Текст книги "Белые и синие"

XIV. О ТОМ, ЧТО БЫЛО ПРИЧИНОЙ ПЛОХОГО НАСТРОЕНИЯ ГРАЖДАНИНА ГЕНЕРАЛА БОНАПАРТА

Бонапарт вернулся во дворец Сербелони.

Действительно, он был в плохом настроении.

Уже в самом начале его карьеры, на заре великой славы, клевета упорно преследовала его, стараясь отнять у него небывалые победы, которые можно было сравнить разве только с победами Александра, Ганнибала или Цезаря. Ходили слухи, что планы сражений составлял для него Карно и что его так называемый военный гений досконально следовал всем предписаниям, полученным от Директории. Что касается управления войсками, в котором он якобы ничего не смыслил, говорили, что все делал за него начальник штаба Бертье.

Он видел, что в Париже разгорается борьба с приверженцами королевской власти, сосредоточенными ныне в клубе Клиши, подобно тому, как двумя годами раньше они были сосредоточены в секции Лепелетье.

Два его брата, с которыми он состоял в переписке, убеждали его в необходимости сделать выбор между Директорией, еще символизировавшей Республику (правда, Республика эта сильно отклонилась от своей исходной точки и цели, но тем не менее была единственным знаменем, вокруг которого могли сплотиться республиканцы), и роялистами, то есть контрреволюцией.

Большинство членов обоих Советов питали к нему явную неприязнь. Вожди партии беспрестанно оскорбляли его самолюбие в своих речах и сочинениях. Они не признавали его славы и принижали заслуги замечательной армии, с которой он разбил пять неприятельских армий.

Бонапарт попытался проникнуть в гражданскую сферу: он стремился стать одним из пяти членов Директории и занять место человека, недавно вышедшего из ее состава.

Он был убежден, что, если бы ему удалась эта затея, он вскоре стал бы единоличным правителем, но в качестве возражения ему указывали на возраст – двадцать восемь лет, а для того чтобы стать членом Директории, надлежало достичь, по крайней мере, тридцати лет. Он отступил, не решившись потребовать, чтобы для него сделали исключение и таким образом нарушили конституцию, для защиты которой он устроил 13 вандемьера.

Впрочем, члены Директории отнюдь не желали видеть его в своих рядах. Они не скрывали зависти к гению Бонапарта и открыто показывали, что их оскорбляет высокомерие и нарочитая независимость генерала.

Он был удручен тем, что его считают необузданным демагогом и называют «человеком 13 вандемьера», хотя 13 вандемьера он был лишь на стороне Революции, то есть народных интересов.

Наконец, ему надоело, что за способом, которым Моро вел войну, закрепилось определение «искусный».

Кроме того, он испытывал если не инстинктивное влечение к Революции, то инстинктивную неприязнь к роялистам. Поэтому он с радостью приветствовал республиканский дух в своей армии и поощрял его. Еще до Тулона он одержал свои первые победы над роялистами и над теми же роялистами взял верх в вандемьере. Что за пять армий он разбил? Это были армии, поддерживавшие Бурбонов, стало быть, роялистские армии.

Но в этот час, когда он мог выбирать между безопасной ролью Монка и рискованной ролью Цезаря, тайное предчувствие грядущего величия в первую очередь заставляло его высоко нести республиканское знамя и не позволяло ему прислушиваться к каким бы то ни было предложениям; это было честолюбивое стремление, некогда владевшее Цезарем, – желание скорее быть главным лицом в какой-нибудь деревне, нежели вторым лицом в Риме.

В самом деле, как бы высоко ни вознес его король, пожалуй он ему даже чин коннетабля, этот король будет неизменно выше его и оставит его в тени; восходя с помощью короля, он всегда оставался бы не более чем выскочкой; восходя в одиночку, собственными силами, он не делал карьеру, а шел к своей цели.

При Республике, напротив, его голова уже возвышалась над головами других, и ему оставалось лишь и дальше неуклонно расти. Возможно, его взор, при всей его проницательности, еще не обозревал горизонтов, открытых ему Империей; но он уже предвидел в Республике простор для дерзновенных действий и безграничный размах начинаний, соответствовавших дерзости его гения и безграничности честолюбия.

Как бывает у людей с предначертанной судьбой, подчас творящих невозможное отнюдь не по воле рока, а потому, что им это предсказали и с тех пор они считают себя избранниками Провидения, любое событие, представавшее перед ним в определенном свете, порой заставляло Бонапарта принимать важные решения. Из-за дуэли, свидетелем которой он оказался, из-за ссоры солдат по поводу обращения «господин» или «гражданин» перед ним вновь встал во всей своей полноте вопрос, в тот момент волновавший всю Францию. Фаро, упомянувший о генерале Ожеро и представивший его Бонапарту как последовательного приверженца демократии – Бонапарт уже давно об этом знал, – невольно указал ему на помощника, которого он искал для осуществления своих тайных замыслов.

Уже не раз Бонапарт размышлял о таком исходе событий, как переворот в столице, который свергнет Директорию или покорит ее, как некогда был покорен Конвент, и приведет к победе контрреволюции, то есть, к победе роялистов и восшествию на престол какого-нибудь принца из династии Бурбонов. В такие минуты Бонапарт был исполнен решимости снова перейти через Альпы с двадцатипятитысячным войском и отправиться через Лион на Париж. Карно своими огромными ноздрями, несомненно, почуял намерения Бонапарта, ибо написал ему:

«Вам приписывают тысячу планов, один нелепее другого. Люди не в силах поверить, что человек, совершивший столько великих дел, может жить как простой гражданин».

Директория, со своей стороны, написала Бонапарту следующее:

«Гражданин генерал, преданность, которую Вы неустанно проявляете по отношению к делу свободы и Конституции III года, вызывает у нас исключительное удовлетворение. Вы можете всецело рассчитывать на содействие с нашей стороны. Мы с радостью принимаем Ваши многочисленные предложения явиться по первому зову для защиты Республики. Они являются еще одним свидетельством Вашей искренней любви к родине. Вы не должны сомневаться, что лишь ради ее спокойствия, благополучия и славы мы прибегнем к Вашей помощи».

Это письмо было написано рукой Ларевельер-Лепо, и под ним стояли подписи: Баррас, Ребель и Ларевельер. Два других члена Директории – Карно и Бартелеми – либо ничего не знали об этом письме, либо отказались его подписать.

Однако по воле случая Бонапарт был осведомлен о положении членов Директории лучше, чем они сами. По воле случая некий граф Делоне д'Антрег, роялистский шпион, прославившийся во время Французской революции, оказался в Венеции в то время, когда этот город был осажден французами. Его считали и тайным агентом, и душой заговоров, замышлявшихся против Франции и особенно против Итальянской армии. Это был человек с острым взглядом; он понял, что Венецианская республика в опасности, и решил бежать. Но французские войска, стоявшие на суше, взяли его вместе со всеми документами в плен. Этого эмигранта привели к Бонапарту; тот отнесся к нему снисходительно, как обычно относился ко всем эмигрантам, приказал вернуть ему все бумаги, за исключением трех документов, и под честное слово отправил его вместо тюрьмы в Милан.

В одно прекрасное утро стало известно, что граф Делоне д'Антрег, злоупотребив доверием, оказанным ему главнокомандующим, покинул Милан и сбежал в Швейцарию.

Однако один из трех документов, что он оставил в руках Бонапарта, при нынешних обстоятельствах представлял чрезвычайную важность. Это был предельно точный отчет о том, что произошло между Фош-Борелем и Пишегрю в результате первого свидания, о котором мы рассказали, того, что состоялось в Дауэндорфе, когда Фош-Борель явился к Пишегрю под именем гражданина Фенуйо, разъездного торговца шампанскими винами.

Известному графу де Монгайяру, о котором, как мне кажется, мы уже упоминали в нескольких словах, было поручено продолжать склонять Пишегрю на сторону принца де Конде; попавший к Бонапарту документ, написанный г-ном д'Антрегом под диктовку самого графа де Монгайяра, содержал перечень предложений принца де Конде главнокомандующему Рейнской армией.

Господин принц де Конде, наделенный всеми полномочиями короля Людовика XVIII, за исключением права жаловать голубые ленты, обещал Пишегрю в том случае, если он согласится сдать город Юненг и вернется во Францию во главе австрийцев и эмигрантов, назначить его маршалом Франции и губернатором Эльзаса.

Он собирался даровать ему:

1) красную ленту;

2) замок Шамбор с парком и двенадцатью пушками, взятыми у австрийцев, в придачу;

3) миллион наличными;

4) ренту в размере двухсот тысяч ливров, сто тысяч из которых после его смерти перейдут по наследству к его жене, если он женится, и пятьдесят тысяч – его детям; эта рента будет выплачиваться до тех пор, пока не угаснет его род;

5) особняк в Париже;

Наконец, было обещано, что город Арбуа, где родился генерал Пишегрю, будет носить его имя и будет освобожден от всяких налогов в течение двадцати пяти лет.

Пишегрю наотрез отказался сдать Юненг.

– Я никогда не стану участвовать в заговоре, – сказал он. – Не хочу быть третьим изданием Лафайета и Дюмурье. Мои средства и надежны и велики; их корни не только в моей армии, но и в Париже, в провинции и в моих коллегах-генералах, которые разделяют мое мнение. Я ничего для себя не прошу. Когда добьюсь успеха, мне выделят мою долю: я не честолюбив. В этом отношении вы можете заранее быть спокойны. Но для того чтобы мои солдаты закричали «Да здравствует король!», каждому из них надо будет вложить в правую руку полный стакан, а в левую – экю в шесть ливров.

Я перейду через Рейн и вернусь во Францию под белым знаменем, пойду на Париж и свергну любое правительство, какое там будет, в пользу его величества Людовика Восемнадцатого.

Однако мои солдаты должны получать свое жалованье каждый день, по крайней мере, вплоть до пятого дня после того, как армия вступит во Францию. Впрочем, они поверят мне на слово.

Переговоры прошли неудачно из-за упрямства Конде, который хотел, чтобы Пишегрю провозгласил короля с другого берега Рейна и отдал ему город Юненг.

Хотя Бонапарт стал обладателем ценного документа, он отказался им воспользоваться: ему было нелегко обвинить в измене генерала с таким добрым именем, как Пишегрю, чей военный талант он высоко ценил; к тому же Пишегрю был его преподавателем в Бриенском училище.

Но тем не менее он уже прикидывал, что мог бы сделать Пишегрю как член Совета старейшин. В то утро, когда Бонапарт вел разведку в окрестностях Милана, ему принесли письмо от его брата Жозефа, извещавшего его о том, что Пишегрю был не только назначен членом Совета пятисот, но к тому же почти единогласно избран его председателем.

Итак, теперь у Пишегрю два козыря: новые гражданские полномочия и прежняя популярность среди солдат.

Вот почему Бонапарт немедленно принял решение послать к Ожеро гонца с сообщением, что он его ждет.

Кроме того, дуэль, свидетелем которой он стал, и повод к этой дуэли определенно повлияли на его выбор. А двое соперников даже не подозревали, что во многом благодаря их недавнему содействию Ожеро станет маршалом Франции, Мюрат – королем, а Бонапарт – императором.

И правда, ничего подобного бы не произошло, если бы 18 фрюктидора, как и 13 вандемьера, не уничтожило планы роялистов.

XV. ОЖЕРО

На следующий день, когда Бонапарт диктовал Бурьенну письмо, один из его любимых адъютантов, Мармон, который в это время из вежливости стал смотреть в окно, внезапно заявил, что видит в конце улицы развевающийся плюмаж Мюрата и довольно массивную фигуру Ожеро.

В ту пору, как уже было сказано, Мюрат был красивым молодым человеком лет двадцати трех-двадцати четырех.

Поскольку его отец, трактирщик из местечка Ла-Бастид, что близ Кагора, был одновременно начальником почты, Мюрат еще с детства привык к лошадям и стал превосходным наездником. Затем, не знаю, уж по какой прихоти отца, вероятно хотевшего, чтобы в семье был прелат, его послали в семинарию, где, судя по письмам, что лежат перед нами, его даже не научили как следует правописанию.

К счастью или несчастью для Мюрата, Революция открыла двери семинарий; юный Иоахим выпорхнул оттуда и поступил в учрежденную конституцией гвардию Людовика XVI, где его пылкие суждения, дуэли и отвага выделяли его из рядов гвардейцев.

Отставленный от службы, как и Бонапарт, тем самым Обри, который в Совете пятисот продолжал вести жестокую борьбу с патриотами, он встретился с Бонапартом, подружился с ним, поспешил примкнуть к нему 13 вандемьера и последовал за ним в Италию в качестве адъютанта.

Ожеро, бывший учитель фехтования, который, как помнит читатель, вернулся в Страсбуре к прежнему ремеслу и давал уроки нашему юному другу Эжену де Богарне, был старше Мюрата на семнадцать лет; в настоящее время, когда мы снова с ним встретимся, он уже достиг сорокалетнего возраста. Пятнадцать лет он прозябал в низших чинах, а затем перешел из Рейнской в Пиренейскую армию, во главе которой стоял Дюгомье.

В этой армии он постепенно продвинулся по службе, получив сначала чин подполковника, затем – полковника и, наконец, бригадного генерала; в этом чине он столь блестяще разбил испанцев на берегах Флувии, что за эту победу его неожиданно произвели в дивизионные генералы.

Мы уже упоминали о мирном договоре с Испанией и давали ему оценку. Этот договор сделал если не нашим союзником, то, по крайней мере, нейтральным государем самого близкого родственника Людовика XVI, обезглавленного Конвентом незадолго до этого.

Когда был заключен мир, Ожеро перешел в Итальянскую армию под командованием Шерера и во многом способствовал победе в битве при Лоано.

Но вот появился Бонапарт, и началась его бессмертная кампания 1796 года.

Подобно всем старым генералам, Ожеро с сожалением и почти с презрением воспринял назначение двадцатипятилетнего юнца на пост командующего самой значительной французской армией; но, как только Ожеро выступил в поход под командованием юного генерала, как только внес свой вклад в захват ущелий Миллезимо, как только в результате маневра, предписанного молодым соратником, разбил австрийцев в Дего и взял с неведомой ему целью редуты Монтенотте, он понял всю силу гения, руководившего этой прекрасной операцией, которая отсекла пьемонтцев от войск императора и тем самым обеспечила успешный исход кампании.

После этого он отправился к Бонапарту, честно признался в своей первоначальной неприязни к нему и публично покаялся. Ожеро был честолюбив и прекрасно понимал, насколько вредит ему недостаток образования; он попросил Бонапарта уделить ему часть наград, которые тот собирался раздать своим ближайшим помощникам.

Молодому главнокомандующему было нетрудно это сделать, тем более что Ожеро, один из самых храбрых воинов Итальянской армии и в то же время один из самых деятельных ее генералов, на следующий же день после того, как Бонапарт пожал ему руку, взял с бою укрепленный лагерь Чева и проник в Альба и Казале. Наконец когда французы встретились с неприятелем в начале моста Лоди, ощетинившегося яростно стрелявшими пушками, Ожеро устремился на мост во главе своих гренадеров, захватил несколько тысяч пленных, сокрушил все войсковые части, преграждавшие ему путь, выручил Массена, попавшего в трудное положение, и овладел Кастильоне; этому городу предстояло в один прекрасный день получить благодаря ему титул герцогства.

Наконец настал прославленный день Аркольского сражения, которому было суждено увенчать самым блистательным образом поход, где Ожеро отличился своими подвигами. Здесь, как и в Лоди, нужно было захватить мост. Трижды он увлекал за собой солдат до середины моста, и трижды его солдаты отступали под градом картечи. Наконец, когда он увидел, что знаменосец убит, он схватил знамя и без раздумий, не беспокоясь о том, следуют за ним или нет, перешел через мост и оказался среди пушек и штыков неприятеля. Но на сей раз солдаты, обожавшие Ожеро, преодолели мост вслед за ним, пушки были взяты и повернуты в сторону противника.

Этот день стал одним из самых славных дней кампании; подвиг Ожеро был столь высоко оценен, что правительство наградило его тем знаменем, с помощью которого он увлек за собой солдат.

Подобно Бонапарту, он решил, что всем обязан Республике и только Республика может позволить ему осуществить в будущем честолюбивые помыслы, которые он по-прежнему лелеял. Он знал, что при короле ему не удалось бы подняться выше чина сержанта. Сын каменщика и зеленщицы, начинавший как простой солдат и учитель фехтования, он стал дивизионным генералом и при первом же удобном случае мог бы благодаря своей храбрости стать главнокомандующим, как Бонапарт, превосходивший его талантом, как Гош, превосходивший его честностью, или как Моро, превосходивший его знаниями.

Недавно он проявил свою алчность, и это несколько уронило его в глазах безупречных республиканцев, которые посылали свои золотые эполеты Республике, чтобы она их расплавила, и в ожидании, когда появится серебро, носили эполеты из сукна.

Он позволил солдатам грабить взбунтовавшийся город Лаго в течение трех часов. Правда, он сам не принимал участия в мародерстве, но затем скупил у солдат захваченные ими дорогие вещи за бесценок. Он возил за собой фургон; его содержимое, по слухам, оценивалось в миллион, и вся армия знала о фургоне Ожеро.

В это утро Бонапарт, предупрежденный Мармоном, поджидал Ожеро.

Мюрат вошел первым и доложил о нем.

Поблагодарив его жестом, Бонапарт сделал знак ему и Мармону удалиться. Бурьенн тоже хотел уйти, но Бонапарт взмахнул рукой, приказывая ему остаться на месте. У него не было секретов от своего секретаря.

Вошел Ожеро. Бонапарт подал ему руку и жестом усадил.

Ожеро сел, поставив саблю между ног, повесил шляпу на ее эфес, положил руки на шляпу и спросил:

– Итак, генерал, в чем дело?

– Дело в том, – отвечал Бонапарт, – что я должен тебя похвалить за благоразумие твоего армейского корпуса. Вчера я оказался на месте дуэли, где один из твоих солдат дрался с солдатом из армии Моро из-за того, что тот назвал его «господином».

– Ах, – произнес Ожеро, – беда в том, что мои удальцы не слушают доводов разума; это уже не первая дуэль по такому поводу. Поэтому сегодня утром, перед отъездом из Виченцы, я огласил приказ, который касается каждого солдата в моей дивизии. Тот, кто употребит слово «господин» в устной или письменной форме, будет разжалован; если же это рядовой, он будет признан непригодным для службы в республиканской армии.

– Таким образом, – сказал Бонапарт, пристально глядя на Ожеро, – ты не сомневаешься в том, что, приняв эту меру предосторожности, можешь спокойно покинуть свою дивизию на месяц-другой, не так ли?

– Вот как! – воскликнул Ожеро. – Зачем же мне покидать дивизию?

– Ведь ты просил у меня разрешения съездить в Париж по личным делам.

– Отчасти и по твоим тоже, не так ли? – спросил Ожеро.

– Я думал, – довольно сухо заметил Бонапарт, – что ты не отделяешь своей судьбы от моей.

– Нет, нет, – живо отвечал Ожеро, – и тебе, должно быть, нравится, что я всегда буду скромно довольствоваться второй ролью.

– Разве в Итальянской армии у тебя не такая роль? – спросил Бонапарт.

– Да, конечно, но, чтобы получить ее, я немного постарался, и, возможно, обстоятельства не всегда будут складываться настолько благоприятно.

– Значит, ты понимаешь, – сказал Бонапарт, – что, когда ты окажешься бесполезным в Италии – другими словами, когда обстоятельства изменятся, я найду повод, чтобы ты приносил пользу во Франции.

– Ах, вот как! Послушай, значит, ты посылаешь меня на помощь Республике, не так ли?

– К несчастью, да, у Республики плохие защитники, но даже с такими защитниками она жива.

– Значит, Директория… – начал Ожеро.

– В ней царит раскол, – отвечал Бонапарт. – Карно и Бартелеми склоняются в пользу королевской власти, и на их стороне, надо признать, большинство в обоих Советах. Но Баррас, Ребель и Ларевельер-Лепо твердо стоят за Республику и Конституцию Третьего года, и мы на их стороне.

– Я думал, – сказал Ожеро, – что они бросились в объятия Гоша.

– Да, но не следует их там оставлять; в его армии не должно быть рук длиннее наших, а наши руки должны протянуться через Альпы и в случае надобности снова устроить в Париже тринадцатое вандемьера.

– А почему ты сам туда не едешь? – спросил Ожеро.

– Потому что если бы я отправился туда, то для того, чтобы свергнуть Директорию, а не для того, чтобы поддержать ее, а также потому, что я еще недостаточно много сделал, чтобы играть роль Цезаря.

– И ты отправляешь меня туда, чтобы я сыграл роль твоего заместителя? Хорошо, мне большего не надо. Что я должен там сделать?

– Следует прикончить врагов Франции, не добитых тринадцатого вандемьера. До тех пор пока Баррас будет действовать в интересах Республики, помогай ему изо всех сил, со всей решимостью; если он начнет колебаться, сопротивляйся; если он станет предателем, возьми его за шиворот как последнего из граждан. Если ты не выдержишь, мне потребуется неделя, чтобы прибыть в Париж с двадцатью пятью тысячами солдат.

– Хорошо, – сказал Ожеро, – мы постараемся выдержать. Когда я должен ехать?

– Как только будет готово письмо, которое ты повезешь Баррасу.

Затем, обернувшись к Бурьенну, он сказал:

– Пиши.

Бурьенн держал перо и бумагу наготове. Бонапарт продиктовал ему следующее:

«Гражданин член Директории!

Я посылаю к тебе Ожеро, мою правую руку. Для всех он приехал в Париж в отпуск, чтобы уладить личные дела. Доя тебя он советник, который идет одним путем с нами. Он предоставит в твое распоряжение свою шпагу, и я уполномочил его сказать тебе, что в случае необходимости ты можешь взять из итальянской кассы один, два и даже три миллиона.

Деньги – нервы войны, особенно гражданской войны.

Я надеюсь услышать через неделю, что Советы очищены и клуба с улицы Клиши больше не существует.

Привет и братство. Бонапарт.

P.S. Что это еще за рассказы о грабителях дилижансов и шуанах, которые слоняются по большим дорогам Юга под именем Соратников Иегу? Задержите четверых или пятерых этих негодяев и накажите их в назидание другим. Б.»

Бонапарт перечел, по своему обыкновению, письмо и поставил подпись новым пером, отчего его почерк не стал более разборчивым. Затем он запечатал письмо и вручил его гонцу.

– Прикажите выдать Ожеро двадцать пять тысяч франков из моей кассы, Бурьенн, – сказал он.

После этого он обернулся к Ожеро со словами:

– Когда у тебя кончатся деньги, гражданин генерал, ты попросишь их у меня.