Текст книги "Приказано не умирать"

Семка следом согнал с лица дурашливую улыбку и протяжно со вздохом пробурчал:

– А меня под Вязьмой, когда двинулись в наступление, миной накрыло.

– И как же ты дальше?

– Как-как! Окружили нас, целая армия, а ни продуктов, ни снарядов. Весной командарм застрелился. А мы по большей части в плен попали. Бежал из лагеря, да разве уйдешь далеко без еды и обуви…

Больше не стал ничего объяснять, отмахнулся от расспросов. Потому что много раз рассказывал про побег, но утаивал, что в штрафном лагере у немцев трудно выжить. Записался в РОА к Власову, чтобы поскорее сбежать. Но дурак, не догадался записаться под чужой фамилией. А списки власовцев оказались у НКВД. И одна радость, что пятнадцать лет, а не двадцать пять присудили.

Вечером хлебали уху. В вентерь заползли два налима и несколько мелких усачей. Начальник партии сурово оглядел скудный стол, Олега, примостившегося у костра.

– А ты почему здесь?

– Перестань, Иван Карлович! Аркадий вон Ленинград освобождал, ранен там был. Семен под Вязьмой воевал с немцами, пока мы блокаду в Свердловске пережидали.

– Подсаживайтесь, начальник. Ушица горячая.

У Халкова аж в животе забурчало от этих слов, но пересилил позыв и желание сесть у костра на валежину. Молча развернулся, ушел к своей палатке. Олегово «пережидали» его зацепило и ведь не докажешь никому, что бронь на геологов наложили в сорок втором строгую: стране требовался никель, медь, свинец. А теперь вот переключились на золото, которое уходит к американцам в счет оплаты за поставки техники во время войны. Здесь, в полутьме, несколько обиженный на товарища, он вскрыл банку тушенки и стал торопливо вытягивать ложкой кусочки говядины, вместо того, чтобы разогреть у костра, как это делал обычно. После еды навалилась усталость, шея и кисти рук горели от комариных укусов, надо бы спуститься к реке и умыться, почистить с порошком зубы, но едва хватило сил стянуть сапоги, снять липкие от пота портянки, успокаивая себя: «Черт с ними, утром, утром…»

Раннее утро – самая благодатная пора, когда нет комара, звенит в камнях речушка и снова хочется жить и мечтать о необычайных открытиях золотоносных руд или никеля. Тогда могут наградить орденом и никто не упрекнет, что Халков прятался за чужие спины…

От реки шел заключенный со странной фамилией Цукан, похожей на немецкую. Она напоминала слово цугцванг. Халков неплохо играл в шахматы, знал это понятие, когда любой ход ведет к проигрышу.

– Опять рыбачил?

– Нет. Посрать ходил, – с нарочитой грубостью ответил Цукан, едва сдержавшись, чтобы не ляпнуть что-нибудь погрубее, про добровольного сексота, что вертелось на языке. Тогда Халков точно отправит в лагерь с первой же оказией. А не хотелось. Комар, шурфовка и лазанье по сопкам меньше страшили, чем барачный мутняк, где все время кого-то трясли, унижали, давили. И делали это такие же зэки с негласного поощрения лагерного начальства.

Халкова грубая прямота, откровенный вызов смутили. Он прикидывал, обидеться или пропустить мимо ушей. Начальник лагерной спецчасти поучал, что при малейшем нарушении – докладывайте, подберем новых рабочих, а то сядут на шею и тогда хана.

– Да нет, рыбачьте, пожалуйста, если не в рабочее время…

– Спасибо, гражданин начальник. Нам без приварка тяжело.

Цукан вылепил на небритом лице что-то похожее на улыбку и это спасло его от рапорта на имя начальника лагеря. Вскоре Халков перестал поучать и подгонять. Однажды принес двух куропаток, которых подстрелил в распадке из пистолета. Кинул к костру:

– Я аж испугался, прямо из-под ног выводок фр-р-р!.. А вчера на сопку поднялся, смотрю, у реки косолапый припал к воде и хлебает, хлебает.

– И ведь не боится, – удивился Олег. – Взрывы грохочут.

– Они здесь к этому привычные. На кладбище за лагерем видели их не раз… Людоеды.

– Завалить бы одного. Вот нажрались бы досыта, – размечтался Семен.

Халков скривил презрительную гримасу.

– Меня как-то раз угощали в Ягодном. Мясо жесткое и запах неприятный, псиной воняет. Да и без карабина его не уложить.

В сентябре участок отбили шурфами. По ночам закраины Хинике покрывались корочкой льда. Зато пошел гриб, подберезовики пекли и варили, объедались до дурноты. Потому что крупу и хлеб весь подъели. Из управления обещали прислать трактор с волокушей за скарбом, заодно подвезти продукты, да что-то разладилось у геологоразведки. И рыба в вентерь не шла, скатилась в низовья. Попадался только мелкий голец и усачи. Взрывных работ не вели. Геологи натаскали много образцов, отбирали, надписывали, слюнявя химический карандаш, горевали, что при таком слабовыраженном содержании золота в породе, премиальных им не видать.

На северном склоне двугорбой сопки Семка, собирая бруснику, случайно обнаружил каменный пласт, как потом определил Халков: «Залегание мощного рудного тела с вкраплениями золота». Отбитый кусок кварца радовал глаз четко выраженной прослойкой золота толщиной вполпальца. Геологи радовались, можно смело докладывать об успешно выполненной работе. А Семен с Аркадием загрустили. Зима на носу, нужно сворачивать обустроенный табор. Впереди опять замаячили лагерные вышки и крик: «Становись!»

Когда прибыл трактор с волокушей, решили устроить праздничный стол. Олег уговорил Халкова поделиться с заключенными остатками спирта, нажимая на то, что не везти же обратно. Сам он однажды хлебнул, а потом долго плевался, искренне удивляясь тому, что люди добровольно пьют эту гадость. Ему хотелось отблагодарить рабочих, особенно Семена. Он даже предположил, что в этом месте, где обозначился рудный пласт, весной начнут обустраивать шахту.

Помимо фляжки со спиртом Олег притащил несколько банок мясных и рыбных консервов. Цукан еще в первые дни соорудил из жердей и лапника навес, небольшой столик, накрыли куском брезента. Здесь и уселись вчетвером ужинать. Халков налил в алюминиевые кружки спирт. Стал говорить тост про успех экспедиции… Цукан с извинениями, но твердо прервал:

– Мы всегда первую пьем за Победу.

Халков не стал спорить, выпил, но его опять кольнула укоризна тех, кто воевал и повсюду выпячивает эту свою причастность. Поэтому после второй порции разведенного спирта, не сдержался, сказал:

– Я себе бронь не выпрашивал. Я по горам на Северном Урале лазил. Без нашего никеля, марганца не было бы ни танков, ни пушек. Ни победы! Однажды чуть не сдох, по осени в тайге без еды остался. В другой раз на Юрюзаньском водоразделе ползком выбирался, ноги обморозил. В больнице два пальца оттяпали, чтоб гангрена не началась…

Помолчали, пережевывая каждый свое.

– Давай, Иван Карлыч, за геологов!

Халков разлил остатки спирта, подумал с тяжким вздохом, почему так заносит меня, ведь нормальные мужики, работали без понуканий, ничего никогда не просили, и так расчувствовался после выпитого за геологов, что пообещал написать рапорт на имя начальника лагеря, где отметит их добросовестный труд и примерное поведение.

В бараке Цукан раздал полпачки «Беломорканала» зэкам из своей бригады с легкостью, как привык это делать на фронте, где каждый день мог стать последним. Остальные отдал бригадиру Замкову.

Зэк по кличке Разок, шестеривший у татар, прицепился со своим:

– Эй, взрывник, динамит принес?.. А то шухернуть дюже хочется.

– Дурак, что ли, через вахту со взрывчатой переться!

– А ты б к члену привязал, а детонатор в жопу.

– Это ты будешь в жопу вставлять, она у тебя раздолбанная…

Кинулся Разок с заточкой в руках, чтобы пугнуть, но не на того напал. Поднакопил на вольных харчах силенки Цукан, сшиб одним махом «шестерку», а казанские не поднялись заступаться. Лишь один из них больше для форса, чем для острастки, выкрикнул: «Ты давай, Цукан, не борзей».

Папиросы и консервы подарил Олег с немого согласия Халкова. Цукан пронес через вахту банку тушенки, вторую пришлось отдать «в подарок» начальнику. Съели тушенку втроем. Банку изнутри Славка вылизал до блеска, приговаривая, что никогда не ел такой вкусной говядины. «А ел ли ты вообще мяса досыта, детдомовский заморыш?» – подумал Цукан. В свои двадцать семь он ощущал себя сорокалетним, пожилым мужиком.

Славка с виду пацан, но в чем-то иному мужику фору даст. Все расползлись по нарам, а он мастерит светильник из консервной банки, пропиливает плоским напильником лепестки, закручивает их в обратную сторону. Развальцовывает в донышке отверстие под электрошнур. Прикидывает, что хорошо бы пристроить светильник в лазарет в обмен на хорошую мазь для гнойных ран. «Забыл вот только название?..» – «Мазь Вишневского», – подсказывает Маркелов. И тут же, не удержавшись, выговаривает Цукану, что напрасно раздал зэкам просто так папиросы.

Цукана снова просят трепануть про войну, а он отказывается. Нет настроения, кисло на сердце. Но когда просит бригадир, то отказать нельзя. С наигранной веселостью начинает рассказывать, как напросился в разведпоиск.

– Слыхал я, что дело трудное, опасное, но хотелось мне медальку получить, да и фашиста хоть одного завалить своими руками. Группу нашу готовил командир разведбата майор Шуляков – офицер толковый, дерзкий. Он перед начальством не прогибался, всегда марку держал, разведчиков в обиду не давал. На меня поначалу косился, хлопец со стороны, залетный. А когда убедился, что я хоть и мелковат, но силенка имеется и глазомер развит, по шоферскому моему навыку, то перестал бычиться.

Как чуть стемнело, выползли на передовой рубеж. Долго лежали, осматривались. А сапер наш впереди всех, носом землю бороздит, проход обеспечивает. Следом командир группы Жарьков. За ним в метре я, потом еще двое опытных разведчиков, а замыкающим сержант Дудкин – весельчак и балагур, мы с ним даже успели хохляцкую песню разучить на два голоса.

Проход в минном заграждении исполнили без сучка и задоринки, жалко вешки нельзя выставить. Немцы постреливают периодически, но не прицельно, а так, для острастки. Ракеты специальные осветительные кидают. Ракеты подолгу висят, спускаясь на парашютиках, а мы сразу ничком и лежим, словно трупы. Только сердчишко в груди тарабанит на повышенных оборотах.

План простой, проверенный: обойти с тыла передовой пост, осмотреться. Потом одного, желательно командира, Жарьков глушит и вяжет, остальных в ножи, чтобы без шума.

Мне поручили прикрывать отход, если стрелять начнут, а в рукопашку не ввязываться. Слышу возня пошла. Стоны, хрипы и вдруг вопль: «Ахтунг!» Тут же франкирующая пальба. «Помоги!» – кричит Жарьков. Вижу, оседлал он немца, как барана. Фашист здоровущий оказался, когда Жарьков рот ему зажимал, то руку прокусил и заорал. Вытащили унтер-офицера вдвоем из траншеи. А он не идет, валится. Пока с ним возились, немцы пути отступления перекрыли. Лупят по нам из автоматов. С правого фланга пулемет шмаляет без остановки. Дудкин две гранаты туда – и пошли мы на прорыв. Пленного унтера свои же и подстрелили, а Дудкина пулемет МГ-42, – страшная штука, я вас скажу, пополам перерубил. Жалко сержанта, но не до сантиментов. Сразу за передовым ротным постом овраг, поросший осокой, мы его обдозорили в стереотрубу, когда к поиску готовились. Бросились туда. Там болотная жижа выше колена. Немцы по нам с двух сторон лупят, а мы, как караси, в ил закопались, только морды наружу. Немцы шлепают по грязи совсем близко, ругаются. Кочки-бугорочки обстреливают из автоматов. Разведчику нашему пуля в предплечье попала, а он – герой, даже не вскрикнул. Иначе всем бы хана. Несколько гранат немцы кинули, но эффект на болоте от них небольшой. Стихло. От холода руки-ноги немеют, но лежим молчком, выжидаем. А потом низинкой, низинкой, где на карачках, где ползком, чтоб на мины не налететь. Одну Жарьков обезвредил, на одну я пузом налег и думал хана, но почему-то взрыватель не сработал, грязь помогла или механизм отсырел. К утру выбрались на наше передовое охранение грязные словно черти. Меня потом сутки озноб бил от холода, думал конец, помру от лихорадки.

Капитана Жарькова случайно встретил у штаба. Он ко мне сразу с вопросом: «Мы разведпоиск новый готовим. Пойдешь с нами?» Отвечаю ему, мол, рад бы помочь, да простыл, лихорадка не проходит.

– Ладно, не напрягайся. Я пошутил, – говорит он. А мне стыдно признаться, что сыт по горло, что жить хочется.

Таких, как капитан Жарьков, не только в дивизии, но на всем Прибалтийском фронте больше и нет – много раз говорил наш комдив. С десяток «языков» Жарьков добыл, пока мы к Германии пробивались. А там они сами начали сдаваться. Разведчики их группами приводили. Чаще всего пожилых, усталых, по шесть-семь лет отвоевавших, незнамо за что.

– А ты, баран, за что пластался? – вскинулся с лежака молодой татарин. – Ни наград, ни денег. Хавай баланду и не пупырься!

– Осади, Анварчик!

Бригадир горнопроходчиков Замков спокойно и рассудительно стал рассказывать про авторитетного вора Циркача, который воевал со своими жиганами в батальоне у Рокоссовского. Их черными ватниками немцы прозвали. Навели шороху. Странно было слышать такое в полутемном бараке, а не на плацу или в клубе, украшенном транспарантами:

– Цари и вожди меняются, а Родина, как и мать, одна-единственная. Поэтому воевали наши разбойнички отчаянно, как и здесь продолжают воевать с лагерным беспределом.

Замков оглядел всех сидельцев, приблатненного Анвара, группку татар, державших верх в бараке, но никто возразить не решился.

Подступала весна 1951 года. По остервенелости бригадиров и лагерной охраны, зэки поняли, что руднику прислали «подвеску» – повысили план по добыче золота. Расконвоированным «латошникам» разрешили обменивать золото на табак и спирт. Геологи Халков и Самарин за открытие нового золоторудного месторождения получили премиальные пятнадцать тысяч рублей…

Глава 28. Свинья (Рудник Белова)

По непонятной прихоти лагерного начальства Цукана вместе с полусотней других зэков перевезли на рудник имени Белова. Почему и в честь кого назван рудник, не знали зэки. Здесь, на Колыме, появилось много приисков и поселков в честь героев войны: имени Матросова, Гастелло, Марины Расковой… Про генерала Белова Цукан слышал пару раз от комдива, когда освобождали Польшу. Ему хотелось верить, что рудник назван именно в честь того самого генерала, в этом была фронтовая сопричастность, которая его согревала.

Цеха обогатительной фабрики в тесном распадке возвышались серым огромным массивом. Строили сразу после войны. Как оказалось, напрасно. Золоторудный пласт быстро сошел на нет. Рядом пробили еще две штольни и теперь давали полплана, спасая рудник. Цукану в лагере пришлось обживаться заново, что в одиночку всегда нелегко. Помог случай и та наглость, которой он обладал, когда речь шла о работе, приговаривая: всё, что бог создал, посильно русскому мужику.

Искали ветеринара. Цукан вскинул руку непроизвольно, не задумываясь над значением слов. Ветеринар или взрывник – это неважно, главное не в шахту.

– Кастрировать свиней приходилось?

– А как же, – смело откликнулся Аркадий. Хотя лишь однажды ассистировал соседу в Нижегородке, где они снимали полдома перед войной. Сосед дядя Леша показал, как нужно держать поросенка, как затачивать нож, а лучше скальпель – слово отложилось в памяти. Он даже объяснял, как резать и где, и зачем это нужно. Пятидесятилетний, бодрый, но слабосильный, он охотно и много говорил обо всем, кроме политики. Когда яйца поросенку отрезали, обработали ранку зеленкой и прочистили уши от визга, то дядя Леша, вынес кусок сала с прослойками, приговаривая, что такого на рынке не купить.

– Осенью будем свинью резать, вот и поможешь, тогда вас с Настеной мяском угощу.

Но не довелось, прислали Аркадию из военкомата повестку…

Лагерное подсобное хозяйство находилось на отшибе в прижиме у сопки с южной стороны. Рядом ручей, бурный во время дождей, а летом можно перепрыгнуть с камня на камень, не замочив ног.

Когда увидел подсвинка-переростка в дощатом загоне, то слегка оробел, понимая, что стоит ошибиться – и тогда карцера не миновать. Поросенок отчаянно визжал и сопротивлялся, но отчекрыжил Цукан яйца сноровисто, словно всю жизнь этим занимался.

Ничего не просил, старшина сам принес кусок пожелтелого сала, картошку в мундире и луковицу, в которую ему захотелось тут же вгрызться цинготным ртом.

– Под навесом садись. Жри. В барак не тащи…

Лагерь, бараки и вышки остались вдалеке за спиной. А здесь говорливый ручей, фиолетово-красный цветущий кипрей, голубичник, набирающий силу, и прочая северная растительность, успевающая за три месяца напитаться северным нежарким солнцем. И от этой неброской красоты, чистоты, от синего неба стало досадно, что упустил свой шанс и вляпался глупо, никчемно, по дурости, а надо было перетерпеть, не взбухать, когда контрразведчик из Смерша расспрашивал про комдива, про встречу с американцами. Теперь, на фоне лагерной жизни, это казалось пустячным.

– Куда ходил Маторин с американским генералом?

Зачем-то ответил в задир: я следить за ним не приставлен, вместо того чтобы сказать просто – «не знаю». Как и на другие вопросы, особенно про бумажный доллар, который подарил, как сувенир, смуглолицый солдат-американец или про разговоры в машине, когда возвращались обратно. Ведь знал почти всё этот контрразведчик и поэтому стал кричать:

– Не ври! Не выгораживай генерала Маторина. Этим ты ему не поможешь! Подумай о себе…

В этом он тоже был прав. Но не думалось в тот момент о себе.

– Расскажи честно, ни один человек не узнает об этом…

Выпустил бы, наверное. А может быть, и нет. Ударил по уху несильно, так, для острастки, чтобы быстро завершить допрос. Слыхал Цукан от других, что они больше давят на психику, мог бы и потерпеть.

– Герой! Безоружного ударить легко. А под пулями в штаны бы навалил…

Уже понимал, что не так и не туда, а завелся, не смог остановиться. Больше того, когда майор приказал написать, что Маторин с Чижовым получили сведения от американцев по радиосвязи, то сказал:

– Ну и подлец же ты!

– Ты труп! Мертвым награды не нужны… – Майор сорвал оба погона с наигранным истеричным криком. Яростно рванул с гимнастерки орден.

Ударять не помышлял. Это вышло непроизвольно, Цукан вскинул руки вверх, чтобы защитить лицо от удара. Майор ткнулся с разгону в кулак и тут же заскользил на кафельном полу, повалился, как пьяный.

Дверь оказалась хлипкой, и у входа в караулку совсем никого. А солнце майское – такое яркое, праздничное! И первая мысль: надо Маторина с Чижовым предупредить. Рванул в сторону кирпичного пакгауза. Оставалась метров пять-шесть до угла, когда сзади раздалось: «Стой! Стрелять буду!» Хлопок выстрела, удар по спине и даже не больно, лишь трудно дышать. Цукан упал на битый кирпич, прикрывая левой рукой дыру на груди, все еще не веря, что его подстрелил свой, русский боец.

Теперь-то он знал, что по своим стреляют на раз, стреляют без мандража, что за беглецов получают деньги и поощрения, поэтому в побег не собирался, и с иллюзиями распрощался, но выжить хотелось, не взирая ни на что. Да и как убежать из центральных районов огромного колымского края. В командировке на Хинике он приплутал в распадках, похожих один на другой. Всего-то сутки блуждал, продираясь вдоль русла реки к сопке, чтобы сверху взглянуть на окрестности. Ночь провел на валежнике в звонко-нудящем облаке комаров. С вершины сопки разглядел дымок костра. Когда под вечер другого дня вышел к табору, то Семка дурашливо завопил:

– Гляньте, Цукан! Я думал все – без помощника остался. Думали, медведь слопал зэка и не подавился костьми. А ты, видать, на ветерке отсыпался.

Цукан вяло огрызнулся, не было сил пояснять про блуждания в сопках. Даже Иван Карлович выразил сочувствие, принес тюбик крема от комариных укусов.

«А если к морю через сопки, то и за неделю не дойдешь с провиантом, сдохнешь тут в этих бесконечных сопках за просто так». Но вслух этого не произнес. Успокаивать себя можно лишь тем, что у него «десять плюс пять», а не двадцать пять лет лагерей, как у иных политзаключенных.

Рядом никто не кричал, не ругался, только шумела вода, обтачивая валуны. «Хорошо». Он почему-то вдруг вспомнил двоюродного брата Александра Маторина, который дослужился до генерала и пришел навестить в лазарете, а помочь не сумел. «Или не захотел?» Этот вопрос мучил с первого дня, как только пришел в сознание в берлинском лазарете, где одну из подсобок переоборудовали под тюремную палату. Держали под замком, и всю передачу, собранную сослуживцами, переворошили, папиросные пачки разорвали, словно он мог убежать с простреленной грудью в незнакомом городе.

Напился воды из ручья, припав по-собачьи, полежал на прогретом галечнике и вдруг само собой выговорилось: «Ниче, все будет абгемахт, Аркаша».