных пунктах у карты с постановкой боевых задач, вместе с неоправданной генеральской бравадой.

Штабы и командиры подразделений готовились к повторной атаке. Артиллеристы тягали ящики со снарядами, определяли сектора обстрела и цели. Все шло по отработанной схеме. Маторин, измочаленный за предыдущие сутки, решил прилечь в блиндаже, дав указания начальнику оперативного управления, шифровальщику и радисту, чтоб они находились на подхвате.

Хорошо придремал комдив. Что-то довоенное, пышное, как сладкая вата, снилось ему, когда в блиндаж, срывая брезент у входа, ворвался Шуляков.

– Немцы отходят! – прохрипел он пересохшим после быстрого бега горлом. Выхватил у ординарца котелок с водой. – Ей-богу отходят.

Вышли вдвоем на наблюдательный пункт. Немцы совсем редко кидали осветительные ракеты, почти не строчили из пулеметов, как это было предыдущей ночью.

– Похоже, ты прав. Отходят.

– Я послал группу к переднему краю, вот-вот прибудут. Но интуиция подсказывает, они организованно по-тихому отползают, оставляя заслоны.

Решение пришло мгновенно, как это было не раз. «Нужно атаковать стремительно без артподготовки и криков». Распределил старших офицеров в стрелковые подразделения «для активности». Назначил время доклада о готовности. Первым вышел на связь подполковник Назаров, доложил, что майор Мамедов отказался вести полк в атаку на убой без артподготовки.

– Принимай командование на себя, Павел Игоревич. Мамедова придется отправить в особый отдел.

Понятное дело, принимать командование полком вот так с разбегу дело не шуточное, но переигрывать ничего нельзя. Через пять минут снова на проводе Назаров:

– Мамедов просит прощения. Уверяет, что батальоны рвутся в бой.

Атаку начали по сигналу ракеты. Прикрытие уничтожили стремительно. По намеченным заранее пунктам в глубине обороны слаженно ударила дивизионная артиллерия. Маторин отозвал из атакующих подразделений старших офицеров. Полк Игумнова успешно продвигался вперед, выбил немцев с железнодорожной станции Заргош.

С утра в освобожденном поселке взялись за работу саперы. Немцы минировали не только дороги, но и внутренние помещения. В дивизии многие запомнили, что в Андреевке, в казарме под ящиками с продуктами были заложены мины. Пострадали бойцы двух подразделений. «Самые жадные», – зло шутили солдаты.

Едва Маторин успел выслушать подробные доклады, как обозначился генерал Савельев. Он тут же обнял, проговаривая какие-то на удивление ласковые слова, которые так не вязались с его генеральскими погонами. Искренняя радость высвечивалась на его пухлощеком лице. Когда восторг угас, когда выпили раз и другой за удачу и быструю победу, то Маторин напомнил командиру корпуса, что нужно срочно озаботиться тыловым обеспечением, нет подвоза снарядов.

– Нужно продолжить преследование противника в направлении Пскова.

– Да-да, продолжайте наступать, – легко согласился Савельев и сразу поскучнел. – Я тороплюсь с докладом к командующему.

Чем в очередной раз удивил полковника Маторина.