Текст книги "Белые и синие"

VIII. ПРЕКРАСНЫЕ ДЕВЫ НАЗАРЕТА

На протяжении примерно одного льё он ехал через великолепную Ездрилонскую долину, самую обширную и известную в Палестине после равнины, по которой протекает Иордан. Некогда ее именовали раем и житницей Сирии, равниной Изрееля, полем Ездрилона и равниной Мажед-до – под всеми этими названиями она воспета в Библии. Эта местность была свидетельницей поражения мадианитян и амалекитян, сокрушенных Гедеоном. Она видела Саула, который стоял станом возле источника, что в Изрееле, перед тем, как сразиться с филистимлянами, собравшими войска в Афеке. Она видела, как побежденный Саул бросился на свой меч и трое его сыновей погибли вместе с ним. На этой же равнине, возле дворца Ахава находился виноградник бедного Навуфея, которого безбожная Иезавель приказала побить камнями как богохульника, чтобы завладеть его наследством. Здесь же Иегу пронзил сердце Иорама стрелой, выпущенной из лука. Наконец, почти на том же месте, где завтракали молодые люди, Иезавель была выброшена из окна по приказу Иегу и ее тело растерзали псы.

В средние века эта равнина, где происходило столько событий, именовалась равниной Савской. Ныне она называется Мердж-ибн-Амер, что означает «пастбище сына Амера». Она простирается в ширину на расстояние около пяти льё между горами Гелвуй и Назарета. На краю ее возвышается Табор, куда скакали галопом трое всадников, даже не размышляя о славе земли, которую топтали копытами их кони.

Гора Табор доступна со всех сторон, особенно со стороны Фули, откуда они подъехали.

Им пришлось взобраться на вершину, прежде чем они оказались над уровнем двух холмов средней высоты, заслонявших от их взоров Иордан и Тивериадское озеро. Впрочем, эта задача оказалась нетрудной для арабских лошадей.

По мере того как они поднимались, перед ними открывалась все более широкая панорама. Вскоре они увидели необозримую лазурную гладь, окаймленную золотым песком с одной стороны и холмами, поросшими рыжеватой травой – с другой; то было Тивериадское озеро, соединенное с Мертвым морем рекой Иордан, что струится по голой равнине подобно желтой ленте, сверкающей на солнце. Тотчас же их взоры устремились в эту сторону: перед ними предстала вся армия паши Дамаска, следовавшая по восточному берегу озера и переходившая через Иордан по мосту Иакова. Ее авангард уже скрылся в проходе между Тивериадским озером и горой. Было очевидно, что армия движется по направлению к селению.

Молодые люди не в состоянии были подсчитать хотя бы приблизительно это великое множество воинов. Одни лишь всадники, которые шли пешком из прихоти, свойственной восточным народам, растянулись на несколько льё; за четыре льё было видно, как блестят на солнце ружья, а пыль, которую вздымали лошади своими копытами, казалась золотым сиянием.

Было около трех часов пополудни.

Времени было в обрез; шейх Ахера и Азиб могли прибыть в лагерь Бонапарта и предупредить его лишь к концу ночи или на рассвете, учитывая то, что по дороге они сделают привал возле реки Киссон, чтобы дать лошадям отдохнуть час-другой.

Что касается Ролана, он решил отправиться в Назарет и предостеречь Жюно, вместе с которым рассчитывал участвовать в сражении, что сулило ему большую свободу действий.

Трое молодых людей быстро спустились вниз и расстались у подножия горы Табор; двое арабов поскакали по Ездрилонской долине, а Ролан помчался прямо в Назарет, белые дома которого он видел с вершины горы; они напоминали голубиные гнезда, свитые посреди темной зелени холмов.

Тот, кто был в Назарете, знает, какие отвратительные дороги туда ведут; то справа, то слева от дороги зияет пропасть; прелестные цветы, растущие повсюду, где скудная земля позволяет им пустить корни, скрашивают путь, но не делают тропу менее опасной; это белые лилии, желтые нарциссы, голубой и розовый шафран – их свежесть и нежность нельзя даже представить. Впрочем, недаром слово «незер», от которого происходило название Назарет, переводится с древнееврейского как «цветок».

Дорога была извилистой, и город три-четыре раза открывался взору Ролана, прежде чем молодой человек добрался до него. За десять минут до въезда в Назарет он встретил пикет гренадеров двенадцатой полубригады. Ролан назвал себя и осведомился, где находится генерал – в Назарете или его окрестностях.

Генерал был в Назарете, и всего лишь четверть часа назад он проверял свои аванпосты.

Ролану пришлось пустить лошадь шагом. Благородное животное проделало восемнадцать – двадцать льё без отдыха, не считая остановки во время завтрака; теперь, когда он был уверен, что скоро встретится с генералом, не было смысла загонять коня.

Подъезжая к домам на окраине Назарета, Ролан столкнулся с отрядом драгун во главе с одним из своих приятелей, командиром бригады Денуае. Доверив своего скакуна солдату, он спросил, где генерал Жюно.

Было примерно полшестого вечера.

Командир бригады Денуайе посмотрел на солнце, которое собиралось скрыться за горами Наблуса, и со смехом ответил:

– В это время женщины Назарета ходят по воду; должно быть, генерал Жюно находится сейчас на дороге, ведущей к источнику.

Ролан пожал плечами, вероятно подумав, что генерал мог бы найти себе иное место и занятие, вместо того чтобы производить смотр красавиц Назарета. Тем не менее он последовал полученному указанию и поскакал на другой конец селения.

Источник находился примерно в десяти минутах ходьбы от последнего дома; по краям дороги, ведущей к нему, возвышались стеной гигантские кактусы. В ста шагах от источника Ролан действительно увидел генерала и двух его адъютантов: они наблюдали за проходящими мимо женщинами.

Жюно узнал адъютанта Бонапарта. Все знали о дружеских чувствах главнокомандующего к Ролану, и по этой причине каждый желал ему добра; но, даже если бы Бонапарт вовсе не благоволил к Ролану, у молодого адъютанта нашлось бы в армии немало друзей благодаря его учтивости и непринужденности в обращении, а также смелости, которая уже была общеизвестна. Жюно подошел к нему с распростертыми объятиями.

Однако Ролан, строго соблюдавший субординацию, поздоровался с ним как подчиненный, ибо больше всего на свете он боялся дать повод подумать, что ставит доброе отношение главнокомандующего себе в заслугу.

– Вы привезли нам хорошие известия, дорогой Ролан? – спросил Жюно.

– Да, мой генерал, – отвечал Ролан, – ибо я приехал сообщить вам о приближении неприятеля.

– Клянусь честью, – воскликнул Жюно, – я не знаю ничего более приятного, чем видеть неприятеля, за исключением созерцания этих красоток, которые все как одна носят свои кувшины, – сущие царевны Навсикаи! Посмотрите же, дорогой Ролан, какой неприступный вид у этих плутовок: можно подумать, что это античные богини!.. Ну, и когда же ждать неприятеля?

– Готовьтесь к встрече, генерал, поскольку он всего лишь в пяти-шести льё отсюда.

– Знаете ли вы, как они отвечают, когда им говорят, что они красивы? «Так угодно Деве Марии». Подумать только, с тех пор как мы вступили в Сирию, мы впервые видим хорошеньких женщин… Значит, вы видели неприятеля?

– Видел собственными глазами, генерал.

– Откуда он идет? Куда направляется? Чего от нас хочет?

– Он идет из Дамаска и, насколько я могу судить, хотел бы с нами сразиться; если я не ошибаюсь, он направляется в Сен-Жан-д'Акр, чтобы заставить снять осаду крепости.

– Только и всего? О! Мы преградим ему путь. Вы останетесь с нами или вернетесь к Бонапарту?

– Я останусь с вами, генерал; мне ужасно хочется, чтобы эти удальцы перерезали мне глотку. Мы умираем от скуки у стен крепости. Кроме двух-трех вылазок, которые имел глупость совершить Джеззар-паша, у нас не было никаких развлечений.

– Что ж, – сказал Жюно, – я обещаю вам, что завтра мы позабавимся. Кстати, я забыл вас спросить, сколько их было.

– Ах, дорогой генерал, я отвечу вам, как ответил бы араб: «С таким же успехом можно считать прибрежный песок!» Должно быть, их, по меньшей мере, от двадцати пяти до тридцати тысяч.

Жюно почесал лоб.

– Черт возьми! – воскликнул он. – В моем распоряжении столько солдат, что не очень-то развернешься.

– А сколько их у вас? – поинтересовался Ролан.

– Ровно на сто человек больше, чем было у спартанцев. Но, в сущности, можно последовать примеру трехсот спартанцев; это было бы не так уж плохо. Впрочем, мы успеем подумать об этом завтра утром. Не хотите ли осмотреть достопримечательности города или предпочитаете поужинать?

– И правда, – сказал Ролан, – ведь мы в Назарете; должно быть, здесь нет недостатка в легендах. Однако, не скрою, генерал, в данный момент мой желудок проявляет больше нетерпения, чем глаза. Сегодня утром мой завтрак на берегу Киссона состоял из одного матросского сухаря и дюжины фиников; признаться, я умираю от голода и жажды.

– Если вам угодно сделать мне одолжение, отужинайте со мной, мы постараемся ублаготворить ваш аппетит. Что касается жажды, вам не найти более благоприятного случая утолить ее.

И тут он обратился к проходившей мимо девушке, сказав ей по-арабски:

– Воды! Твой брат хочет пить. И он указал ей на Ролана.

Высокая и суровая красавица в тунике с длинными ниспадающими рукавами, которые оставляли руки обнаженными, подошла к ним; сняв кувшин с правого плеча и опустив его до уровня левого запястья, она исполненным изящества движением дала Ролану напиться.

Ролан пил долго, но не потому, что девушка была красивой, а потому что вода была прохладной.

– Брат утолил жажду? – спросила девушка.

– Да, – отвечал Ролан на том же языке, – твой брат благодарит тебя. Девушка кивнула, вновь поставила кувшин на плечо и направилась к

селению.

– А вы, оказывается, совершенно свободно говорите по-арабски? – со смехом спросил Жюно.

– Разве я не был ранен и не оставался месяц в плену у этих разбойников во время восстания в Каире? – отвечал Ролан. – Мне поневоле пришлось немного освоить арабский. И с тех пор, как главнокомандующий заметил, что я кое-как изъясняюсь на языке Пророка, он пристрастился всякий раз брать меня в качестве переводчика.

– Честное слово! – воскликнул Жюно, – если бы я был уверен, что таким способом за месяц могу изучить арабский язык, как вы, я бы дал себя ранить и завтра же сдался в плен.

– Ну, генерал, – отвечал Ролан с присущим ему резким и нервным смехом, – раз уж я должен дать вам совет, вот что я скажу: изучайте другой язык и, главное, другим способом! Пойдемте ужинать, генерал.

Ролан направился к селению, даже не удостоив прекрасных дев Назарета прощальным взглядом, в то время как генерал Жюно и его адъютанты останавливались на каждом шагу, чтобы еще раз на них полюбоваться.

IX. БИТВА ПРИ НАЗАРЕТЕ

На следующий день на рассвете, точнее в шесть часов утра, барабаны и трубы предвестили зорю.

Поскольку Ролан сказал Жюно, что авангард дамасской армии направился к Тивериаде, Жюно прошел через ущелья гор, возвышающихся над Назаретом, и спустился по долине к селению Кана, чтобы неприятель не успел окружить его на горе.

Жюно заметил противника лишь на расстоянии четверти льё, так как склон горы полностью закрывал его от взора.

Вероятно, неприятель находился в долине Батуфа или на равнине, простирающейся у подножия горы Табор. Во всяком случае, спустившись с возвышенности, как библейские герои, французы не рисковали, что их застигнут врасплох, и к тому же видели противника издали.

Солдаты были наслышаны о чуде, которое Иисус Христос сотворил в Кане, больше, чем о других чудесах, и поэтому из всех освященных его пребыванием мест Кана занимала наиболее почетное место в их памяти.

Действительно, именно здесь, на свадьбе в Кане, Иисус превратил воду в вино. Хотя наши солдаты чувствовали себя счастливыми в те дни, когда у них была вода, вероятно, они были бы еще счастливее, если бы у них было и вино.

В Кане Иисус совершил еще одно чудо, о котором повествует святой Иоанн:

«В Капернауме был некоторый царедворец, у которого сын был болен.

Он, услышав, что Иисус пришел из Иудеи в Галилею, пришел к Нему и просил Его придти и исцелить сына его, который был при смерти…

Иисус говорит ему: пойди, сын твой здоров. Он поверил слову, которое сказал ему Иисус, и пошел.

На дороге встретили его слуги его и сказали: сын твой здоров» note 29Note29
  Иоанн, 4; 46-47, 50-51


[Закрыть].

При входе в селение Жюно встретил шейха Эль-Беледа, вышедшего ему навстречу предупредить, что не следует идти дальше, ибо, по его словам, численность неприятеля, находящегося на равнине, составляла две-три тысячи всадников.

В распоряжении Жюно было сто пятьдесят гренадеров девятнадцатой пехотной бригады, сто пятьдесят карабинеров второй бригады легкой артиллерии и примерно сто кавалеристов четырнадцатой бригады драгун во главе с их командиром Дювивье. В общей сложности у него было четыреста человек, как он сказал накануне.

Он поблагодарил шейха Эль-Беледа и привел его в крайнее изумление, продолжив свой путь. Добравшись до одного из рукавов небольшой реки, берущей начало в Кане, он поехал берегом вверх по течению. Доехав до ущелья, отделяющего Лубию от гор Каны, он и в самом деле увидел две-три тысячи всадников, разбитых на несколько отрядов, гарцевавших между горой Табор и Лубией.

Чтобы лучше рассмотреть их позиции, он пустил лошадь вскачь и направился к венчающим вершину холма развалинам селения, что местные жители именуют Месшенах.

Но тут он заметил, что еще один отряд движется к селению Лубия. Он состоял из мамлюков, турок и уроженцев Магриба.

Это войско было почти столь же значительным, как и другое; таким образом, Жюно, у которого было четыреста человек, должен был сражаться с пятитысячной армией.

Кроме того, это войско, вопреки тому, как принято у восточных народов, двигалось медленным шагом, соблюдая строгий порядок. В его рядах виднелось множество флагов, полковых знамен и бунчуков.

Конские хвосты, которые паши использовали в качестве флагов, вызывали у французов насмешки до тех пор, пока они не узнали о происхождении этих странных знамен. Им рассказали, что, когда, в битве при Никополе Баязид увидел, как его знамя захвачено крестоносцами, он отрубил своей лошади хвост ударом сабли, водрузил этот хвост на острие копья и не только сплотил своих воинов под новым знаменем, но и выиграл эту прославленную битву, в которой христианский мир потерпел одно из самых сокрушительных поражений.

Жюно справедливо решил, что ему следует опасаться только войска, двигавшегося строем. Он послал с полсотни гренадеров, чтобы отвлечь внимание всадников, которых он увидел вначале и узнал в них бедуинов, чья роль состоит лишь в том, чтобы досаждать неприятелю во время сражения.

Против регулярного войска он выставил сто гренадеров девятнадцатой пехотной бригады и сто пятьдесят карабинеров второй бригады легкой артиллерии, оставив в резерве сто драгунов, чтобы ввести их в бой в случае необходимости.

Увидев горстку неподвижно поджидавших их людей, турки решили, что те остолбенели от ужаса, и приблизились на расстояние пистолетного выстрела; но тут карабинеры и гренадеры открыли прицельный огонь и весь первый ряд турок упал как подкошенный; между тем пули, проникая в глубину вражеских рядов, поражали всадников и лошадей в третьем и четвертом рядах.

Этот залп привел мусульман в страшное смятение; тем временем гренадеры и карабинеры успели перезарядить свои ружья. Однако во второй раз огонь открыли лишь солдаты первого ряда, а те, кто стоял во втором ряду, передавали заряженные и получали взамен разряженные ружья.

Непрерывная стрельба вызвала у турок замешательство; но, зная численность своего войска и видя малое количество противников, они устремились в атаку с громкими возгласами.

Ролан ждал этого момента; в то время как Жюно отдал приказ своему батальону из двухсот пятидесяти человек образовать каре, он во главе сотни драгунов бросился на беспорядочно наступавшего противника и взял его во фланг.

Турки не привыкли к прямым палашам, которые протыкали их, как пики, на расстоянии, недосягаемом для кривых сабель. Поэтому атака произвела необыкновенный эффект; драгуны пронеслись сквозь массу мусульман и появились с другой стороны, дав время батальону, построенному в каре, произвести залп; затем они проникли в свободное пространство, проделанное пулями, и принялись колоть неприятеля штыками, увеличив промежуток до такой степени, что плотная масса расчленилась и турецкие всадники, только что двигавшиеся сомкнутыми рядами, рассредоточились по равнине.

Ролан преследовал главного знаменосца противника; вооруженный не прямым остроконечным драгунским палашом, а кривой саблей егеря, он должен был сразиться с неприятелем на равных. Два или три раза, бросив поводья на шею лошади и управляя ею ногами, он тянулся левой рукой к седельной кобуре, собираясь вытащить пистолет, но, решив, что воспользоваться этим средством было бы ниже его достоинства, направил своего коня на неприятеля и обхватил того поперек тела. Завязалась борьба. Тем временем лошади, почуяв друг в друге врага, кусались и брыкались изо всех сил. Воины, окружившие двух противников, французы и мусульмане, на миг остановились, чтобы увидеть исход поединка. Но тут Ролан, приподнявшись в седле, пришпорил своего коня, и тот, будто проскользнув между его ног, увлек за собой турецкого всадника, оказавшегося выбитым из седла и повисшего на стременах вниз головой. Ролан поднялся в мгновение ока, держа окровавленную саблю в одной руке и турецкое знамя в другой. Мусульманин был уже мертв; Ролан ткнул его лошадь саблей, и та умчалась в ряды противника, вызвав там переполох.

Между тем арабы, находившиеся на равнине и на горе Табор, поспешили на звуки выстрелов.

Два предводителя, восседавшие на превосходных скакунах, ехали впереди своих всадников на расстоянии пятисот шагов.

Жюно устремился им навстречу, приказав солдатам не стрелять.

Он остановился в сотне шагов от пятидесяти воинов, которых он, будто насмехаясь над арабами, послал сюда, и, видя, что двух всадников, которых он собирался атаковать, разделяет расстояние в десять шагов, повесил свою саблю за темляк, достал из седельной кобуры пистолет и всадил пулю (мы говорили, как искусно он владел этим оружием) прямо в лоб одного из своих противников, мчавшегося на него во весь опор, сверкая глазами из-за ушей коня.

Всадник упал; лошадь же продолжала свой бег и попала в руки одного из пятидесяти гренадеров; между тем Жюно, снова вложив пистолет в кобуру и схватив саблю, мощным ударом рассек голову второго противника.

И тут все офицеры, возбужденные примером своего генерала, вышли из своих рядов. Десять или двенадцать необычных схваток, вроде вышеописанной сцены, произошли на глазах у наших и вражеских солдат, хлопавших в ладоши. Турки потерпели поражение во всех поединках.

Сражение продолжалось с половины десятого утра до трех часов пополудни, пока Жюно не отдал приказ постепенно отступать, не покидая пределов гор, окружавших Кану. Спускаясь утром с горы, он заметил просторное плоскогорье; оно показалось ему подходящим для его замысла, ибо Жюно прекрасно понимал, что, имея в своем распоряжении четыреста воинов, он мог дать противнику блестящий бой, но не победить его. Бой был дан, четыреста французов продержались пять часов, сражаясь с пятью тысячами мусульман, и уложили на поле битвы восемьсот убитых и триста раненых, потеряв при этом пять убитых и одного раненого.

Жюно велел унести раненого, у которого было сломано бедро; его положили на носилки, и четверо солдат, сменяя друг друга, понесли их.

Ролан снова вскочил в седло, сменив свою кривую саблю на палаш; в его седельных кобурах лежали пистолеты, из которых он попадал в цветок граната с двадцати шагов. Он встал вместе с двумя адъютантами Жюно во главе ста драгунов (из них состояла конница генерала), и трое молодых людей принялись сеять смерть, соперничая друг с другом и превращая это страшное зрелище в забаву; они сражались с мусульманами холодным оружием в ближнем бою либо стреляли по ним как по мишеням, к чему поощрял их генерал; эти красочные сцены долго еще служили темой для героических преданий и веселых рассказов на биваках Восточной армии.

В четыре часа Жюно расположился на плоскогорье над одним из рукавов речушки, впадающей в море возле горы Кармель; здесь, поддерживая связь с греческими и католическими монахами Каны и Назарета, он мог не опасаться атаки благодаря своему положению и был обеспечен запасами продовольствия.

Таким образом, он мог спокойно ждать подкрепления, которое Бонапарт непременно должен был ему прислать, получив донесение шейха Ахера.